Клише участи роман Часть 2 Глава 6

   

    Возле  могилы  росла  сосна,  и  в  полдень  ее  тень  падала  на  крест.  Сосновый  лес  окружал  кладбище  с  трех  сторон,  выходя  на  заросший  ольхой  обрыв,  где  внизу  протекала  речка,  сервированная  чашечками  лилий  и  кувшинок.  Через  новый  мост,  сразу  за  которым  начинался  поворот  на  кладбище, шла  шоссейная  дорога  на  Медведь; рядом  с  новым  виднелись  останки  старого  моста  -  торчащие  из  воды  трухлявые  бревенчатые  сваи  и  две  насыпи. При  подходе  к  погосту  была  видна  разрушенная  церквушка  -  руины  остова  из  красного  кирпича  с  зеленой  шпилеобразной  крышей  -  типовой  проект  для  этой  области. Когда -то  они  с  дедом  укрылись здесь  от  грозы. Черное  небо  непрерывно  раскалывалось  молниями,  под  ногами  - груды  битых  кирпичей,  из  раскуроченных  стен  торчали  ржавые  прутья  арматуры, зияли  усыпанные  обвалившейся  штукатуркой  склепы…Казалось,  что  это  одна  из  молний  разрушила  церковь  только-только  перед  тем,  как  они  сюда  вбежали. Не  хватало  летучих  мышей  под  сводами  для  полного  ощущения  конца  света.
-  Ну,  попали, -  с  опаской  глядя  на  небо, сказал  дед, когда  в  очередной  раз  сверкнуло  и  грохнуло  так,  что  хоть  в  землю  зарывайся. Потом  дед  объяснил,  что  самое  страшное  -  это  шаровая  молния. Шаровая  молния  может  влететь  в  открытую  форточку,  поплясать, поплясать  по  комнате  и уйти  сквозь  стену,  а  может  и  спалить  все  начисто. Тогда  он  сказал  деду,  что  про  шаровую  молнию  он  уже  слышал  от  бабушки, когда  они  перебирали  гречневую  крупу  на  веранде,  и  тоже  началась  гроза;  у  них  еще  молоко  скисло  в  ту  ночь.
-  Все  ты  знаешь, -  сказал  дед.
   От  их  дачи  путь  на  кладбище  лежал  через  железнодорожный  полустанок, выходил  к  «варшавскому»  шоссе  у  Лангиной  горы,  и   дальше  можно  было  идти  лесом,  чтоб  сократить  дорогу. Лес  был  изрыт  старыми  окопами,  уже  неглубокими,  выстланными  мхом  и  вереском. На  выходе  из  леса  валуном  ледникового  периода  осел  в  землю  дзот,  через  его  бойницу  хорошо  просматривались  остатки  старого  моста  и  церквушка. Немцы  доходили до  Луги  и  раньше  -  в  восемнадцатом,  и  бабка  как-то  вскользь  упоминала  о  тех  временах,  но  тогда  его  это  не  интересовало  и  он  не  запомнил  деталей,  а  сейчас  она  уже  ничего  не  могла  рассказать. Сейчас  она  лежала  рядом  с  дедом, рядом  с  зятем  и  сыном,  и  с  обеими  дочерьми,  в  одной  ограде  на  Вревском  кладбище,  и  тень  от  сосны,  как  на  песочных  часах, перемещалась  по  могильным  холмикам  родни.
    Последний  раз  он  навестил  их  в  прошлом  году. Они  приехали  на  машине  -  он  и  Мила  с  мужем. Был  пасмурный  октябрьский  день  накануне  Покрова,  и  с  утра  шел  мелкий,  редкий  снег,  то  пропадая, то  снова  появляясь  в  сером  воздухе, неохотно  тая  на  ветровом  стекле. За  Рождественно  поток  машин  постепенно  рассеялся,  и  остаток  пути  до  Луги Валентин  гнал,  не  взирая  на  просьбы  Милы  ехать  потише. Вскоре  выглянуло  солнце.
    -  Это  дед  делает  для  нас  хорошую  погоду, -  сказала  Мила. -  Еще  ни  разу  не  было, чтоб  по  дороге  на  кладбище  не  распогодилось.
    У  него  подобного  опыта  не  было.  До  маминых  похорон  он  не  приезжал   в  Лугу  лет  десять; хотя  вряд  ли  в  Милиных  словах  заключался  упрек  в  его  адрес;  скорее  всего  он  сам  воспринял  их  так.
    Вревское  кладбище  официально  уже  давно   считалось « не  действующим», и  не  имело  своей  администрации.  Для  захоронения  не   требовалось  специального  разрешения, и  могилы  здесь  рыли  самостоятельно,  отнимая  у  леса  все  новые  участки  под  ограды,   или , договариваясь  с  частной  фирмой  ритуальных  услуг, действующей  на  главном  городском  кладбище  - на  Полигоне. Тем  не  менее,  порядок  на  кладбище  можно  было  назвать  идеальным,  абсолютное  большинство  могил  всегда  было  ухоженным,  на  Троицу  сюда  съезжался  весь  город,  яблоку  негде  упасть.
    Въехав  на  кладбище,  остановились. Мила  решила  накопать  земли  у  пруда,  а  он  отошел  к  разрушенной  церкви,  по-прежнему  господствующей  на  небольшом  возвышении  среди  тесного  скопища  могил. Пожалуй,  никакое  другое  творенье  зодчих  так  органично  не  вписывалось  в  ландшафт,  как  эти  церковные  руины  в  кладбищенский  пейзаж. На  уступах  еще  мощных  стен  и  на  арочных  сводах  росли  карликовые  деревца.  В  зияющую  пустоту  арок  согбенно  свисали  ветви  рябины. Он  снова  увидел  себя  десятилетним  пацаном,  прячущимся  здесь  от  грозы,  и   это  было  настолько  реальным,  настолько  доступным,  ощутимым,  что  становилось  не  по  себе  от  жалости. Хоть  живи  заново.
    Снова  сев  в  машину  и  свернув  вправо, они  добрались  по  ухабистой  колее  до  своего  места,  на  самом  краю  речного  обрыва.  В  десяти  шагах  шумел  хвойный  лес, где     в  глаза  бросались  светлые  прямоугольные  проплешины  на  земле,  оставшиеся  от  выдранного  моха,  которым  укрывали  свежие  могилы. И  россыпи  крупных  горькушек.
    -  Смотри. Никак  Томка!  -  Мила  показала  на  белокурую  женщину  в  нейлоновой  куртке,  в  брюках  и  резиновых  сапожках,  которая  появилась  откуда-то  из  леса,  и  ,  заметив  их,  вылезших  из  машины,  направилась  к  ним  навстречу. Тамара,  а  это  действительно  была  она  -  его  двоюродная  сестра  и  родная,  младшая  сестра  Милы, мало  изменилась  с  тех  пор,  как  он  видел  ее  в  последний  раз,  очень  давно. Не  сильно  пополневшая  с  годами,  ей  было  под  пятьдесят,  востренькое  лицо,  поседевшая  коса,  закрученная  на  затылке,  глуповатая  речь. Она  постоянно  жила  в  Луге, и  сегодня  на  кладбище  была  вместе  с  мужем, недавно  появившимся  у  нее,  и  которого  он  до  этого  не  видел  ни  разу.  Одна,  она  никогда  не  ходила  на  кладбище, из-за  женского  страха  перед  воображаемыми  насильниками.
     Тамара  убирала  могилы  каких-то  родственников  мужа  и  еще  не  была  у  своих.  Пока  шли  туда, рассказывала,  что  неделю  назад  муж  чуть  не  убил  ее  -  напился  и  гонялся  за  ней  по  дому  с  гвоздодером.
-  Представляешь?
    Рассказывала  смеясь,  и  никто  не  проявил  сочувствия.  Мила,  считавшая  Тамару  позором  семьи,  процедила  сквозь  зубы: « …Надо  было,  чтоб  убил». Метров  тридцать  шли  по  узкому  проходу  меж  оград.  Несомненным  достоинством  этого  кладбища  было  то,  что  участки  под  захоронение  никем  не  ограничивались  в  размерах.  В  их  фамильной  ограде  свободно  умещались  шесть  могил  в  один  ряд  и  еще  столько  же  можно  будет  разместить  напротив. В  углу  за  деревцем  рябины  могила  дяди  Юры, далее  деда  и  бабушки  -  три  одинаковых  раковины  из  камушков  и  три  одинаковых  белых  креста  с  овальными  фотографиями  на  эмали. В  свое  время  эти  дубовые  кресты  изготовил  лужский  родственник  по  бабкиной  линии, знаменитый  столяр  краснодеревщик,  ныне  уже тоже покойный. Следующими  были  могилы  мамы  и  тети  Гали,  тоже  с  деревянными,  коричневыми  крестами, пропитанные  финской  морилкой,  и  последняя  - дяди  Коли,  красная  пирамидка  со  звездой  и  фото,  где  он  в  кителе  с  орденами. На  кресте  тети  Гали  не  было  ни  таблички,  ни  фотографии.  К  ограде  были  прикреплены  сделанные  по  маминому  заказу  два  больших,  овальных  футляра  под  стеклом  с  искусственными,  но  очень  красивыми  венками  из  белых  роз  и  открытками  со  свечами.
    Мила  отправила  Валентина  нарезать  еловых  лап,  вместе  с  ним  ушел  и  Тамарин  муж  - щуплый, болезненного  вида  мужичок   с  виноватым  лицом,  а  сама  стала  распределять  по  могилам  принесенную  землю,  чтоб   посадить  луковицы  нарциссов. Тамара  выгребала  опавшие  листья  и  хвою.
    Раскорячась  над  могилой,  грузная,  с  заметной  одышкой, в  старом  сером  пальто,  Мила  недовольно  отзывалась  на  Тамарину  болтовню о  пережитом  ужасе  с  гвоздодером.
-  Знаешь… я  нашла  мамину  фотографию,  ту  -  иранскую,  на  крест.
-  Не  надо, -  возразила  Мила. -  Я  уже  заказала,  где  она  в  черном  платье.
-  С ума  сошла.  Папа  здесь  молодой,  а  она…  что  же  это  будет?
    Он  помнит  фотографию  дяди  Коли,  где  тот  еще  совсем  юный,  в  буденовке,  когда  служил  кавалеристом  в  Белоруссии. Отец  считал, что  из  дяди   Коли  мог  выйти  крупный  военачальник, если  бы  не  случившееся  с  ним  несчастье.  В  сорок  втором  полк,  которым  командовал  дядя  Коля,  попал  под  обстрел  своих, «катюш».  Светил  трибунал,  расстрел.  Спас  член  военного  совета  Калининского  фронта,  бывший  сослуживец,  дело  обошлось  разжалованием  в  майоры. Потом  Иран,  где  наши  войска  находились  по  договору  от  двадцать  первого  года. Мила  тоже  там  была. Они  жили  в  Кавзине,  неподалеку  от  Тегерана. Там  жили  и  американцы,  летчики, прозвавшие  свой  гарнизон  Сталинградом. Мила  вспоминала  маленькие  лавки,  в  которых  всегда  царил  запах  цитрусовых, самовары  в  человеческий  рост… «Коричные  лавки»…  Все  слеплены  с  одинаковой  душой.
    Посланные  за  ветками  вернулись,  каждый  припер  здоровенную  охапку. Показалось  странным,  что  никто  из  лежавших  в  земле  не  знал  при  жизни  тех,  кто  сейчас  проявлял   такую  заботу  о  них. Еловыми  лапами  укрыли  могилы,  положив  сверху  каждому  оранжевую  хризантему. Не  гнушавшийся  работы  Тамарин  муж  вынес  сметенную  хвою.  Закончив  уборку,  пили  чай  из  термоса  и  ели  бутерброды, устроившись  за  рассохшимся   столиком. Сидя  на  лавочке,  он  поглядывал  на  матово  белевшие  за  рябиновым  кустом  три  креста  и  снова  радовался  их  стройности  и  красоте.  Конечно,  камень  долговечней,  но  слишком  мрачен  и  тяжек,  а  деревянный  крест  не  давит,  а  только  указует  место ,  и  светит,  и  преподносит  что-то.  И  если  ветром  сорвет  лист  с  дерева  и  заденет  он  в  полете  крест,  то  это  ведь,  как  целование,  а  разве  о  камне  подумаешь  так? Каменная  плита  всегда  преграда, она  еще  больше  разъединяет. На  мамином  кресте  он  поменял  тронутые  ржавчиной  шурупы,  крепившие  фотографию  на  эмали, один  приходился  как  раз  рядом  с  мочкой  левого  уха  -  как  сережку  повесил.  После  смерти   мамы  он  дал   зарок  не  давать  волю  своим  воспоминаниям  о  ней,  до  поры…  Каждый  раз  говоря  себе  -  еще  не  время,  еще  она  слишком  близко.      
 -  А  у  мужчин-то  наших…  С  каждым  бутылка  зарыта,  -  смеясь  говорила  Тамара.             
    Когда  уходил.  он  все  оглядывался  и  оглядывался  назад  на  три  белевших  креста,  словно  дорогу  запоминал,  как  мальчик  из  сказки,  что   за  собой  корки  хлеба  бросал,  а  птицы  их  склевали…Он  вспомнил,  как  выносили  гроб  с  дедом  из  квартиры.  Тяжеленный…
    Дед  был  родом  из  Луги,  и  бывало  идешь  с ним,  то  мужик  знакомый  встретится,  с  которым  сто  лет  не  виделись,  то  бабка  какая-нибудь  руками  всплеснет: «Ой, Леонид  Павлович…» и  пошли  тары - бары  про  былое,  а  ты  стой,  жди,  пока  они  не  наговорятся. Неизменным  в  этих  встречах  был  контраст  между,  как  правило, невзрачным  собеседником  и  красавцем  дедом.  Богатырского  телосложения,  в  молодости,  зажатый  в  кулак  гвоздь  с  размаху  загонял  в  дюймовую  доску,  руки,  как  львиные  лапы,  белая  седина,  пышные  усы. Дед  был незаконнорожденный  сын  петербургского  чиновника,  почетного  гражданина,  начальника     трамвайно-конного  департамента,  умершего  за  картами  в  английском  клубе. До  революции  дед  работал  бухгалтером на  лужской  фабрике,  принадлежавшей  шоколадному  королю  Борману.    Они  и  на  дачу-то  выезжали  в  Лугу,  поскольку  корни  отсюда. Первый  год  снимали  пол-дома  возле  Лангиной  горы…Обидно,  ведь  когда-то  деду   в  Луге   принадлежал  трехэтажный  особняк  в  Заречье… Мила  пыталась  восстановить  права  на  него,  но  реституция оказалась  не  по  зубам.
Никаких  радостных  воспоминаний  о  проживании  на  той  даче  не  осталось. Наоборот -  первые  страхи,  ведь  Луга  за  чертой  «101  километра»,  куда  выселяли  социально  опасный  элемент.  Дед  усматривал  в  этом  традицию, цитировал  указ  Екатерины:  «И  наградить  город  Лугу  всякой  сволочью…»,  хотя  императрица  имела  в  виду  не  уголовников,  а  своих  неоседлых  подданных, которых  надлежало  сволакивать  сюда  из  разных  мест. Хозяйка  дачи  жила  вдвоем  с  сыном,  недавно  вернувшимся  из  заключения, дома  он  бывал  редко,  приходя  лишь  ночевать. Однажды  Жак,  обследуя сад, подошел  близко  к  раскрытым  настежь  дверям  сарая  и  увидел  сына  хозяйки  с  приятелем,  они  что-то  мастерили,  склонившись  над  большими  слесарными  тисками. Заметив  любопытного  Жака, сын  хозяйки  вынул  из  тисков  обрабатываемый  предмет  -  это  был  обрез -  шутя  вскинул  его  и  нацелился  на  Жака. Вряд  ли  оружие  могло  быть  заряженным,  но  детская  интуиция   не  исключала  такую  возможность  и мгновенно  оценила  и  неконтролируемость  пальцев  у  курка,  и  пьяную  улыбку  кретина-стрелка.  Он  бросился  прочь  больше  от  бессильного  отвращения  к  тому,  что  в  него  целились,  что  из  него  делали  жертву.  Ему  было  противно  не  оттого,  что  его  жизни  угрожали,  а  то,  что  это  делал  некто  конкретный…
    Во  владении  хозяйки  был  не  только  дом,  но  и  известный   всей  округе  бык. -  страшный  узник,  заточенный  в  хлеву, которого  Жак  увидел  через  пыльное  стекло  оконца. Бык  стоял  неподвижно, окаменевший,  как  Святогор, среди  вороха  соломы, на  фоне  черных  бревен  жаркого  стойла.  Вросшее  в  ноздри  тяжелое  кольцо, налитые  кровью  глаза,  полные  накопившейся  мести…бык  так  и  не  шелохнулся  за  все  время, пока  Жак  разглядывал  его. Из-за  быка  не  утихала  распря  между  хозяйкой  и   ее  бывшим  мужем. Как-то  перед  сном  пили  чай  на  веранде, дядя  Коля  раскладывал  пасьянс…  и  вдруг  снаружи  пьяный  мат,  угрозы, и  ответная  женская  ругань. Прильнув  к  окнам,  распознали  в  сумерках   хозяйку,  стоявшую  в  светлом  халате  перед  запертой  калиткой,  а  напротив,  со  стороны  улицы, разбушевавшийся  мужик,  ,свирепо   выругавшись,  с  маху  вогнал  топор  в  столб  забора:  «Х..  в  рот! Отворяй!  Я  ему  хозяин. Без  всякого  суда!  Отворяй!»,  и  снова  всадил  топор  в  забор.  Тут  дядя  Коля  накинул  на  плечи  пиджак  и  вышел  разбираться. Когда  крики  стихли,  он  вернулся  с  судорожно  дергающейся  щекой  -  был  у  него  такой  нервный  тик. Он,  вообще,  был  болезненным, колол  себе  инсулин  каждый  день. Жак  помнил  как  дребезжал  на  керогазе  кипящий  стальной  стерилизатор  по  утрам,  в  одно  и  тоже  время. Что  он  там  сказал  мужику?  Но  тот  убрался  восвояси,  а  дядя  Коля  продолжил  свой  «офицерский»  пасьянс,  зажав  в  подрагивающем  углу  рта  папиросу. Он  не  любил  готовых,  фабричных ,  а  покупал  папиросные  гильзы   в  больших  коробках  и  инструментом,  напоминавшим  стоматологическое  зеркальце, набивал  их  любимым  сортом  табака.  У  дяди  Коли  был  орден  Ленина  -  тогда   за  выслугу  лет  давали.
    А  бык  действительно  был  знаменитым,   в  доме  висела  картина  маслом  - бык  на  зеленой  лужайке,  правда,  там  он  был  изображен  смиренным  паинькой,  стоит  на  травке,  как  руководство  по  разделке  туши  для  мясников.
    А  на  следующий  год  они  сняли  дачу  в  поселке  Луга-2.   Там,  конечно,  было  лучше. Сразу  перед  домом  начинался  сосновый  лес, справа  холм  с  топографической  вышкой,  на  верхотуру  которой  они  часто  забирались. Оттуда  открывался  чудесный  вид  на  окрестности  -  совсем  рядом  внизу  зеленое  лесное  море, поселок  с  водонапорной  башней  из  белого  кирпича, железнодорожный  узел,  шоссе,  за  которым  извивалась  узкая  Обла,  куда  они ходили  купаться  под  присмотром  деда.  Скрипели  ветхие  ступени  деревянной  лестницы, шатались  перила, иссохшие  серые  балки  были  легки  и  воздушны,  как  кости  птиц  -  задуй  посильнее  ветер,  и  понесет  вышку ,  как  воздушного  змея, и  увидишь  с  нее  еще  больше,  еще  дальше  в  захватывающей,  летней  неге  детства.
    Их  хозяйкой  была  здоровенная, разбитная  бабища  лет  сорока,  работавшая  продавщицей    в  местном  сельмаге,  почем  зря  бившая  своего  мужа ,  жилистого,  щуплого  и  бессловесного  алкоголика  -  слесаря  железнодорожных  мастерских. От  шоссе  дорога  к  поселку  вела  через  полустанок,  где  рельсы  рассыпались  на  множество  нитей. Жак  однажды  видел  с  холма,  как  дядя  Федя  возвращался  с  работы. Он  узнал  его  издали  по  черному,  замасленному  комбинезону  и  кепке,  по  жалкому,  несчастному  облику. Пошатывающийся,  черный  человек  должен  был  пройти  казавшуюся  неодолимой  полосу  препятствий  из  множества  пересеченных  между  собой  и  параллельных  рельсово-шпальных  линий. Он  падал,  иногда  сразу  поднимаясь,  но  чаще  оставался  лежать  какое-то  время  и  потом  мучительно  трудно,  с  четверенек,  сильно  раскачиваясь  согнутым  телом,  вставал  на  ноги  и  поспешно  делал  несколько  шагов  перед  тем,  как  снова  упасть. И  так  снова  и  снова,  как  герой  фильма  «Коммунист»,  когда  его  расстреливают  кулаки. Мимо  громыхали  товарные  составы, скрывая  дядю  Федю  из  вида  за  мелькающими  мазутными  цистернами  и,  казалось,  он  уже  погиб,  раздавленный  колесами,  но  проносился  последний  вагон  и  над  рельсами  снова  появлялся  упрямый,  черный  призрак. Спускающееся  солнце  еще  слепило  и   жгло  серый  гравий,  где  карабкался  по  горячим  рельсам  горький  пьяница  дядя  Федя. Спешащие  мимо  дачники  заранее  огибали  его  с  презрением  и  опаской;  машинист,  проходящего  мимо  поезда, высунувшись  из  кабины  тепловоза,  чтоб  подхватить  с  опоры  кольцо  с  жезлом,  что-то  прокричал  ему, но  дядя  Федя  никак  не  реагировал  на  внешние раздражители,  продолжая  в  одиночестве  вести  свою  борьбу, из  которой  все-таки  вышел  победителем.  У  него  еще  хватило  сил  взобраться  на  пригорок  и,  рухнув  в  траву,  крепко  уснуть…
    В  семье  были  две  дочери. Старшая,  пятнадцатилетняя,  уже  гуляла  с  солдатами;  бывало  все  уже  спят  и  приспичит  сбегать  во  двор,  то  услышишь  ее  визг  и  смех  оттуда,   где  дедом  был  повешен  гамак  в  сосенках. Ей  тоже  доставалось  от  матери,  но..  плевала  она  на  нее.  Жили  бедно,  грязно. В  захламленных  сенях  стоял  керогаз,  чадила  громадная  сковородка  с  плавающей  в  жиру  картошкой, а  над  ней  коптились  ленты  липучек ,  полные   старых,  давно высохших  мертвых  мух. Еда,  одежда  -  все  постоянное, не  менявшееся. Хозяйка  ходила  в  резиновых  сапожках  и  в  синем,  цветастом  платье,  плотно  обтягивающим  толстые,  перепрелые  телеса.  В  нем  она  доила  корову,  в  нем  стояла  за  прилавком  в  магазине, в  нем  храпела,  развалившись  свободным  днем   на  кровати,  где  на  стене  висел  коврик  с  арабскими  всадниками  в  чалмах… Единственным  ухоженным  существом  в  семье  была  корова. Только  она  одна  сохраняла  некое  здравое  трудовое  начало,  сопротивляясь  всеобщему  развалу  вокруг,  как  прародительница, пытающаяся  вразумить  своих  беспутных  чад и    оградить  их  от  еще  больших  бед. Когда  под  вечер  стадо  возвращалось, она  брела  к  дому,  устало  неся  тяжело  колыхавшееся  вымя,  как  возвращается  с   рынка  заботливая  хозяйка,  нагруженная  сумками  с  закупленными  продуктами.
    А  вот  соседи  жили  по-другому. Там  тоже  верховодила  женщина  - пожилая  тетка  Круглиха.    Две  коровы,  нетель, овцы,  птица… В  то  лето  семейство  подводило  под  крышу  новый  сарай.  Мама  брала  у  них домашний  творог,  всегда  свежий с характерным  отпечатком  марли на  комьях,   сметану,  расплачиваясь  какой-нибудь  скатертью  или   покрывалом,  привезенными  из  Германии,  и  одышливая  Круглиха,  пряча  полученную  вещь  в  окованный  сундук,   переспрашивала  для  верности:  «А  это  точно  немецкое?».  В  горнице  повсюду  были  расставлены  кринки  со  скисающим  молоком.  Глядя  на  них,  вспоминалась  сказка  о  лягушке, которая,  попав  в  кувшин  с  молоком, барахталась,  барахталась,  и  в  конце  концов  сбила  из  молока  масло  и  уже  по  твердому  смогла  выбраться.  «Наверное,  молодой  была, поэтому  и  старалась  так  долго.  В  двадцать  лет  и  ты  бы  цеплялся  за  жизнь,  не  то  что  масло  -  камень  бы  сотворил  в  экстазе  самосохранения».
    Дед…Дед  будил  его  в  шесть  утра. Он  вставал,  съедал  хлеб,  нарезанный  дедом, выпивал  стакан  молока,  натягивал  резиновые  сапоги…  и, молча,  на  цыпочках,  стараясь  никого  не  разбудить,  они  уходили  из  спящего  дома  на  рыбалку  или  за  грибами. Однажды, вот  так  спустились  с  крыльца  и  услышали  выстрел,  за  ним  другой. Дед  толкнул  его  за  угол  избы,  заслоняя  собой. Снова  пальнули,  и    стало  ясно,  что  это  вдали.  Дед  тревожно  всматривался  в  темноту  и  вдруг  рассмеялся, хлопнув  себя  по  лбу: «Охота. Сегодня  же  открытие  охоты!».   В  двадцатые  годы  в  деда  стреляли  в  какой-то  деревне,  куда  он  приезжал  ревизором.   
    Пройдя  поселок,  они  выходили  на  железную  дорогу  и  с  километр  шли  по  шпалам,  за  мостом  сворачивали  направо  на  широкую  тропу,  ведущую  в  лес,  в  сосновый  бор. Их  путь  лежал  к  озеру  с  несколько  итальянским  названием  -  Талони.   Дед  очень  умело  искал  грибы, тщательно  осматривая  вересковые  поляны,  и  посохом  выковыривая  из  серебристого  мха  маленькие,  крепкие  боровики.  Когда  утренний  туман  рассеивался, им  иногда  встречалось  стадо  коров.
-  Грибы-то  есть? - интересовался  пастух.
 Они  предъявляли  для  освидетельствования  полные  корзины  белых.
-  Ого,  порядочно.  А  с  этими  разве  насобираешь!  -  в  сердцах  кивал  пастух  кнутовищем  в  сторону  буренок  с  таким  видом,  что  вообще-то  он  собирался  в  лес  по  грибы,  да  вот  навязали  ему  пасти  стадо,  а  он  по  доброте  своей  не  мог  отказать.
    В  лесу  рос  можжевельник,  похожий  на  маленькие  кипарисы,  из    стволов  получались  отличные  луки.  Рыбачили  тоже  здесь  на  озере. Отец  достал  им  надувную  спасательную  лодку  для  летчиков,  легкую,  из  прорезиненного  шелка  оранжевого  цвета  -  настоящее  сокровище,  все  им  завидовали. Дед  сшил  войлочные  сидения,  и  вдвоем  они  прекрасно  умещались  на лодке. Далеко  от  берега  не отплывали,  выходили  за  край  тросты  и  ловили  на  открытой  воде. Но  самую  крупную  рыбу  они  поймали  с  берега  на  Обле,  куда  обычно  ходили  купаться. Извиваясь  змейкой, Обла  протекала   по  совершенно  ровной,  травяной  долине за  шоссе. Очень  узкая,  спрятанная  низкими,  обрывистыми  берегами, она  была  совершенно  незаметна  издали. Мелкая,  приятное. песчаное  дно,  прозрачная  вода   -  не  Луга  с  ее  водоворотами  и  омутами.  В  тот  раз,  окунувшись, дед  прохаживался  в  сатиновых  трусах  по  бережку,  загорая. Что-то  привлекло  его  внимание  в  воде,  и  он  знаками  позвал  Жака  к  себе.  Рядом  с  берегом, головой  против  течения, над  самым  дном  неподвижно  зависла   большая  рыба. Прозрачная,  как  в  ключе,  вода  обтекала  темную,  пятнистую  спину  рыбины,  удлиняя  и  вытягивая  ее,  точно  также,  как  влекла  за  собой длинные   пряди  водорослей,  выпрямленных   течением. На  песчаном  дне   колыхались  яркие  солнечные  блики,  как  ячея  волшебного  невода.  «Спит» -  почему-то  шепотом  сказал  дед  и  героем  чеховского  рассказа ,  кряхтя,  полез  в  воду. Странный  налим  так  и  не  очнулся  от  спячки,  и  деду  удалось  схватить  его  и  мощным  броском  выкинуть  на  берег. В  траве  он  бился  долго  и  был  полон  жизни,  пока  его  несли  домой  за  продетую  сквозь  жабру  ветку.  Тяжелый.  Хвост  по  земле  волочился. Дед  считал  налима  сорной  рыбой  и  отдал  его  хозяйке. Дар  был  с  благодарностью  принят  и  налима, располосовав  на  жирные  куски, изжарили  на  все  той  же  чадящей  сковородке.
    …Когда  деда  привезли после  инсульта   из  больницы,  и  он  пришел  навестить  его  на  Чайковскую,  дед  лежал   в  своем  отгороженном  шкафом  закутке. Обрадовался,  увидев  его, засмеялся,  вскинул  вверх  здоровую,  левую  руку : «О, мой  товарищ  пришел!  Мой  старый  товарищ!». А  он  ни  разу  не  навестил  деда  в  больнице, сука…  Дед ,  осунувшийся  и  похудевший  за  время  болезни  так,  что белая, полотняная   рубаха  свободно  болталась  на  нем,  все суетливо   повторял : «Старый  товарищ»,  словно  знакомил  его  с  присутствующей  родней,  пытаясь  при  этом  поудобней  уложить  парализованную  кисть  на  подушечку. Рука  болела. Поначалу  дед  старался  ее  разрабатывать, аккуратно  принимал  предписанные  врачами   пилюли,  но  убедившись  в  бесплодности  сопротивления, оставил  это. Нарастала  афазия,  он  говорил  все  хуже  и  хуже,  и  уже  даже  бабка  не  могла  его  понимать. Дед  злился, впадал  в  ярость  от  непонимания  его  окружающими, ему  казалось,  что  над  ним  просто  издеваются,  швырялся  подушками… Бедный  дед.  Удар  случился  с  нм  в  командировке.  Будучи  на  пенсии,  он  снова  вышел  на  работу,  из-за  проклятых   денег.  Дед  спас  семью  в  блокаду,  в  первую,  самую  суровую  зиму. Всех  приютил  в  трудное  послевоенное  время. Дал  Миле  высшее  образование. Господи,  как  он  нервничал,  когда  Мила  задерживалась  где-нибудь  допоздна!  По  вечерам  через  форточку  с  улицы  доносились  омерзительные  крики  пьяных  драк  у  пивного  ларька  рядом  с  банями. В  те  годы  пьянство  было  страшней,  необузданней.  Напивались  взрослые, ухайдаканные  нищей  жизнью  мужики, жилистые, скуластые,  не  боящиеся  никого  и  ничего. По  радио  все  время  читали  какую-то  зловещую  пьесу  про  подмосковных  бандитов,  с  поножовщиной, с  главным  персонажем   по  кличке «Репа».   Хичкок  отдыхает…
    Одно  время  они с дедом  занимались  тем,  что  вырезали  из  «Огонька»   репродукции  русских  художников  и  наклеивали  их  в  большие бумажные альбомы. Тогда  не  были  распространены  художественные  издания,  а  в  трех  таких  альбомах  умещались  и  Русский  музей  и  Третьяковская  галерея. Всю  серию  не  случайно  открывала  картина «Птицеловы»  - на  первом  плане  старик  и  мальчик  лежат  в  высокой   траве  и наблюдают,  как  в  силки  заходит  рябчик. Охота  идет  успешно,  в  клетках  рядом    полно  пойманных  пичуг. Для  него  дед  постоянно  выписывал  журналы: «Костер», «Пионер», «Охота  и  рыболовство»… и  в  конце  года  относил  их  в  переплетную  мастерскую  -  это  было  настоящее  богатство,  неизвестно  кем  разбазаренное  после  дедовой  смерти. А  тем  летом  в  Луге  дед  купил  ему  книгу - «Под  флагом  Катрионы»  о  сыне  смотрителя  маяков,  ставшим  всемирно  известным  писателем. «…Моряк  возвратился  с  моря. Охотник  вернулся  с  холмов» - Стивенсон  сам  придумал  надпись  на  свой  могильный  камень…
    Деду  дядя Юра  предлагал  написать - «Я  никому  не  делал  зла»,  но  на  семейном  совете  эпитафия  была  отвергнута  из-за  явной  сентиментальности  текста.