Часть II
Студенческие годы. … Несмотря ни на что, это всё-таки были самые лучшие, самые счастливые годы моей полуголодной, полураздетой юности. Они остались ярким пятном воспоминаний на всю дальнейшую жизнь. Моя неприязнь к будущей профессии компенсировалась тем, что в жизни студентов помимо лекций имелось множество интересных развлечений: танцы, кино, театр, участие в художественной самодеятельности, походы с ночёвками на природу. … Без этой «отдушины» вряд ли дотянула бы я до диплома.
Итак, успешно сдав экзамены, я поступила в авиационный институт без особой подготовки, так как школьные знания не успели ещё высыпаться из моей головы. Это была победа, и, казалось бы, надо порадоваться ей, но я радости не ощущала. И лишь одно утешало меня – сознание выполненного перед мамой долга. Мама … Она так мечтала, так хотела видеть меня ИНЖЕНЕРОМ С ДИПЛОМОМ! Она жила этой мечтой, осуществление которой было её гордостью; конечной целью трудной, одинокой, неустроенной маминой жизни. Имела ли я право огорчить её?
Вспоминая те годы сейчас, поражаюсь сама: и как это я не вылетела с треском из стен института? На лекции ходила нерегулярно, конспектов почти не вела, зачёты сдавала в самый последний момент. … После первой зимней сессии в институте был большой отсев, ставший для многих студентов трагедией, а я, на удивление себе и окружающим, не оказалась в их числе. Вероятно, сознание того, что мама не сможет пережить такого удара, давало мне силы сконцентрироваться в период сессии, недосыпать, недоедать, грызя с утра до ночи гранит наук, чтобы хоть и неблестяще, на троечки, но одолеть экзамены. А они, надо сказать, были очень не простые. Для меня и по сей день остаются загадкой все эти интегралы, числа Маха, моменты инерции и моменты сопротивления, флаттеры, эволюты и эвольвенты. … Сдав сессию, я навсегда забывала то, над чем ломала голову в течение экзаменационного периода.
Почему же я безропотно терпела всё это долгие шесть лет? Почему не делала попытки изменить положение вещей? ... Делала! Но, безуспешно. А толчком к принятию решения об уходе из института послужило первое же посещение литейных мастерских при ВУЗе, которые были его гордостью. Помню, с каким неподдельным интересом ловили каждое слово преподавателя окружавшие меня студенты, как прикасались руками к опокам и спрашивали, когда же им самим будет дозволено сделать пробные заливки. А я смотрела на их горящие восторгом глаза и думала с тоской: «Господи, ну, а мне-то, зачем это всё?» Меня буквально мутило от запаха расплавленного металла.
Вернувшись в общежитие, я немедленно написала маме отчаянное письмо с просьбой разрешить мне покинуть нежеланный ВУЗ. Мне кажется, я достаточно убедительно аргументировала свою просьбу, поэтому питала надежду на то, что мама поймёт меня. Ведь это не было капризом избалованной девчонки, это был крик о помощи. Мамин ответ не заставил себя долго ждать. На развороте тетрадного листа была одна единственная, но короткая и резкая, как выстрел, фраза: «Если бросишь институт, ты мне больше – не дочь!» Судьба моя была решена, я осталась в ненавистном ВУЗе.
Но мне было всего-то семнадцать лет, и я впервые оказалась в европейском городе, где имелось столько неизведанного и соблазнительного! Казань после нашего грязного шахтового посёлка показалась мне городом-сказкой. Никогда не ездившая раньше на трамваях, я, что называется, дорвалась до удовольствия. Ещё в период вступительной сессии, когда абитуриенты осаждали «читалки», усиленно готовясь к экзаменам, я садилась на первый попавшийся трамвай и пускалась в удивительное путешествие по незнакомому городу. Доехав до кольца, возвращалась обратно и пересаживалась на следующий маршрут, исколесив таким образом весь город и побывав в самых отдалённых уголках Казани.
Второй моей страстью после трамваев стали кинотеатры. Их было так много!! Причём, в каждом шёл свой фильм, так что за один день можно было посмотреть с десяток самых разных фильмов. И вот как-то, сбежав в очередной раз с лекций, я оказалась возле кинотеатра «Вузовец», где шёл фильм «Аттестат зрелости». Мы сами в десятом классе ставили спектакль по этой пьесе, которая мне очень понравилась, и я купила билет.
Свет погас. Начался сеанс. И вдруг на экране я увидела… Володю Киселёва! Невероятно, но факт: это был он! Сходство главного героя фильма с Киселёвым было абсолютным! Та же манера бросить на собеседника снисходительный взгляд, та же походка,… причёска, а главное – те же черты лица! Меня уже не интересовали ни другие герои, ни сюжет фильма, я видела и слышала только его – Киселёва! Когда сеанс окончился, я пулей вылетела из зала, чтобы успеть купить билет на следующий сеанс. Оказалось, что роль Валентина Листовского в этом фильме исполнил некий Василий Лановой. Фамилия у двойника Володи Киселёва была удивительно красивая и интеллигентная, я несколько раз повторила её, наслаждаясь звучанием. А вот имя как-то уж очень не вязалось с его внешностью. Василий… Вася… Васька … так у нас во дворе называли бездомных котов. Гораздо лучше сочеталось бы «Владимир Лановой» и "Киселёв Василий".
Я примчалась в общежитие, разыскала сестру и сказала, запыхавшись:
- Люд, а Люд, хочешь сюрприз?
- Из института отчислили что ли? – она осуждающе смотрела на меня.
- У тебя одно на уме,- возмутилась я. - Почему, скажи мне, в твою голову вечно лезут какие-то дурацкие мысли?
- Потому что я каждый день живу ожиданием какого-нибудь неприятного сюрприза от тебя … без стипендии осталась? Осталась! А думаешь, маме легко тянуть тебя - дылду на скромную зарплату учителя? Постыдилась бы хоть! Не маленькая, должна бы соображать! - В голосе сестры неподдельное отчаяние, отчего я в душе ощущаю вину и перед ней, и перед мамой, но что мне делать, если я не могу заставить себя полюбить этот институт?!
- Послушай, Люда, - говорю я примирительно, - мне так хотелось порадовать тебя приятной неожиданностью, я летела к тебе на крыльях, а ты не захотела даже выслушать меня, начала ворчать, упрекать … как баба Яга!
- Потому что ты, вместо занятий в институте, шляешься неизвестно где! Я вынуждена буду написать об этом маме. Вот где ты сегодня болталась весь день? Чем занималась? ... Можешь мне объяснить, наконец?
- А я и пыталась сказать тебе, но ты даже не захотела слушать меня.
С большим трудом, но всё-таки удалось мне уговорить сестру и девочек из её комнаты сходить на фильм «Аттестат зрелости». Реакция у всех девчат была однозначна: артист Василий Лановой, как две капли воды, похож на Володю Киселёва, который буквально обаял сокурсниц Людмилы, когда заезжал к ней в Казань. И это при том, что институт, где учились мы с сестрой, был исключительно мужским: на курсе из ста человек девушки составляли не более двадцати процентов.
Что больше всего запомнилось мне из студенческой жизни в тот первый год? Ну, конечно же, во-первых, ухаживание парней. Умелое - одних и не очень умелое - других. Приглашения в кино, в театр, на каток…. И, во-вторых, – танцы. Они устраивались в общежитии каждую субботу на площадке второго этажа перед «Красным уголком». Как-то раз меня пригласил на вальс поляк Ричард Легенский. Русские ребята привыкли в танце держать девушек на некотором расстоянии, а тут я оказалась буквально в объятиях мужчины и залилась краской. А он наклонился и прошептал мне на ушко: «И почему это вы, россиянки, все такие пугливые, словно дикие козочки?». Я промычала в ответ что-то невразумительное, а когда после танца Ричард галантно поблагодарил меня и проводил на место, я убежала с площадки и больше на танцах не появлялась в этот вечер. Моё смущение не осталось без внимания девчонок, они долго ещё подшучивали надо мной, гадая, а не влюбилась ли я в Ричарда - Львиное сердце, как называли его представительницы слабого пола.
А вот занятия в институте вспоминаются мне, как отдельные кадры из длинного и нудного кинофильма. Но и там иногда случались приятные неожиданности. Помню урок физкультуры. Нам, девушкам, для получения зачёта, необходимо было пройти на лыжах дистанцию в три километра. А я, хотя и сибирячка, совершенно не умела на них ходить, поскольку и лыж-то у меня никогда не было. Преподаватель физкультуры по фамилии Усманов, глядя на мои безуспешные старания, спросил:
- Вы каким видом спорта увлекались в школе?
- Гимнастикой.
- А в каких либо массовых соревнованиях принимали участие? ... Волейбол, велосипедные гонки…
- О, да, да! – обрадовалась я. - Правда, у нас в школе никогда не устраивались такие состязания, но мы вдвоём с одноклассником всё лето гоняли на велосипедах на большие дистанции.
- Ну, что ж, это хорошо,- сказал Усманов - в таком случае я могу предложить вам компромиссный вариант: вы записываетесь в велосипедную секцию института, а я автоматом ставлю вам зачёт по лыжам. Вы согласны?
Ещё бы я да была не согласна?! Он без всякой бумажной волокиты, можно сказать - одним махом, решил сложнейшую для меня проблему. Я и сейчас с удовольствием вспоминаю тренировки на тяжёлом дорожном велосипеде.
В моей студенческой судьбе нередко бывали случаи, когда те или иные проблемы разрешались как бы сами собой, без усилий с моей стороны. Взять хотя бы первую зимнюю сессию. Казалось бы, достаточно одного лёгкого толчка, чтобы я навсегда исчезла из института, но почему-то рядом со мной всегда оказывались люди, готовые придти на помощь. Именно так и было в ту первую зимнюю сессию. Кое-как, на троечки, дотянула я до последнего экзамена – по аналитической геометрии. И вот накануне умудрилась я растянуть ногу в лодыжке. Узрев в этом недобрый знак, на экзамен явилась я в самом мрачном настроении. Взяла билет и поняла, что дела мои плохи: эту тему повторить я не успела.
Аналитику вёл у нас пожилой интеллигентный профессор по фамилии Крылов. Когда я одной из последних с горем пополам ответила на билет, он взял в руки мою зачётку, покачал головой и вздохнул:
- Что же это вы, Манчук, так слабенько-то, а? Без стипендии остались…
А я, уставшая от бессонных ночей, задёрганная противными экзаменами, раздражённая болью в ноге и просто из какого-то чувства вредности, ехидно спросила:
- Вам-то какое до этого дело? По-моему, это никого, кроме меня, не касается.
- Да, вы, конечно, правы в том, что это исключительно ваше дело, - произнёс задумчиво интеллигент Крылов, - я могу только посочувствовать… родителям.
Он занёс, было, ручку над моей зачёткой, считая разговор оконченным, но я уже «завелась» и не могла остановиться. Мысленно ругая себя: «Дура! Зачем ты это делаешь?», я, удивляясь собственной наглости, говорю:
- Оставьте, пожалуйста, при себе Ваше сочувствие, я не нуждаюсь в нём … Вы даже не представляете, как я ненавижу этот институт! Все эти мастерские, читалки, чертёжки и Вашу аналитику… вместе с Вами.
Рука Крылова застыла над моей зачёткой. Он внимательно посмотрел мне прямо в глаза. Мы были в аудитории одни. Вот сейчас он швырнёт мою зачётку и скажет: «А поди-ка ты отсюда подальше, грубиянка» и уйдёт. А затем появится Приказ о моём отчислении из института. «Ну, вот и хорошо! Тогда будет у меня оправдание перед мамой - я не бросала институт, меня исключили … за правду!» - успевает пронестись в моей голове спасительная мысль. А Крылов тем временем, после некоторого раздумья, без раздражения и даже очень миролюбиво спрашивает:
- Ну, положим, я вам не импонирую, а чем же мог так провиниться перед вами институт?
Но мой запал уже иссяк, я сникла и, молча, наблюдала за тем, как профессор аккуратно ставит мне «удовл.» в зачётке. Когда я выходила из аудитории, Крылов вдруг окликнул меня:
- Манчук, а что у вас с ногой? Почему хромаете?
- Да, так, … Подвернула ногу, растянула связки.
- Ай-яй-яй, - произнёс профессор сочувственно, - а как же вы будете танцевать? Сегодня в институте большой молодёжный вечер…
Я удивлённо, с недоверием посмотрела на Крылова: не издевается ли? Нет, он искренне сочувствовал мне. Смутившись окончательно под его сочувственным взглядом, я промямлила: «Извините» и вышла из аудитории. На душе у меня было мерзко: ни за что, ни про что обидела хорошего человека.
В общежитии я первым делом спросила у девчонок:
- Девчонки, кто мне может ответить, что означает слово «не-им-по-ни-рую»?
Они уставились на меня, как на ненормальную. Все ждали с тревогой моего возвращения с экзамена, гадали: сдаст или не сдаст, а я с порога огорошила их своим вопросом. Тишину нарушил насмешливый голос Лиды:
- Наверное, какое-нибудь матерное слово, мы таких слов не употребляем…
- Галка!
Оборачиваюсь на знакомый голос – меня догоняет Валя.
- Привет! – говорю я радостно. - Приехали?
- Привет! – отвечает запыхавшаяся Валя. – Приехали и испытания завершили успешно, несмотря на дезертирство отдельных личностей, - добавляет она шутливо.
- Что, вся бригада вернулась?
- А тебя кто конкретно интересует? - глаза Вали хитро поблескивают, отчего я глупо краснею.
- Да, никто конкретно меня не интересует, – почему-то оправдываюсь я перед ней.
- Ладно, ладно, не красней,- смеётся Валя, - он тоже приехал, остались лишь те, кто будет демонтировать изделие, а затем сопровождать груз.
- Я покраснела только потому, что увидела в твоих глазах подозрение.
- Успокойся, ни в чём таком я тебя не подозреваю. Уж и пошутить нельзя что ли?
- Хороши шуточки… Представляю, что за сплетни там ходили после моего неожиданного исчезновения. Все косточки нам со Славкой перемыли. Или скажешь «нет»? Почему молчишь?
- Потому что ты сама знаешь ответ.
- Тогда объясни, почему люди такие злые? Почему готовы наплести с три короба, облить грязью, раздуть из мухи слона?!
Некоторое время идём мы, молча, затем Валя останавливается, берёт меня за руку и, глядя в глаза, говорит:
- Успокоилась немного? Тогда послушай моего совета. Прежде, чем осуждать людей, попытайся их понять. Тебя после смены Аркадьевич каждый раз ночью провожал домой; все видели его ухаживания за тобой в ресторане, а затем ты, не объясняя причин, никого не предупредив, самовольно бросаешь работу и улетаешь сюда. … Поставь себя на место этих «злых» людей и ответь честно, что бы ты подумала о любой из нас, окажись мы в подобной ситуации?
Я пожала плечами.
- Вот именно. Так что выше голову и хвост трубой, а сплетни улягутся сами. На всякий роток не накинешь платок – народная мудрость. Ясно?
- Ясно. – Ну, а как там восприняли известие о моём… побеге?
- О! Ты бы видела Аркадьевича, он дар речи потерял! Да разве только он? Мы все были в шоке. Сначала никто не поверил Саше Князеву, когда он сказал, что самолично проводил тебя и усадил на такси. … Кстати, мне показалось, что он доволен твоим отъездом, вернее - тем, что ты не осталась с Аркадьевичем. Может быть, я неправа, но мне кажется, что Саша… к тебе не совсем равнодушен.
- Ну, ты прямо, как тот таксист, что вёз меня в аэропорт. Он тоже стал уверять меня, что «этот парень в вас влюблён, я сразу заметил, у меня намётанный глаз…» Правда, сначала поинтересовался, кем он мне приходится, женихом или мужем. «Сотрудником» - ответила я. Вот тогда он и начал хвастать мне своей проницательностью.
Я рассказала Вале про то, как прослушала объявление о посадке и чуть не опоздала на свой рейс; как меня доставил к самолёту на казённом газике молоденький милиционер; как обслуге пришлось возвратить к самолёту уже отъехавший трап.
- Это было так романтично, как в кино!! Я даже остановилась на верхней площадке трапа, чтобы сделать прощальный жест рукой, но стюардесса буквально втащила меня в самолёт.
В это время мимо нас прошла Иринка. Она поздоровалась, и быстро исчезла в толпе, но не остановилась, как бывало раньше, что неприятно задело меня. Валя глянула на часы и ужаснулась:
- Господи, что же мы стоим-то! Так ведь и на работу опоздать можем. Вон уже и надзирательница появилась.
Валя упорно называет табельщицу надзирательницей и цербером.
Миновав проходную, мы на секунду заскочили в отдел, поставили сумки на столы, зафиксировав тем самым своё пребывание на работе, и, не сговариваясь, пошли в туалетную комнату.
- Ну, - Валя нетерпеливо затормошила меня, - рассказывай скорее, как тебя тут встретили?
- Как в картине «Не ждали». Захожу в зал и сразу же натыкаюсь на полный недоумения взгляд Эдуарда Фёдоровича. Он с минуту рассматривает меня, молча, а затем негромко спрашивает: «А как это ты вдруг оказалась здесь? Кто тебя отпустил?» Тут все, как по команде, начинают поднимать головы от столов и уставляются на меня, словно я чудо какое-то. А я от растерянности под этими любопытными взглядами не нашла ничего лучшего. Как ответить: «А вот так - отпустили и всё. Уметь надо!» И веришь? Именно в этот момент с ужасом осознала, чего я натворила.
- Да уж, наломала ты дров. … Ну, а шеф как? Вызывал?
- Нет.
- Странно, - говорит Валя, - очень странно… Тебе не кажется?
- Кажется. … Но, видимо, он готовит мне, как считают Лесков и Лебедев хорошую, показательную взбучку, чтобы подобное больше никогда не повторилось в отделе.
- А ты его хотя бы видела?
- Видела. Он однажды заходил в приборное помещение.
- Ну-ка, рассказывай. Чего же ты молчала об этом.
- Да ничего особенного не было. Просто после разговора с Эдуардом Фёдоровичем я расстроилась и решила пойти в приборную комнату. Там тоже все парни работу побросали, молча, уставились на меня. Ну, перед ними-то я не стала хорохориться, откровенно сказала, что самовольно оставила работу. Они даже поначалу не поверили, решили, что я их разыгрываю, представляешь? Им даже в голову такое придти не могло: сбежать без разрешения, да ещё и без уважительной причины, из ответственной командировки! А когда поняли, что я не шучу, тут такое поднялось! Они наперебой стали рисовать мне картины возмездия. Гена Лесков говорит: «Знаешь, Галка, будь готова к самому худшему. Тебе могут «влепить» строгий выговор и лишить премии, а Юра Лебедев добавил: «И в должности понизить…»
- Ну, это уж они загнули, – говорит Валя. – За один проступок не могут тебя наказать трижды.
- Но… смотря, какой проступок. Этот, видимо, приравнивается к дезертирству с поля боя…
- Всё равно, не должно быть столько наказаний сразу, – говорит Валя, но уже менее уверенно. - Ладно, поживём – увидим. Расскажи лучше о встрече с шефом.
- Ну, короче, после разговора с парнями я ещё больше расстроилась и стала с ужасом ждать возвращения шефа из Москвы. Каждое утро, приходя на работу, задавала им один-единственный вопрос: «Приехал?», и, получив отрицательный ответ, садилась на место, совершенно разбитая, не способная думать ни о чём, кроме роковой встречи с шефом. Я ждала его приезда, как ждут неотвратимого возмездия преступники в камере смертников. И знаешь, больше всего я боялась не самого наказания, а разоблачения.
- Какого разоблачения? О чём ты?
- Ну, ведь ему лучше, чем кому-либо известно, что инженер из меня – никакой,… и вот теперь на собрании всё это выплывет наружу. Люди подумают: «Господи, да чего ещё можно было ожидать от неё …», Гена и Юра, видя, как гнетёт меня ожидание встречи с шефом, старались подбодрить весёлыми шутками, но мне это не помогало.
Наконец, настало утро, когда войдя в приборную комнату, я встретилась с тревогой в глазах парней. «Шеф приехал, Галка» - словно кипятком ошпарил меня своим сообщением Юра. У меня внутри всё оборвалось. Я села на стул как раз против входной двери, по принципу: опасность надо видеть в лицо, и стала ждать. Состояние у меня было какое-то полуобморочное, липкий страх буквально заключил меня в свои объятия, представляешь?
- Представляю, со мной тоже бывало такое. Рассказывай дальше…
- А дальше… Юру вызвали по работе в цех. Мы с Геной остались вдвоём. А шеф всё не появлялся. Генка машинально закурил, а ты же знаешь, что курение в приборном помещении категорически запрещено приказом шефа. И тут вдруг в проёме открытой двери выросла его внушительная фигура. Я застыла, глаза мои остекленели, зафиксировавшись на его лице, которое пылало гневом.
«Это что ещё за курение в приборной комнате?!» - громыхнул его голос, и Гена пулей вылетел за дверь, на ходу гася сигарету.
«Галина!» - лицо шефа всё ещё пылало от возмущения.
Я подскочила со стула и вытянулась по стойке смирно в позу провинившейся школьницы.
«Да» - не узнала я своего голоса.
«Вот что, Галина. Если увидишь, что кто-нибудь попробует закурить в приборной комнате, гони их всех отсюда к чёртовой матери! Это мой приказ! Поняла?»
«Поняла» - деревянным языком ответила я, а шеф исчез из проёма двери. Ноги мои подкосились, я плюхнулась на стул почти без чувств.
- И это всё, что он тебе сказал? – Валя смотрит на меня с недоверием.
- Абсолютно…
- И ничего, ничего больше?
- Ничего. … Когда пришли Юра с Геной, я всё ещё сидела застывшим истуканом на стуле. Они спросили: «Ну, что он тебе сказал?». Я отвечаю: «Велел всех, кто закурит в приборной, гнать к чёртовой матери». Они даже обиделись на меня, решили, что я шучу с ними. «Мы тут за неё переживаем, а она со своими неуместными шуточками».
- И с тех пор вы с ним ни разу не разговаривали? И он не вызывал тебя в кабинет?
- Не вызывал. Вот уже две недели прошло со дня возвращения его из Москвы.
- Странно… хотя… может быть, он ждал возвращения Аркадьевича, чтобы вызвать вас вместе, так сказать на очную ставку… Ты будь готова.
- Знаешь, Валя, я уже, в общем-то, перетряслась и решила: будь, что будет. Пусть обсуждают. Пусть дают выговор и понижают в должности. … Пусть, хоть совсем выгоняют с предприятия! Я устала бояться… Мне уже всё равно, даже этот позор разбирательства наших со Славкой отношений. Но и там они не смогут откопать ничего криминального, чёрт с ними!
Но неделя проходила за неделей, прошёл месяц, а обо мне словно забыли: никто никуда не вызывал, никаких приказов не вывешивал. Юра с Геной интересовались иногда: «Ну, как там шеф?», и на мой ответ: «Не знаю…» удивлённо пожимали плечами. Ещё бы! На предприятии, где за минутное опоздание на работу можно было схлопотать большую неприятность, подобная лояльность к злостной нарушительнице была необъяснима.
И вот однажды в приборную комнату, когда там никого, кроме меня, не было, вихрем влетела возбуждённая Валя и прямо с порога заявила:
- Отбой тревоги! Можешь расслабиться! Суда не будет!
- Кто тебе сказал?
- Никто, сама додумалась! – в глазах Вали затаилась хитринка.
- Откуда же такая уверенность?
- А ты сама подумай, пошевели немного мозгами. Да, всё ясно, как белый день. Костя и Аркадьевич – кореша ещё по Питеру.
- Ну и что?
- Как это «ну и что?» Ведь при обсуждении твоего поступка всплывёт вся подноготная ваших со Славой отношений. Весь интим!
- Но у нас с ним не было никакого интима. Так, несколько поцелуйчиков…
- Ой, ну ты убиваешь меня своей наивностью! Во-первых, если ты скажешь такое на собрании, то тебе всё равно никто, кроме меня, не поверит, а во-вторых, Слава всё-таки человек женатый. И его жена, между прочим, за эти несколько поцелуйчиков по головке его не погладит. Более того, может устроить такой скандал, что и тебе не поздоровится. А Егору, думаешь, это будет приятно? Неужели не понятно? Так что считай, что тебе крупно повезло. Шеф не тебя пощадил, на тебя ему, грубо говоря, начхать! Он пощадил своего кореша Славу. … Итак, Вива, дружба! Ты спасена!
Фарид Тагиров, или Федя, как иногда называли его однокурсники, попал в поле моего зрения в период первой зимней сессии. Этот симпатичный стройный паренёк с аккуратным ёжиком жёстких смоляных волос и с застенчивой улыбкой учился на третьем курсе вместе с моей сестрой Людмилой. И вот всё чаще и чаще я стала встречать их вдвоём. В моей душе возник естественный протест. Не потому, что мне был чем-то неприятен этот человек, нет. Он своим поведением вызывал уважение, и мог бы стать лучшим спутником жизни для Людмилы, если бы у неё не было Володи Киселёва … Я совершенно не понимала сестру. Как могла она променять неотразимого красавца Киселёва на этого скромного черноглазого парня. Я решила вызвать сестру на откровенный разговор.
-Люда, что за отношения связывают вас с Фаридом?
- А тебе-то какое дело?
- Как это «какое дело»? Я всё-таки твоя сестра, и мне не безразлично, с кем ты водишь дружбу.
- Ишь, ты, - усмехнулась Людмила, - яйца учат курицу. И, поняв, что я не отстану, пока не получу ответа, буквально сразила меня:
- Я люблю его.
- Как это любишь? - опешила я. - А… Володя?
Людмила нахмурила брови, но, видимо, поняв по моему решительному настрою, что ей не отвертеться от разговора со мной, сказала раздумчиво:
- Володя мой старый школьный товарищ, Тем более, что сейчас у него есть Нинэль, так что ты напрасно о нём беспокоишься.
- Люда, кто тебе сказал такую глупость? Ни какой Нинэли у Володи нет, это неправда! Он любит тебя. Скажи, откуда появились у тебя такие нелепые сведения.
- Да вот… нашлись добрые люди, открыли мне глаза, … написали про то, как он хороводился с ней напропалую весь отпуск…
- Ой, какое враньё, а ты поверила. Ничего подобного там и близко не было. Послушай меня и поверь: Володя каждый день прибегал к нам, мы постоянно вспоминали о тебе. … Если бы ты видела, каким счастьем загорались его глаза, когда он мечтал вслух о том, как на пути в Ригу заедет к тебе в Казань. Какую радостную встречу рисовал себе он!
- Каждый день, говоришь, заходил? – усмехнулась недобро Людмила.
- Да, представь! - обиделась я на её недобрую усмешку. - Каждый день! Он постоянно был у нас с мамой на глазах.
- Конечно, - снова усмехнулась сестра, - не дурак же он, чтобы днём да при свидетелях встречаться с Нинэль…
- Ты что же, считаешь его двуличным? Да? Но он не такой, он очень хороший человек. Кто-то оклеветал его, возможно из чувства зависти, а может быть специально, чтобы поссорить вас, но ты не верь этим наговорам. Володя самый прекрасный парень на свете! – мне хотелось плакать от обиды за него. – Володя, может быть, лучше даже … Мишки Макарова!
- Ну, тогда ты и выходи за него замуж… - сестра издевалась надо мной.
- И вышла бы! – с вызовом говорю я. – Вышла бы, но он любит тебя … к сожалению…
- А я тебе, кажется, уже ясно сказала, что люблю Фарида и – точка! Оставим этот разговор раз и навсегда, поняла?
-И что же? … Ты выйдешь за него замуж, да?
Людмила, собиравшая рюкзак для лыжного похода в Карелию, распрямилась, посмотрела мне прямо в глаза и сказала жёстко, словно отрубила:
- Выйду, … если он сделает мне предложение.
- Тогда ты, знаешь кто? – задохнулась я от возмущения. - Знаешь? Ты – предательница, вот ты кто! – вынесла я свой суровый приговор сестре, но она уже не слушала меня, окунувшись с головой в сборы к предстоящему лыжному походу в Карелию, одним из организаторов которого был Фарид Тагиров. Именно благодаря его инициативе моя сестра и попала в число участников этого похода, так как его маршрут был достаточно сложным, даже для опытных лыжников, а Людмила ходила на лыжах не лучше меня. Потом она со смехом вспоминала, как чуть ли не всю дорогу тащилась по насту с лыжами на плечах в сопровождении Фарида, потому, что не мог же он оставить её одну посреди бескрайних просторов заснеженной Карелии.
В день, когда группа отправлялась в свой нелёгкий поход, я пришла проводить сестру и по привычке заглянула в почтовый ящик студенческого общежития. Там лежало письмо от Володи Киселёва, адресованное Людмиле.
- Люда, - закричала я радостно, - тебе письмо!
- От кого? – протянула она руку.
- От Володи!
Сестра на миг смешалась, отдёрнув протянутую руку, затем сказала мне торопливо:
- Слушай, окажи мне небольшую услугу, ответь ему. Напиши, что письмо не застало меня, что я уехала на каникулы, … в общем, что хочешь, то и напиши, хорошо? Будь добра, сестричка! Ну, пока…
И она бросилась догонять группу.
- А что мне делать с письмом? – крикнула я ей вслед.
- Что угодно! Можешь прочитать и порвать…
Я пришла к себе в комнату, угнездилась на кровати, распечатала письмо Володи и начала читать. И чем дальше я читала, тем горше становилось у меня на душе. К середине письма я начала хлюпать носом, а к концу уже ревела белугой и причитала: «Володенька милый, она дура, набитая дура! Она ещё не раз пожалеет о том, что променяла тебя на этого… на этого татарина…»
Никогда ещё и ни от кого не получала я таких нежных, полных любви писем. И наверное никогда не получу, потому что такая любовь встречается в жизни очень редко. И если бы эти слова предназначались мне, я бросила бы всё и понеслась птицей навстречу счастью. Наревевшись вдоволь, я ещё раз, уже спокойно перечитала письмо. Володю очень тревожило молчание Людмилы в ответ на два его предыдущих письма, в одном из которых он отправил ей свою фотографию.
Историю с фотографией я знала со слов Людмилы. Она некоторое время не имела никаких известий от Володи, а потом выяснилось, что письмо с цветной фотографией, где Володя снят в матросской форме, перехватил однокурсник сестры – красавец Вианор Моисеев. Что побудило его к этому, не знаю, скорее всего - элементарное любопытство: хотелось узнать, что это за парень, который так регулярно пишет из Риги письма девушке, ничем особым не выделяющейся среди его однокурсниц. Видимо, внешность Киселёва шокировала знавшего себе цену Вирки, он не сразу, но всё-таки вернул Людмиле фотографию вместе с письмом, не преминув сказать при этом, что парни с такой внешностью не бывают верными всю жизнь одной подруге.
Я долго сидела за столом, сочиняя письмо Володе, зато оно получилось очень душевным и тёплым. В самом конце письма я выразила надежду на то, что летом, когда мы с сестрой приедем домой на каникулы, встреча его с Людмилой непременно состоится, и всё будет хорошо. Но моим предсказаниям не суждено было сбыться, так как очередной поход с участием Фарида Тагирова изменил наши с сестрой планы и повёл её неизведанными туристическими тропами вдоль Волжских берегов, а я поехала домой одна. И стоило только мне перешагнуть родной порог, как тут же к нам вихрем ворвался Володя Киселёв, чуть не сбив меня с ног.
- Привет, сестрёнка! – радостно воскликнул он, - А где Люда?
Я растерялась. Что ему сказать? ... Глаза Володи излучали счастье, он весь, словно светился изнутри радостью скорой встречи с любимой, и мне было страшно словами правды в один миг погасить этот свет.
- Ну, что молчишь, сестрёнка, а? Почему не говоришь, где Люда?
- Володя, - я, кажется, начала заикаться, - а её нет…
- Ты что, меня разыгрываешь? – его глаза продолжали светиться улыбкой
- Нет, я серьёзно говорю. Людмила не приехала. Она ушла в турпоход по Волге и когда вернётся, неизвестно.
И свет погас. И улыбка, озарявшая лицо, исчезла. Наступила тягостная пауза, показавшаяся мне вечностью.
- Странно, - произнёс наконец Володя, - а мне только что сообщили, что видели Люду на улице…
- Вероятно, обознались, приняв за сестру меня. … Я отрезала косы, теперь нас с Людмилой иногда путают даже в общежитии. Но, что же это мы стоим в коридоре, проходи в комнату.
- Нет, сестрёнка, я ведь заскочил на минуту, увидеть Люду. Ну, я пойду. А ты отдыхай, наслаждайся каникулами, и дай тебе бог счастья.
Он взял меня за плечи, посмотрел на меня долгим печальным взглядом своих обворожительных глаз и сказал:
- Я желаю тебе, сестрёнка, чтобы ты никогда, никогда в жизни не испытала такой боли и муки, что испытываю сейчас я.
Он ушёл, а я продолжала стоять в коридоре, не в силах сдвинуться с места. Искренняя печаль Володи, его горькие слова подняли в моей душе целую бурю негодования против Людмилы и Фарида. Если бы сейчас они могли вдруг появиться передо мной, я бы, кажется, бросилась на них тигрицей.
Эти летние каникулы прошли у меня удивительно бездарно. Одноклассники мои все куда-то поразъехались, и я проводила время за чтением книг да на школьном огороде, где у мамы было несколько собственных грядок с зеленью. А когда в конце августа возвратилась я в Казань, то к своему великому удивлению на крыльце нашего общежития встретилась с …. Володей Лайманом. Мы оба сначала растерялись, а потом бросились навстречу друг другу, обрадованные приятной неожиданностью. Оказывается, Володя приезжал поступать в КАИ, но «завалил» сочинение и вечером, после нашей встречи, уехал домой в Полысаевку. Я, конечно, искренне посочувствовала его неудаче на вступительных экзаменах, но, в конце концов, время показало, что именно эта неудача спасла Володю от моей роковой ошибки. Он решил поступать в наш институт не из любви к профессии инженера, а из желания быть рядом со мной. И если бы поступил в КАИ, то возможно всю жизнь, как и я, ощущал бы себя на производстве человеком «второго сорта». А он успешно сдал экзамены в медицинский институт, решив посвятить себя хирургии.
Я проводила Володю в родную Полысаевку, а сама снова окунулась с головой в водоворот студенческой жизни, наполненной множеством всяческих событий, самыми неинтересными из которых были, конечно же, занятия в институте.
Любовь к кухонным сборищам – одна из характерных черт людей моего поколения. В шестидесятые годы кухни стали чем-то вроде дискуссионных клубов, где обсуждались самые актуальные, самые животрепещущие политические проблемы; где царили гласность, демократия и плюрализм. Помнится, на нашей кухне первый раз клуб собрался совершенно стихийно в связи с сообщением по радио и в прессе о временном повышении цен на мясо и мясопродукты. Спор о том, действительно ли эта мера временная, как обещают нам Партия и Правительство, возник ещё на работе, а разгорелся уже на кухне. Главными оппонентами стали – мой муж Егор, или Гоша, и зять Фарид. Я, само собой, оказалась по одну сторону баррикад с Фаридом, потому что он – настоящий коммунист: честный, принципиальный, неподкупный!
- Федя, - говорит Егор Фариду, - ты же разумный мужик. Как ты можешь воспринимать всерьёз этих политических балаболок? Уж если на то пошло, то сам Ленин считал политику продажной девкой.
- Правильно, Гоша, Ленин говорил так, но ты не забывай, что тогда шла борьба: кто – кого? В то время политики и должны были вести себя хитро и изворотливо, - уверенно говорит Федя, и я горжусь своим умницей зятем. У него железная аргументация, только Гошу почему-то она совершенно не убеждает, он продолжает гнуть свою линию.
- Извини, но я не вижу разницы между правящими политиками тогда и сейчас. Они как тогда гребли под себя, так гребут под себя и сегодня, считая нас круглыми дураками, которых можно успокоить вот такими обещаниями, - Гоша потряс газетой перед глазами Фарида, - о якобы временном повышении цен.
- Ну, Георгий, тут уж ты совсем не прав, - спокойно, с достоинством знающего человека говорит мой зять, что вызывает во мне ещё большее доверие к его словам. - Конечно, и среди коммунистов есть отдельные, не чистые на руку люди, но уж если информация о временном повышении цен напечатана в газете «ПРАВДА», то обман исключён. Это всё-таки печатный орган Центрального Комитета Партии!
- Да, чихал я на твою партию и твоих коммунистов! – Егор бывает резок в спорах. - Покажи мне на нашем предприятии хоть одного порядочного коммуниста. Что ни коммунист, то ворюга, хапуга и карьерист!
- Эй ты, родственничек, - вступает в спор Людмила, - за что ты оскорбляешь моего мужа? Разве Фарид - хапуга или карьерист? Он сам, между прочим, добровольно отказался от предложенной ему должности начальника, так как посчитал себя не готовым к такому ответственному посту.
- Ну, и дурак твой Федя, что отказался,- беззлобно говорит Егор, - он действительно честный человек, хоть и коммунист. А теперь над ним поставят начальником какого-нибудь партийного тупицу, который не только не откажется добровольно от должности, а ещё и посмеётся над Фаридом… А насчёт того, насколько правдива информация про временное повышение цен, можно проверить так: вот я складываю газету «ПРАВДА» как вещественное доказательство, а вернее, как свидетельство обвинения нашему Правительству. Пройдёт три, четыре года, как они тут нам обещают, я даже соглашусь подождать шесть лет, вот тогда и увидим, Федя, кто из нас двоих был прав. Давай поспорим на коньяк, что эта мера не временная.
- Знаешь что, Егор, - вмешиваюсь я, - мне не жалко бутылки коньяка, которую ты, несомненно, проспоришь, но мне жаль тебя. Как можно жить на свете, ни во что не веря? Ты у меня просто паникёр, Фома неверующий!
- Подожди, Галчонок, не кипятись. Я абсолютно уверен в своей правоте, но это сумеет доказать только время.
- Старики, старики, кончайте спорить, - наш сокурсник Гена Панфилов не любит бурных споров и всегда старается примирить стороны. – Вас действительно сможет рассудить только время, но вот я думаю, что должны же быть какие-то серьёзные причины, вызвавшие повышение цен на мясо… И знаете, к какому заключению я пришёл? А надо ли было распахивать целину? Вон у нас под Барабинском какие были степи! Сколько отар паслось на них! Теперь целину распахали, скотину кормить стало нечем, вот и не стало мяса вдоволь…
- Естественно, - поддержал Гену Егор, - у нас любят пустозвонствовать: героические будни! Великие свершения! Вот теперь и расхлёбываем…
- Подождите, ребята, - Фарид движением руки останавливает красноречие парней, - а хлеб? О нём вы забыли? ... Без мяса ещё можно как-нибудь обойтись, а без хлеба - невозможно. Хлеб - всему голова. Так что там, в Правительстве, тоже не дураки сидят, они заботятся о стране, о благе каждого из нас…
- Ой, да не смеши ты, Федя! Кому ты нужен, чтобы о твоём благе ломали голову в Правительстве?! – насмешливо спрашивает Егор.
- А ты, Георгий, ты, по-моему, скрытый контрреволюционер! Не нравится тебе жить в Советском Союзе, шуруй на Запад, никто не держит!- говорит Людмила, до глубины души возмущённая словами Гоши.
- Не шути, Люда, ещё как держат. Из нашего города да на Запад? Да меня к границе за тысячу вёрст не подпустят. Но я и не рвусь туда, я там никому не нужен, как и здесь. А насчёт целины скажу так: это не что иное, как очередная авантюра наших тупоголовых правителей, потому что умный человек понимает, что нельзя создавать одно за счёт уничтожения другого. Хреновина получится из этого. Вот и предлагают нам теперь кукурузные палочки вместо мяса - недорого и сердито. Зато соседним странам щедрые подарки раздаём…
- Ой, мужики, да бог с ним, с мясом. Главное, чтобы войны не было, - вмешивается молчавшая до сих пор соседка Нина. Она больше всего на свете боится атомной войны, как и все мы, и только Егор при последних словах Нины криво усмехается, вызывая моё возмущение, но меня опережает сестра:
- Чего ты ухмыляешься, Гоша?! – говорит она гневно. – Мы всё-таки живём в окружении враждебно настроенных государств, поэтому нам приходится завоёвывать себе сторонников активной материальной помощью. Мне, например, не жалко отдать свой кусок мяса тем, кто в трудную минуту придёт на помощь нашей стране.
- Они приду-у-т тебе на помощь, дожидайся! – говорит с сарказмом Гоша. – Да нас все вокруг терпеть не могут за нашу дурость, бесхозяйственность и головотяпство. А насчёт атомной войны – это же наша пропаганда. Правители-коммуняки специально пускают слухи, запугивают народ, чтобы он не про мясо думал, а жил в страхе за себя и за своих детей, потому что так легче управлять быдлом…
- Гоша, а за такие речи можно и загреметь, - говорит возмущённо Федя.
- Куда?
- За колючую проволоку…
- А ты сейчас, Фарид, живёшь не за колючей проволокой? – смеётся Егор.
- За колючей, - соглашается Фарид, - но я живу за ней добровольно. Она ограждает меня от неблагополучия, а ты можешь загреметь туда, где небо покажется с овчинку, так что если тебе дороги жена и сын, советую быть осторожнее с подобными высказываниями.
- А что, среди нас имеются доносчики? – Гоша с улыбкой оглядывает всех нас по очереди.
- Доносчиков нет, а вот соседи - есть, - говорит Людмила, - и они отлично нас слышат, во-первых, потому что у тебя голосище о-го-го, а во-вторых, потому что изоляция в наших квартирах фиговая…
- Это уж точно, - басит Егор, - изоляция у «хрущёб» такая хилая, что можно подслушать, о чём в соседней квартире супруги шепчутся по ночам. Наших бы бонз в такие квартиры!
- Ну, что ты! Они у себя в Кремле живут не так. У них там давно уже коммунизм, - говорит Гена. - Им не о чём беспокоиться: они себя, детей, внуков и даже правнуков обеспечили всем необходимым на много лет вперёд…
- Какие же вы всё-таки неблагодарные, - возмущается сестра.- А то, что Хрущёв вывел людей из подвалов и землянок, разве это не для нас? Не для наших детей и внуков?
- Знаешь, Люда, эти хрущёвки нам ещё аукнутся, - стоит на своём Егор.
- Просто ты никогда не жил в бараках и землянках, поэтому так говоришь, - а мы Галиной, она не даст соврать, видели, как живут люди в шахтовых посёлках Кузбасса. Выйдешь, бывало, ночью по нужде, а из-под земли, как из преисподней - свет! Это светятся шахтёрские землянки, ведь так, Галя?
- Да уж, не позавидуешь, … а ты, Егор, согласился бы сейчас променять свою хрущёвку со всеми удобствами на землянку или барак с клозетом на улице и водопроводной колонкой за три квартала? - поддержала я сестру.
- Нет, не согласился бы, но и «хрущёбы» меня тоже не устраивают. Я не хочу, чтобы мои дети и внуки жили в таких домах.
- Господи, о чём ты говоришь?! Они и не будут в них жить, потому что хрущёвки рассчитаны на ближайшие двадцать лет, чтобы создать людям хоть какие-то человеческие условия жизни, - пытаюсь я вдолбить азбучные истины в голову своего упрямого мужа.
- А что, Галчонок, будет через двадцать лет? – не унимается он.
- Через двадцать лет, Фома ты мой неверующий, будет ар-хи-тек-ту-ра! Все эти коробки будут постепенно сноситься по мере заселения людей в прекрасные фешенебельные дома.
Некоторое время Гоша смотрит на меня, как на больную, затем говорит раздумчиво:
- Всё это - враньё, … враньё на высоком уровне: и то, что повышение цен на мясо - временная мера, и то, что мы скоро придём к коммунизму, и то, что хрущёвки – на двадцать лет… Враньё! Я с полной уверенностью могу сказать: наши дети, внуки, а, может быть, и правнуки будут жить в этих самых домах. Никто не станет сносить «хрущёбы». Они будут стоять до тех пор, пока не начнут рушиться от ветхости.
Ой, как же в этот момент я презирала своего мужа за такие слова. Живёт, как сыр в масле катается, всё имеет: хочешь мяса - пожалуйста! На выбор! «Отрубите мне заднюю часть вон от той тушки» … Хочешь колбасы – пожалуйста! «Вам какой? Вот русская, вот отдельная, вот любительская, вот ветчина рубленая, … а, может, вам копчёной? Украинской, полтавской, свиной домашней, одесской, таллиннской. … Или, может быть, сосисок охотничьих или сервелата?» «Нет, взвесьте мне, будьте добры, свежей буженинки граммов триста». Хочешь икры – пожалуйста! «Вам какой, красной или зернистой? Баночной или… из бочки»? А он всё недоволен, всё гундит и гундит…Я только собралась высказать ему своё возмущение, как меня опередила сестра:
- Тебя бы, Гоша, в нашу с Фаридом коммуналку, что имели мы в Горьком, да к тем пустым прилавкам, тогда бы ты оценил условия жизни в этом городе. Я тебе искренне благодарна за то, что ты завёз нас сюда.
- Люда, я очень ценю здешние условия жизни. Но ты не забывай, что наш маленький запроволочный коммунизм дан нам не просто так. Партия и Правительство за «ништяк» проявляет заботу лишь о себе и о своих близких.
«Господи, - ужасаюсь я, - с кем живу! Это же вражеская пропаганда!», а вслух говорю:
- Егор, а Егор, ты у меня случайно не тайный агент империализма? Поливаешь грязью страну, в которой живёшь, а того не понимаешь, что не так-то просто подняться ей из той разрухи, что пережила она за последнюю войну.
- Успокойся, Галчонок, я не агент империализма. Я обыкновенный бесправный советский гражданин, как и все мы…
- Я себя бесправной не считаю! – отрезала Людмила.
- Я – тоже! А вы, Фарид, Нина, Гена? – обратилась я к остальным.
- А я другой такой страны не знаю, - пожал плечами Гена, и все улыбнулись его шутке.
- Ну, а насчёт войны, Галчонок, ты права лишь частично, - снова вступает в разговор Гоша. - Да, страна была разрушена, но ведь не одни мы пострадали в этой мясорубке, разве не так? Только вот почему-то другие страны давно наладили свой быт и живут по-человечески, а мы, чуть что, норовим сослаться на войну.
- Не смей кощунствовать! – хлопнула я мужа ладонью по спине.
- Да, Гоша, действительно о войне не надо с иронией, тем более, что и твой отец сложил голову на той войне, - поддержал меня Фарид.
- А я без всякой иронии… Просто я пытаюсь понять не понимаемое…
- Галя права, ты действительно Фома неверующий. Посмотри вокруг. Ты же не слепой в конце концов и должен видеть огромные перемены к лучшему… Люди освободились от культа личности, его жертвы выпущены из лагерей на свободу, восстановлены в правах, им возвращены их честные имена … Да сегодня только не ленись, добросовестно работай, не грабь, не воруй, а уж Партия и Правительство позаботится о твоём будущем.
При последних словах Фарида Егор не смог удержаться от сарказма:
- Угу, позаботится… Хрущёв позаботился о кукурузе; придёт другой руководитель, предложит сеять маис по всей стране, ты и тут, Федя, одобришь линию Партии и Правительства, обе руки поднимешь «за». Ты ни на секунду не усомнишься в правильности линии нашей политики.
- Да, я коммунист и верю Партии.
- Вот и дурак.- смеётся Егор.
- А ты, родственничек, если уж такой умный, чего сидишь и митингуешь здесь на кухне? Ты пойди и скажи всё это им там, наверху, а заодно предложи и себя в правительство, вместо того, чтобы оскорблять моего мужа.
- Людочка! Милая! – от всей души расхохотался Егор. - Да меня туда и на выстрел не подпустят! Места у кормушки распределены на много лет вперёд, и порядок этот незыблем, потому, что держится он на фундаменте из таких кирпичиков, как твой коммунист Федя.
- Ну, тебя, Гоша, - окончательно разобиделась за мужа Людмила. - Ведёшь тут антикоммунистическую пропаганду, а соседи уже, наверное, уши навострили. Идём, Фарид, домой, не хочу я из-за Гоши оставлять детей сиротами!
Тут в разговор снова включилась миротворица Нина:
- Знаете, ребята, вот вы смеётесь над кукурузой, а башкиры, между прочим, благодарны за неё Хрущёву. Мои родственники живут в Башкирии, так они говорят, что впервые накормили скотину досыта, благодаря кукурузе, потому, что она хорошо родит в Башкирии.
- Вот видишь, Гоша?! – радостно кричит Фарид уже из коридора.
- Ну, правильно, - отвечает Егор, - в Башкирии родит, а в другом месте – нет. … Да если бы наверху сидели не головотяпы, то богаче нас не было бы сейчас нации. Нельзя же по указке Партии и Правительства заставить кукурузу родить там, где она не желает, - смеётся он.
- Тише вы! – делает сестра испуганные глаза. – А ты, Кузя, хотя бы в коридоре не выступал со своими антисоветскими лозунгами.
- Ну, вот, - улыбается Егор, - теперь у меня ещё и кличка появилась.
- Ладно, не сердись, - говорит Людмила, - это я по-дружески, но к совету моему прислушайся: если тебе дорога семья, будь осторожнее в выражениях, а не то, соседи могут донести на тебя, - добавляет она уже шёпотом.
- Оперу что ли напишут? - улыбается Егор.
- Какую ещё оперу? – недоумевает Людмила. – Я ему про серьёзные вещи, а он про какую-то оперу.
- Я тоже про серьёзные вещи. Просто есть такой анекдот. Сидит Петька за столом и пишет. Заходит Чапаев: «Петька, что ты делаешь?» «Оперу пишу». «А про кого оперу?» - спрашивает удивлённый Чапаев. «Да про тебя, Василий Иванович». «Ну, что там про меня писать? - с ложной скромностью говорит польщённый Чапаев… - Ты лучше про Фурманова напиши, он у нас всё-таки человек образованный…» «Нет, Василий Иванович, - отвечает Петька, - опер велел всё про тебя настрочить».
Расходились мы далеко за полночь.
Второй курс института запомнился мне гораздо ярче, чем первый, потому что не было уже прежней ностальгии о школьных друзьях, даже лицо Мишки Макарова как-то затушевалось лицами новых друзей. Появились поклонники, которые своими ухаживаниями занимали всё моё внимание, не оставляя места грусти о прошлом. Если на первом курсе мы были как-то разрозненны, то теперь начали «кучковаться»; ближе узнали друг друга и оказалось, что среди студентов очень много одарённых ребят. Одни делали успехи в спорте, другие проявили себя в самодеятельности, а вот рыжий увалень Боря Крашенинников открылся нам удивительным талантом художника-карикатуриста. Он умел двумя-тремя штрихами нарисовать портрет любого из нас в виде дружеского шаржа. О его таланте узнали мы совершенно случайно. Помог один курьёзный случай.
Дежурный вытирал доску мокрой тряпкой, готовя её к лекции по математическому анализу. Развернув тряпку, дежурный вдруг обнаружил, что она по форме точь-в-точь напоминает мужские футбольные трусы образца тех лет. На всю аудиторию раздался его радостный вопль:
- О, ребята, смотрите, Пифагоровы штаны!
И он, взяв кнопки, прицепил «трусы» к доске. Тут подскочил Боря Крашенинников и одним махом пририсовал над «трусами» мощный торс и голову лохматого мужика, а вниз от «штанин» - грубые мускулистые волосатые ноги.
В это время прозвенел звонок. Мы все быстренько уселись на свои места и стали с нетерпением ждать появления преподавателя. Вот открылась дверь, и в аудиторию вошёл, а вернее – влетел «бегунок». Так прозвали мы преподавателя по математическому анализу Бикчантаева за его манеру сновать, как челнок, вдоль кафедры при объяснении новой темы. Он по привычке, не глядя на нас, буркнул: «Здрасьте». Мы все разом встали, дружно ответили на приветствие и молча, без единого звука, сели. В аудитории стояла мёртвая тишина. Это было необычно для нас, и, видимо, озадачило «бегунка», потому что он вдруг поднял голову, внимательно осмотрел зал, но, не уловив подвоха, начал занятия. Взяв мел, «бегунок» повернулся к доске и… остолбенел. Он протянул, было, руку к тряпке-трусам, но так и не решился снять её. Двухсотглазая аудитория в полной тишине наблюдала за преподавателем. Ах, как жаль, что в этот момент мы не могли видеть его лица!
«Бегунок» медлил не более минуты, затем решительно ухватив рукой за середину «трусов», начал остервенело стирать то, что, по его мнению, должно было иметь место под ними. И тут нас прорвало! Зал визжал и рыдал от хохота, а бедный «бегунок», поняв, что его разыграли, пытался сохранить на лице серьёзную мину, но не сумел, и, бросив тряпку на стол, расхохотался вместе с нами. Теперь, входя в аудиторию, он непременно смотрел на нас и дружелюбно улыбался.
Но в основном занятия в институте доставляли мне больше огорчений, чем таких вот весёлых моментов. Помню, на втором курсе столкнулась я с жутким предметом под названием «Сопромат». Казалось бы, он должен был у всех студентов вызывать лишь неприязнь, но к моему удивлению многие из них относились к этому предмету с большим уважением. Друг моей сестры, Фарид Тагиров, был искренне огорчён моим неприятием сопромата. Он стал мне терпеливо объяснять, как важна эта наука для развития авиации. Это окончательно убедило меня в том, что авиационный институт и я - антагонисты, что мы психологически не совместимы! А чем лучше такие предметы, как ТММ или Аэродинамика? Нет, нет и нет! На лекциях я исходила смертной тоской и старалась по возможности избегать их. Зато своё общежитие я обожала. Оно очень выгодно отличалось от других студенческих общежитий, как интерьером, так и внешним видом. Внутри - большой вестибюль с широкой парадной лестницей, а перед входом в здание по обеим сторонам мощного крыльца – скульптурные украшения: лётчик и лётчица.
Девушкам в общежитии был отведён второй этаж левого крыла, остальную площадь трёхэтажного здания, за исключением хозяйственных помещений и небольшого медпункта, занимало мужское население. Смешанное общежитие имело свои прелести. Когда по субботам здесь на площадке второго этажа устраивались танцы, мы чувствовали себя на них хозяйками и знали, что нам не придётся «подпирать стены», что мы будем, как говорится, нарасхват. Здесь нередко завязывались романы. А я имела свою маленькую хитрость по «охмурению» парней. Это была всего лишь забавная игра, доставлявшая мне массу удовольствий. Заключалась она в том, что я выбирала себе «жертву» и ставила цель: во что бы то ни стало обратить её пристальное внимание на себя. Причём сделать это естественно, без видимых стараний с моей стороны. Для достижения успеха я позволяла ранее отвергнутым поклонникам ухаживать за мной на глазах у «жертвы», незаметно наблюдая за её реакцией. И когда, наконец, окружённая свитой, я приглашала «жертву» на дамский вальс, это выглядело всего лишь невинной прихотью избалованной вниманием девушки. «Жертва» даже не догадывалась о заранее спланированной операции и… попадала в сети. Иногда после этого мы какое-то время встречались, ходили в кино, на каток, в кафе-мороженое, но вскоре, как правило, мне становилось скучно. Я понимала, что это – не мой герой, и оставляла его. Затем наступал период разочарования, какой-то душевной пустоты, когда казалось, что больше не захочется встречаться ни с кем и никогда. … Но, слава богу, такое настроение владело мной не более недели, а потом молодость брала своё, и всё повторялось сначала.
Своего очередного избранника я приметила ещё на предыдущих танцах. Парень с интересной внешностью, но, по-моему, крепкий орешек, так что я даже чуть-чуть засомневалась: смогу ли «одолеть»? Однако, это усиливает азарт игры. Правда, свита моя несколько поредела, неплохо бы подкрепить её. И тут я вдруг поймала на себе пристальный взгляд Жоры Столярова. Откровенно говоря, этот парень меня вовсе не интересовал, но в качестве приманки он - вполне колоритная фигура и в моей игре может очень даже пригодиться. Поэтому я приветливо улыбаюсь на призывный взгляд Жоры, а он, естественно, клюёт на эту удочку. И снова было всё, как всегда. «Жертва» оказалась не моим героем, свиту я проигнорировала, а вот с Жорой расстаться оказалось не так-то просто. Он буквально стал преследовать меня, приглашать в кино, в кафе, а на танцах непременно оказывался рядом со мной, не давая возможности потанцевать с другими. Это стало меня раздражать не на шутку. Я даже не пошла на танцы в одну из суббот, сказавшись больной.
И вот однажды поздним вечером, когда девчонки разбежались кто - в кино, кто - на свидание, а у меня был очередной «депрессняк», и я задремала, лёжа с книгой на кровати, в комнату вошёл Жора.
У нас не было привычки запирать на ночь комнату ключом, так как всегда кто-нибудь из девочек возвращался с прогулки далеко за полночь, да и опасаться нам было нечего: никто из парней никогда не входил к нам без стука. Жора вошёл. Возможно, он и постучал, но я не слышала, как не слышала ни скрипа двери, ни его шагов. А пробудилась оттого, что во сне ощутила какую-то неясную тревогу. Открыв глаза, я увидела странную картину. Возле моей кровати на коленях стоял Жора и пристально смотрел на меня спящую. Мне стало не по себе, и я спросила недоумённо:
- Ты что здесь делаешь?
- Смотрю на тебя и любуюсь… Ты очень красивая…
От Жоры исходил лёгкий запах спиртного.
- Но ты… пьян.
- Нет, я чуть-чуть принял. Я был на свадьбе, но сбежал к тебе.
- Зачем?
- Чтобы пригласить тебя с собой. Там все парами, а я один…
- Жора, ты сошёл с ума! – возмутилась я. – Неужели ты мог подумать, что я соглашусь идти с тобой на какую-то свадьбу, куда меня никто не приглашал?!
- Но я приглашаю тебя. Быстро вставай, одевайся и идём, а то свадьба закончится…
- Никуда я с тобой не пойду! – начала я уже заводиться.
- Если ты не пойдёшь со мной, на свадьбу я отсюда не сделаю ни шагу, так и знай, – заявил решительно Жора. Я поняла, что он не шутит.
Эта перспектива меня никак не устраивала. Складывалась очень щекотливая ситуация: времени половина первого, а в час ночи в общежитии часто выключается свет. Мы с Жорой в комнате одни, при этом я - в кровати, а он - на коленях возле меня, да к тому же под хмельком. Надо было срочно принять какие-то меры. Но как всегда, в минуты неожиданных ситуаций, ничего не приходило мне в голову. Я сделала жалкую попытку образумить Жору и сказала:
- Пойми, ты ставишь меня в очень неловкое положение. Время позднее, сейчас должны вернуться девчонки, а ты в такой странной позе возле моей кровати. … Что они могут подумать о нас с тобой?
- Да пусть думают, что хотят, мне без разницы.
- А мне не без разницы, ты обо мне подумал?
Я попыталась сесть, но Жора решительно вернул меня в горизонтальное положение.
- Или ты идёшь со мной на свадьбу, или я не позволю тебе встать и сам буду возле тебя, - заявил он. – А ещё … я хочу поцеловать тебя.
- Что-о-о?! - подскочила я на кровати, но Жора снова не грубо, но решительно уложил меня, надавив на плечи.
Затем я увидела, как его лицо неотвратимо надвигается на меня, и, что было сил, упёрлась руками в его плечи. Однако он легко справился со мной и своим огромным ртом, словно насосом, втянул в себя мои губы.
И в этот момент в общежитии погас свет. «Господи, только этого мне не хватало! Он же пьян и не контролирует своих поступков, ему море по колено. … И что подумают девчонки, увидев эту картину?»
Но Жора вдруг выпустил меня из своих объятий и насмешливо спросил:
- А почему ты дрожишь? Ты что же, боишься меня, а? Неужели думаешь, что я способен тебя обидеть? Эх ты, глупая девчонка. … Я люблю тебя, слышишь? Люблю!.. Ладно, не дрожи, я пошёл…
Он ласково потрепал меня по голове, прикоснулся ладонью к лицу и вышел.
Я тотчас же стрелой метнулась к двери и заперлась на ключ. Затем уселась по-турецки на кровать, пытаясь осмыслить случившееся. И пришла к следующему выводу: чтобы поставить, наконец, все точки над «и», мне необходимо откровенно поговорить с Жорой, рассказать ему о своей забавной игре и извиниться, поскольку я считала себя виноватой перед ним. Когда в очередной раз Жора пришёл ко мне, я, набралась храбрости и призналась ему во всём, чтобы раз и навсегда покончить с его иллюзиями насчёт меня. И надо отдать должное Жориной выдержке: он выслушал меня, не перебивая, как и положено мужчине, лишь сказал с иронией, скрывая горечь:
- Та-а-к, ясненько. … Значит я был у тебя чем-то вроде подсадной утки. Ну, что ж, так мне, дураку, и надо
После нашего откровенного разговора Жора не сделал ни одной попытки приблизиться ко мне, а где-то через полгода он женился на женщине старше себя.
В один из выходных дней августа я совершенно неожиданно оказалась на операционном столе с диагнозом - внематочная беременность. Помню, в моём мозгу шевельнулось недоумение: «Какая беременность, если у меня только что закончились месячные?» Но случай был тяжёлый, так что меня даже не готовили к операции, а прямо из машины «скорой помощи» доставили в операционный зал. Всё это живо напомнило мне давний случай из детства, когда, после третьего приступа аппендицита, я вот так же оказалась на операционном столе. Оперировал меня тогда замечательный хирург по фамилии Добровлянский. Слава о нём далеко шагнула за пределы города Ленинска Кузнецкого, а возможно и области. О нём ходили легенды. Женщина, с которой мы лежали в одной палате, рассказывала про обезумевшую от горя мать, которая будто бы привезла к Добровлянскому голову и туловище сына, погибшего под колёсами поезда, упала на колени с мольбой: «Спасите сына, доктор! Я знаю, Вы это можете!…» Да, он был, как говорится, хирург от Бога. Но в его биографии имелся «пунктик»: во время войны полевой госпиталь, где чудодействовал молодой доктор, который ушёл на фронт прямо из института, попал в окружение. Раненых эвакуировать не успели, и весь медперсонал добровольно остался при них.
В операционную вошли немцы с носилками, на которых лежал смертельно раненый генерал. Солдаты опустили носилки перед Добровлянским, и офицер приказал ему немедленно приступить к операции, причём поставил условие: если операция пройдёт удачно, то ни один волос не упадёт с головы доктора, медперсонала и раненых. В ином случае будут расстреляны все.
И вот молодой, ещё вчерашний студент-медик Добровлянский под дулами автоматов, направленных на него с четырёх сторон, производит в полевых условиях сложнейшую операцию, в результате которой раненый генерал возвращается из небытия.
Немцы сдержали своё обещание. Никто из медперсонала и пациентов не пострадал. Но хирургу Добровлянскому Родина не простила «предательства» и пожизненно заключила его в пределах области без права выезда из неё.
Тогда меня вот так же крепко привязали к столу, надели на лицо маску, и в нос мне вдруг ударил резкий удушливый запах, от которого я вся содрогнулась, затем услышала вопрос: «Как зовут тебя, девочка?» Я ответила, но они не услышали, и снова задали мне тот же вопрос. Тогда я решила громко крикнуть, но мои губы сделались какими-то деревянными, а язык словно распёрло во рту; и тут до моего слуха ясно долетели слова: «Спит. Можно начинать». Я так перепугалась, что кисти моих привязанных рук сами задёргались от страха. «Смотрите, смотрите, она подаёт сигнал, что не спит!» произнёс тот же голос, и в этот момент новая порция хлороформа отключила меня.
Вот и сейчас, лёжа на операционном столе, я подумала: «Не дай бог, начнут резать, пока я не уснула», и попросила доктора проверить, крепко ли я сплю, прежде чем начнётся операция.
Пробудилась я уже в палате. Возле меня сидела заплаканная мама и вытирала влажным платком моё лицо. В первый момент я не поняла, где нахожусь и что со мной. Затем появилась тревожная мысль о сыне: где он? Почему его нет рядом?
- Мама, а где Игорь? – разлепила я губы.
- Он у нас, - сказала мама, поглаживая мою руку, - не беспокойся за него: он присмотрен, накормлен. Пока Гоша не приедет, Игорюшка поживёт с нами.
Маму вместе с внучкой Мариной, в наш закрытый город завезла я, но поселилась она у Тагировых, которым через три месяца после приезда сюда из Горького, выделили трёхкомнатную квартиру.
- А где Гоша? – я после наркоза плохо соображала.
- Гоша в командировке, но он скоро приедет, мы дали ему телеграмму.
- Какую телеграмму? О чём?
- О том, что тебя прооперировали по поводу внематочной беременности.
И тут память начала медленно возвращаться ко мне. Я даже вспотела от напряжения. Мама снова обтёрла платком моё лицо.
- Ты поспи, Галинушка, поспи. Ты ещё очень слаба, - сказала мама.
- Мама, - я едва ворочала языком, но мысли быстро начали набирать скорость, - не могло у меня быть… никакой беременности…
- Да, да, врачи ошиблись. У тебя оказалась киста левого яичника, но все симптомы указывали на внематочную. … Не переживай, операция прошла успешно, теперь всё уже позади. Ты отдыхай и не волнуйся за сына, ему хорошо у нас…
Мама продолжала ещё что-то говорить, но я уже не слышала её. Напичканная лекарствами, я впала в глубокий наркотический сон. И в этом состоянии полуяви-полусна я находилась более суток, а когда, наконец, проснулась и открыла глаза, то подумала, что у меня галлюцинации. Я зажмурилась и снова открыла глаза - галлюцинации продолжались! Более того, кроме зрительных, появились и слуховые. Я услышала голос мужа:
- Галчонок милый, как ты себя чувствуешь?
- Но тебя здесь нет, ты в Байконуре. … Ты мне снишься, да? – спросила я у привидения.
- Нет, нет, я здесь, … рядом с тобой, мой кутёнок…
«Странно, - подумала я, снова закрывая глаза, - кутёнком называет меня только один человек… мой муж. Значит, это действительно он?»
- Галчонок, … родной мой, посмотри на меня внимательно, это же я, твой Егор. … Ты не узнаёшь меня?
Пелена медленно сползала с моих затуманенных глаз. Я даже приподняла чуть-чуть голову от подушки, чтобы лучше рассмотреть мужчину, склонившегося надо мной.
- Егора, это, правда, ты?
- Я, Галчонок, я! – муж радовался моему возвращению из забытья.
- Но ведь ты был так далеко. … Ты не мог вернуться оттуда так быстро…
- Потом я тебе всё расскажу подробно, как добирался. Мне телеграмму вручили поздно ночью, когда транспорт уже не ходил, так что приключений хватило.
Я взяла в свои слабые ладони крепкие загорелые руки мужа, откинулась головой на подушку и расплакалась. Мне вдруг стало невыносимо жаль себя, сынишку, Гошу…
- Не плачь, Галчонок, не плачь, любимый … Я с тобой, всё будет хорошо.
А я, сама не знаю почему, никак не могла удержать слёз.
Потом пришла медсестра, поставила мне успокоительный укол, а Гошу попросила не тревожить больше меня сегодня. Он ушёл, я впала в полудрёму и находилась в этом состоянии ещё суток двое. А где-то на пятые сутки после операции я сама, без посторонней помощи, спустилась осторожно со второго этажа к Вале, которая пришла навестить меня. Я повела Валю в больничный скверик, где мы устроились на скамейке.
- Ну, как ты? – тревожно спросила она. – Как тебя угораздило вляпаться в это дело?
- В какое дело? – не поняла я сразу. – Ты про внематочную беременность?
- Да, … Ведь это же патология…
- Господи, да никой внематочной беременности не было. Ошиблись медики. Мне вырезали кисту левого яичника.
Я вдруг улавливаю в глазах Вали недоверие, но не могу понять, чем оно вызвано, и спрашиваю:
- Тебе что-то непонятно? Ты вроде в чём-то сомневаешься, да?
Некоторое время Валя раздумывает, потом говорит слегка смущаясь:
- Когда я входила в корпус, то лоб в лоб столкнулась с Аркадьевичем…
-Ах, вон оно что! И ты решила, что Слава приходил ко мне... - меня прямо захлестнула обида на Валю за её подозрение.
Валя, уловив обиду в моём голосе, краснеет и пытается что-то лепетать в оправдание, но я перехватываю инициативу, и, сдерживая себя от резких слов, говорю:
- Я понимаю, что где-то в глубине души ты всё ещё сомневаешься в отсутствии физической близости между мной и Славой … Мне что же, поклясться жизнью перед тобой?.. Или ещё что-то сделать, чтобы ты поверила? Тогда скажи – что? А насчёт диагноза. У меня за неделю до операции кончились месячные, а ошибка произошла из-за того, что киста лопнула, и началось обильное внутреннее кровотечение. И, в конце концов, … - движением руки я останавливаю попытку Вали перебить меня, - в конце концов, ты можешь обратиться к моему лечащему врачу и попросить показать тебе документы о проделанной операции…
Лицо Вали пылало краской смущения.
- Ну, зачем ты так? Я верю тебе… Просто подумала, что Слава пришёл в больницу проведать свою сотрудницу…
- Ха-ха, где это видано, чтобы посторонний мужик пришёл к чужой жене в такое заведение?
- Ты это о чём?
А о том, что здесь на первом этаже расположена гинекология. И, может быть, Славина жена попала на аборт, об этом ты не подумала?
- Ой, ну не обижайся, пожалуйста, Галя, ну, прости меня. … Давай не будем больше об этом, лучше расскажи, как это всё случилось.
Да вот, не очень удачно подурачилась с ребятишками на даче. Когда там собираются вместе Тагировские дочки и мой архаровец, то устраивают такой содом, что, как говорит моя мама, тут уж ни дела, ни работы. Вот она и дала мне задание развлекать ребятишек. А меня, сама знаешь, хлебом не корми, дай только повыпендриваться.
- Ну, и?
- Я постелила плед и стала заниматься с ними гимнастикой. Потом предложила делать пирамиды. Встала на мостик и велела им забираться на меня и произносить речёвки, как делали мы когда-то в школе.
- С ума сошла!- всплеснула Валя руками.
- Да я играла с ними так и раньше, кстати, это отличное упражнение для пресса. А тут меня что-то, как полоснёт внутри, словно острым ножом, я так и рухнула. Лежу, корчусь от боли, дети испугались, побежали звать взрослых, а я от боли губы в кровь искусала.
- А сад ваш далеко?
- Нет, тут вот, на Восточной. Хорошо, что больница рядом, Фарид побежал туда и приехал уже на «скорой». Меня быстренько уложили на носилки, с носилок - на «скорую», а с неё - прямо на операционный стол.
- А Гоша когда приехал? Он же был в Байконуре, да?
- Да. Они успешно запустили объект, у них по этому поводу должен был состояться банкет. А перед самым банкетом ему вручили телеграмму с этим ошибочным диагнозом. И через день после операции он был уже здесь.
- О, как! Его, что, нашим рейсовым самолётом доставили сюда?
- Нет, он своим ходом. Причём, была ночь, лил дождь, и транспорт уже не ходил. Он пешком топал по грязи, почти всю ночь до какого-то пункта, откуда его подбросили до Москвы, а там первым же рейсом он прилетел в Красноярск.
- Молодец твой Егор! Настоящий мужик!
- Валя, а можно мне задать тебе один вопрос?
- Да, хоть два.
- Ну, это такой вопрос… очень личный. Если не захочешь, можешь не отвечать, я не обижусь…
- Спрашивай.
- Помнишь, ты говорила мне в Москве, что Женя искал тебя в Красноярске? Ну, когда ему дали понять в справочном бюро, что вы с Толей живёте в закрытом городе?
- Да, помню. Был у нас такой разговор, а что?
- Мы тогда не договорили с тобой из-за моего внезапного отъезда. Скажи, а откуда ты про это узнала? Тебе сам Женя сказал?
- Надо же, какая ты догадливая, - усмехнулась Валя. – Да, об этом мне рассказал сам Женька, когда мы встретились с ним первый раз после моего замужества.
- А Толя знает о вашей встрече?
- Знает…
- И он не устроил тебе скандала? Сцены ревности?
- Нет. Он сам настоял на этой встрече…
- Как сам? – с недоумением смотрю я на Валю.
- Больная из восьмой палаты, пора принимать лекарства, - позвала нянечка, выглянув из окна второго этажа.
- Ой, Галя, это длинная история, вот выйдешь из больницы, встретимся и поболтаем обо всём. … Иди, а то тебе из-за меня ещё попадёт за нарушение режима. Давай, поправляйся. Пока.
Второй курс был богат событиями. Именно тогда, на втором курсе, случилось то, что перевернуло всё моё мировоззрение и даже чуть не стоило мне жизни. Этим событием стало низвержение кумира Нас, комсомольцев курса, собрали в актовом зале и зачитали секретное письмо ЦК Партии о культе личности Сталина. Для меня это стало страшным ударом, гораздо более страшным, чем сообщение о его физической смерти, повергшим три года назад в траур всю страну. Я была оглушена услышанным, я не хотела этому верить. На улице бушевала весна - моё самое любимое время года, но она не радовала меня. Рушился мир! Вокруг и внутри меня!
«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» И хотя моё военное детство было холодным, голодным, разутым и раздетым, эти слова дорогому Вождю произносила я с дрожью в голосе, со слезами на глазах.
«Сталин – наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полёт.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идёт!» - вдохновенно пели мы на пионерских сборах. Он был всегда и всюду с нами. А его портрет, сколько помню себя, всегда висел над кроватью, где спали мы с сестрой. С этим именем я засыпала, с этим именем я просыпалась, давая обещание вождю быть настоящей пионеркой: честной и смелой, как Павлик Морозов. Вождь смотрел на меня с портрета, его добрые прищуренные глаза улыбались мне.
И вот всё рухнуло! Жизнь потеряла смысл. Зачем жить, если утеряна вера, если самое главное, что давало силы переносить голод, холод, обиды оказалось обманом?
... Мне было всего-то девятнадцать лет, а жизнь казалась конченой.
Плохо соображая, я вышла из зала в бурлящей толпе студентов и направилась, куда глаза глядят. Очнулась оттого, что какой-то мужичок взял меня за плечи и негромко сказал:
- Доченька, не стоит этого делать, ты ещё такая молодая, всё образуется…
Только тогда я осознала, что стою у самого края перрона, а как пришла на вокзал, не помню. Меня бил озноб, я плохо воспринимала окружающее. Заплетающейся походкой я медленно пошла в сторону общежития.
Как хорошо, что в эти трудные дни рядом со мной была сестра Людмила. Моё горе сблизило нас, она стала терпимее к моим недостаткам. А мне теперь всё чаще и чаще вспоминалась бабушка Алина Петровна и её пророческие слова: «Придут, придут ещё добрые времена. Очнётся народ от этого безумия и дурмана. Восторжествует Правда на Земле! Вот тогда все узнают, кто он на самом деле этот рыжий дьявол! Этот палач и убийца безвинных людей! Только мой сынок Сашенька… Он уже никогда не узнает правды» … Последние слова бабушки обычно приглушались всхлипами, отчего мне было жаль её, но любовь к Вождю была гораздо сильнее чувства жалости к бабушке, и я, затыкая уши, убегала от её страшных слов. Уж мне-то было точно известно, что именно товарищ Сталин болеет всей душой, за моего отца, за всех обиженных. … Разве не ОН восстановил справедливость в отношении моей сестры Людмилы, когда в приёмной комиссии Казанского Авиационного института ей заявили, что есть секретный Указ Правительства: не допускать в подобные институты детей врагов народа? Помню, тогда бабушка бросила в лицо моей маме горькие слова: «Вот она, твоя, правда, Катя! Если бы Милочка не написала в анкете об аресте Саши, она уже была бы студенткой этого института». И мама в отчаянии обратилась с письмом к товарищу Сталину, в котором напомнила ему его собственные слова о том, что «дети за родителей не отвечают». Справедливость восторжествовала. Людмилу приняли в институт. Но бабушка и тогда не оценила ЕГО великодушия, и до конца своих дней жила с лютой ненавистью к ВОЖДЮ.
Мама открыла мне правду о папе перед моим вступлением в комсомол, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Тогда к заявлению с просьбой о принятии в члены ВЛКСМ прилагалась анкета в которой необходимо было дать сведения о родителях. Мама, как честный коммунист, не могла допустить обмана в столь важном документе. Вот тогда я услышала страшные слова «враг народа».
Оказывается, злые люди оклеветали моего отца, обвинили в каком-то заговоре и посадили в тюрьму, но сам товарищ Сталин добивается правды, и рано или поздно папа будет освобождён…
Девятнадцать лет жила я в этой лжи, свято охраняемой взрослыми, не веря бабушке - единственному человеку, пытавшемуся открыть мои глаза на правду. Сколько раз повторяла она мне: «Не будь фанатичкой, как мать!», но я не слушала её, считая, что она просто не любит мою маму.
А после окончания второго курса нас снова собрали в актовом зале и сообщили, что по указанию Партии и Правительства все мы, как один, должны добровольно отправиться на целину, чтобы принять участие в битве за урожай. Затем стали поодиночке приглашать нас в кабинет секретаря бюро комсомола и предлагали:
- Распишитесь вот тут, против своей фамилии.
- А для чего это нужно?
- Для того, чтобы подтвердить, что вы едете на целину добровольно.(!)
- А если я не желаю туда ехать? Если мне хочется домой…к родителям?…
- Тогда вас лишат стипендии или поставят вопрос о вашем пребывании в институте.
- Ну, первое мне не грозило: я сама лишила себя стипендии, схватив-таки трояк по одному из предметов. А вот второе. … Это стало бы ударом для мамы. Делать было нечего, пришлось мне расписаться, как и остальным «липовым» добровольцам. Избежать сей участи удалось лишь тем, кто имел на то веские причины. Моему будущему мужу повезло: его отчима прооперировали по поводу рака желудка, и Егор был отпущен с миром по телеграмме из дома. А нас, «добровольцев», посадили в телячьи вагоны, набив их битком, и под бравурную музыку духового оркестра отправили на целину.
Мы добирались до Казахстана очень долго. Во-первых, потому, что наш состав тащился со скоростью полудохлой клячи, а во-вторых, потому, что мы вынуждены были останавливаться чуть ли не у каждого телеграфного столба, пропуская грузовые и пассажирские поезда. Если учесть, что удобства наши ограничивались кучей соломы в углу вагона в качестве подстилки для сна да цинковым ведром в качестве туалета, то не трудно представить, что это была за поездка. Нужно было видеть весёленькую картинку, когда при остановке состава на каком-нибудь вшивом полустанке, толпы студентов неслись по перрону в сторону захудалого привокзального ватерклозета, образуя длинные очереди. Освободившись от «груза», счастливчики немедленно устремлялись к привокзальным базарчикам для закупки продуктов. Многим приходилось запрыгивать уже на ходу, тогда их буквально втаскивали в вагон.
В девчачьем вагоне было гораздо свободнее, чем в остальных, но парням было скучно без женского общества, поэтому они постоянно торчали у нас, задерживаясь иногда за полночь. Если при этом случалась кому-нибудь из девчонок необходимость справить «нужду», мы прибегали к хитрости: собирались кучей возле «туалета», закрывая его собой, и начинали о чём-нибудь спорить или петь песни громче обычного. Грохот колёс был тоже нашим союзником в этих хитростях.
Казахстан встретил нас зноем, музыкой, митингом и «спичем» какого-то партийного «шишки», который, пожелав нам успехов в уборке урожая, быстренько рассовал нас по грузовикам. И помчались мы по песчаному бездорожью вершить великие дела. Грузовики наши мотало из стороны в сторону, словно утлые челноки в бушующем море, но нас в каждом кузове набито было, что сельдей в бочке, так что обошлось без травм.
Добрались мы до места уже за полночь, выгрузились в кромешной тьме возле огромных солдатских палаток, в которых разместились парни, А девушкам для жилья был предоставлен саманный домик-развалюшка, служивший, видимо, когда-то жильём для погонщиков овечьих отар.
Утром мы были поражены увиденным: насколько хватало глаз, от горизонта до горизонта - голая ровная степь. Ни домика, ни деревца, ни кустика! Только в полукилометре от нашего жилья - импровизированный ток под тентом с автопогрузчиком да несколько вагончиков для целинников.
Первый день на целине был отдан нам на благоустройство. Мы набили травой «матрасовки», уложили их вдоль пристенных нар, а единственное подслеповатое оконце завесили полотенцем. Не шик, но жить можно.
А следующим утром собрались мы на току, где местный бригадир распределил между нами обязанности. Девушек поставили на погрузку зерна. Работа не тяжёлая, но утомительная: стоя на огромной куче зерна, мы подгребали его к автопогрузчику под палящими лучами солнца. Через неделю мы были шоколадными, как негры. Самым неприятным в работе было то, что пыль забивала рот и нос, пот струился градом, заливая глаза, а зёрна кололи и царапали тело. Вечером, возвращаясь на стан, мы себя чувствовали дискомфортно. Не было ни душа, ни бани, да и просто воды для того, чтобы ополоснуть грязное, исцарапанное тело. Воду привозили нам в бочках, но её хватало лишь для питья, умывания и приготовления пищи. Немудрящую еду готовили мы сами по очереди на импровизированной летней кухне, состоящей из навеса да печки с плитой. Дрова привозили нам в виде чурок, ребята кололи их на поленья. А с Центральной усадьбы, так назывался посёлок целинников в двадцати километрах от нашего стана, привозили нам продукты. Это был хлеб да банки консервов - фасоль в томатном соусе. Из этих консервов готовили мы и первое, и второе. За время жизни на целине эти консервы осточертели нам. Ведь вместо обещанных полутора месяцев мы пробыли там более двух с половиной.
Парней поставили работать: одних - на грузовики, других - на комбайны. Работа ответственная, но и хорошо оплачиваемая. Не повезло только Боре Канцепольскому. Его назначили старшим в девчачью бригаду. Симпатичный, скромный черноглазый парень натерпелся с нами вдоволь. Молодость - есть молодость. Мы нередко устраивали кувыркания на куче зерна, съезжали вниз с весёлым хохотом, поддразнивая Бориса. А он помалкивал и терпеливо работал лопатой, подгребая разворошенное нами зерно. Но однажды Борис взбунтовался. Произошло это после того, как кто-то из ребят, подъехав на ток за зерном, весело и громко крикнул:
- Эй, конец польский, привет! Как управляешься с девчатами?
И этот «конец польский» вместо Канцепольский стал последней каплей, переполнившей чашу терпения доброго парня. Когда девчонки, подхватив шутку, стали намеренно искажать фамилию Бориса, он, отбросив лопату, заявил, что больше не желает иметь с нами никаких дел. Он ушёл с тока и вскоре устроился на мужскую работу.
А мы, расчёсывая в кровь исцарапанные зерном тела, уже начали покрываться кое-где коростами, но тут ребята отыскали небольшое озерцо с чистой пресной водой, всего в полутора километрах от стана. Вот где было радости! Теперь после работы мы неслись галопом, на ходу скидывая верхнюю одежду, чтобы окунуться с головой в свежие струи воды и почувствовать себя заново рождёнными! А потом метрах в пятистах от пресного озера мы случайно обнаружили огромное солёное озеро. Концентрация соли в нём была такова, что входя в озеро, мы погружались лишь по колено, а потом шли, как Христос, по воде. Попытки нырнуть, заканчивались неудачей, нас выталкивало на поверхность, где мы болтались, как щепки. Даже берега озера были покрыты солью, а не песком. Правда, находиться в нём долго было невозможно: каждая царапинка на теле начинала зудеть и ныть. Поплескавшись в чудо-озере, мы стремглав мчались к пресному водоёму. Соль покрывала наши тела, а солнце делало из нас хрустальных человечков, похожих на инопланетян.
Наступил август, а вместе с ним в нашем меню стали появляться арбузы. После опостылевшей фасоли в томате было великим блаженством съесть кусок спелого сочного арбуза! Но ездить за ними надо было в магазин на Центральную усадьбу, а транспорта не было, одна надежда – на оказию. Поэтому все мы обрадовались, когда наш однокурсник Толя Последов явился к нам и спросил:
- Девчонки, вы хотите вдоволь поесть арбузов?
- Да! Да! Хотим! - завопили мы все дружно.
- Ну, тогда собирайтесь, в десять часов едем…
- Куда? – не поняли мы.
- На бахчу. Куда же ещё? - ответил Толя и, видя наше недоумение, добавил: - А вы что же … думали, я выложу вам арбузы на голубом блюдечке с золотой каёмочкой? За ними ехать надо. Как стемнеет…
- Толя, а почему нельзя съездить днём? В выходной, например … - удивилась я.
- Ну, Манчук, ты меня восхищаешь своей наивностью! Кто же ездит днём воровать совхозное добро?
После этих слов наш энтузиазм несколько поубавился, но желание вдоволь поесть арбузов было слишком велико. Так что, поразмыслив немного, я, Люда Дубинская и Рая, подруга Толи Последова, согласились на эту авантюру. Остальные девчонки были не прочь полакомиться тем, что привезём мы. Так и решили. Когда подошёл грузовик, мы уже были настроены по-боевому, и по команде Толи, быстро забрались в кузов.
Ночи на целине чёрные, ни зги не видать вокруг, поэтому мы засомневались, найдём ли эту бахчу и сумеем ли увидеть арбузы. Но весельчак Толя нас успокоил:
- Ничего, девчонки, водитель опытный, знает дорогу, а арбузы мы будем брать на ощупь.
Когда подъехали к бахче, из-за облаков неожиданно выплыла огромная луна, осветив всё вокруг холодным, таинственным светом. Мы забеспокоились. Заметив это, Толя спросил:
- Эй, девчонки, об чём «шопчемся»?
- Сторожа боимся, может он уже засёк нас…
- Успокойтесь, во-первых, сторож на другом конце бахчи, а во-вторых, у него ружьё заряжено не дробью, а солью. Подумаешь, беда, - усмехнулся Толя, - ну, всыплет в заднее место - до свадьбы заживёт, зато арбузов налопаемся до отвала!
Бахча и действительно оказалась огромной, без конца и края. Мы сразу узнали её по глянцевым бокам арбузов, сказочно блестевших под луной. Ещё никогда в жизни мы не видели столько арбузов и просто ошалели. Ребята грузили их в кузов машины, а мы втроём ломали спелые арбузы и ели, ели, ели, … казалось, насытиться ими невозможно.
- Девчонки, вы с этим делом поосторожнее, - предупредил нас Толя, но мы не придали значения его словам и продолжали наслаждаться. Вдруг, совершенно неожиданно я почувствовала, что какая-то неведомая сила начинает распирать меня изнутри. Мне неудержимо захотелось в туалет, а вокруг до самого горизонта – ни кочки, ни кустика! И огромная луна! Предательская луна, она освещает всё вокруг, словно днём. Ко мне подошла Люда:
- Ты как себя чувствуешь, Галка?
- Плохо…
- Я – тоже. … Что делать-то будем, а? Я не доеду…
- Ой, не знаю, Люда, что делать…
- Всё, девки, конец! - подошла к нам Рая. – Едва держусь. И чего мы напали на эти арбузы, будто век их не ели? Дуры…
В это время вездесущий Толя громко произнёс:
- Ну, что, девчонки, плохи дела? А ведь я предупреждал вас, зря не послушались… Ладно, давайте сделаем по-пионерски: мальчики налево, девочки - направо! Идите на ту сторону грузовика…
Но разве могли я, Люда, тем более - Рая признаться парням в своих «туалетных» проблемах, тем более справлять нужду при ярком свете луны? Мы гордо отвергли предложение Толи, заявив, что чувствуем себя нормально. Теперь каждая из нас молила Бога лишь о том, чтобы он помог нам поскорее вернуться на стан. Парни оказались менее щепетильны в этом вопросе, быстренько сделали своё дело и теперь, сидя в кузове прямо на арбузах, весело шутили по поводу удачной афёры. А нам, троим, было не до шуток. Мы не могли себе позволить даже сесть, и, прислонившись спиной к кабине, из последних сил сжимали ноги. Хорошо, что луна снова спряталась за тучу, и парни не могли видеть наши, искажённые судорогой боли, лица.
- Что-то вы, девчонки, совсем приумолкли. Туда ехали – щебетали. … Заснули что ли? –пошутил кто-то из парней.
- «Молчали бы уж, - подумала я с обидой, - вам бы такие муки! Сами-то освободились, а тут последние силы на исходе».
В это время Люда наклонилась ко мне и прошептала:
- Всё… Больше не могла, … отпустила…
- С ума сошла! Под нами - арбузы! - едва одолевая очередную судорогу, прошептала я.
- Да, чёрт с ними, с арбузами! У меня мочевой пузырь чуть не лопнул.
Тут с другой стороны Рая издала не то вздох, не то стон:
- Нет больше моих сил … всё…
Я хотела поддержать Раю бодрыми словами, но мои зубы, словно заклинило. Очередная судорога прошла по всему телу, и в этот момент грузовик остановился возле нашего саманного домика. Девчонки первыми перемахнули через борт грузовика, а я никак не решалась поднять ногу. Рая и Люда протянули ко мне руки
- Ну, давай, Галка, прыгай.
Невероятным усилием я заставила себя перекинуть тело через борт и потеряла контроль, но, слава богу, машина уже скрылась в темноте; а меня сначала скрючила острая боль, а затем наступило блаженство. Я мысленно благодарила Господа за то, что он не дал мне опозориться перед парнями, а штаны, … они к утру высохнут. Мы, не заходя в домик, сняли мокрую одежду, развесили её на верёвке возле входа, забрались на нары и мгновенно уснули.
Утром нас разбудил дружный мужской хохот. Мы выскочили на улицу, узнать, в чём дело, и поняли без объяснений. Около своих палаток стояли парни и показывали руками на верёвку, где висели и сохли три пары наших злополучных штанов.
Звонок. Открываю дверь – на пороге Валя.
- Привет. Ты одна?
- Одна. Егор ушёл в гараж.
- А я к тебе не с пустыми руками… вот! – Валя достаёт из объёмной сумки бутылку шампанского и пакет с фруктами.
- О! Что за праздник, Валюша?
- Никакой не праздник, просто хочу искупить свою вину перед тобой.
- Какую ещё вину, о чём ты?
- Как, «о чём»? Я же обещала, ещё хотя бы раз заскочить к тебе в больницу, но не получилось.
- Да какая вина? Не выдумывай, … давай, садись. Молодец, что пришла. Пообедаем вдвоём, а то Егор, как упрётся в свой гараж, можно до позднего вечера не дождаться. Блины любишь?
- О! Я смотрю, ты становишься кулинаркой, блины стряпать научилась.
- Да ни фига, я только фаршировала, а испёк блины Егор.
Мы уселись за стол, налили по бокалу шампанского.
- За что пьём? Предлагай тост, - говорю я, пригубив чуть-чуть вина. – Полусладкое. Обожаю!
- У меня первый тост всегда «За любовь»!
- Даже если она приносит одни страдания?
- Ты намекаешь на нашу с Женькой любовь? - Валя некоторое время смотрит на меня сквозь бокал, затем говорит: - Наверное, любовь без страданий, без взлётов и падений - это даже и не любовь. Всё, что угодно, только не любовь. Да, … у нас с Женькой всё получилось не так, как требуют каноны: любовь - свадьба - дети. Но почему-то именно в «правильных» семьях, чаще всего, чувства истаивают и даже исчезают бесследно. Люди продолжают жить рядом просто по привычке.
- Ну, ты прямо пугаешь меня, я не хочу такого будущего нам с Егором.
- Я думаю, вам это не грозит…
- Почему такая уверенность?
- Мне кажется, так бывает, если супруги, как два валенка, вернее - как два сапога - пара. У них одни привычки, одни заботы, одни вкусы, одни мысли. Короче, когда они… взаимозаменяемы. А вы с Егором абсолютно разные. Он весь – в космосе, ты вся - в актёрских грёзах и в поэзии…
-А вы с Женей относитесь к какой категории?
- Мы относимся к двум сумасшедшим влюблённым. И если бы не случилось того, что случилось, кто знает, может и мы превратились бы в два сапога. … Ты никогда не задумывалась, для чего Шекспир умертвил Ромео и Джульетту?
- Ну, вероятно, для того, чтобы не было «повести печальнее на свете…»
- Вот именно! Кто бы стал проливать горькие слёзы о древних старике со старухой?
- Валя, а ты можешь мне откровенно ответить, почему разошлись ваши пути? Такая любовь не должна была …исчезнуть.
-А она и не исчезла.
- Ну, я не так выразилась. Извини, … что могло вас развести?
- Моя ревность.-
- А что, был повод?
- Нет. Просто, когда он уехал на преддипломную практику, меня захлестнула дикая тоска. Мне не хватало его губ, его рук, его глаз… Я ходила по тем местам в Казани, где каждое дерево, каждая скамейка напоминали мне о наших объятиях, о поцелуях… Тоска душевная и телесная сводила меня с ума. По ночам я тихо плакала в подушку. - Валя ненадолго замолкает, и я терпеливо жду, понимая, что ей надо высказаться, потому что память о прошлом жива и кровоточит.
- Я раньше никогда не ревновала его, а тут в голову стали лезть такие жуткие мысли, такие картины, особенно по ночам. И однажды я сказала себе: «Ты дура! Ему там хорошо и без тебя. Если бы он испытывал в разлуке с тобой такие же муки, то давно бы бросил всё и примчался. А там у него - новые знакомства, красивые девчонки… не нужна ты ему больше»!
- Он что же, не писал тебе?
- И писал, и звонил, … только я не отвечала.
- Почему?
- Потому что мне нужен был он, его прикосновения, объятия, поцелуи, а не письма…
- Но ты понимала же, что он уехал не на курорт. И потом, ты сама дала согласие на его отъезд. Разве не так?
- Всё так, только я не знала тогда, чего будет стоить моим нервам это согласие на его отъезд.
- Кстати, по-моему, он приезжал к тебе, я вас видела однажды вместе по осени.
- Приезжал. Но это была мучительная встреча. Я тогда зажалась вся, как деревяшка. Он пытался меня расшевелить, но я боялась дать волю чувствам, чтобы потом не мучиться ещё сильнее.
-А почему он не остался писать диплом в Казани?
- Потому, что боялся его завалить. Мы с ним последний год стали оба нервные, стали часто ссориться. Женька понимал, что так продолжаться не может. Помню, он мне сказал: «Валька, если я на диплом останусь здесь, то нам надо пожениться, иначе с дипломом завал. Второй вариант - я еду писать диплом в другой город, а потом вернусь, и мы поженимся Тебе решать»...
- Но почему так встал вопрос?
- Да потому, что последний год перед его дипломом мы
по всей ночи целуемся до потери сознанья, едва друг от друга отлепимся а днём ходим сонными мухами. Какой уж тут диплом. Я удивляюсь, как мы не стали паралитиками…
- Тогда почему ты выбрала второй вариант?
Потому что знала, что родители не позволят нам жениться, мне ещё оставалось два года до окончания института.
- Слушай, а почему бы вам было не расписаться тайно, а?
- Ты думаешь, Женька не предлагал мне такой вариант?
- И ты не согласилась?
Валя тяжко вздохнула. Потом налила нам по полному бокалу вина и без тоста выпила залпом.
- Если бы тогда я была такой мудрой, как сейчас. … Ой, да что мы всё обо мне… Как дела у вас с Егором. Вы, непарные сапоги, ссорились когда-нибудь? Или у вас тишь да гладь, да божья благодать?
- Ещё как ссорились! Первый год случалось по полночи выясняли отношения.
- Что за причины?
- Он не понимал, почему я не разрешала включать свет, когда раздевалась для сна. А я не могла обнажаться при свете в присутствии мужчины.
- Но он же - твой муж.
- Ну и что? Муж – не муж, всё равно - мужчина. А он ещё и обижался. Не понимал, что, если двадцать лет меня ни один мужик никогда не видел голой, как я вдруг возьму и растелешусь,? Здрасте вам!
Валя, глядя на меня, начинает вдруг смеяться. Я готова была обидеться, но она хохотала так заразительно, что я тоже не выдержала и рассмеялась.
Когда Валя успокоилась, я спросила:
- Что тебя так рассмешило?
- Ой, - вздохнула Валя, - ну как тут не смеяться? Ночью вы оба нагишом под одним одеялом, и ты не стесняешься, а вот раздеться-одеться на глазах мужа - низ-з-я-я! Нонсенс! Думаю, сейчас-то у тебя этой проблемы нет, а?
- Сейчас нет, слава богу. Но я сама до сих пор удивляюсь, как мы не разбежались тогда. Как у Егора хватило терпения возиться со мной столько времени. Помню, однажды утром, когда я попросила его выключить свет и выйти, пока я не оденусь, он вдруг резко вернулся в комнату, включил свет, схватил меня, в чём мать родила, в охапку и поставил перед зеркалом. Я брыкалась, вырывалась, кусалась, обзывала его всяко. А он держал меня крепко и требовал: «Смотри на себя! Не отворачивайся! Что ты видишь постыдного в своём теле? Ты же у меня красавица! Ну, подними голову, посмотри, сравни тебя и меня. Да я рядом с тобой, как сатир рядом с Венерой. Если бы в нашем обществе не считалось неприличным, я бы вывел вот так тебя на улицу и сказал всем: «Смотрите. Эта красивая женщина – моя жена».
Он говорил и говорил, а я потихоньку начала искоса посматривать на себя, спина моя стала распрямляться, краска стыда медленно уходить с лица и взгляд перестал быть затравленным. И я увидела себя глазами Гоши. Это был перелом.
Третий курс. Эйфория любви! Встречи, ссоры, свадьбы. … И какой-то буйный всплеск художественной самодеятельности! Факультет самолётостроения и раньше занимал первые места на смотрах и студенческих фестивалях, а в этом году, что ни выступление, то открытие новых талантов! Мне особенно запомнился вечер накануне Нового года. Зрителей - полон зал, негде яблоку упасть. «Артисты» работают в поте лица. Они выбегают за кулисы мокрыми, мы встречаем их там с салфетками и носовыми платками, чтобы, не теряя драгоценных минут, они могли привести себя в порядок. Именно в тот год прославился своими выступлениями замечательный студенческий хор КАИ, участницей которого была и я. Тогда же яркой звёздочкой вспыхнул талант нашего однокурсника Юры Бабича и двух замечательных второкурсников – Ершова и Меликпашаева, ставшими позднее основателями студенческого театра, который приобрёл большую популярность в шестидесятые годы.
На третьем курсе произошло одно очень важное и неожиданное для меня событие: моя сестра Людмила вышла замуж за Фарида Тагирова. Этому предшествовало несколько не менее важных моментов, умолчать о которых просто нельзя. Начну издалека.
Моя мама была категорической противницей раннего замужества и, как говорится, с младых ногтей внушала нам с сестрой мысль о том, что если мы действительно любим её, то никогда не покинем, не променяем родную маму на каких-то чужих дядей. Нас она любила до самозабвения. Ради нас отказала себе в счастье быть любимой, отклоняя безжалостно все предложения руки и сердца поклонников, оставшись до конца своих дней одинокой женщиной. Да, её любовь к нам была жертвенной, но и… эгоистичной. В ответ на эту любовь мама инстинктивно жаждала от нас с сестрой такой же самозабвенной, жертвенной и безраздельной любви по отношению к себе. Будучи хорошим психологом и неплохой актрисой (она участвовала в художественной самодеятельности), мама умела тонко играть на струнах детской души. Помню, как в раннем детстве, усадив меня и Людмилу на колени и печально глядя на нас, мама говорила негромко:
«Как горько мне думать, милые мои девочки, о том, что наступит время, когда вы повзрослеете, влюбитесь и выскочите замуж, а я останусь одна одинёшенька, забытая и брошенная вами».
При этих словах мы с сестрой бросались маме на шею, обливаясь горькими слезами и уверяя, что никогда, никогда и ни за что, ни за что не выйдем замуж и не покинем её. Довольная мама целовала нас, гладила по головкам, успокаивала и говорила нам о своей любви. Мы были счастливы втроём!
Но шло время, мы подрастали и начали помаленьку влюбляться, а мама - менять тактику. Теперь она всё чаще рассказывала нам о той или иной женщине, которая в молодости ради любви бросила институт, вышла замуж и теперь влачит жалкое существование служанки при образованном муже. Правда, все женщины, о которых говорила мама, были жёнами больших начальников. Они модно одевались и выглядели всегда ухоженными и довольными своей жизнью, как и их дети. Моя одноклассница Ната жила с родителями в одноэтажном особнячке, какие предоставлялись начальникам шахт и их замам. Мама Наты нигде не работала, но обе они были красивыми, приветливыми, богато и со вкусом одетыми. А моя мама одевалась, более чем скромно, да и мы с сестрой выглядели бедненько по сравнению со сверстницами, и жили в обычной коммуналке. Зато мама была свободной, гордой женщиной, не «влачившей жалкого существования служанки при образованном муже».
Она была ЗАВУЧЕМ! Правда, на её скромную зарплату мы едва сводили концы с концами. Но я никогда не смела усомниться в правоте маминых слов. Я знала, что она права всегда и во всём, как и товарищ Сталин. А вот Людмила, в чём я убедилась позднее, была менее подвержена влиянию мамы, слушала её в пол-уха, не подавая виду, что она, как говорится, себе на уме. Когда сестра поехала поступать в институт, мама тоном, не допускающим возражений, заявила:
- Людмилушка, запомни: ни о каком замужестве до окончания института даже думать не смей. Поняла?
- Поняла, - спокойно ответила сестра и укатила из дома.
Затем наступила моя очередь. Так же, как Людмиле, мне был дан наказ: «До окончания - ни, ни». Потом, прощаясь со мной у вагона, мама обняла меня и уже не тоном приказа, а как-то просительно сказала:
- Галинушка, не губи свою молодость, она не повторяется. Погуляй лет до двадцати пяти, присмотрись, а замуж выскочить всегда успеешь.
За неделю до этого события я побывала у бабушки Алины Петровны. Она встретила меня, как всегда, очень приветливо, накормила своими «фирменными» пельменями и выразила сожаление о том, что я пошла «на поводу у матери» с выбором института. Бабушка всегда видела меня в будущем почему-то балериной. А на прощание она сказала решительно:
- Я знаю, что Катя настраивает вас с Милочкой против раннего замужества. Так вот тебе мой совет: не слушай мать. Попадётся хороший человек, хоть на первом курсе, выходи замуж и не раздумывай. Надо будет помочь деньгами, пиши мне, я всегда помогу…
Пройдут годы, прежде чем я смогу понять, что бабушка любила меня, беспокоилась о моей судьбе, искренне желая мне счастья. Но тогда уезжала я от неё со смутным чувством обиды за маму. В словах бабушки мне слышалось не столько заботы обо мне, сколько желания, во что бы то ни стало, «насолить» нелюбимой снохе, причём сделать это моими руками, чтобы ранить её в самое сердце…
И вот - сенсация! Людмила посмела нарушить мамин запрет и выйти замуж за год до окончания института! А самым невероятным было то, что мама сама (!) дала своё «добро» на свадьбу дочери. Она даже приезжала незадолго до этого события к нам в Казань. Правда, цель её поездки была совсем другой, а именно - дать бой сердцееду и совратителю Фариду, каким мама рисовала его себе. Их встреча на вокзале была более, чем прохладной. До самого общежития они не произнесли друг с другом ни единого слова. Но Фарид, в конце концов, оказался мудрее мамы и сумел покорить её сердце. А случилось это так. Когда девочки ушли на занятия, а мама, Людмила и я сидели втроём в комнате общежития, вошёл Фарид и обратился к маме со спокойным достоинством:
- Екатерина Фёдоровна, я хочу пригласить Вас прогуляться по городу. Мне кажется, нам есть о чём поговорить с Вами.
Мама снисходительно согласилась. Они уходили на прогулку чужими людьми, а вернулись уже друзьями, что сняло камень с души Людмилы. Для себя вопрос с замужеством она решила положительно независимо от маминого мнения, но омрачать своё счастье её обидой сестре очень не хотелось.
Через два дня мама уехала. Перед отъездом она сказала Людмиле:
- А ведь я ехала сюда с одной целью – расстроить вашу свадьбу. Я и Володе Киселёву обещала во что бы то ни стало добиться этого. Но твой Фарид оказался или очень хорошим дипломатом, или действительно замечательным человеком: он подкупил меня своей открытостью. Знаешь, какой вопрос он задал мне, когда мы вышли погулять? Он спросил меня: «Я не понравился Вам, Екатерина Фёдоровна?» «Вы угадали», - отвечаю. «А почему?» - спросил он. «Потому, что вы лезете в чужую жизнь и хотите поломать её». «Вы имеете в виду Володю Киселёва?» «Да, - говорю, - Володю Киселёва, очень хорошего человека, между прочим!» И тут он произнёс фразу, которая буквально обезоружила меня: «Так Вы хотите, чтобы я оставил Люду? Чтобы отказался от неё? ... Но мы с ней любим друг друга, и, если расстанемся, Володя не станет от этого счастливее, просто вместе с ним окажутся несчастными ещё два человека. Вы хотите этого?» Вот так, … не знаю только, что скажу я теперь Володе. Знаю лишь одно - для него это будет ударом, - вздохнула мама.
А потом была весёлая студенческая свадьба, где я с одного стакана вина так опьянела, что начала вдруг плакать. Фарид, он сидел между мной и Людмилой, стал успокаивать меня:
- Ну, чего ты плачешь, глупышка?
- Не знаю… Мне жалко…
- Кого тебе жалко? - улыбается Фарид.
- Всех! Тебя, себя, сестру и… Володю Киселёва, - рыдала я.
На Людмиле не было ни фаты, ни белого платья она просто не могла себе позволить такой роскоши, поэтому официантки студенческой столовой, где проходила свадьба, приняв меня за невесту, удивлялись, разнося блюда:
- Ну, ты посмотри-ка, а! Будто в старину, когда невесту силой отдавали замуж, а она не хотела идти и ревела белугой.
- Через несколько лет, уже после окончания института, я спросила однажды сестру, как ей удалось склонить непреклонную маму в вопросе о замужестве. Людмила усмехнулась и небрежно ответила, пожав плечами:
- Очень просто. Я сказала, что если она не хочет, чтобы её дочь принесла ей в подоле, то пусть лучше подобру-поздорову согласится на законный брак.
У меня, как говорится, челюсть отвисла, я на некоторое время потеряла дар речи. Сказать такое маме! Да, ведь после этого должны были разверзнуться небеса! Ударить молния! Грянуть гром!
- И что же? Она сразу согласилась? И не возмутилась твоей наглостью?
- Да она чуть в обморок не упала! Замахала руками и ногами, - засмеялась сестра. - «Ой, нет, нет, нет, Людмилушка! Лучше замуж выходи…»
Меня очень взволновал этот разговор с сестрой. В голове мелькнула запоздалая мысль: «А ведь и я могла в своё время поставить маме ультиматум относительно нежеланного института».
Отгремела свадьба, а жизнь продолжалась своим чередом. В конце третьего курса со мной приключился один курьёзный случай. Прогуляв с парнем до поздней ночи, я проспала и явилась только ко второму часу лекции по строительной механике. Вёл её у нас молодой, энергичный преподаватель по фамилии Крылов - однофамилец, а может и родственник, того профессора, что принимал у меня экзамен по аналитике на первом курсе.
А надо сказать, что к третьему курсу преподаватели знали всех нас, девушек в лицо, как свои пять пальцев. Лично мне доставляло это массу неудобств: стало гораздо трудней убегать с лекций незамеченной. Я скромненько вошла в аудиторию, уселась на свободное место, достала тетрадку и приготовилась к лекции - всё честь честью…
Вот по проходу стремительным шагом промчался Крылов. Легко взбежав на кафедру, он взял в руки мел.
- Итак, на чём же мы остановились? - Крылов на секунду обернулся к аудитории, и тут его лицо буквально расплылось в улыбке:
- Ба-а-а, кого я вижу! Манчу-у-у-к! Вы изволили посетить мою лекцию! Чем обязан такому счастью? И под весёлый гул аудитории Крылов сделал поклон в мою сторону:
- Весьма польщён! Искренне рад! – энергично закончил он и, повернувшись к доске, продолжил лекцию. Моё лицо пылало кумачом.
И ещё одно событие того периода, взволновавшее весь курс, крепко врезалось в мою память. В нашем институте училось много иностранцев. Они положительно отличались от наших простецких ребят и поведением, и одеждой. Это они привезли к нам моду на узкие брючки, прозванные в народе дудочками. Брюки-дудочки были столь узкими, что создавали определённые трудности при попытке сесть. Для этого необходимо было сначала подтянуть штанины чуть ли не до середины голени. И вот вслед за иностранцами наши «аборигены» стали перенимать эту моду, получив с чьей-то лёгкой руки кличку «стиляги». Первыми стилягами на нашем курсе оказались три закадычных друга: Володя Коваленко, Костя Рыбников и мой будущий муж Гоша Кузьминых. В один прекрасный день они втроём появились в аудитории в брюках-дудочках. Ещё раньше они были замечены в пристрастии к иностранной музыке, из-за чего нередко вступали в перепалку с нашим однокурсником, комсомольским вожаком – Лёшей Шелепенько, что по тем временам было достаточно смело. К тому же такое вольное поведение троицы роняло авторитет Лёши в глазах других комсомольцев, а этого простить стилягам он не мог. «Дудочки» стали последней каплей, переполнившей чашу терпения комсомольского вожака. Вопрос о стилягах был поставлен ребром на одной из конференций курса. В ответ на это троица в знак протеста дружно поднялась и покинула зал, чем спровоцировала недовольство тех, кто, в общем-то, был настроен по отношению к ней нейтрально. По старой, давно укоренившейся традиции, ушедшую самовольно троицу тут же заочно осудили. Посовещавшись, вынесли единогласный приговор: потребовать от стиляг покаяния за свои, не совместимые со званием комсомольцев, постыдные пристрастия к иностранной моде, а также – извинения за игнорирование коллектива и самовольный уход с конференции. Троица признать себя виновной категорически отказалась. И был момент, когда судьба парней, казалось, повисла на волоске, ибо обвинение против них было составлено в лучших традициях Сталинских времён. Но в стране уже, слава богу, была Хрущёвская оттепель, да и в учёбе троица для многих служила достойным примером. Так что деканат и дирекция института встали на защиту ребят, не позволив искалечить их судьбы.
А потом, когда мы с Егором были уже женаты, он рассказал мне, как целую неделю, вручную ушивал широкие брюки, превращая их в дудочки.
Очень бурным был третий курс. Самым бурным из всех, пожалуй.
В один из выходных дней, кода Гоша был на рыбалке вместе с сыном, ко мне явилась Валя, как всегда с гостинцами. А у меня были болгарские голубцы, и мы устроили с ней застолье.
- А Игорь где?
- С Гошей на рыбалке. Там рядом с озером большая лужа, Игорь ловит в ней головастиков.
- А что он с ними делает?
- Да ничего. Ловит, сажает в банку с водой. Потом отпускает и ловит новых.
- А у меня Толя уехал в командировку. Денис у бабушки. Мне стало так скучно, вот я и припёрлась к тебе.
- И правильно сделала. Ты мне ещё в больнице обещала рассказать про вашу встречу с Женей. Помнишь?
Валя некоторое время молчит, глядя в окно, и я уже мысленно ругаю себя за грубое вторжение в её тайну. Но она, словно ожидала этого толчка, начала негромко и поведала мне свою историю.
Это случилось на третьем году их совместной жизни с Толей. Валя во сне ощутила вдруг какую-то неясную тревогу. Ещё не проснувшись, протянула руку и пошарила вокруг, Толи рядом не было. Открыв глаза, она при слабом свете уличного фонаря увидела его. Толя сидел на краю кровати с незажжённой сигаретой в зубах.
- Что случилось, Толя? Почему ты не спишь?
Он вынул изо рта сигарету, помял её в пальцах, повернулся к Вале, глянув на неё так, словно не понял вопроса, и ничего не ответил. Его поведение озадачило Валю, она приподнялась, села рядом.
- Ты можешь объяснить мне. Толя, что случилось? – спросила Валя, как можно мягче и прикоснулась к его плечу.
Толя, такой отзывчивый на малейшее проявление ласки с её стороны, сидел в странной, напряжённой позе, смотрел на Валю и молчал.
«Господи, да что же с ним такое? И эта сигарета… Он никогда не позволял себе курить в спальне», - не на шутку встревожилась Валя. А Толя, вдруг, словно стряхнув наваждение, отбросил сигарету, взял Валю за плечи и, посмотрев ей в глаза долгим внимательным взглядом, негромко сказал:
- Валёныш, это не может продолжаться бесконечно.
- Ты о чём? Что не может продолжаться бесконечно?
- Наша с тобой игра в благополучную семью…
- Что значит «игра»? – Валя высвободилась из рук Толи и удивлённо глянула на него: уж не шутит ли он? Но Толя был серьёзен.
- Не надо, Валёныш, я знаю, что ты не забыла его. Я ждал, надеялся, но … время идёт, а ты по-прежнему любишь его, думаешь о нём…
Валя опешила. Прошло уже почти три года их с Толей совместной жизни. И он, казалось, был так безмятежно счастлив всё это время, что когда тоска по Женьке становилась невыносимой, Валя просто завидовала мужу. «Счастливчик! - думала она. – Радуется, как ребёнок, каждому божьему дню…» Тогда порой в ней вскипало глухое раздражение за это его безмятежное счастье. Хотелось сделать мужу больно, заставить его пострадать, хотя бы сотой долей её чудовищных страданий. И вот, оказывается, всё это время Толя догадывался о её истинном отношении к нему. Значит, его счастье не было таким уж безоблачным. Валя сама не знала, радоваться ей или плакать. С одной стороны - снялось, наконец-то, с души постоянное напряжение: не проговориться, не подать Толе виду о своих переживаниях, а с другой - Валя впервые ощутила искреннее сочувствие к мужу, который всё знал, мучился, но ни разу не упрекнул её и не заводил разговора о Женьке до сегодняшнего дня.
А Толя взял новую сигарету, руки его дрожали.
- Я не рассчитал своих возможностей, - сказал он негромко, - я наивно думал, что одной моей большой любви хватит на нас двоих. Но … не хватило, … правда, после рождения Дениса ты на какое-то время приблизилась к нам, заботилась о сынишке. Я радовался, верил, что вот и пришло счастье в нашу семью.
Толя умолк на минуту, превозмогая волнение, затем сказал решительным тоном:
- Короче, я предлагаю сделать так: ты едешь к нему. Поездом или самолётом – это решать тебе самой. Подожди, - остановил он Валю, пытавшуюся возразить ему, - пойми, что жить так дальше просто невыносимо. Я страдаю, ты страдаешь … ну, не злодей же я, в конце-то концов, чтобы спокойно смотреть на твои муки. Надо разрубить этот Гордиев узел. Так будет лучше нам всем: тебе, мне, Денису.
И тут Валю прорвало, словно плотину, не выдержавшую многотонного давления воды. Она упала лицом в подушку и дала волю слезам. Это были слёзы сожаления о несчастной Толиной судьбе, но это были и слёзы облегчения для неё самой. Толя, молча, гладил Валю по голове. «Как Альфия когда-то…» - подумала Валя, вспомнив то далёкое счастливое время, и разрыдалась ещё сильнее. Хорошо, что Толя ни о чём её не спрашивал, не успокаивал, а просто ласково поглаживал, как ребёнка. Успокоившись, она благодарно взглянула на мужа, а потом рывком обняла его, впервые ощутив в себе прилив искренней душевной теплоты к нему. А Толя, чуткий Толя, которого буквально кидало в дрожь от одного Валиного прикосновения, не воспользовался удобным моментом, проявив настоящее мужское самообладание и гордость. Так и сидели они рядышком на кровати - два обнажённых человека в тишине осенней ночи, две страждущие души. Наконец, освободив мужа из своих объятий, Валя осторожно спросила:
- Скажи мне, Толя, как ты мог догадаться о … моей беде?
- Да разве это имеет сейчас какое-то значение?
- Для меня – имеет. Я всё это время старалась быть тебе доброй, заботливой женой. Очень старалась.
- А тебе никто и никогда не говорил, что ты разговариваешь во сне?
- ???
- Да, во сне ты бывала сама собой. Сколько раз ночью ты называла меня его именем. А после твоего дня рождения … помнишь, мы праздновали его вдвоём? Ну, когда ты ещё смешала водку с коньяком, а потом тебе было плохо, помнишь? Вот в ту ночь ты впервые была по-настоящему женщиной, но не со мной, а с …ним … к сожалению…
Валя почувствовала, что краснеет и порадовалась сумраку, царящему в спальне. А тот день рождения запомнился ей лишь началом, когда она ради шутки смешала водку с коньяком. Потом всё вдруг поплыло перед её глазами, а дальше она ничего не помнила. В последующие несколько дней Валя пребывала в каком-то странном состоянии: то без видимой причины вдруг ощущала прилив радости, то внезапно ей становилось грустно. Но эта грусть была не тяжкой, а какой-то светлой, волнующей. «Наверное, Женька вспоминает меня в связи с моим днём рождения» - думала Валя, и снова - то смеялась, то грустила. А разгадка-то, оказывается, была совсем в другом.
Выходя замуж, Валя дала себе обет быть доброй, верной женой, но никогда не изменять Женьке; то есть исполнять супружеские обязанности без чувственного участия в них. Это не представляло для неё трудностей, так как после разрыва с Женькой в ней словно заморозились все женские чувства, она стала фригидной. Никакие Толины ласки не могли разбудить её. Он ласкал и целовал Валю всю: от глаз до кончиков пальцев ног, но она оставалась холодной, лишь позволяя любить себя – и не более.
И вот, оказывается, в ту «беспамятную» ночь она не была безучастной. Пружина, долгое время сжатая внутри Вали, распрямилась и сделала то, что не смогли сделать Толины ласки.
«Господи, да что же я тогда говорила и что делала?!» - ужаснулась она и спросила:
- Я была пьяна и, наверное, неприятна тебе?
Толя обнял Валю, прижал к груди.
- Ты была просто великолепна. Я и не знал до того момента, сколько страсти таилось в тебе. Обидно, конечно, что всё это предназначалось … другому…
- Толя, ты знал правду и столько времени молчал, почему?
- Видишь ли, Валёныш, я люблю тебя. Так люблю, что мне хочется порой втиснуть тебя вот сюда, - Толя прижал руки к груди, – чтобы я мог в любой миг прикоснуться к тебе, приласкать…
- Тогда зачем ты посылаешь меня к нему?
- Есть в народе такая поговорка «Насильно мил не будешь». Когда сегодня ночью ты всхлипывала и просила у него прощения, умоляла вернуться, я понял, что другого выхода нет. Ты должна поехать к нему, чтобы решить раз и навсегда – с кем ты? Если поймёшь, что он тебе дороже нас с Денисом, оставайся там. Не волнуйся, на твоей работе я сам всё улажу.
- Толя! – Валя покрылась холодными мурашками, поняв, какой страшный выбор предлагает ей муж. – Я … я не смогу, Толя, расстаться с Денисом…
- А я? Ты подумала обо мне? Неужели ты способна лишить меня сразу всего, что мне так дорого? Это было бы очень жестоко, пойми! Ты уходишь к любимому мужчине, а у меня хочешь отобрать единственную ниточку, что связывает меня с этой жизнью, - голос Толи дрогнул, но он усилием воли взял себя в руки. – Если ты решишь остаться там … с ним, то за нас с Денисом можешь не волноваться. Но если ты и сына заберёшь с собой, то … жить я не стану.
Толя вдруг конвульсивно дрогнул всем телом, закрыл руками лицо, и, быстро вскочив, бросился в ванную комнату. Валя рванулась вслед за ним, но он успел захлопнуть дверь перед самым её носом и закрылся на защёлку. На просьбы Вали открыть дверь он включил душ, будто, решил искупаться. Постояв под дверью некоторое время, Валя вернулась в спальню. А когда и Толя вернулся туда, он был по-прежнему твёрд и решителен.
- В общем, так: ты немедленно едешь к нему!
- Нет! – не сказала, а вскрикнула Валя, которую била дрожь. А потом, уже менее решительно, попросила: - Не отправляй меня, Толя, к нему. Я боюсь…
- Чего ты боишься?
- Не знаю, … может, я ему уже совсем безразлична.
- Если бы это было так, он не посылал бы к тебе гонца спросить твоего совета, как ему теперь жить и что делать…
Да, Валя хорошо помнит этот случай. Она была тогда уже на шестом месяце беременности, когда появился этот командировочный. Отыскал её и передал просьбу Женьки - дать ему ответ. Валя поднялась из-за стола и тихо сказала: «Вот, … что видите, то и передайте…» Через год Женька обзавёлся семьёй.
- Нет, Толя, я не хочу унижений, - всхлипнула Валя. – Я не позволила себе этого даже в тот страшный момент, когда мы прощались с ним навсегда. Понимаешь? Нав-сег-да!
- Ты никогда не рассказывала мне про это. Где вы прощались навсегда и как?
- На речном вокзале в Казани. Он приехал тогда в свой первый отпуск вместе с сестрой Люсей … и сначала навестил своих друзей, а ко мне пришёл уже часов в 11 вечера.
Женька пришёл, когда Валя была уже в кровати, но не спала и с трепетом ждала его. Когда раздался стук в дверь, она сразу поняла: он! Девчонки открыли дверь, «разбудили» Валю, … Ах, как хотелось ей рвануться навстречу любимому, припасть к его груди и вдыхать, вдыхать его такой родной, такой неповторимый запах, от которого у Вали мутился рассудок…
На непослушных, ватных ногах, изо всех сил стараясь не показать, какая страсть одолевает её, она подошла к Женьке. О чём они говорили тогда, Валя не помнит. В её голове билась одна мысль: «Вот сейчас решусь и уведу его на чердак, на наше заветное место… и отдамся, а потом– будь, что будет!» Но обида за то, что он сначала навестил друзей, а она в это время исходила тоской по нему, захлестнула разум. «Не теряй головы, не будь дурой. Он пошёл сначала к друзьям, значит они для него важнее, чем ты…» И Валя делает совсем не то, чего ей хочется. Она поворачивается, чтобы уйти, а Женька говорит ей вслед: «Я завтра с сестрой уезжаю домой к мамашке. Если сможешь, приходи проводить нас к двум часам на речной вокзал» «Хорошо, если смогу, приду», - говорит Валя с напускным равнодушием, открывая дверь в свою комнату. «Господи, что я делаю?» - успевает подумать она. И – всё! Дверь захлопнута!
Упав на кровать, Валя тихо плакала в подушку, а наутро встала с припухшими глазами и головной болью. Ей не давала покоя одна мысль: «Он пришёл всё-таки ко мне, значит, я ему не совсем безразлична. Значит, надо поговорить откровенно, начистоту». С этой мыслью она отправилась на речной вокзал. Но провожать Женьку пришёл его однокурсник Коля Сметанин, и вся её решительность исчезла. Не могла Валя при постороннем человеке вывернуть наизнанку свою израненную душу. Они простились так, как прощаются добрые знакомые - и только.
- А почему ты подумала, что вы расстаётесь навсегда?
- Потому что я так решила в тот момент. Я поняла, что он не слышит крика моей души, значит наши с ним души уже не созвучны. А во мне тогда всё стонало, кричало, вопило, нет – выло! «Прощай!»
Некоторое время сидят они, молча, затем Толя говорит растерянно:
- Не понимаю. Хоть убей, не понимаю. Гибнет любовь, рушится мир, а ты палец о палец не ударишь, чтобы остановить это?
- И что, по-твоему, должна была я делать?
- Не знаю, но что-то надо было делать: бежать вслед, кричать, звонить во все колокола, звать на помощь…
- Тебе легко советовать, - говорит обиженно Валя, - но заметив горькую усмешку Толи, спохватывается: - Ой, извини, я не то сказала...
- Ты тоже извини меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, ты действовала тогда по принципу эгоистки: пусть мне будет хуже, лишь бы и ему не лучше…
За окном начинался рассвет, и Вале вдруг показалось нелепым то, что они сидят на постели нагишом, обсуждая при этом такие важные проблемы. Она тронула мужа за плечо:
- Толя, давай хотя бы оденемся, что ли … Неловко как-то.
- Подожди, - Толя мягко, но решительно прикрыл её губы ладонью - Какое это имеет значение – одеты, раздеты? В моей жизни наступил сейчас тот самый момент, что у тебя на речном вокзале. На карту поставлена судьба нашей семьи: быть ей или не быть? Я люблю тебя со всеми твоими капризами, с твоим непредсказуемым характером, люблю каждую клеточку твоей души и тела, но я не хочу твоего одолжения или жалости по отношению ко мне. Это ты можешь понять?
- Вот видишь ты какой! Сам не хочешь жалости, а меня упрекаешь, что я не звонила во все колокола о своей беде. Я тоже не хотела его жалости, вот и ушла гордо…
- Ты не дослушала меня. Да, я не хочу твоей жалости, но в отличие от тебя, я в такой же мере не хочу, чтобы мы расстались, не выяснив всё до конца. Если уж мне суждено потерять тебя навсегда, то я должен быть абсолютно уверен в том, что это – единственный выход в создавшейся ситуации. Что я приложил все усилия для сохранения семьи, но не сумел справиться с обстоятельствами.
Толя снова взял сигарету подрагивающими пальцами. Валя смотрела на него со смешанным чувством восхищения и страха: он говорил с ней так, будто речь шла не о нём самом, а о ком-то совершенно постороннем… «Господи, - думала она, - сколько всё-таки в нём мужества!.. Я никогда бы не смогла поступить так…»
- В общем, договорились, ты едешь. Хорошо?
- Нет, я боюсь…
- Чего ты боишься?
Увидеть его равнодушные глаза. Мне не пережить такого…
И Валя тихо заплакала.
- Ой, да ты у меня оказывается ещё и трусиха, - улыбнулся Толя. – А я всегда считал тебя смелой. Ну, кончай хлюпать носом, … подумаешь – проблема! Ты на меня посмотри. Мне тоже не сладко, но я ведь держусь…
Он усадил Валю к себе на колени и стал слизывать слезинки с её глаз.
- Ой, какие солёные…
- Не надо, Толя, - отмахивалась Валя, продолжая плакать от жалости к себе, к мужу … к Женьке. Когда она, наконец, успокоилась, Толя сказал серьёзно:
- Послушай, Валёныш, это очень важно. Когда встретитесь с ним, не вздумай разыгрывать там из себя неприступную гордячку. Скажи прямо и честно, что приехала специально для того, чтобы откровенно поговорить о сложившейся ситуации. Если уж вам с ним не хватило ума сделать это в своё время, то попробуйте исправить ошибки молодости сейчас. Пойми, что это не легкомысленное свидание, это попытка разрешить сложную проблему. И ещё. Если ты решишь остаться со мной, я обещаю тебе, что никогда ни одним словом или намёком не упрекну тебя.
- А вдруг у него жена … красавица, - снова всхлипнула Валя.
- Красивее тебя нет женщины на свете, заруби это себе на носу.
Валя недоверчиво посмотрела Толе в глаза, не шутит ли он? Нет, он говорил на полном серьёзе. Ну, что ж, наверное, это естественно: для Толи она – самая красивая женщина, а для Вали самый красивый мужчина – Женька.
На следующий день Валя оформила отпуск без содержания на четыре дня, что вместе с воскресением составило целых пять дней. Когда она сообщила об этом Толе, он не на шутку расстроился.
- Но почему не на месяц? За четыре дня вы ничего не успеете решить, я же просил тебя отнестись к этому вопросу серьёзно…
- Успеем. Только знаешь… - Валя решительно посмотрела на мужа, - я еду не одна. Со мной едет однокурсница Женьки, моя знакомая.
- У неё что, какие-то дела в этом городе?
- Нет, она едет по моей просьбе, поскольку знает историю нашей с ним … дружбы.
И заметив, как Толя ещё больше нахмурился, Валя быстро добавила:
- Если ты не согласен с таким вариантом, то я остаюсь дома, одна я ни за что на свете, не поеду!
- Да дело не в том, согласен я или не согласен. Просто мне неприятно, что ты посвящаешь в наши с тобой отношения постороннего человека. Кто она такая? Где ты нашла её?
- Нина. Ну, помнишь, мы встретились с ней в проходной? Ты ещё потом сказал, что тебе знакомо её лицо… Она согласилась сопровождать меня в эту поездку, но при одном условии, - Валя замялась, было, но затем сказала решительно: - я обещала оплатить ей дорогу в оба конца и дни без содержания.
- Поступай, как считаешь нужным, - ответил Толя усталым голосом.
По окончании третьего курса я помчалась домой. Телеграммы маме я не давала. Просто сообщила письмом, что приеду где-то в середине июня, поэтому очень удивилась, увидев маму на перроне. Мы радостно обнялись, и я поинтересовалась у мамы, как она узнала, что я приеду сегодня.
- А я уже третий день встречаю тебя, Галинушка.
- С ума сойти. Третий день в такую даль! Ну и ну! Я специально не дала телеграмму. Семь километров пешком - не ближний свет…
- Ты же знаешь моё отношение к вам с Милочкой, ваш приезд для меня - праздник. Кстати, они с Фаридом собираются нынче приехать сюда или к его родителям? – в голосе мамы скрытая тревога.
- Конечно, сначала сюда, даже не сомневайся в этом.
- Теперь у неё появились новые родители. Кто знает…
- Мама, мы обе тебя любим. Никакие другие родители не смогут заменить нам тебя. Ты у нас единственная, самая лучшая на свете мама. Ты что же, сомневаешься в нашей искренности?
Мне стало жаль её до слёз. Я вдруг увидела не «железную» коммунистку, не завуча с твёрдым характером; передо мной стояла тихая, одинокая, печальная женщина. Мама попыталась взять мой чемодан, но я, естественно не позволила ей сделать этого, а чтобы не обидеть, дала ей в руки авоську с гостинцами. Мы пошли домой от станции «Проектная» тропинкой через цветущий луг. Светило яркое солнце, жужжали пчёлы, пели птицы…
- Господи, какая благодать! Бросить бы всё, упасть в траву и, раскинув руки, смотреть в голубое небо, а?…
Я оглянулась на маму и осеклась. Выражение печали на её лице никак не вязалось с моей бурной радостью. Что-то ещё, помимо меня и Людмилы, занимало её думы. Мама, поймав мой пристальный взгляд, улыбнулась мне какой-то вымученной улыбкой. Такой мама была обычно при расставаниях с нами, но никогда – при встречах.
- Мама, тебя что-то беспокоит, да? Ты не заболела? Или, может быть, утомилась, тогда давай сядем, отдохнём.
- Нет, нет, всё нормально, я здорова … просто мне на днях пришло извещение о Саше. Он умер…
- Какой Саша … умер? – Я даже приостановилась, пытаясь понять, о ком идёт речь.
- Ваш с Милочкой папа, - сказала мама сдержанно. И тут только до меня дошло, что у моего отца есть имя. А я привыкла, что в редкие минуты разговора о нём мы называли его «наш папа».
- Умер? Когда и где?
- В тюрьме. Он был очень болен, когда его арестовали. Простудился, а его с высокой температурой, с кашлем забрали прямо из постели, … посадили в сани и увезли. В извещении сказано, что он реабилитирован… посмертно.
Мама осталась вдовой в двадцать восемь лет с двумя малолетними детьми на руках. И все годы одиночества она хранила верность нашему отцу, отвергая многочисленных поклонников, домогавшихся её руки и сердца. Она жила верой в то, что отец наш жив, что рано или поздно он вернётся к нам. Известие о его смерти подкосило маму, она как-то сразу постарела на несколько лет. Мне стало жаль её до слёз. Я поставила чемодан, обняла маму, прижала её голову к своей груди и впервые ощутила себя сильной и взрослой. Впервые не я нуждалась в маминой защите, а она в моей.
О папе я как-то не думала. Для меня он, что живой, что мёртвый был одинаков. Официальное извещение о его смерти ничего не убавило и не прибавило к моим чувствам, только усилило переживания за маму. Не знавшая отцовской ласки, я всеми фибрами души была привязана к маме, больше всего на свете боясь однажды потерять её. Бывало в детстве, при виде похоронной процессии, я немедленно бежала домой, бросалась маме на шею и со слезами умоляла её никогда, никогда не умирать.
- Всего какой-то месяц не дожил до дня Победы,…умер в мае сорок пятого … - прошептала мама.
Пройдёт почти сорок лет с этого дня, и мы с сестрой узнаем, что наш отец, Манчук Александр Иванович, арестованный в декабре 1937 года, был расстрелян в феврале 1938 года, как враг народа, по решению печально известной тройки. Но мама не доживёт до этих лет.
На следующий день после моего приезда мы с ней отправились в ГОРОНО для оформления документов на получение пенсии в размере папиной зарплаты. Так государство компенсировало маме потерю кормильца и дорогого, горячо любимого человека. Вот там, в ГОРОНО, я впервые осознала утрату, ощутила её всей душой. Там ещё помнили моего отца. Меня окружили какие-то старушки, божьи одуванчики, и стали наперебой рассказывать о его достоинствах и талантах. За несколько минут я узнала о папе больше, чем за двадцать лет своей жизни. Под восхищённое бормотание этих старушек передо мною вдруг, как живой, возник образ человека, чью плоть и кровь несла я в себе. Он жил, любил, радовался и пал жертвой чьей-то зависти или злобы. Вот тогда со мной случилась истерика. Я выбежала в скверик, упала на скамейку и дала волю слезам. Я запоздало оплакивала отца, впервые чувствуя вину перед ним, и мысленно просила прощения за моё равнодушие к его судьбе. Мама, молча, сидела рядом, тихо гладя меня по голове, а я сквозь рыданья повторяла лишь одно:
- Почему? Почему? Ну, почему они молчали тогда?
И, как шелест листвы, услышала тихий мамин ответ: - Страшное время было тогда, Галинушка.…
А потом дома был у нас вечер памяти. Я потребовала у мамы рассказать мне всю правду о папе.
Мой отец, учитель русского языка и литературы, был очень одарённым человеком. Он прекрасно рисовал, писал стихи, играл на многих музыкальных инструментах. А ещё любил он вместе с учениками лепить из свежего снега на школьном дворе не снеговиков, а выдающихся, известных людей нашей страны. … У мамы чудом сохранились после обыска некоторые фотографии. Одна из них запечатлела снежного Чапаева в окружении счастливых ваятелей вместе с моим папой и сестрой Людмилой.
Но роковую роль в судьбе отца сыграла скульптура Сталина, на которого подняла ножку пробегавшая мимо собачонка. Это стало первопричиной доноса. Однако, понимая нелепость подобного обвинения, отцу инкриминировали заговор против Советской власти.
В этот вечер мама передала мне маленький конвертик с папиным поздравлением, которое он послал ей в роддом в связи с появлением меня на свет. Я сохранила его. А главное, теперь я, хоть и с большим опозданием, обрела отца. И между нами протянулась незримая нить памяти.
Вскоре после приезда на летние каникулы Людмилы и Фарида мы вчетвером отправились в город Анжеро-Судженск, на родину Фарида, для знакомства с новыми родственниками. Мама и я не планировали участия в этой поездке, но Людмила уговорила нас, так как она знала, что мама её мужа была категорически против женитьбы сына на иноверке, и немного побаивалась встречи со свекровью. Фарид ещё до женитьбы написал домой о том, что он полюбил русскую девушку и хочет на ней жениться. Но в ответном письме его мама выразила ему категорический протест. А он не послушался матери, чем нарушил закон шариата. Так что мы с мамой согласились быть чем-то вроде группы поддержки для молодых. Ранним утром подошли мы к калитке аккуратного деревянного дома, где проживала многочисленная семья Тагировых. За оградой на цепи бегал огромный волкодав. Он встретил наше появление грозным басистым лаем. На этот лай выглянула в окно, а затем выскочила на крыльцо невысокая смуглая женщина. «Мама Фарида» - догадалась я и улыбнулась ей как можно приветливее. Но женщина, вскрикнув, вдруг рванулась навстречу вошедшему в ограду Фариду, упала ему на грудь и заголосила. Как по покойнику.
Я, мама и Людмила стояли за оградой. По двору с лаем носился волкодав, а из соседних домов смотрели на нас любопытные соседи. Сколько это продолжалось, я уж и не помню, только всё было столь унизительно, что я не выдержала и сказала маме решительно:
- Идём отсюда немедленно. Нас не желают принимать, и я не хочу оставаться тут ни минуты!
И ушла бы, но пожалела Людмилу. Она тронула меня за плечо и попросила, чуть не плача:
- Галя, мама, пожалуйста, не уходите… Прошу вас, останьтесь … не оставляйте здесь меня одну…
А там, за оградой в это время происходило, по моим понятиям, нечто совсем невообразимое. Гальминур-апа, так звали маму Фарида, выкрикивала сквозь рыдания какие-то упрёки сыну на татарском языке, а он, успокаивая её, гладил по спине и отвечал по-русски:
- Мама, но теперь уже поздно … слышишь, мама, не плачь … поздно…
Я слышала, конечно, о том, что мусульмане не одобряют браков с иноверцами, но всё это было в иной, далёкой жизни, в старинных воспоминаниях. Да и Фарид был вполне современным молодым человеком. Он не соблюдал мусульманских обычаев, с удовольствием ел блюда из свинины и говорить-то, кажется, не умел по-татарски, хотя и понимал родной язык. А тут, на моих глазах, как, в каком-то старинном сюжете, разворачивалась человеческая драма. Я наяву увидела то, о чём читала в книгах или видела в кино: мою сестру, как иноверку, не желали принимать в семью! Во мне всё клокотало от возмущения, и, если бы не слёзы Людмилы, я немедленно покинула бы этот дом с его несовременными, уродливыми понятиями о человеческом счастье и любви.
Наконец, причитания и всхлипы за оградой стали тише. Потом кто-то из детей догадался привязать волкодава на короткую цепь, а Фарид вышел к нам за ограду, обнял расстроенную Людмилу за плечи, взял чемодан и повёл нас в дом. Гальминур-апа сказала что-то Фариду на своём языке, он кивнул ей в ответ и обратился к нам немного смущённо:
- Вы пока посидите, пожалуйста, вот здесь, сейчас я пошлю за папой, он придёт и всё уладит…
Комната, куда ввёл нас Фарид, была, видимо, прихожей и кухней одновременно. Из неё вели куда-то ещё две двери, но нам, неверным, как я это поняла для себя, вход в них был воспрещён. Мы сели на скамью и стали молча ждать прихода отца семейства, за которым Фарид послал свою младшую сестрёнку Зульфиру.
«Господи! Какое-то средневековье! Дальше прихожей - табу! Вход воспрещён! С ума можно сойти. Рассказать кому – не поверят. Если и отец такой же фанатик, ни за что не останусь, завтра же уеду!»
В это время в комнату вошёл невысокий улыбающийся мужчина, и его появление сразу же внесло разрядку в гнетущую атмосферу дома. Поздоровавшись с каждой из нас за руку, он сказал доброжелательно:
- Вы уж не обижайтесь на мать, она у меня верующая… настоящая мусульманка. Вот боится, что соседи осудят, отвернутся от неё за то, что она единственного сына не сумела воспитать правильно… по татарским обычаям. А я-то сам - бывший комсомолец, мне всё равно, за кого мои дети выйдут замуж и на ком женятся. Лишь бы счастливо жили. … Ну, давайте знакомиться. Меня зовут Бакир. А почему вы тут сидите? В доме достаточно комнат…
И заметив растерянность на наших лицах, он посмотрел на жену и что-то сказал ей по-татарски. Она недовольно отвернулась, а Бакир-ата, взяв наши пожитки, быстро разместил нас по комнатам.
- Пока отдыхайте, потом пообедаем и решим, что да как. А ты, мать, не обижай гостей, теперь они наши родственники…
После вкусного и сытного обеда, а Гальминур оказалась замечательной кулинаркой, мы приступили к обсуждению предстоящего торжества. Для меня, впрочем, как и для мамы, и для сестры, было просто неожиданностью узнать, что татарская свадьба в корне отличается от свадьбы русской. Если у русичей принято, чтобы жених с невестой восседали на почётном месте за столом, а гости развлекали бы их песнями, плясками да разными проделками, то у татар - всё наоборот. Гальминур строго настрого наказала Людмиле и Фариду соблюдать на свадьбе мусульманский обычай – за стол не садиться! Жених и невеста должны на своей свадьбе обслуживать гостей, стараясь угождать любому их требованию. Причём делать это всё с доброжелательной улыбкой, даже в том случае, если гости окажутся придирчивы и капризны. Для Гальминур было очень важно, чтобы гости увидели, что её единственный сын выбрал себе достойную жену, хоть и не мусульманку. Для Людмилы это был ответственный экзамен.
Наступил день свадьбы. Молодые буквально сбились с ног, угождая гостям. А их набралось человек тридцать. Пожилые были одеты в национальные костюмы, молодёжь - в современные наряды. За столом гости говорили негромко и только по-татарски, правда, к невесте обращались на русском языке.
Свадьба удалась на славу. Гости оценили умение невесты следовать их национальным традициям, и всё чаще одаривали её своими улыбками, а это означало, что иноверка принята в их круг.
Лицо Гальминур тоже потеплело, словно она оттаяла душой и смягчилась сердцем. Зайдя на кухню, где мы с сестрой накладывали в тарелки гостям горячее, она сказала, путаясь в трудном чужом языке:
- Людка, ты понравился моим соседям, они приняли тебя. Теперь ты мой дошька. Зови меня анькяй, это значит, по-вашему, мать, а Бакира зови атькяй, значит - отец.
Она вышла из кухни, а Людмила обняла меня и радостно сказала:
- Ой, как здорово, а! Мне трудно было бы назвать чужую женщину мамой, а анькяй – пожалуйста! Сколько угодно…
Прошли годы, и жизнь показала, что Гальминур замечательная женщина, добрая и отзывчивая. Они с Людмилой прекрасно поладили, а о той первой встрече никогда и не вспоминали. Более того, когда её младшие дочки Фая и Зульфира выходили замуж не за мусульман, она восприняла это вполне спокойно.
Однажды начальник отдела Константин Геннадьевич, мы меж собой его называли шефом, попросил меня сходить в архив канцелярии и отыскать там один нужный ему документ. Я долго и нудно рылась в этих пахнущих пылью бумагах, но на глаза мне попадалась всякая фигня, а нужный документ никак не находился. И вдруг я совершенно неожиданно наткнулась на весьма странный график-отчёт о работе нашего предприятия за весь период со дня его существования. Этот документ, отпечатанный на листах двенадцатого формата, поверг меня в шок. Почему? Да потому, что вместо великих побед и достижений, которые всегда очень помпезно отмечались премиями, наградами, Правительственными телеграммами, этот отчёт показал мне совсем другое! Выглядело это так.
План работ за 1961 год - не выполнен.
План работ за 1962 год – не выполнен.
План работ за 1963 год – не выполнен.
План работ за 1964 год – не выполнен.
План работ за 1965 год – не выполнен.
Я стояла в полной растерянности и не знала, что предпринять. Мне стало вдруг очень страшно за то, что я оказалась случайной свидетельницей какого-то государственного обмана. Я узнала страшную тайну! Но, тогда почему эта тайна не охраняется должным образом? Почему документ с секретными данными брошен кем-то небрежно на стеллаж? Надо бы сказать об этом шефу. А вдруг меня возьмут да и арестуют, как опасного свидетеля государственной тайны? За моей спиной, казалось, возникла тень страшного 1937 года. Надо скорее рвать отсюда без оглядки!
Вернувшись в отдел, я сказала шефу, что не сумела выполнить его просьбу, так как нужного ему документа не обнаружила на стеллажах. Весь остаток рабочего дня меня не отпускало воспоминание об увиденном, но доверить эту тайну можно было лишь абсолютно надёжному человеку, который не предаст и не проболтается. Конечно же, таким человеком был мой муж Егор. Вечером, уже лёжа в постели, я сказала ему:
- Гоша, мне надо поговорить с тобой очень серьёзно. Очень, очень. Может быть, это даже грозит опасностью.
- Кому грозит? – в глазах Егора смешинки.
- Всей нашей семье, но в первую очередь мне…
- ???
- Понимаешь, я сегодня случайно узнала одну … государственную тайну…
- Опять фантазируешь, кутёнок? - рассмеялся муж, - или играешь роль советской разведчицы? А где софиты, где кинокамеры?!
- Ничего не фантазирую, - обиделась я. – И вообще, перестань называть меня кутёнком. Какая-то идиотская кличка!
- Но почему? – искренне удивился Егор и, приподнявшись над подушкой, добавил: - кутёнок - это … что-то такое мягкое, пушистое, - он ласково потрепал мои волосы - которое хочется взять на руки, потискать… приласкать.
- Господи! Ты что… пришелец с другой планеты? Любому ребёнку известно, что кутёнок - это собачий детёныш. И мне неприятно, когда ты называешь меня … собачонком…
- Ну, извини, я вовсе не хотел тебя обидеть, - сказал примирительно Егор. - Раз не нравится, больше не буду. А о какой тайне ты хотела мне рассказать? Кто-то что-то хочет взорвать в нашем городе? – улыбнулся Егор.
- И напрасно смеёшься. Всё гораздо хуже. Сегодня я совершенно случайно узнала, что наше прославленное предприятие из года в год не выполняло производственных планов! Представляешь?
- Представляю, - совершенно спокойно ответил Егор.
- И что же, ты считаешь это нормальным явлением?
- Естественно…
- Тогда объясни мне, за что мы получали премии, а начальники ещё и почётные значки, медали, ордена?
- Видишь ли, Галчонок, наше предприятие нерентабельное. Мы пока что лишь берём у государства, но работаем на будущее. Поэтому неважно, выполнили мы план в полном объёме или не выполнили, премия идёт нам за какую-то конкретно выполненную работу…за шаг вперёд, за пусть маленькую, но победу над космосом, понимаешь?
- Тогда для чего же пишутся все эти планы?
- А планы эти пишутся для того, чтобы хоть приблизительно, но следовать им. Ты пойми, родной мой, что в такой области, как космическая, просто невозможно всё заранее точно спланировать. Мы находимся в постоянном поиске. Это же тебе не ткацкая фабрика и не мебельный комбинат. Так что не ломай голову над такими вопросами, занимайся своими делами…
- Если бы это были мои дела…
- Ты о чём, о работе что ли?
- Естественно. Моя бы воля, ушла бы немедленно, но вопрос – куда? Я согласна на что угодно, лишь бы не связанное с техникой.
- А в нашем городе, Галчонок, все предприятия, так или иначе, связаны с техникой. Можно, конечно, устроиться нянечкой или санитаркой в больнице, но туда ты, по-моему, и сама не пойдёшь. А в школу или дошкольные учреждения без документа об окончании, хотя бы училища, тебя никто не примет.
И, видя мою неподдельную печаль, Егор обнял меня, прижал к себе и сказал, желая развеселить:
- Можно, конечно, устроиться техничкой или дворничихой, но как тогда смогу я смотреть знакомым в глаза, а? Моя жена с дипломом инженера и с метлой в руках…
- Да, ну тебя с твоими шутками. У меня серьёзные проблемы, а тебе только хиханьки да хаханьки. Как подумаю, что впереди ещё не один десяток лет до пенсии, белый свет не мил…
- Тогда есть ещё один выход, - хитро улыбаясь, говорит Гоша
- Какой?
- Уходить каждый год в декретный отпуск!
Ну, уж нет!! Мало того, что моя беременность протекала очень тяжело: токсикоз, головокружение, так ещё и эта унизительная процедура в кабинете гинеколога. Когда я поняла, что мне надо влезть на кресло и принять неприличную позу, у меня в глазах помутилось. Это сегодняшние девушки не комплексуют по такому поводу, потому что ещё в школе, в старших классах, они проходят полное обследование врачей.
Ой, да что говорить, я тогда просто разревелась. Но надо отдать должное доктору - молодой симпатичной женщине. Она поняла моё состояние и сказала с доброй улыбкой:
- Ну, что поделаешь, все мы - женщины. И все проходим через это. Такова жизнь.
А после обследования ласково прикоснулась к моему голому животу, улыбнулась и сообщила, что скоро я стану мамой. Именно так: мамой, а не матерью.
Игорь появился на свет благодаря терпению Егора. Когда токсикоз достиг апогея, когда я не могла уже переносить даже запаха пищи, Егор голодал вместе со мной из солидарности. (Потом он гордо говорил, что мы выносили нашего первенца вдвоём). Но токсикоз закончился где-то месяца в четыре. У меня появился волчий аппетит, и я раскормила своего будущего малыша до четырёх с половиной килограмм. Да и рост у него был не малый - пятьдесят сантиметров. И когда пришло время родов, я жестоко поплатилась за свою беспечность и отказ следовать советам врача по ограничению пищи. Роды были тяжкие. В моей памяти остались только бесконечная боль да редкие минуты полного беспамятства. Вот там, в роддоме на столе, когда меня долго и нудно «штопали», я дала себе слово никогда больше не рожать детей!
Четвёртый курс был не таким бурным, как предыдущие курсы. Уже определились пары: Витя Крупнов и Галя Бородина, Виктор Дручинин и Эльмира Сидорова, Нина Киселёва и Юра Зуев, Жора Макареня и Тамара Сафонова.
А вот Агния Реутова, или Ганя, как называли мы её, была среди нас на особом положении. Мы все знали про её любовь с Юрой Бушуевым, но никогда не видели её избранника Дело в том, что они подружились в восьмом классе, полюбили друг друга, но по окончании десятилетки решили поехать в разные города: Ганя - в Казань, где поступила в КАИ, а Юра отправился в Свердловск и поступил там в один из технических ВУЗов. Чем было вызвано такое их решение, мы не знали, возможно, они хотели таким образом проверить свои чувства на прочность. Но со слов Гани, мы знали, что после института они планировали пожениться.
Когда по вечерам мы собирались за столом, то у нас естественно возникали разговоры о любви. Говорили о самом сокровенным: - о радостях и обидах, о ссорах и бурных примирениях. Помню, как-то Ганя долго слушала, молча, и однажды сказала:
- Ой, девчонки, а у нас с Юркой никогда не бывает бурных ссор. Даже хочется иногда поругаться, но не получается. Если я обижусь на него и надуюсь, он обнимет меня, прижмёт к себе и скажет ласково: «Ду-ура ты, Ганька, ду-ура…» И вся обида пройдёт.
Каждый раз, возвращаясь с летних каникул, Ганя жаловалась нам, что они с Юрой уже устали ждать, когда, наконец, они окончат институт и смогут пожениться. Летом после второго курса она обратилась к маме с просьбой разрешить ей выйти замуж, но получила категорический отказ. «Почему?» - спросила Ганя. «Рано ещё…» - ответила ей мама. Так было и после третьего курса. Мы успокаивали Ганю тем, что осталось ждать не так уж долго.
А тут началась зимняя сессия, и мы все с головой окунулись в зубрёжку. Неожиданно всю нашу комнату взбудоражила телеграмма, полученная Ганей от Юры, с просьбой срочно приехать в Свердловск.
- Ой, девчонки, - заметалась Ганя, - ой, чует моё сердце, с Юркой приключилась беда! Это всё его лыжи! Я знала, что рано или поздно добром это не кончится, что поломает он себе шею, руки и ноги!
Юра Бушуев – один из лучших лыжников, гордость института, победитель многих студенческих соревнований, в последнее время стал увлекаться горными лыжами, что не на шутку испугало Ганю.
Мы кое-как помогли собраться ей, проводили на вокзал, посадили в вагон, дав обещание всё уладить в деканате. Зимняя сессия была в самом разгаре, и мы, снова окунулись в напряжённую экзаменационную «страду».
Прошло чуть больше недели, и вот перед нами появилась счастливая, сияющая Ганя. Прямо с порога она огорошила нас:
- Девчонки, поздравьте меня, я вышла замуж!
Мы онемели, а она продолжала щебетать:
- Правда, мы не успели расписаться, а свадьбу уже сыграли…
Оправившись от шока, мы стали тормошить Ганю с расспросами. И она поведала нам историю своего романтического замужества.
Всю дорогу до Свердловска Ганя не сомкнула глаз, рисуя себе жуткие картины: Юра в больнице весь переломанный, в гипсе, без сознания. … Когда, наконец, поезд прибыл на место, то первый, кого она увидела на перроне, был её Юрка с огромным букетом цветов в руках, а рядом с ним стоял его друг. Ганя выскочила из вагона, бросилась к любимому со словами: «Ты что, сбежал из больницы?» - она стала ощупывать его плечи, руки, голову. «Какая больница? - не понял Юра, а поняв, рассмеялся: - Да нет, Гань, ты только не сердись, у нас на курсе свадьба, и мне захотелось пригласить на неё тебя».
- Ой, девчонки, я так разозлилась на него. Обругала его всяко-разно. Нашёл время! Сессия в самом разгаре, а он отрывает меня от дел, ради чьей-то свадьбы! Короче, приехали мы в общежитие на такси, а там - дым коромыслом, все суетятся, музыка играет … Гости нарядные, а я с поезда, вся грязная, не выспавшаяся … Столы уже накрыты. Ну, умылась наскоро, села с Юркой за стол, спрашиваю: «А где жених с невестой?» Тут поднялся такой хохот, что я совсем растерялась. Тогда мне и разъяснили, что жених и невеста - это мы с Юркой. Оказывается, он пригласил меня на нашу с ним свадьбу…
Конечно же нас разобрало любопытство, как восприняла известие о замужестве дочери мама Гани.
- Ой, это целая история. Мы приехали с Юркой в наш посёлок и чуть не поругались. Я ему говорю: «Идём к твоим родителям, моя мама нас на порог не пустит». А он говорит: «Нет, сначала надо зайти к твоим, иначе они могут смертельно обидеться». Перепирались, перепирались, пока я не согласилась. Пришли к нам, встали у порога, как провинившиеся школьники. Мама обрадовалась, моему неожиданному приезду, стала накрывать на стол, а мы стоим у порога, держимся за руки. «Ну, чего встали, как чужие? - спрашивает мама. – Давайте раздевайтесь и – за стол…» «Мама, - тихо говорю я, и сама думаю: «Ой, что сейчас будет!» - а мы с Юрой поженились».
Мама посмотрела на нас и говорит: «Ну, вот и хорошо. Поздравляю вас. Садитесь за стол, отметим такое событие!» У нас с Юркой, что называется, челюсти отвисли. Придя в себя, я спрашиваю её: «Так почему же ты мне столько раз запрещала, когда я просила у тебя разрешения на брак?» «Потому и запрещала, - говорит мама, - что ты спрашивала. Значит, не готова была к замужеству. А вот приспела твоя пора, вышла без спросу».
- Жаль, - говорит Ганя, - что не знала я об этом раньше. А то бы на первом курсе выскочила замуж.
А другая наша однокурсница, Люда Дубинская, нашла своё счастье через трудные поиски. Но не потому, что парни не уделяли ей достаточного внимания, наоборот, она нравилась очень многим, но её требования к избраннику были достаточно высокими. Как и у всех нас, у Люды были увлечения, много увлечений, но все они проходили быстро, не задевая глубоко её души. Увлёкшись молодым человеком, Люда обычно приходила с ним в общежитие, знакомила с девочками, а когда парень уходил, она спрашивала у них: «Ну, девчонки, как он вам? Понравился?» И если они находили в нём какой-то «изъян», то этот кавалер навсегда исчезал с Людиного горизонта. Вскоре это превратилось для девчонок в весёлую игру, которую они, шутя, называли смотринами. А молодость брала своё. Люда увлекалась новым молодым человеком, он приходил к ней в гости. Иногда у них были чаепития, а после его ухода девочки высказывали о нём своё нелестное мнение, и очередной поклонник исчезал «не солоно хлебавши», хотя некоторые из них, на мой взгляд, были достойными претендентами на руку и сердце гордой Люды. Я обратила внимание на то, что Люде нравились высокие, симпатичные, уверенные в себе молодые люди. Кто-то из девочек однажды обвинил её в том, что она меняет ухажёров, как перчатки. Люда посмотрела внимательно на подруг и, как всегда, спокойно сказала:
- Девочки, если вы все думаете обо мне именно так, то ошибаетесь. Я ищу не приключений, нет. Мне нужен спутник жизни. Верный, надёжный, любимый на всю жизнь, то есть – муж. Я выбираю му-жа! Понимаете? А не кого попало…
Это заявление по тем временам было более, чем смелым. На слуху у всех была тогда модная песенка про Манечку, которая, трёт подошвы по паркетам ресторанных залов, вылавливая мужа. И ни одна из нас не решилась бы признаться в том, что все мы тайно мечтаем выйти замуж за любимого парня. А всё потому, что лицемерная философия о постыдности таких мечтаний заставляла девушек кривить душой. А вот Люда не побоялась сказать вслух то, о чём другие помалкивали. Этим она тоже отличалась от всех нас.
Однажды Люда пришла в общежитие с молодым человеком, чья внешность и манеры, на наш взгляд, не соответствовали её высоким требованиям. К тому же - имя у него было какое-то простенькое – Гена. Все девчонки сразу же решили, что уж этому-то парню ничего не светит. Когда, проводив его, Люда вернулась в комнату, мы даже рта не успели раскрыть, как она тоном, не допускающим возражений, жёстко сказала:
- Девочки, если вы не хотите испортить со мной отношения, то о Гене - ни единого плохого слова! – Затем добавила уже мягче: - Это не приказ, … это моя к вам просьба
И тогда мы поняли, что Люда нашла человека, которого так долго искала, и порадовались за неё. Я тайно восторгалась этой девушкой. Она была, что называется, открытой душой: доброй, весёлой, умной, симпатичной, но при этом умела постоять за себя.
Помню, как однажды во время танцев на нашей импровизированной танцплощадке в общежитии с Людой решил «пошутить» наш однокурсник Эдик. Желая, видимо, обратить на себя её внимание, он предложил Люде стул. Не подозревая подвоха, она поблагодарила галантного молодого человека и, аккуратно расправив подол красивого платья, села. Но шутник успел отодвинуть стул, и Люда оказалась … на полу. Зрители опешили, а шутник с улыбкой протянул ей услужливо руку, желая помочь встать, но Люда даже не взглянула на него. Спокойно поднявшись с пола, она, прежде всего, осмотрела платье, аккуратно отряхнула его, затем, повернувшись к всё ещё улыбающемуся шутнику без видимого гнева, но наотмашь закатила ему две звонкие пощёчины, и, под молчаливое одобрение зрителей, ушла с танцплощадки.
А ещё меня восхищало в ней то, что она проявляла находчивость в любой ситуации. Наши однокурсники заметили, что многие девочки очень смущаются, когда к ним проявляется повышенное внимание в связи с новой причёской или обновкой, и стали устраивать целые спектакли. Вот в аудиторию входит девушка в новом наряде. Парни окружают её, начинают бурно восхищаться, ахать, охать, хвататься за сердце, а смущённая девушка теряется и пытается скорее проскочить на своё место за столом под добродушные шутки довольных парней. Обычно заводилой в таких «спектаклях» был красавец Володя Дордан, но вот с Людой Дубинской этот номер у него не прошёл. Когда она в новомодном наряде вошла в аудиторию, парни ахнули, но Люда сразу взяла инициативу в свои руки. Приняв позу манекенщицы, она победно глянула на «публику» и спросила:
- Ну и как я выгляжу, мальчики? Я нравлюсь вам, не правда ли?
Аудитория восхищённо молчала. И в этой тишине раздался один единственный голос Володи Дордана:
- О, Люда из Голливуда! Вы прелестны! Вы сразили меня в самое сердце.
А Люда с достоинством королевы прошествовала к своему столу под восхищёнными, молчаливыми взглядами всех присутствующих в аудитории.
Люде постоянно приходили из Киева от мамы посылки, что было праздником для всех нас. Ящик торжественно открывался на столе в присутствии всех, кто был в комнате, и начиналось пиршество. Однажды мама прислала ей полный ящик жареных каштанов. Люда просто обожала их, а мне они по вкусу напомнили печёный мороженый картофель, который мы собирали по весне на полях. Да и другие девочки довольно равнодушно отнеслись к этому незнакомому лакомству, что очень расстроило Люду
- Не понимаю, как можно не любить жареные каштаны?! Мы с моей подругой Калькой в Киеве ели их килограммами!
- Люда, не переживай, - уговаривали мы её, - радуйся, что тебе больше достанется…
Но Люде доставляло удовольствие угощать друзей, и эта история с каштанами испортила ей настроение на целый вечер.
А для меня четвёртый курс запомнился ощущением того, что появился свет в конце тоннеля, поскольку оставшаяся часть пути гораздо меньше той, что уже пройдена.
После весенней сессии нас отправили на практику в город Новосибирск на авиационный завод имени Чкалова. Мы ехали поездом четверо суток, но скучать нам было некогда, потому что у нас была очень весёлая компания, занявшая весь плацкартный вагон. Помню, перед Омском мой будущий муж Гоша предупредил всех, чтобы не ложились спать, так как к нему на встречу придут к вагону мама и сестричка Таня с корзиной гостинцев. А день был жаркий, я утомилась и к вечеру, забравшись на верхнюю полку, заснула. Спала я всегда очень крепко, особенно под стук колёс. Перед Омском меня окликнули и побежали на выход. Поезд стоял недолго, минуты две, и все спешили. Когда вернувшись в вагон, обнаружили, что я так и не проснулась, Гоша сказал мне с укоризной:
- Эх ты, соня, всё проспала и не увидела мою младшую сестрёнку. А она у меня красавица.
После практики я поехала домой в Полысаевку, где, как мне казалось, проскучаю в одиночестве остаток летних каникул, так как мама уехала к Тагировым в город Горький. Она стала бабушкой и с удовольствием нянчилась с внучкой Мариночкой.
Каково же было моё удивление, когда утром, выйдя во двор, я увидела… Мишку Макарова! Не будучи близкими друзьями в школе, мы оба очень обрадовались этой встрече. А тётя Фая, Мишкина мама, при виде меня радостно сказала:
- Ну, слава богу, теперь хоть Миша не будет скучать. А то приехал, пожил неделю дома и затосковал.
- Разве Миша уезжал куда-то?
- А как же! В армию! – с гордостью сказала тётя Фая.
Мне была понятна эта гордость: весь народ ещё жил памятью о недавней войне, о Советском солдате, чей внешний и внутренний облик являлся олицетворением чести, мужества и справедливости. И всё же меня удивило сообщение о службе Мишки в армии. Я считала его студентом.
- А почему ты оказался в армии? Мама мне писала, что вы с Викой поступили в горный техникум…
- Так оно и было, оттуда меня и забрали, вернее – забрили, - улыбнулся Мишка.
Благодаря этой встрече, каникулы прошли у меня замечательно. Мы с утра до вечера общались с Мишкой, Гуляли, ходили в кино, в парк, вспоминали школу, делились впечатлениями обо всём, что волновало нас. Из письма моей одноклассницы я знала, что Вика и Мишка расстались, но по какой причине, она мне не сообщила. Меня разбирало любопытство, но спросить у Мишки вот так вот в лоб, не хватало смелости. Как-то в парке мы зашли на танцплощадку, и я вспомнила, злополучный вальс в паре с Мишкой.
- Миш, помнишь, как ты пригласил меня однажды на тур вальса, а я от волнения чуть не упала, запнувшись за твои ноги.
- Когда это было?
- На школьном вечере. В восьмом или в девятом классе…
- Что-то не припомню такого…
- Ну, где тебе помнить о танце со мной, ты ведь тогда, кроме Вики, ничего и никого не замечал
- Что ж, - говорит Мишка с улыбкой, - каюсь. Было дело…
И по тону, каким это было сказано, я понимаю, что от той его огромной любви не осталось и следа. Это придаёт мне уверенности, что разговор наш может быть продолжен.
- Я слышала краем уха, что инициатором вашего с Викой разрыва был ты.
- Да, я…
- Прости, но мне непонятно, как такая любовь могла исчезнуть … вдруг! В одночасье! Сразу! Так не бывает.
- Почему же не бывает? Именно так всё у нас с ней и вышло.
- Вы поссорились?
- Нет. Просто в какой-то момент я понял, что за красивой оболочкой – пустота…
- А для меня ваши отношения были чем-то вроде вечной любви, … как у Ромэо и Джульетты или как у Листовского и Вики из пьесы «Аттестат зрелости»…
- Смешная ты, Галка, … всё ещё видишь мир через розовые очки. Вечная любовь – это несбыточная мечта человечества, она встречается только в сказках…
Какое-то время я сижу, молча, переваривая сказанное Мишкой. Да, мне действительно бывает порой нелегко смириться с потерей иллюзий…
Голос Мишки возвращает меня в действительность:
- Я ведь ради неё отказался от института, поехал вместе с ней поступать в техникум. Потому что с её оценками в аттестате рассчитывать на большее было глупо. А она вместо того, чтобы готовиться к вступительным экзаменам, бегала каждый вечер на танцплощадку и меня тащила с собой. Придём. Её тут же закадрит какой-нибудь хахаль, а я сижу дурак дураком…
- Ладно уж, прибедняться-то. Если бы захотел, все девчонки были бы твои!
- Ну, если бы захотел, - улыбается Мишка. Только мне эти танцы и на фиг были не нужны, … короче, сидел я однажды, сидел, а потом, как говорится, плюнул и ушёл…
- Обиделся…
- Нет, просто понял, что лучше взять книгу да почитать что-нибудь интересное на сон грядущий, чем терять напрасно время.
- А как же Вика? Ты о ней подумал? Ночью одна…
- Я знал, что её одну не оставят. Желающих проводить её до общежития будет, более чем достаточно. Короче, лежу, читаю. Тут заявляется мой сосед по комнате весь какой-то взбудораженный и говорит мне: «Ты не представляешь, Михаил, с какой девушкой познакомился я на танцах! Какая девушка! Она даже подарила мне свою фотокарточку на память! Хочешь, покажу тебе?»
Мишка улыбнулся своим воспоминаниям, затем сказал:
- Веришь, Галка, я почему-то сразу подумал, что он говорит про Вику?
- И угадал?
- Представь себе – угадал! Вытаскивает он из кармана маленький снимок, а на нём - Вика.
«Ну, как девочка? – спрашивает сосед. – Правда, хороша?! - О, - говорю, - девочка класс!»
- А у самого, наверное, в душе ревность шевельнулась, а?
- Наоборот! Я сам удивился: ни ревности, ни жалости, ни ощущения утраты. Чувство было такое, будто гора свалилась с плеч. Я вдруг ощутил полной мерой счастье свободы! Правда, … вскоре загремел в армию, - без всякого энтузиазма закончил Мишка, что несколько озадачило меня, ибо армия и советский солдат – эти понятия для меня были святы.
- Миш, а ты что же … не доволен, что попал в армию? Мне кажется, это такая честь для любого парня…
Мишка сорвал нависшую над танцплощадкой веточку, покрутил её в руках и сказал что-то совсем уж невероятное:
- Армия, Галка, это … мясорубка. Она может сломать даже очень сильных людей, а уж слабого превращает в … быдло, в подонка, в … ничто…
Шёл 1958 год, и ни о какой дедовщине мы и слыхом тогда не слыхали.
Ранним осенним утром Валя и Нина вышли на привокзальную площадь красивого сибирского города на реке Обь. Сердце Вали готово было выскочить из груди: вот он – город, где живёт, ходит по улицам, смеётся и грустит её Женька. Неужели она увидит его сегодня?! И вдруг Валю обдало холодным потом. Как же она не подумала, о том, что у Женьки может оказаться отпуск на это время, и его нет в городе. От этой мысли Вале стало так плохо, что закружилась голова. Она остановилась.
- Что это с тобой? Ты словно, неживая - спросила Нина. Идём, давай…
- Куда? Мы же не знаем адреса.
- Вон адресное бюро, сейчас и спросим.
Они подошли к справочному бюро, но Валя вдруг испугалась, что голос выдаст её, и женщина в окошечке сразу догадается, что она приехала совращать чужого мужа. Нина ругнулась про себя и, посмотрев сердито на растерянную Валю, назвала все необходимые сведения о Женьке, и вскоре трамвай уже катил их по направлению к Женькиному дому. Они дошли без приключений до подъезда, но тут Валя судорожно вцепилась в руку Нины.
- Подожди! Нельзя же так вот … сразу. Давай посидим немного на лавочке.
- А чего сидеть и ждать? – не поняла её волнения Нина. Имей в виду, что день-то субботний. Он дома сидеть не будет, если уже не смотался куда-нибудь…
- Но мы только что с поезда. Не умытые, не причёсанные. Надо же привести себя хоть немного в порядок!
- О, господи, мы ехали меньше суток. Чего нам прихорашиваться. Мы и так, по-моему, в полном порядке.
- Ну. Ниночка! Ну, милая, пойми же: не могу я в таком виде появиться перед ним. Валя с испугом покосилась на окна Женькиного дома, не дай бог, услышит, и добавила шёпотом: - Я прошу тебя…
-Чего ты шепчешь? И вообще, почему вся какая-то дёрганая? Мы сюда для чего с тобой приехали? Чтобы торчать тут у подъезда? Так у нас времени и так в обрез…
- Ты права, Ниночка, только давай зайдём сначала хотя бы к Блиновым что ли, а? Ты же училась вместе с Юрой, он обрадуется встрече, Да и чемоданы оставим, и о ночлеге договоримся…
- А что, по-твоему, Женька не примет нас на две-три ночи?
- Ни-за-что! Ни-ког-да!
Валя чуть не заплакала от мысли, что может стать свидетельницей того, как посторонняя женщина ляжет в постель с её, Валиным, Женькой. Нина посмотрела в искажённое страданием лицо Вали и бросила с досадой:
- Знала бы, что заварится такая каша, никуда бы с тобой не поехала.
Они снова сели на трамвай. По дороге Валя предложила следующую легенду их появления в этом городе: они возвращаются от её родственников. Тут у них пересадка, вот и решили навестить друзей.
- По-моему, это выглядит убедительно, а ты как думаешь, Нина?
- Да мне, в общем-то, без разницы. Хотя, честно говоря, я не понимаю, для чего городить всю эту чихню…
- Чего же тут непонятного? Я приехала к любимому человеку, но не уверена в том, что у него ко мне такие же чувства. Если он не обрадуется встрече со мной, я сожмусь пружиной, но не подам вида, как мне больно. Посидим, поговорим, как случайные проезжие … и всё! Я уеду, … исчезну из его жизни, - Валя всхлипнула – навсегда!
- Но мы не ради этого сюда ехали. Ты же собиралась сказать ему всю правду.
- И скажу, если пойму, что тоже любима. Любовь – не подаяние, и я не хочу выглядеть в его глазах нищенкой с протянутой рукой. Он должен увидеть перед собой не униженную, а вполне благополучную женщину.
- Ну, а если он, увидев тебя всю такую … благополучную, тоже проявит гордость и не подаст виду, что обрадовался, что тогда?
- У него нет такой возможности.
- Почему?
- Потому, что он - не готов к встрече. Тут сработает фактор неожиданности. По крайней мере, первые минуты его поведения будут искренними и скажут мне всё…
- Они остановились у однокурсника Нины. Привели себя в порядок и отправились навестить Женьку. У самой двери его коммуналки, когда Нина подняла руку, чтобы постучаться, Валя прошептала ей в ухо:
- Ты заходи, а я чуть позже … - и отошла подальше от двери, чувствуя дрожь в коленках.
На стук Нины из-за двери раздался голос Женьки:
- Да, да, войдите.
Этот голос, его голос, такой знакомый и родной заставил Валю содрогнуться. Сердце бешено заколотилось. Она прислонилась к стенке, ноги не хотели держать её. «Женька! Вот он тут, рядом … Мой Женька…» - не верилось ей. А Нина тем временем вошла в комнату, откуда до Вали донеслись радостные вопли Женьки:
- О, кого я вижу! Нина! Ты откуда? … Ну, проходи, проходи, только извини, у меня тут настоящий кавардак…
«Ишь, как обрадовался ей, как родственнице. … А вдруг сейчас на меня посмотрит и спросит: «А ты чего сюда пожаловала?» … Или ещё хуже – скажет равнодушно: «Привет. Сколько лет, сколько зим…» Может уйти, пока не поздно, - думала Валя, пытаясь унять дрожь в коленках перед таким волнующим шагом в своей жизни. «Ладно, будь, что будет!» - тряхнула она головой и, замирая от страха, решительно открыла дверь и спросила самым доброжелательным голосом:
- А мне можно войти?
Три долгих года жила Валя мечтой о встрече с Женькой, разыгрывая мысленно всевозможные варианты, готовая к любому из них, но действительность оказалась ошеломляющей. Она увидела совершенно опешившего Женьку. Он сделал какие-то нелепые движения руками, словно стирая с лица наваждение, промычал что-то невразумительное, вроде «О-о-о…» и остолбенел перед Валей, глядя на неё ошалелыми глазами, словно перед ним вдруг возникло … привидение. Они стояли и смотрели друг на друга, а их глаза без слов говорили им то, что они оба чувствуют в эти минуты. И страх покинул Валю. Она поняла, что любима, и в этот момент пожалела лишь о том, что их встреча произошла в присутствии постороннего человека. Будь сейчас они с Женькой одни, то непременно бросились бы в объятия друг другу. Валя бросила взгляд на Нину и поняла, что та тоже всё прочла по их глазам. Молчание становилось неловким, и Валя первой нарушила его:
- А раздеться мне можно?
И тут Женька вышел, наконец-то, из ступора. Засуетился, довольно неловко снял с неё пальто, подставил ей стул…
Они о чём-то говорили, но смысл слов почти не доходил до неё. Она слушала его волжский окающий говорок и чувствовала себя бесконечно счастливой от того, что снова была рядом со своим любимым Женькой. Это было главным, всё остальное не имело значения. «Вот так бы всю жизнь видеть его, слушать и никогда не разлучаться. И ничего, ничего больше не попросила бы я у судьбы…» - думала Валя, совершенно забыв о том, что оба они не свободны. Сейчас на всей Земле их было только двое – она и Женька.
Когда в комнату без стука вошла худенькая женщина, до Вали даже не сразу дошло, что это … хозяйка. А когда она поняла, наконец, кто перед ней, то в душе её вспыхнуло эгоистическое удовлетворение. Эта женщина не была роковой красавицей, какой не раз, особенно по ночам, рисовало её Валино воображение, заставляя мучиться ревностью, в кровь кусать губы и прятать от Толи горькие слёзы в подушку. Скромная, с мягким говорком она поздоровалась негромко. Нина первой подала ей руку, назвала себя, и на лице хозяйки появилась по-детски радостная улыбка: они с Ниной оказались тёзками. Затем хозяйка повернулась к Вале, и у той как-то непроизвольно вырвалось: «Нина».
- Ой, сразу три Нины! – удивилась хозяйка, но тут совершенно неожиданно для Вали прозвучал негромко голос Женьки:
- Нет, Нина. Это … та самая Валя.
И радость исчезла с лица молодой женщины. Наступила неловкая пауза.
Почувствовав неловкость ситуации, приятельница Вали сказала, обращаясь к хозяйке:
- Ну, а нам, пожалуй, пора, … вот зашли по пути проведать сокурсника.
Хозяйка, надо отдать должное её выдержке и такту, обратилась к Женьке:
- Ты хотя бы догадался предложить гостям чаю?
- О, да, подождите, - засуетился Женька, сейчас сварганим чай…
А Валя крепилась из последних сил, стараясь сохранить на лице безмятежное выражение. «Он мой! Мой он! Это я должна быть на месте его жены и предлагать гостям чай…» Они с Ниной отказались от чая под предлогом, что их ожидают к столу Блиновы, у которых они остановились и в свою очередь предложили супругам отправиться пойти к ним вместе. Женька был не прочь, но его жена сказала:
- Ты иди, а я не пойду.
Женька с виноватой улыбкой попросил нас подождать в коридоре. Что уж такое сказал он жене, неизвестно, но вышли они вместе. Вечер для Вали был окончательно испорчен: им с Женькой не удалось побыть наедине ни минутки. За столом они сидели визави, но она не смела посмотреть на любимого, чтобы его жена, не поймала этот взгляд и не прочла по нему те чувства, что бурлили в душе у Вали. Зато она неотрывно следила за его пальцами, легко и виртуозно бегающими по пуговкам крошки-гармошки, которую он прихватил с собой. И Женька отлично понимал значение этого взгляда – так когда-то в большой студенческой компании Валя подавала ему сигнал: «Я вижу тебя, чувствую тебя … я здесь, с тобой, любимый…»
Когда гости разошлись, Нина тихонько спросила у Вали:
- Ну, ты хоть призналась ему, что приехала специально?
- Нет, конечно. У меня и возможности такой не было.
- В общем, я ему шепнула, когда они уходили с женой, что мы завтра уезжаем, он обещал придти проводить нас, так ты уж скажи ему всю правду, без утайки…
Валя стояла, ничего не соображая.
- Как завтра? Почему завтра?
- А так … Люди, которые сделали остановку, чтобы пересесть на другой поезд, не задерживаются в гостях надолго. Ты сама выдумала эту дурацкую легенду.
Валя готова была разреветься от горя. Она не успела ещё насмотреться на любимого, а поговорить и подавно, и вот нате вам! Завтра поезд умчит их отсюда. Они лежали на одной кровати, и Нина почувствовала, как Валю бьёт мелкая дрожь.
- Нет, вы ей-богу два каких-то влюблённых паралитика. Тот растерялся, начал чего-то размахивать руками, мычать, эта дрожит, как в лихорадке. Всё хватит, мне надоела эта комедия, завтра я сама всё ему скажу…
- Нет, Ниночка, я прошу тебя, не делай этого…
- Тогда объясни мне, для чего мы сюда приехали?
- Чтобы увидеть Женьку, я не видела его целых три года. Я с ума схожу в разлуке с ним!
На следующий день, вернее – вечер, Женька пришёл провожать их один. Они с Юрой Блиновым поймали такси, Юра сел рядом с водителем, а Нина, Валя и Женька - сзади. Вале так хотелось поговорить с любимым, но присутствие посторонних сковывало её. Женька взял её руку в свои ладони, так в полном молчании они и доехали до вокзала. Оказалось, что билетов нет ни на один из проходящих поездов. И они вынуждены были возвратиться. Но такси тоже не удалось поймать, тогда парни остановили рафик, усадили сначала женщин, а затем и сами влезли в тёмное чрево микроавтобуса. Здесь, в полутьме, Валя позволила себе расслабиться и прижаться к Женькиному плечу. Они сидели вдвоём на одной стороне салона, и Женька по-прежнему держал Валю за руку. Он наклонился к уху Вали и тихонько спросил:
- Скажи мне честно, почему ты так неожиданно уехала в Москву? Мы же договаривались, что ты приедешь на практику сюда…
- А ты не помнишь, что этому предшествовало?
- Нет, не помню…
- Не помнишь, как приехав в Казань, ты пошёл сначала навестить друзей, а обо мне вспомнил только вечером?
- Подожди, подожди, … Ты что-то путаешь, по-моему. Всё было не так. Я с поезда, помню точно, сразу пришёл в общежитие, но никого из твоих девчонок в комнате не было,… я ещё спросил у вахтёрши, она сказала, что видела, как утром девчонки всей толпой куда-то подались.
И вот сейчас, сидя бок - о - бок с любимым, Валя вспомнила те горькие минуты своей юности и поняла всё! Она тогда даже не пыталась услышать его объяснения, оборвав на полуслове. Обида захлестнула её разум. Ещё бы! Они не виделись больше полугода, а Женька пошёл сначала к друзьям…
Когда машина остановилась и все вышли, Женька попрощался с Ниной и Юрой, а Валю задержал на минутку. Они стояли в подъезде чужого дома, обнявшись. Женька гладил её волосы, брал нежно в ладони её лицо и целовал, целовал, целовал. Тот факт, что на вокзале не оказалось билетов, Валя восприняла подарком судьбы, которая отпустила ей ещё несколько часов счастья.
- Когда мне сказали, что у тебя родился сын, я напился до потери пульса. И понеслось,… одна бутылка за другой… Я понял, что спиваюсь. Вот тогда мне пришла в голову мысль, что надо жениться, иначе – кранты. Сейчас у меня маленькая дочка. … Ждал я, правда, сына, … помнишь, как мы договорились с тобой, что ты подаришь мне пять пацанов?
Конечно, Валя помнила. Этот разговор возник у них с Женькой, когда его с каким-то заданием командировало в Москву предприятие, где он писал диплом. Естественно, Женька сделал тогда остановку в Казани. Измученные разлукой, они решили-таки расписаться тайно от её родителей. Вот тогда-то, получив Валино согласие, радостный Женька и сказал ей: «Только смотри, Валюха, чтобы никаких девчонок! Я хочу пять пацанов!»
Но из Москвы Женька вернулся какой-то расстроенный. Он увёл Валю на их заветное место на чердаке, закурил и сказал, не скрывая тоски:
- Заскочил я по пути домой, поговорить с мамашкой о наших с тобой планах…
- Она не одобрила? – спросила тревожно Валя. – Я не нравлюсь ей, да?
- Не-е-ет, она ничего не имеет против тебя, она только советовала подождать до получения мной диплома. Ну, чтобы уже крепко встал я на ноги. И ещё она сказала, что такие дела не совершаются второпях. «Ты, - говорит, - сынок, потерпи немного, больше ждал, чем осталось. А то распишетесь, переспите ночку, ты укатишь от молодой жены, ей будет тяжело после этого остаться одной. В народе говорят так: «Девке ждать легче, чем бабе…». Может, и права она, как ты думаешь?
И гордость не позволила Вале возразить. Не могла же она признаться Женьке в том, что своими чувствами она давно уже женщина, что по ночам её мучают кошмарные желания. И чем больше старалась она их скрывать, тем мучительнее становились они. Валя отлично поняла, что будущая свекровь опасалась за честь своего сына, потому что «распочатая бутылочка – большой соблазн».
- А если завтра тоже не будет билетов, останетесь ещё на денёк? – вернул Валю из воспоминаний вопрос Женьки.
- Нина вряд ли согласится, она очень расстроилась сегодняшней неудачей. Даже заикнулась о самолёте…
Они простояли в подъезде больше часа. Затем простились до завтра.
Пятый курс. Преддверие окончания института. Радость и печаль… Радость, потому что остались позади все эти сопроматы, ТММ, аэродинамика, и прочая муть. Печаль, потому что впереди – расставание с друзьями, с привычным укладом студенческой жизни. Ребром встал вопрос: какую точку на карте Советского Союза избрать местом жительства, чтобы не ошибиться в выборе и не сожалеть потом о своём решении. А выбор – не малый: Казань, Горький, Ульяновск, Куйбышев, Ташкент, Омск, Новосибирск, Красноярск. Почему мой выбор пал на Красноярск? Потому, что тех, кто согласится ехать в этот далёкий сибирский город, ожидала романтика жизни в течение восьми месяцев не где-нибудь, а в Москве. Этот город я видела только в кино, и он был для меня когда-то несбыточной мечтой. Конечно же, я, не раздумывая, выбрала мечту. И вместе со мной ещё человек пятнадцать моих сокурсников, в том числе и мой будущий муж, пожелали отправиться на преддипломную практику в столицу. «Белой вороной» среди нас оказалась лишь Валя, так как все мы были уверены, что она отправится в город Новосибирск. Перед отъездом на каникулы нас собрали в аудитории. Объяснили, что из нас будут готовить специалистов по ракетной технике. Для чего нам необходимо в августе месяце прибыть в городок Подлипки (официальное название - город Калининград) на предприятие п/я 651. Там мы должны будем предъявить документы в отдел кадров, где нас оформят на завод для прохождения практики.
И вот я в Москве, в городе моей детской мечты, в городе-сказке. Трудно описать словами моё душевное состояние в тот момент, когда я с замиранием сердца вышла на площадь к Ярославскому вокзалу. В демисезонном пальто, накинутом на плечи, с огромным, тяжёлым чемоданом в руках я являла собой престранное зрелище. Во-первых, потому, что Москва встретила меня африканской жарой, а во-вторых, потому что, ошалев от окружающего меня великолепия, я стояла с разинутым ртом посреди мчащихся в разные стороны потоков машин. Во мне всё пело и ликовало, мне было наплевать на недоумённые взгляды прохожих. И вместо того, чтобы поскорее добраться до дома своего дяди, я спустилась в метро и с восторгом провинциалки каталась часа три по маршрутам подземной Москвы. В одном из вагонов возле меня оказалась группа молодых людей, один из которых, оглядев меня, насмешливо спросил:
- А вам случайно не холодно, девушка, в демисезонном пальто?
Одарив его ледяным взглядом, я пробралась со своим нелепым чемоданом в противоположный конец вагона. Накатавшись до изнеможения, устав от жары и тяжёлого чемодана, направилась я к эскалатору, но, поднявшись наверх, поняла, что не смогу вот так сразу уйти, расстаться с этим чудом, с этой сказкой. Тогда я вновь спустилась вниз, а потом опять поднялась, вызвав недоумение дежурной, которое было написано у неё на лице, когда она провожала меня долгим, внимательным взглядом.
Наконец, я покинула метро, долго кружила по каким-то закоулкам, прежде чем отыскала нужный мне дом. Это был даже не дом, а старенький двухэтажный деревянный домик со скрипучими ступенями. Он стоял в глубине тенистого Московского дворика, окружённого новостройками, как хилое деревце в тени огромных лесных гигантов, и был пристанищем для многих поколений. Здесь жили когда-то бабушки и дедушки, мамы и папы тех, кто обитал в нём ныне. Все они знали друг друга, и жили, как одна большая семья, вместе справляя и праздники и поминки.
Узнав, что я племянница Николая Фёдоровича, они приняли меня по-родственному, даже не спрашивая документов. Оказывается, он предупредил их о моём приезде, попросил позаботиться, поскольку они с тётей Ирой и детьми поехали на дачу в Болшево. Мне тут же подали ключи, но я не хотела ждать их возвращения в одиночестве, я решила ехать к ним на дачу. Узнав, что я не имею представления о Подмосковье, они, посовещавшись, дали мне провожатого, и мы отправились с ним в Болшево на электричке. За окнами вагона мелькали кадры из фильма «Тимур и его команда», и я с восторгом смотрела на эти картины, а голос, сообщавший названия станций, слушала, как музыку…
Родственники встретили меня так, будто мы расстались только вчера, хотя дядю Колю я не видела лет десять, а с его женой – тётей Ирой была знакома только по переписке. Её добрая, располагающая к себе собеседника, улыбка, сразу же сблизила нас. Мы сразу подружились с ней, и были, как две закадычные подруги, до последних дней её жизни, а умерла она довольно молодой от рака кишечника. Дядя и тётя прожили недолгую, но счастливую семейную жизнь, в которой не было места ссорам, кляузам, ревности. Они очень любили друг друга. И о чём бы мы ни говорили с тётей Ирой, наш разговор, бывало, как-то сам собой переходил на тему: «А вот мой Коля…»
Мне нравилось бывать у них и дома, и на даче, и они всегда были мне рады, старались подкормить меня, всегда голодную студентку, чем-нибудь вкусненьким, а то и подсунуть в карман то трёшку, то пятёрку деньжат.
Как всегда, со мной случился небольшой казус. Когда я сказала дяде Коле, что приехала на преддипломную практику на космическое предприятие, но не знаю, как добраться до места, то он сразу же уверенно сказал:
- Всё ясно. Тебе нужен космический центр. Это тут рядом – станция Подлипки. Ты проезжала её.
- Нет, нет, нет, дядя Коля, мне нужен городок Бабушкино. Так нам сказали на собрании студентов.
- Но почему Бабушкино? – с удивлением спросил дядя Коля. – Странно. В этом городке нет ничего, связанного с космосом.
- Дядя Коля, вы просто не знаете, поскольку это засекреченное предприятие, - уверенно заявила я.
- Я знаю. Это - п/я 651, но он находится в Подлипках.
- Нет, дядя Коля, вы что-то путаете. Когда нам сказали, куда приехать, я решила запомнить слово «бабушка», чтобы не забыть названия городка.
- Вот что, Галина, - посоветовал мне дядя Коля – ты на всякий случай съезди в Подлипки, походи там по перрону, вдруг встретишь кого-нибудь из своих студентов…
Я, было, заартачилась, но всё-таки решила последовать дядиному совету. В день встречи с однокурсниками я вышла на станции Подлипки, ничуть не сомневаясь в том, что это пустая трата времени. И каково же было моё удивление, когда я вдруг услышала знакомые голоса:
- О! Кого мы видим! Это же Манчук! И в тот же миг меня осенило: мой тест – «У бабушки под окном растёт липа. Подлипки!»
Нас расселили по финским домикам в живописном Подмосковье. И, несмотря на то, что посещение одной из ведущих космических фирм не представляло для меня огромной радости, в отличие от моих однокурсников, я всё-таки посещала её исключительно по необходимости, как и нелюбимый институт когда-то. Зато красота окружающей меня природы и близость столицы возмещали сторицей мои моральные утраты. Тем более, что в Москве в это самое время проходил международный кинофестиваль, так что всё своё свободное время проводила я там, возвращаясь в Подлипки с последней электричкой.
Недели через три пребывания здесь, я уже ориентировалась в Москве и Московском метрополитене не хуже москвичей-старожилов, без затруднений отвечая на вопросы: «Скажите, пожалуйста, а как мне добраться до…?» Я колесила по столице на всех видах транспорта и однажды стала свидетельницей комического случая. Зайдя в троллейбус, услышала я громкие споры и увидела растерянного молодого человека, по обличию индуса, который держал в руках бумажку с надписью крупным шрифтом «Университет на Ленинских горах». Догадавшись, что этот человек не знает, как добраться до указанного места, а окружающие не в силах ему помочь, так как он не говорит по-русски, я уже было открыла рот, чтобы попытаться помочь бедняге, используя свои скудные познания в английском языке. Но тут в троллейбус влезла толстая тётка с какими-то тяжёлыми корзинами и, увидев в руках молодого человека бумажку с адресом, а вокруг растерянных пассажиров, громко завозмущалась:
- Господи! Стыд-то какой, а ещё называют себя москвичами! Не могут толком объяснить человеку, как проехать на Ленинские горы!
И не слушая ничьих возражений, она обратилась прямо к индусу:
- Вот что, мил человек, ты сейчас доедешь до площади Революции, там сядешь на пятый автобус, он прямёхонько довезёт тебя до места.
Тётка гордо оглядела улыбающихся пассажиров и снова обратилась к индусу:
- Ясненько?
Не получив ответа и видя всё ту же растерянность на лице молодого человека, она заподозрила неладное и громко спросила:
- Он чё,…глухонемой что ли?
Троллейбус ответил ей громким хохотом. Тогда я подошла к индусу и сказала, стараясь произносить чётко слова:
- Ай кэн хелп ю. Ду ю андестенд ми?
Глаза индуса загорелись надеждой. Он кивнул мне головой, а я добавила:
- Ай эм гоуин ту ёнивёсити.
И хотя мне нужно было ехать совсем в другое место, не могла же я признаться в том, что моих познаний в чужом языке не хватит на подробное объяснение данного маршрута. Когда мы сели в автобус, идущий на Ленинские горы, рядом с нами оказалось несколько русских студентов. Я обратилась к одному из них и объяснила ситуацию: молодой человек, не владеющий русским языком, ищет друга, который учится в университете на Ленинских горах. Студенты сразу откликнулись на просьбу помочь бедолаге. Они бойко заговорили с ним по-английски, а я вышла на первой же остановке, считая свою миссию завершённой.
После перенесённой операции с диагнозом киста левого яичника что-то нарушилось в моём менструальном цикле, и я решила посетить кабинет гинеколога, заподозрив беременность. Меня встретила маленькая женщина, похожая манерами не на доктора, а на буфетчицу привокзального ресторана: нервная, грубая, неприветливая. На мой вопрос, не беременна ли я, она не ответила, а рявкнула:
- Какая беременность? Откуда? Вы что же, не знаете, какую операцию перенесли? Вам почти ничего не оставили от левого яичника, а он у женщин самый плодовитый.
- И что вы хотите этим сказать? – не поверила я в приговор.
- А вот то, что слышали, - не меняя тона, ответила «буфетчица», - забудьте о детях. У вас их больше просто не может быть … никогда.
Я вышла из кабинета и села в стоящее возле двери кресло, так как ноги мои стали вдруг ватными. Вот уж никогда не думала, что известие о невозможности родить ребёнка способно сразить меня наповал. Сколько женщин живут в постоянном страхе забеременеть, сколько их каждый день попадает на аборт – эту узаконенную государством пытку за несколько счастливых минут любви … И вот, когда сама жизнь предоставила мне возможность не опасаться больше ни абортов, ни родов, я вместо радости ощутила горечь и обиду. Оказывается, одно дело, когда я могу родить, но не желаю делать этого, и совсем другое – неспособность к деторождению. Так кто же я теперь? Инвалид? Урод? Не женщина?
Мне вдруг безумно захотелось забеременеть. Сейчас! Немедленно! Пусть потом попаду я на аборт, пусть испытаю дикую физическую боль, зато буду знать, что я нормальная, полноценная женщина! ... Неужели больше никогда не смогу я, как другие бабы сказать со страхом: «Ой, девчонки, кажется, я залетела!»?
Дома Егор спросил меня:
- Ты не заболела?
- Нет, с чего ты взял?
- У тебя усталый вид и какие-то больные глаза…
«Знал бы ты, отчего всё это, … но уж нет! Ни к чему тебе знать про мои бабьи проблемы. Моя тайна умрёт вместе со мной…»
С тех пор прошло чуть меньше полугода, и как-то однажды Егор сказал:
- А что, Галчонок, почему бы нам не завести ещё ребёнка? Игорю скоро исполнится пять лет, давай подарим ему сестрёнку, а?
Вот и наступил этот неотвратимый момент. Дальше молчать было нельзя. И нервы мои сдали. Я буквально разразилась слезами. Егор настолько растерялся, что не сразу сообразил, что делать. Наконец, догадался и принёс мне бокал воды.
- Вот на, выпей, успокойся. Я что-то не так сказал, что ли?
«Ну, что же, не стоит тянуть резину, надо открыть горькую правду. Всё равно рано или поздно он узнает. Егор - нежный, любящий отец. Значит, разговоры о ребёнке будут возникать снова и снова. И наступит момент, когда обманывать станет просто невозможно»
- Егора, давай больше не говорить на эту тему.
- Ну, хорошо, я обещаю не приставать к тебе с этим вопросом, но если ты сама захочешь подарить мне дочку, я буду очень рад.
- Ты не понял, Гоша. После той операции, что перенесла я, детей у меня больше не может быть.
Наступила пауза. Гоша некоторое время смотрел на меня недоумённо, но когда до него дошёл весь трагизм моего положения, понял, что творится в моей душе. Он испугался за меня и заговорил неестественно бодрым голосом:
- Галчонок! Милый! Ну, и что? Не плачь. Не будет, значит - не будет. У нас есть замечательный сын. Нам хватит Игоря…
Если бы он омрачился лицом или сказал с сожалением: «Жаль, что ты не сможешь больше родить. Я так мечтал о дочке…», я бы меньше расстроилась, а от того, что он стал утешать меня, я поняла, как ему горько от этого известия. Но даже в эти минуты он за меня переживал больше, чем за свои несбывшиеся надежды, и снова расплакалась.
Прошло недели три, а может быть месяц после нашего печального разговора, и вот как-то утром ощутила я приступ лёгкой тошноты.
- Гоша, мы ели вчера на ужине ветчину рубленую, у тебя не было от этого никаких неприятных позывов?
- Нет, она абсолютно свежая. А что?
- Понимаешь, меня утром слегка подташнивало. Я подумала…
- Исключено. Продавщица сказала, что ветчину привезли только что…
- Возможно, у меня что-то с желудком. Хотя, в нашей родне никто не страдал по этой части…
- А, может быть, тебе обратиться знаешь куда?
Поняв намёк, я ответила довольно холодно:
- По-моему, я всё сказала тебе без утайки. И прошу тебя никогда больше не напоминать об этом.
Но, сама не знаю почему, я всё-таки отправилась на приём к гинекологу. Слава богу, той «буфетчицы» уже не было. Позднее я узнала, что её сняли с работы за грубость в обращении с пациентками. Меня приняла пожилая женщина с мягким голосом и приятными манерами. После осмотра она спросила меня:
- Ну, что? Будете оставлять?
- Оставлять? ... Что оставлять? – растерялась я.
- Как, что? – улыбнулась она. – Ребёночка конечно…
Я сидела в полной растерянности и кажется даже с разинутым ртом. Женщина повторила вопрос.
- Нет, нет, нет! – замотала я головой, - не может быть! – Вернее – да, да, оставлять! Обязательно оставлять! Но вы не могли ошибиться? Я действительно беременна?
- В таких делах мы редко ошибаемся, - снова улыбнулась она.
Домой возвращалась я в смятенных чувствах. С одной стороны меня обуревала радость по поводу моей беременности, а с другой – одолевали сомнения. Вдруг женщина-гинеколог всё-таки ошиблась. Её слова «В таких делах мы редко ошибаемся» пугали меня. А что, если в мой диагноз закрался тот самый редкий случай? Нет, я не хочу никаких ошибок! Хочу быть нормальной беременной бабой! И эти позывы тошноты. Разве они не подтверждают положительный диагноз?! Но самое лучшее – пока ничего не говорить Егору. Вот сдам все анализы, и если они окажутся положительными, тогда и порадую его.
Через неделю я знала уже наверняка, что беременна. Я ликовала, но мы договорились с Егором хранить в глубокой тайне этот факт, чтобы не сглазить.
Когда же, буквально через несколько дней, Владислав Аркадьевич предложил мне поехать в командировку, то сначала я решила категорически отказаться, дабы не причинить вреда моему будущему малышу. Но мне очень не хотелось обнародовать причину отказа. Да и ехать было недалече, в город Новосибирск, поэтому, взвесив все «за» и «против», я согласилась. К тому же немаловажным фактором для принятия такого решения явилось то, что я освоила тонкую работу наклейки датчиков на испытуемые изделия и пайку схемы соединения их с приборами. Единственными условиями, которые поставил передо мной при этом Гоша, были: во-первых, не поднимать тяжестей, а во-вторых, не лазать на «верхотуру». Однако, наша работа как раз предполагала и то, и другое. Но я работала в мужском коллективе и, по крайней мере, знала, что тяжестей поднимать мне не придётся. В паре со мной отправилась в командировку техник Нэля. В день отъезда мы с ней узнали, что бригада ещё не полностью сформирована и приедет поздней, а пока выезжали мы втроём: я, Нэля и Володя Суворов. В нашем вагоне соседнее купе было заставлено ящиками с нестандартным оборудованием чуть не до потолка. И тут Володя «обрадовал» нас:
- Да, девчонки, здесь-то оборудование нам загрузили, а в Новосибирске будет тяжко. Там нас некому встретить, придётся самим поднатужиться. Я думаю, по одному ящику втроём перетащим на перрон все, а? Главное выгрузить из вагона, а там что-нибудь придумаем.
Делать было нечего, пришлось мне открыть Нэле свою тайну. Рисковать ребёнком я не имела права.
- Только прошу тебя, Нэля, никому ни слова о моём положении, - предупредила я её.
А вопрос с ящиками решили мы так: поставили Суворову условие, что если он не наймёт на вокзале носильщиков, то мы быстренько садимся на такси, а его оставляем решать производственные проблемы в одиночку. По нашему решительному виду Володя понял, что мы с Нэлей не шутим и вынужден был согласиться, не преминув сказать при этом:
- Вот же дёрнул меня чёрт связаться с бабьём.
Вопрос с ящиками был улажен, но впереди нас ожидала ещё одна неприятность: свободных мест в гостинице не оказалось. В связи с землетрясением в Ташкенте она была буквально забита беженцами оттуда. В конце концов, нам с Нэлей дали раскладушки и поселили в коридоре, где мы провели с ней два дня и две ночи. Затем в одном из номеров освободилось два места, и нас поселили туда, чему мы были безмерно рады, так как могли спокойно уснуть, не опасаясь, что какая-нибудь пьяная физиономия проявит к нам любопытство.
А на следующее утро, открыв глаза, я опешила, так как рядом со мной, буквально лицом к лицу спал богатырского вида смуглый молодой мужчина с густой шевелюрой и маленькими усиками. Он тоже проснулся и посмотрел на меня с любопытством. Я машинально натянула одеяло до самого подбородка. Тут в открытых дверях появилась пожилая армянка и, увидев мою растерянность, поспешно сказала:
- Вы уж извините, пожалуйста, нас. Мы вчера ночью приехали из Ташкента очень уставшие, вот я и попросила дежурную поставить тут в проход раскладушку.
Женщина поняла всю нелепость создавшегося положения. Раскладушка, занявшая собою весь проход, стояла впритык к моей кровати, а я и мужчина оказались как бы в одной постели.
- Это мой сын, он совсем ещё мальчик, ему нет и восемнадцати лет, - добавила женщина.
А в это время мальчик смотрел на меня с любопытством взрослого мужчины.
- Вартан, отвернись, видишь девушке надо встать, - обратилась к нему заботливая мамаша.
Вартан нехотя отвернулся, а я, сдёрнув со спинки кровати свой халатик, быстро накинула его на себя и перелезла через раскладушку этого мальчика, так как иной возможности покинуть кровать у меня не было.
Через неделю мы встретили остальных членов нашей дружной бригады. Они предложили устроить маленький банкет по случаю начала больших испытаний. Мы собрались в номере-люксе у нашего руководителя. Люкс состоял из двух комнат – гостиной и спальни, а также санузла с ванной. В спальне на журнальном столике стоял телефон. Мы с Нэлей и остальные члены бригады жили в скромных четырёхместных серых «клоповниках». Стол организовали мужчины, освободив меня и Нэлю, как единственных представительниц прекрасного пола, от «чёрной» работы. Я предупредила Нэлю, что пить, даже шампанское, ни в коем случае не буду, и попросила её поддержать меня в этом деле. Но Нэлю вдруг обуяла эйфория восторга, и она умудрилась очень скоро захмелеть. А когда Володя Суворов заметил, что я пью только лимонад и громко выразил удивление по этому поводу, Нэля пьяно погрозила ему пальчиком и промурлыкала:
- Ну, Вовочка, не приставай к Гале, … Ей нельзя пить спиртное.
Я наступила ей на ногу под столом, однако Нэля уже не воспринимала ни моих сигналов, ни гневных взглядов. И когда Суворов, посмотрев на меня, спросил:
- Что значит «нельзя пить», а?
Нэлька пьяно хихикнула:
- Ну, ты что, сам не понимаешь? Тошнит её от вина, нельзя ей … Ой, Галочка, извини меня, я нечаянно выдала твою тайну.
И пьяная Нэлька упала на диван, продолжая бормотать чего-то…
Мужчины проявили такт и больше не предлагали мне вина, но я иногда всё-таки ловила на себе их любопытные взгляды. Я была очень зла на Нэльку за её пьяную болтовню, а она мирно посапывала на диване, свернувшись калачиком.
Когда далеко за полночь наступило время расходиться по номерам, Володя Суворов предложил следующий план: впереди по длинному коридору идут в качестве ширмы двое высоких парней - Толя Абрамов и Володя Халиманович, закрывая своими телами меня и Суворова, несущего Нэльку на руках. Слава богу, в малорослой Нэльке весу было не более сорока килограмм. Поравнявшись с нашей комнатой, я должна буду открыть дверь. Володя внесёт Нэльку, положит её на кровать, а потом присоединится к Халимановичу и Абрамову.
Всё шло замечательно. Дежурная окинула беглым взглядом мирно беседующих двух статных парней и снова уткнулась в книгу. Но когда мы были уже возле двери нашей комнаты, слегка очухавшаяся Нэлька вдруг спросила капризным голосом:
- А куда это вы меня тащите? Отпустите немедленно…
Дежурная вновь вскинула голову, но секундой ранее Вовка Суворов пятой точкой открыл дверь номера, и Нэлька была водворена на свою кровать. Она попыталась встать, но Володя осторожно и в то же время решительно придавил её плечи к подушке и тихо попросил:
-Нэлечка, я прошу тебя, не брыкайся и не шуми, а то услышит дежурная и завтра же вышвырнет всех нас из гостиницы за нарушения режима.
Он говорил это ей на ушко, поглаживая по плечу, А она вдруг вся вскинулась и выкрикнула с негодованием:
- Животное! Скотина! Не смей трогать меня, слышишь? Я не люблю тебя…
Володя удивлённо посмотрел на меня и спросил в растерянности:
- Это она мне?
- Нет, нет. Не волнуйся, к тебе эти слова не имеют никакого отношения. Она, наверное, видит неприятный сон. Ты иди, я управлюсь теперь с ней одна.
Я открыла дверь и выглянула в коридор. Толя с Володей мирно беседовали недалеко от нашего номера. Дежурная не была видна за их фигурами. Подмигнув ребятам заговорщески, что означало: «Молодцы, хорошо маскируете!», я повернулась к Суворову и кивком головы показала, что можно выйти из номера. Он мышкой выскользнул за дверь, а вскоре и парни благополучно покинули свой наблюдательный пост. Мне же ещё часа два пришлось возиться с хмельной Нэлькой. В конце концов, её вырвало, только тогда она уснула к великому облегчению наших соседок, которые тоже принимали участие в моих хлопотах. И, слава богу, они терпимо отнеслись к этому недоразумению: ни жалоб на беспокойную жиличку, ни скандала по поводу пьяной выходки её, не было.
Утром Нэля была тихой и смущённой, стеснялась поднять глаза на соседок. А когда мы остались с ней вдвоём, спросила со вздохом:
- Галя, я вчера сильно безобразничала, да?
- Куролесила всю ночь, спать никому не давала. Хорошо, что соседки оказались людьми не скандальными, ещё и помогали мне няньчиться с тобой…
- А там, на «банкете», что было?
- Было то, что ты разболтала парням о моей беременности.
- Извини, я не хотела, просто сама не знаю, как это получилось. Ну, прости меня…
- Да, ладно, что уж теперь…
- Скажи, а я там хоть не ругалась? Матом?
- Успокойся, там не ругалась. Ты уснула на диване, а потом парни перенесли тебя сюда…
- Позорище-то какое! Всё, я не пойду на завод! Я не смогу посмотреть им в глаза, они, наверное, все косточки мне перемыли…
- Видишь ли, «перемывание» костей – сугубо бабье занятие, а на завод рано или поздно всё равно придётся идти, так уж лучше не тянуть …
А потом были обычные командировочные будни, мы занимались с Нэлей наклейкой тензодатчиков на изделие, паяли схемы. Нам постоянно приходилось лазать по стремянкам, так что каждое утро перед работой мы переодевались в брюки и чувствовали себя комфортно на любой верхотуре.
Зато выходные дни проводили мы в знакомстве с городом и побывали во всех его уголках. Посещали эстрадные представления с заезжими артистами, побывали в оперном театре на балете «Лебединое озеро», посетили Академгородок и хорошо провели время там в ресторане…
И. как всегда, командировка наша не обошлась без приключения. На подмогу нашей бригаде родное предприятие прислало еще одного сотрудника, который в качестве «гостинца» привёз ребятам фляжку чистейшего этилового спирта. Причём, то ли по ошибке, то ли по недомыслию, он занёс эту фляжку прямо на завод. Парни были в шоке.
- Ты какого рожна принёс её сюда? Почему не оставил в камере хранения? Как теперь мы вынесем её отсюда? – заволновались ребята.
- Ну, так же, как и занёс. В авоське, завёрнутую в газету…
- Но когда ты заносил, тебя не проверяли. Может ты нёс пирожки. А вот когда понесёшь назад, обязательно проверят: что такое выносишь ты с завода. Понимаешь, дурья твоя голова? Ты чем докажешь, что привёз спирт из Красноярска, а не своровал его на заводе?
- Ой, мужики, я правда как-то не подумал об этом. Что же теперь делать?
- А то: сам принёс, сам и выноси.
- Нет, мужики, так дело не пойдёт, - сказал Толя Абрамов. Если его задержат со спиртом, то позор ляжет на всю бригаду, никто не поверит, что он привёз его из Красноярска, а не украл здесь на заводе. А это, сами понимаете, чем чревато. Тут порядки построже, чем у нас на предприятии. Надо что-то придумать…
А Володя Суворов, видя, как я и Нэля сворачиваем свою «спецодежду» для стирки, вдруг радостно крикнул:
- Эврика! Придумал!
Все с удивлением уставились на него, а он спросил у нас:
- Девчонки, вы разворачиваете «спецуху», когда выносите через проходную?
- Разворачиваем, если в кабинке стоит Горгона.
- Что ещё за Горгона?
- Это Галя так прозвала толстомясую бабищу за её ледяной взгляд и грубый голос, - засмеялась Нэля. – Жуткая тётка.
- Она стоит в одной кабинке с дедком в противоположных сторонах, - добавила я. Он очень добрый и покладистый, а она – настоящий цербер. Нужно подождать, когда он будет в кабинке один, тогда можно пронести флягу в спецодежде без проблем.
- Нет, так нельзя, - заспорили парни. Мы не имеем права подставлять девчонок. Сами влипли, сами и будем выбираться из этой ситуации.
Они начали пристраивать фляжку на груди, на животе, на бедре, в карманах, но та предательски выпирала отовсюду. А мной уже овладел азарт риска. Я предложила парням попробовать вариант Володи Суворова.
- А если застукают? – спросил Толя с сомнением.
- Значит, посадят, - смеюсь я. – Раньше сяду – раньше выйду. Попытка – не пытка, надо рискнуть…
Мой оптимизм, видимо, передался окружающим, споры прекратились. Было решено послать ребят в проходную, и, если там нет Горгоны, они дадут нам с Нэлей знать об этом.
Я всё-таки верю в везение, оно не раз помогало мне выходить из затруднительных ситуаций. Вот и сейчас нам крупно повезло: в кабинке стоял один дедок, правда к нему выстроилась очередь человек в десять. Парни поставили нас в середину между собой, причём Нэлю – впереди меня. Она должна подойти к окошечку и развернуть свёрток со словами: «Это моя спецодежда, я несу её в стирку», а следом иду я с этими же словами и делаю вид, что разворачиваю свёрток. По логике вещей дедок должен бросить на свёрток мимолётный взгляд и, не давая мне труда развернуть его до конца, пропустить меня через турникет.
Но, по закону подлости, когда до Нэли остался один человек, в кабину вошла Горгона. А дедок отошёл к своему окошечку. Всё это было так неожиданно, что ни я, ни парни не успели сориентироваться в новой ситуации. Я стояла, как говорится, ни жива, ни мертва, понимая, что с Горгоной наш план не пройдёт. А мне, как назло, ни одной спасительной мысли не приходило в голову. Ноги мои мелко подрагивали. Во рту пересохло…
Парни, что уже прошли через турникет, стояли кучкой на той стороне, готовые в любой момент броситься мне на помощь: доказывать, просить, умолять или, наконец, взять вину на себя. Я видела их тревожные глаза, но была бессильна что-то изменить в этом роковом стечении обстоятельств.
Вот Горгона взяла свёрток Ани, начала разворачивать его и вдруг сказала дедку:
- Я проверю у этой, а ты давай-ка проверь у второй…
И кивком головы она велела идти мне к противоположному окошечку. Я даже не сразу поверила в такую удачу. Затем, обогнув двух или трёх, стоящих за мной парней, я подошла к вахтёру на ватных ногах. План наш был уже разрушен, поэтому мне пришлось действовать на свой риск и страх. Подавая свёрток, я тихо сказала ему:
- Там внутри у меня спрятана фляжка со спиртом, но он не с вашего завода, даю вам честное слово. Его привёз из Красноярска наш товарищ и по ошибке занёс сюда…
Я шла, что называется, ва-банк, но другого выхода у меня не было. Произнося свой монолог, я смотрела вахтёру прямо в глаза, и случилось чудо: он поверил мне. Не разворачивая свёртка, дедок отдал его в мои руки и, кивнув головой, сказал:
- Проходите.
А Горгона всё ещё обшаривала одежду Нэли, словно искала там насекомых, не ведая о том, что сама, своими руками упустила удачу.
Когда мы весёлой толпой высыпали все из проходной на улицу, Володя Суворов громко спросил:
- Галка, а, Галка! Признайся, что ты владеешь колдовской или дьявольской силой, а? Если скажешь «нет», всё равно не поверю!
В один из моих экскурсов по Москве набрела-таки я на ВГИК. Вот она передо мной – моя несбывшаяся мечта. Я стояла перед зданием не в силах оторвать глаз. Радость и грусть, улыбка и слёзы, тщета и надежда – всё это овладело мной одновременно. Не колеблясь ни минуты, я приоткрыла тяжёлую дверь, за которой сидела у маленького столика пожилая женщина-вахтёр. «Господи - подумалось мне, - какая она счастливая! Я бы согласилась быть здесь кем угодно: вахтёром, техничкой, шагами за сценой, лишь бы в этом храме искусств!»
Заметив меня, старушка спросила:
- Ты к кому, девушка?
Я на минуту растерялась. Что могла я ей ответить? Рассказать, как мечтала в детстве стать актрисой, а оказалась в техническом ВУЗе и скоро стану заурядным инженером? Но этого не объяснишь в двух словах. И, заикаясь от волнения, я спросила у старушки, нельзя ли мне записаться на приём к директору института. Она сказала, что директор сейчас в отпуске, всеми делами занимается его заместитель, но он никого не принимает, так как приёмные экзамены уже окончены. Но, видя моё искреннее огорчение, добавила:
- Если тебе он нужен очень, то приходи завтра, только до обеда, после обеда он почти не бывает на месте.
Я не шла, я летела на крыльях в Подлипки. Мечты, похороненные под тяжестью пяти студенческих лет, вновь замаячили передо мной. «Я приду! Я обязательно приду!» - пело моё сердце.
Но лишь через две недели, две нескончаемо долгих недели сумела попасть я в заветные стены ВГИКа, потому что на следующий день старушка-вахтёр, увидев мой студенческий билет, с сожалением покачала головой и сказала:
- Он тебя, милая, не примет, даже и не надейся. Авиационный институт – это не наш профиль. Вот если бы ты пришла из Гнесинки или из Щукинского училища, тогда другое дело…
Но, несмотря на неудачу, я продолжала приходить сюда с упорством маньячки, помня поговорку о лежачем камне. И вот однажды надо мной смилостивились и позволили войти. Это уже было счастьем.
Я входила в двери ВГИКа, как, наверное, входят глубоко верующие люди в храм Господень, стараясь не стучать каблуками, но мне казалось, что стук моего сердца отдаётся эхом в этих стенах. От одной мысли, что по коридору, где я сейчас иду, не раз проходили Ладынина и Дружников, Тарасова и Черкасов, Макарова и Ильинский … Самойлов, Рыбников, Лановой, Гурченко… в моей душе поднимался неописуемый восторг! Быть может, мои следы совпадают с их следами…
Перед кабинетом директора я на секунду остановилась, чтобы перевести дух и унять волнение. Затем, постучав, открыла дверь и встретилась глазами с молодым мужчиной приятной наружности. Он усадил меня и вежливо спросил, что привело меня в его кабинет. Если бы я не была слишком взволнована, то начала бы беседу издалека, повела бы её плавно и убедительно, а у меня получилось всё как-то сумбурно.
- Я очень хочу стать киноактрисой! – прямо и бесхитростно заявила я.
Видимо, его несколько обескуражило моё заявление, потому что он сначала внимательно посмотрел на меня, затем мягко, но решительно сказал:
- Но вы опоздали. Приёмные экзамены давно закончились.
- Я знаю. Я хочу попросить, если Вы позволите, … я могла бы приходить сюда в качестве вольной слушательницы, … чтобы дышать этим воздухом, ходить по этим коридорам … Я с детства мечтала стать актрисой. Разрешите мне приходить сюда!
- Но мне сообщили, что вы – студентка Авиационного института.
- Да, но это роковая ошибка. Из меня не получится настоящего инженера, потому что я никогда не смогу полюбить свою будущую профессию!
Он улыбнулся столь страстному монологу и спросил:
- Почему же вы поступили в технический ВУЗ? В этих учебных заведениях, как я знаю, огромные конкурсы.
- Это длинная и … печальная история…
Не могла же я занимать его время, рассказывая о том, что моя мама – вдова репрессированного «врага народа» панически боялась тех профессий, которые нравились мне. Врачи, учителя, актёры, писатели тысячами, десятками тысяч подвергались репрессиям, исчезая навсегда в чреве ненасытного ГУЛАГа. Не опасной, по мнению мамы, была лишь инженерная профессия, потому что об инженерах народ ничего не знал, их жизнь была секретом за семью замками и печатями. Мама, искренне верила, что спасает мою жизнь, убеждая меня поступить в технический ВУЗ.
- На каком курсе вы учитесь?
- На последнем. Я дипломница…
Мужчина удивлённо поднял брови и сказал раздумчиво:
- Пожалуй, нашу беседу надо было начать мне именно с этого вопроса. Я принял вас за второкурсницу, - улыбнулся он. - Ваша внешность обманула меня. А теперь я должен вас огорчить. Дело в том, что во ВГИКе существует возрастной ценз, так что вы и по возрасту тоже опоздали. Вам сейчас…
- Двадцать два года…
- Вот видите, а у нас приём до двадцати лет…
- А почему же Вы приняли Бондарчука? Ему было на момент экзаменов, кажется, … двадцать семь…
- Ну, во-первых, потому, что он мужчина, для них у нас другой возрастной ценз. А во-вторых, Бондарчук – бывший фронтовик, а фронтовики идут у нас вне конкурса. Кстати, почему же вы столько лет провели в нелюбимом ВУЗе, если с детства мечтали быть актрисой?
- Я не имела возможности придти сюда раньше по той простой причине, что училась не в Москве. Здесь я всего лишь чуть больше месяца…
- Так вы не студентка МАИ?
- Нет. Я студентка КАИ…
- Это что же? Куйбышевский авиационный?
- Нет, это - Казанский авиационный…
- Ах, да, да, - улыбнулся он, - у них одна аббревиатура. А каким же образом вы оказались в Москве?
- Нас, небольшую группу студентов решили перепрофилировать и прислали в Подлипки на преддипломную практику. … Скажите мне откровенно, Вы считаете, что для меня всё уже потеряно, да?
- Нет, почему же?! Мы ведём с вами разговор об актёрской профессии, а вот на режиссёрский факультет ограничения у нас не такие строгие.
- Здесь я согласилась бы учиться на кого угодно: на дублёра, на вахтёра, даже на участницу массовок…
- Но, ради бога, не стоит так расстраиваться и плакать, всё ещё поправимо.
«Плакать? Это он мне?» Я провела рукой по лицу, оно было мокрым.
«Господи, я и правда реву, вот позор-то!»
Чтобы справиться с непрошенными слезами, я прикрыла руками лицо и сидела так некоторое время, а мягкий голос моего собеседника проникал мне в самую душу, помогая успокоиться.
- Я старше вас, многое повидал, во многом успел разочароваться. … Позвольте дать вам добрый совет. Не спешите, бросать свой институт сейчас. Вам осталось лишь защитить диплом. Получите его, а потом уж можно будет попробовать себя в другом деле. Поверьте мне, профессия актёра сопряжена со многими трудностями. Зритель видит результат, так сказать - аверс медали, а ведь у неё есть и обратная сторона. Кстати, я закончил режиссёрский факультет. Поступал сюда с огромным желанием, но если бы мне сейчас снова пришлось выбирать профессию, я, пожалуй, выбрал бы вашу…
И, увидев выражение недоверия на моём лице, очень серьёзно добавил:
- Да, да! Мне кажется, из меня получился бы неплохой инженер. Но тогда меня, как и вас, обуяла романтика кинематографа. А знаете ли вы, сколько среди актёров по-настоящему счастливых людей? Их – единицы, да и таких нередко постигают всевозможные разочарования.
Он протянул через стол ко мне руки.
- Давайте договоримся с вами так: мы продолжим наш сегодняшний разговор после получения вами диплома, хорошо?
- К Вам не так-то просто попасть.
- Но, однако, вы сумели проявить настойчивость и добиться аудиенции. Второй раз, думаю, это удастся вам ещё проще. Так что будем считать, что мы договорились, хорошо?
- Хорошо, - вздохнула я.
Когда я проходила мимо женщины-вахтёра, она сказала с удивлением:
- Долго он с тобой беседовал, понравилась ты ему видно…
Я посмотрела на часы. Действительно долго. А мне показалось, минут пятнадцать.
В Подлипки я вернулась часам к одиннадцати ночи. За столом нашей хозяйки меня поджидали Гоша и Гена Панфилов.
- А почему ты сегодня не была на практике? – тревожно спросил меня Егор.
И вдруг мне захотелось сказать этим двум счастливчикам, влюблённым в свою инженерию, в космос что-нибудь такое, отчего им стало бы не по себе. И я брякнула с вызовом:
- Потому мне больше нечего делать на вашем предприятии. Я сегодня встречалась с директором ВГИКа, он сказал, что у меня есть шансы поступить на режиссёрский факультет.
Мне удалось достичь желаемого результата. Надо было видеть эти две изумлённые физиономии. Я чуть не расхохоталась, глядя на них. Егор вообще потерял дар речи, а Гена сказал негромко, как бы про себя:
- Вот дуры бабы!
Утром Валя пробудилась от очень знакомого голоса, который назвал её по имени. Валя встала с постели, накинула халатик и выглянула в коридор. Так и есть – Элик! Элька Яцкевич! Однокурсник Женьки и очень хороший Валин знакомый. Он и его жена Леночка – просто замечательная пара! Валя даже немного завидовала им.
Несколько смущённая своим заспанным видом, она вышла навстречу Эльке. Он искренне восхитился Валей и даже не скрыл этого:
- Ну-у-у, да ты просто расхорошела!
- Ой, да брось, Элик, я не умыта, не причёсана.
- Валя, честное мужское слово, ты выглядишь сногсшибательно!
И не дав ей возможности возразить, он добавил:
- Кстати, приходите с Ниной сегодня на новоселье к Васе. Мы идём сейчас перевозить ему мебель со старой квартиры, а потом отметим это дело. Так что приходите часикам к четырём, идёт?
- Вообще-то мы планировали сегодня отправиться домой, - возразила нерешительно Валя, а сама подумала, что неплохо бы остаться, потому, что на новоселье к Васе непременно придёт Женька. Ох, если бы ещё без жены…
Словно подслушав её мысли, Элька добавил с улыбкой:
- Приходите, там будет Женька! Один…
Вечером, прихватив с собой коньяк, Валя и Нина были в новой квартире Васи. Вася – это кличка, весёлое прозвище Толи Изергина, которое настолько прилипло к нему ещё с института, что его до сих пор никто не называет Толей, кроме, пожалуй, его жены Любы.
При виде Вали Женька от удивления, что называется, разинул рот. Чего было больше в этом удивлении - радости или, может быть, разочарования, Валя не поняла, поэтому она не села за стол на свободное место рядом с Женькой. Она примостилась как раз напротив него между Ниной и Элькой. За столом царила дружеская атмосфера, и Валя почувствовала себя в «своей тарелке», словно вернулись прекрасные студенческие времена, только вот её любимый сидел не рядом с ней. Однако, Валя вдруг всем сердцем почувствовала, что он, как и тогда, принадлежит ей и только ей! Он и она – единое целое! В этой весёлой компании их сердца стучат в унисон!
Элька, милый красавчик Элька, каким-то невероятным образом умудрился настроиться на их волну, услышать совместное биение двух влюблённых сердец и, наклоняясь к уху Вали, негромко успокаивал её:
- Валечка, он сам виноват во всём, не переживай…
Валя улыбалась ему в ответ и ловила подозрительные взгляды Женьки, который, не выдержав очередного Элькиного шёпота Вале на ушко, поднялся из-за стола и заявив:
- Ну-ка, Элька, пусти меня. Здесь сяду я, - бесцеремонно влез между ним и Валей.
А Элька обошёл его и снова сел рядом с Валей с другой стороны. Тогда и Женька снова встал и снова сел между ним и Валей. Так повторялось до конца вечеринки, вызывая добрые улыбки всех присутствующих. Валя была на верху блаженства, ей хотелось, чтобы это новоселье никогда не кончалось. Но где-то к полуночи смех, шутки и песни стали затихать. Народ засобирался по домам, а Валя подумала с тоской: «Вот и всё. Сказка закончилась! Сейчас Женька тоже уйдёт домой, и останется она одна со своей дикой тоской».
Но, то ли сам Господь бог был пособником их любви, то ли окружающие люди понимали, что значит для Вали и Женьки эта их «нечаянная» встреча, только выйдя на улицу, влюблённые оказались одни. Он и Она! Женька решительно обнял Валю за плечи, и так в обнимку пошли они по городу, который был свидетелем её горя и боли. Здесь во время её производственной практики пролегла между ними первая трещина.
Но Вале было слишком хорошо сейчас, чтобы вспоминать те горькие дни, и она наслаждалась этой ночью, близостью любимого, его вниманием. Они, как когда-то в студенческие годы, беспечно шутили и смеялись, ослеплённые счастьем вернувшейся юности.
Когда Женька и Валя переходили через трамвайные пути, какая-то женщина, увидев их в свете фар идущего трамвая, громко крикнула, возвращая Валю в реальность:
- Эй, Женька, тебе, по-моему, пора домой. Тебя жена, наверное, потеряла.
Женька не шарахнулся в сторону, он даже не снял руки с Валиного плеча, он только повернул голову в сторону говорившей, которая что-то ещё прокричала им вслед, но за грохотом трамвая они не разобрали слов.
Они вошли в подъезд дома, приютившего Нину и Валю, остановились у окна и простояли там в обнимку до самого утра.
- Эх, Валька, Валька, что же ты натворила?! Не здесь бы нам проводить эту ночь, да и все остальные, … Разве об этом мечтали мы с тобой когда-то? И берёг я тебя не для него…
Они говорили, говорили, целовались до головокружения, они были прежними влюблёнными без всяких обязательств перед её мужем и перед его женой. Они хотели только одного, чтобы эта волшебная ночь длилась вечно…
Когда забрезжил рассвет и стали просыпаться соседи, из двери высунулась заспанная Нина и возмущённым шёпотом сказала:
- Вы что, с ума сошли? Давайте заканчивайте, нам домой пора собираться…
- Одну минутку, - Женька сделал протестующий жест рукой. – Ты закрой дверь, Нина, дай нам попрощаться.
- Целую ночь прощались и всё им мало! – проворчала Нина, закрывая дверь.
Женька судорожно сжал Валю в объятиях:
- Эх, Валька, болит старая рана. Болит, кровоточит и не хочет заживать…
«Так давай вылечим её вместе. Я для этого и приехала сюда к тебе, неужели ты не догадался?» - хочется крикнуть Вале в ответ на Женькины слова, но малодушный страх показаться навязчивой снова мешает ей быть откровенной с любимым. И говорит она совсем иное:
- А помнишь, что ты сказал мне когда-то в Казани? Помнишь? ... Ты сказал, что время – лучший врач, что оно лечит любые недуги…
- Для меня оно оказалось плохим врачом. Очень плохим. Ну, ладно, иди, … тебя ждут. У меня к тебе есть только одна просьба. Если ты когда-нибудь ещё, даже проездом, окажешься в этом городе … днём ли, ночью ли. Дай мне знать обязательно…
И, оторвавшись от Вали, он быстро сбежал по лесенке вниз. А Валя осталась одна … в чужом подъезде, в чужом городе. Она почувствовала в душе холод от последних Женькиных слов – «если будешь в этом городе». Они для неё прозвучали реквиемом их любви. «Если я буду, … а если никогда не буду в этом городе? Значит, он смирился с мыслью об окончательном разрыве между нами?» Нет, не эти слова хотела услышать она от любимого. Не за тем она ехала сюда. Она была готова отдаться ему. Значит, хорошо, что этого не случилось, и она не уронила достоинства в его глазах. А, может быть, лучше бы случилось, тогда он не смог бы вернуться к нелюбимой женщине.
Из двери снова выглянула Нина:
-Ну, ты идёшь? Или будешь стоять тут до морковкина заговенья?
Билетов на поезд, как и позавчера, не оказалось, тогда они решили лететь самолётом и вскоре были уже на пути к дому. Нина была в хорошем расположении духа от близкой встречи с детьми и любимым мужем. А Валя, сидя в удобном кресле и отвернувшись к иллюминатору, тихо плакала. Её ничего не радовало и хотелось лишь одного – умереть. Нина старалась отвлечь Валю от грустных мыслей разговорами о доме, но видя бесполезность своих попыток, потрогала её за плечо и мягко сказала:
- Ну, чего ты плачешь? О чём? Тебе не плакать, а радоваться надо, потому что он любит тебя, понимаешь? Это его жене надо плакать, вот уж действительно несчастная женщина. А вы с Женей всегда сможете встречаться, когда пожелаете.
- Да не хочу я этих мимолётных встреч, пойми! – сквозь слёзы пролепетала Валя. – Я хочу быть рядом с ним всегда! Каждый день, каждый миг нашей жизни… Мне никто больше не нужен, только он, а жизнь без него… это хуже каторги. Уж лучше умереть! – снова всхлипнула она. Я молю бога, чтобы этот самолёт разбился, чтобы все мои муки кончились разом…
- Ты в своём уме! – Нина не сказала, а вскрикнула это так громко, что пассажиры ближайших кресел повернулись и с удивлением посмотрели на неё. «Хочу, чтоб самолёт разбился» - передразнила она Валю полушёпотом. Эгоистка! А обо мне ты подумала? О моей семье, … о тех, кто летит в этом самолёте? Ты сначала спроси, хотят они умирать вместе с тобой или нет. Ишь, чего надумала! Хочешь умереть – умирай, но при чём тут я, мой муж и наши дети? Они-то в чём виноваты перед тобой, что ты готова оставить их сиротами? Эгоистка! Эгоистка и себялюбка! Ты и Женьку сделала несчастным из - за своего эгоизма.
И возмущённая Нина отвернулась от Вали, не сказав больше ей ни слова. Так в полном молчании долетели они до Красноярска.
После того, как я заявила Егору, что бросаю институт и ухожу во ВГИК, он стал буквально пасти каждый мой шаг. И даже моё признание, что это была лишь шутка, не убедило его. Теперь он каждое утро заходил за мной, а вечером провожал до крыльца. Он даже не понимал, как можно шутить на такие серьёзные темы. Отныне своей главной задачей считал он – довести меня до защиты диплома.
Тема дипломного проекта у всех была одна – рассчитать и сконструировать баллистическую ракету, а вот спецзадание у каждого – своё. Мне, например, нужно было рассчитать и начертить торовый бак, а также разработать технологический процесс его изготовления. Я отыскала в архиве чей-то дипломный проект с точно таким же спецзаданием и, что называется, «сдула» его один к одному. А добрый совет поступить именно так дал мне будущий космонавт Владислав Волков. Он пришёл в КБ Королёва за год до нашего появления там после окончания то ли МАИ, то ли МФТИ, и получилось так, что наши с ним столы оказались рядом. Вадим, как его называли тогда все сотрудники, постоянно напевал себе что-то под нос, сидя за кульманом, а я завидовала белой завистью хорошему настроению этого весельчака. Однажды, заметив мои «танталовы муки», он, чисто по-соседски, поинтересовался, какие у меня проблемы, а я откровенно призналась ему, что даже не представляю, с чего мне начать это спецзадание. Вот тогда он и помог мне добрым советом…
Известие о гибели Вадима, космонавта Владислава Волкова, застало нас уже в Красноярске. Это было громом среди ясного неба. В моих глазах он навсегда остался стройным весёлым пареньком, проводившим аккуратно два раза в день производственную гимнастику в нашем зале.
Если август и сентябрь – прекрасная пора в Подмосковье – давала нам массу соблазнов в виде сбора ягод, орех и грибов; если мы частенько позволяли себе сачковать осенью, то зима плотно усадила нас за кульманы, теперь мы отдыхали только в выходные дни. И тут, прямо у нас на глазах, образовались вдруг две пары. Сначала неприступная красавица Рита Маслова стала отделяться от коллектива, уходя на прогулки вдвоём с незнакомым нам молодым мужчиной, а потом все заметили, что Толя стал проявлять повышенное внимание к Вале. Он приглашал её то в буфет, то в столовую, то в кино, а однажды их даже видели выходящими из ресторана «Арагви» в Москве. Правда, никто из нас не верил тому, что Валя достанется Толе: уж очень много поклонников окружало её с момента появления в Подлипках.
Первой ласточкой стала свадьба Риты. Однажды, вернувшись с прогулки, она сказала:
- Девочки, у меня через неделю свадьба, я приглашаю вас всех.
Мы поначалу опешили, так как не были готовы к столь скоропалительному решению Ритиной судьбы, но… Свадьба, есть свадьба, и вскоре приятные хлопоты поглотили всё наше внимание. Мы знали, что будущий муж Риты – вдовец, что у него прекрасная квартира, а сам он - добродушный малый, влюблённый в Риту по уши. Он не был красавцем, но его обаяние и простота в обращении с окружающими подкупали всех.
Свадьба была шикарной! Чего только не было на столе! А какие вина! Многие из них я вообще видела впервые. Привыкшие к скромным студенческим застольям, мы поначалу чувствовали себя, как говорится, не в своей тарелке, но после трёх-четырёх тостов скованность наша исчезла. И вскоре мы уже были своими в кругу гостей со стороны жениха, о существовании которых до свадьбы даже и не подозревали.
А мне, видать, на роду написано всегда и везде попадать в приключения. Не обошлось без него и на этой свадьбе. Во время танца, на который пригласил меня один из гостей жениха, случилось ЧП. На моём чулке расстегнулся паж. Мы с партнёром как раз оказались возле приоткрытой двери в одну из комнат. Быстро сообразив, я отстранила партнёра и, сказав негромко: «Айн момент. Прошу извинить», скользнула за дверь. Каково же было моё удивление, когда мой партнёр скользнул туда же следом за мной. «Вот это номер», - подумалось мне. Я же знала точно, что через минуту мои верные стражи – Егор и Гена – хватятся меня. А если кто-то из них успел засечь момент исчезновения нас с Лёвой, так звали моего партнёра по танцу, за этой дверью, то я ему не позавидую. А он прислонился спиной к закрытой двери и уставился на меня с наглой улыбкой.
- Будьте добры, оставьте меня на минутку, мне нужно устранить маленькую неполадку в одежде,- попросила я его не грубо, но твёрдо.
- Поцелуй меня, тогда оставлю…
- Вы с ума сошли! Там в зале ваша жена, она вам устроит такой поцелуй, что не возрадуетесь!
- Всего один поцелуй, и я ухожу.
- Я не могу двигаться, у меня сейчас чулок свалится с ноги, - соврала я.
- Ну, тогда подойду я. – сказал он с наглой усмешкой и, шагнув мне навстречу, заключил в крепкие объятия.
А в зале громыхала музыка, слышался громкий смех, и никто не догадывался, что вот тут рядом, буквально в двух шагах за закрытой дверью задыхаюсь я в объятиях совершенно постороннего мужика. Что он слюнявит меня своими пьяными губами.
«Надо пнуть коленом в пах», - вспомнила я об одном из методов защиты. Но в этот момент мой мучитель, задохнувшись, видимо, от обуревавших его страстей, выпустил меня на секунду из своих тисков. Этой секунды хватило мне на то, чтобы, толкнув его, выскочить за дверь. Я мигом проскочила сквозь массу танцующих тел и заперлась в туалетной комнате. Из зеркала глянула на меня красная, как варёный рак, физиономия. «Ужас какой-то!» Я открыла кран с холодной водой и стала горстями плескать её в лицо. «Почему эти мужики позволяют себе так обращаться со мной? За кого принимают меня? Неужели я похожа на распутную девку?» - мне противно было смотреть на себя в зеркало.
Вспомнив слюнявые губы Лёвы, я схватила пасту, выдавив её на палец, так как моя гипертрофированная брезгливость не позволила мне воспользоваться чужой щёткой, и начала остервенело тереть зубы и дёсны. Тщательно выполоскав рот, я вышла в коридор и сразу же наткнулась на Егора. Он спросил тревожно
- Что случилось? Мы с Генкой потеряли тебя…
- Да так … голова немного закружилась. Вино крепкое, видимо…
Подошёл Гена:
- Ну, ребята, Маргариту мы пропили, теперь ваша очередь.
- Ты что! Мне мама до получения диплома даже думать об этом запретила, - охладила я Генкин порыв.
Но когда до защиты диплома оставалось каких-то две недели, Егора осенило вдруг, что мужу и жене лучше иметь «корочки» на одну фамилию. И тут он развил такую бурную деятельность, что за несколько дней сумел обежать кучу инстанций, получить море подписей и уговорить работников ЗАГСа немедленно расписать нас. Все наши сотрудники были восхищены оперативностью Егора и дружно явились на нашу свадьбу, несмотря на то, что многие явно запаздывали с дипломными проектами и дорожили каждой минутой. Наша свадьба не была такой богатой, как у Риты, но по веселью не уступала ей. Мы гуляли до утра с песнями, танцами, тостами…
А потом была свадьба у Вали с Толей. Свадьба, в реальность которой нам всем как-то не верилось. Правда, Толя был искренне счастлив и не умел скрыть этого, а вот Валя … О чём думала она, сидя за столом в роли невесты? Какие чувства бурлили в её душе, когда она под громкие крики «Горько!» вставала покорная требованию гостей, позволяя счастливому Толе исполнять ритуал?
Перед защитой, буквально накануне, Егор решил подстраховаться и, как говорится, натаскать меня по теме.
Он уселся за стол в позе экзаменатора и стал задавать мне наводящие вопросы. А в это время по телевизору шла интересная для меня передача об очень популярном тогда актёре – Вячеславе Тихонове. Поэтому вопросы мужа слушала я в пол-уха, но отвечала вроде бы правильно, так как каждый мой ответ он сопровождал словами: «Правильно» или «Молодец, хорошо»…
- Итак, ответь мне на последний вопрос. Каким образом космические ракеты доставляются на стартовую площадку?
Ох, как достал он меня этими нудными вопросами! Тут на экране Тихонов а он со своими любимыми ракетами…
- Галчонок, ты не ответила на мой вопрос, ты его слышала?
- Да слышала, слышала…
- Ну и? Каким образом доставляются ракеты на стартовую площадку?
- Каким? Каким? Да своим ходом, вот каким, - отмахнулась я от него.
Меня заставила отвлечься от Тихонова какая-то странная тишина в комнате. Я посмотрела на Гошу. Он сидел с вытаращенными глазами, едва сдерживая смех.
- Ну, чего? – не поняла я его странной реакции.
И тут его прорвало. Он хохотал так самозабвенно, что заглушил телепередачу. Из глаз его от хохота текли слёзы, он сквозь смех едва проговорил:
- Галчонок! Милый! Ты хоть сама-то поняла, чего трёкнула? Ракета … своим ходом! - И он выразительно показал рукой, как она врезается в стартовую площадку.
Тут до меня, конечно же, дошла вся нелепость моего необдуманного ответа, и мы оба снова начали смеяться…
Успокоившись, Егор сказал:
- Галя, я прошу тебя: отнесись к защите серьёзно. Я постараюсь быстро защититься и придти поболеть за тебя.
- Вот уж не надо! Я специально записалась на защиту к Главному инженеру, узнав, что ты будешь защищаться в кабинете Королёва. Не вздумай придти. Если я увижу тебя среди зрителей, сразу провалюсь…
- Вот дурочка, я наоборот хочу поддержать тебя…
- Не надо! Не надо мне твоей опеки. Не волнуйся, актёра Тихонова там не будет, - съязвила я.
Но надо признаться, что усилия Гоши не пропали даром. Он сумел хорошо натаскать меня, и защита прошла нормально. Я получила оценку «хорошо». И каково же было моё удивление, когда одним из первых поздравляющих ко мне бросился Егор. Он всё-таки присутствовал на моей защите, но я его не увидела, и, слава богу, а то бы от волнения могла чего-нибудь «сморозить».
- Молодец, Галчонок! Ты хорошо защищалась, я горжусь тобой! – радостно тряс мою руку муж.
Он защитился на «отлично», и мы втроём: Гоша, я и Гена Панфилов поехали в ресторан «Ленинград» обмывать дипломы – венец шестилетних трудов.
Конец второй части.