Не зря многие люди сокрушаются, что невозможно вернуть прошлое, нельзя исправить что-то. Убеждения, идеалы со временем меняются, а прошлое изменить ничто не в силах.
В свою комсомольскую юность я понять не могла, как бабушка, бывшая трактористка, комсомолка, активистка, вдруг стала верить в Бога. И однажды все же спросила ее об этом.
Бабуля поправила беленький платок на голове, разгладила фартук на коленях и говорит:
- Болела я, в больнице лежала. Ох-оть и болела-а! Температуру сбить не могли – воспаление легкого. Думала, не оздоровею. И вот, как совсем невмоготу стало, думаю: «Если Бог есть - оздоровею». А ночью из-под кровати вышли два мальчика с крылышками. «Что, девонька, худо?». – «Худо», - говорю. – «А детки у тебя есть?». – «Двое». – «Что ж ты раньше не говорила?.. С этого дня поправляться будешь». И стала оздоравливать.
- Да это же кризис миновал, и тебе полегчало.
Вот он – юношеский максимализм и вдолбленные идеалы. А она спокойно так говорит:
- Ну, кому, может, и кризис, а мне ВИДЕНИЕ было.
И я поняла, что вере не научишь, она должна прорасти из души.
После войны, с которой не вернулся мой дед, на попечении бабушки остались ее мать и трое детей. Жизнь с трудом, но налаживалась.
Пошел в школу младший, Алик. Учился очень хорошо. Школа была маленькая, деревенская, в одной комнате два класса. Программу он знал за оба. Читал запоем. А как пел!.. И вдруг заболел. В больнице мать как приговор услышала диагноз – менингит. В те годы при этой болезни выживали немногие.
Как вынести матери новое, жестокое испытание? Двадцать один день, пятьсот часов страха за свое дитя... Откуда только силы брались. Отчаяние сменяла слабая надежда, потом снова охватывало отчаяние...
Последние дни Алик был без сознания, не переставая бредил. Тянул руку вверх, как на уроке:
- Ольга Степановна, я ручку уронил, можно поднять?
Потом отвечал уроки, пересказывал прочитанные книги. Или, надрывая сердце матери, пел своим чистым голоском «Вот мчится тройка почтовая» и «Эй, вы, кони мои вороные» - от начала и до конца.
В коридоре собирались больные, слушали и плакали. Жалели почерневшую с горя мать: «Как же она выносит?!»...
Она потеряла много близких людей, но не очерствела душой, и мы, повзрослевшие внучки, приходили к ней поплакать, посмеяться, поделиться радостями и печалями.
...Я иду по воду тропинкой, протоптанной в конотопе (наверное, здесь бегал Алик, не успевший стать моим дядей). Деревенька небольшая, щедро заросшая травой-муравой, кленами, тополями, сиренью. По улице бродят знакомые собаки, величаво вышагивают гуси (серые, не инкубаторские). Стреноженные лошади пасутся прямо в деревне.
Соседский пес увлеченно треплет попавшую «под руку» и без того уже потрепанную ушанку. «Тузик!» - приветствую его. «Ур-р!» - косит глаз, не отрываясь от дела. Не вяжись, мол, не вовремя. Вот тебе и знакомая собака.
На обратном пути со знакомыми тузиками не заговариваю. Да и не до того: ведра на коромысле раскачиваются как угорелые, никак не выровняю.
День пролетает незаметно. А вечером – рассказы, воспоминания. Я устраиваюсь на бабушкином сундуке, она – у окна, на котором цветет красная герань, одергивает рукава, а то и вообще прячет руки под фартук: «Некрасивые стали». Словно оправдывается, что стареет.
Приходит баба Маня – сестра бабушки. И они дарят мне еще один вечер воспоминаний. Они забавно спорят: память уже не та, одной запомнилось так, другой иначе. Много говорят о работе – домашней, колхозной...
Я спрашиваю:
- Ну, не всегда же вы работали. Было и что-то интересное в жизни?
Баба Маня отзывается:
- Конечно, было.
На поляночку ходили,
Было тама весело.
А теперича не ходим,
Делать тама нечего, - и смеется, прикрывая рот рукой.
Прошло стадо. Хозяйки управились с коровами, и у бабушки за оградой собираются «девки», как они называют друг друга (всем «девкам» - за семьдесят). Пошли и мои старушки-веселушки послушать новости, попеть. Я остаюсь одна и предаюсь своим воспоминаниям...
А я все вижу в снах своих деревню
И бабушку в платочке у ворот.
Как будто виновата, жестом древним
Руками разведет, мол, видишь, вот...
Деревня потихоньку зарастает
Крапивой, лопухами, муравой.
Не до веселья русским селам стало.
Затягивает русский дух травой.
Как будто жизни нет в деревне этой:
Не ходят почтальоны поутру,
Мост обвалился, фонари не светят.
Резные клены ропщут на ветру...
Но я все вижу в снах своих деревню
И бабушку в платочке у ворот.
Как будто виновата, жестом древним
Руками разведет, мол, видишь, вот...