В широкой щели между досками в потолке барака видна яркая звезда, её острый свет режет глаза. Это видно даже сквозь рваный, вязкий сон, который совсем скоро закончится и снова, уже в который раз, сменится беспрерывной работой в поле. Голыми ногами по земле, по сорнякам, мелким камням, впивающимися в огрубевшие до твердости ступни. Каждый день они кровоточат, но этого уже не чувствуется, и я не знаю, хорошо это или плохо.
В такой среде не нужно ничего чувствовать, да и думать тоже не рекомендуется, ведь Ангка даст нам всё. Помнить о прошлом запрещено, после нулевого года прошлого уже нет, Роз тоже уже нет. То, что ходит и двигается сейчас, совсем не Роз, хотя в моей голове и есть мысли о старом, о том, что мне шестнадцать, что мир прекрасен, но о них никто не узнает, никогда не узнает.
Дети, эти дети с пустыми взглядами и Ангкой в глазах — кто сказал, что дети добры? Они совсем не добры, они хотят знать о том, что я думаю и кто я есть. Если им откроются мои мысли, то мне конец. Почему-то желание существовать пересиливает желание смерти, даже в таких условиях. Как же мне хочется запеть свои старые песни, когда я вижу страдающих людей вокруг себя, но тогда дети-товарищи узнают, что мне шестнадцать, что мир прекрасен, что я Роз. Прекрасный мир не для них, они все разрушат, они разрушат то пространство, которое я спрятала ото всех, куда нет хода даже Ангке.
Думай о партии, люби Ангку, не задавай вопросов, повинуйся. Ты принадлежишь Камбодже, этим полям, этой земле, ты никогда не уйдешь отсюда, ты никто. Я сознаюсь в равнодушии к крестьянам, сознаюсь во всем, лишь бы они не вторгались в мои мысли, лишь бы у меня осталось хоть что-то старое, хоть что-то, что не замарано их грязью и никогда не будет замарано.
Син, верный друг Син, который мог долго и увлеченно рассказывать о Сартре, больше не существует, дети-товарищи превратили его в мертвое тело, оболочку, пустой куль, когда-то бывший гордостью страны. Мне нужно считать, что его не было, до нулевого года ничего не было. Я не хочу, я не желаю так считать, но буду молчать, потому что мне шестнадцать и мир прекрасен.
Каждый день грязен, мы видим показательные казни тех, кто осмелился говорить или смотреть не туда. У товарищей есть повод ненавидеть своих врагов, проявлять невыносимую классовую ненависть, им самим тяжело носить это в себе, от переизбытка гнева они сатанеют, свирепеют. Враги должны умереть, неважно, за что. Строй людей, стоящих на коленях, удобряет землю своей кровью, когда по исхудалым глоткам резким движением проходит пальмовый лист, это практичный способ казни. Все убийства совершаются с практической целью: затылки пробивают мотыгами, закапывают тела, позже они превращаются в перегной. Мой затылок еще цел, ведь я не Роз, я уже давно не Роз.
Злые слова товарищей окрашены черным, они рады участвовать в революционном эксперименте, который перемалывает нас. Эти поля перемалывают нас, Ангка перемалывает нас, остальному миру мы тоже не нужны. Мы расходный материал и фундамент будущего.
Моя соседка по бараку сегодня ночью закрыла почерневшие веки, она не кричит. Даже если бы она была жива, то все равно бы не кричала: зачем ей кричать, если услышат только товарищи? Услышат и меня, как я пою о том, что мне шестнадцать, а мир прекрасен. Мой голос легко узнать, пением я обрекаю себя на уничтожение, но что еще делать, если уничтожено все вокруг? Есть ли смысл в том, чтобы существовать там, где чернеет солнце, где все давит и отдает холодом, а сеть однообразных рабочих дней липнет к рукам и телу?
Не плачьте и не смейтесь, если хотите убить меня, товарищи. Вы знаете, что нужно делать, когда кто-то вспоминает о прошлом, вы всегда делаете это. Я не вижу Ангки в ваших глазах, я стою к вам спиной, на краю рва, колючая мгла которого ждет меня. Я наконец наслаждаюсь своей молодостью, которую не испортит даже мгновение резкой и непереносимой боли в затылке. Ров поглотил меня, земля сыпется сверху, но это не может помешать мне. Даже тысяча мотыг в руках товарищей не могут помешать мне.
Я Роз. Мне шестнадцать. И мир прекрасен.