В моих кошмарах появилось нечто новое. Мне больше не являлись клыкастые и свиномордые. Я не теряла ключи от дома без дверей. Не садилась в вагон горящего поезда. Не хранила под подушкой тесак или говорящий канцелярский ножик. Не перегрызала пуповину не рожденного, но крепкого рыженького мальчика. И девочка со спутанными грязными волосами не звонила мне за полночь по телефону. Никто не хотел изрубить меня катаной или утопить в Голубом озере. Даже австрийскому сухопарому дедушке не пришло в голову держать меня взаперти в Орлином гнезде.
Снилось мне: будто падаю я куда-то, падаю долго. Так долго, что успеваю проснуться и подумать: «А хорошо бы вернуться на двадцать снов назад! К монстрам прикроватным, крысам гладкошерстным, к моему ненаглядному. К тому, что с медными зубами и железными когтями, к тому, кто жалости не знает. К тому, кто соскребает с кожи изнеженной тонкой все липкое и постыдное. И на зубах его скрипит не пепел Везувия, не черный снег пенопласта, не истолченное в пыльцу зеркальце, а сахарные косточки».
И когда сжимаются стены строгой и слишком тесной комнаты, и в тишине становится гулко и пусто, внутри прохладного глиняного живота замирает сердце сладко и томно. И хочется заорать в голос, но никак невозможно - язык к горячему горлу прилип. И не поймешь, почему радует мысль о падении неизбежном, так покойно на душе при этом. Нет ни слез, ни вздохов, ни сожалений. И ничуть не больно, не горько, не гадко, а внизу сумрачно и зыбко.
Страшно? Ну-ка проснись!
Очнувшись, чувствуешь, что руки и ноги, наспех пришиты с чужого уставшего тела, может даже мужского, и хозяин прежний тела этого - человек холостой, с лицом небритым и печенью тревожной. Такими руками только и обнимать себя сиротливо за плечики, кутаясь в шаль, всхлипывать: «Ну, ничего, ничего». Перевязывать полотенцем туго запястье, чтобы не расплескать мимо стакана остатки вчерашнего солнца. А если не попустит, вздрагивать от шагов, шорохов, скрипа оконной рамы, от двух коротких трех длинных, настойчивых тут-тук-тук. Напевать «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит». Действительно, не ветер. И самое безопасное место в доме - в проеме дверей спальни и в подъезде, на лестничном пролете.
Мечтать поселиться в тихом и унылом райончике, где-нибудь за камышовым затоном. Здесь автобусы ходят битком набитые клубничными дачниками, чесночными бабушками и постаревшими мальчиками, сменившими тройной на настойку боярышника, ведь так дешевле. Сидеть в саду, пить текилу или раскачиваться в полосатом гамаке – что может быть лучше? А лабаз закрывается именно тогда, когда у тебя любимого зелья остается только на донышке. И идешь-бредешь через поля-огороды, почившее кладбище с лохматыми могилами и церковь сумрачно-зыбкую с куполом дырявым. Увяжется за тобой какой-нибудь чёрт. И не поймешь как окажешься в отделе торгового центра, в том самом, где продают товары для удачного дачного отдыха. На тебе оранжевые сланцы, мальчуковые шорты и майка с неряшливым медвежонком – все-таки лето. Лампы ехидно щурятся, стеллажи в двухэтажный дом шаткие, на полу – мука, сахар и кажется манка. Итальянскую бакалею, конечно же, растащили. Видимо те, о ком пишут обладатели дешевых шариковых ручек и блокнотов на магнитной застежке. А вот у тебя газеты вчерашние. Кофе остывший. И самая ты несвежая и уставшая, хоть и пахнешь дикими красными маками. Всю неделю их продавали со скидкой ноль/ноль. Из прорехи на крыше виден кусок неба, а в отдаленном созвездии нашли скалистую планету. Там тоже есть жизнь. И пока где-то идет война, женщину Марину ограбило привидение.Питерский художник прибил свою мошонку к брусчатке на Красной площади. Одна незамужняя барышня обвенчалась с манекеном, а другая, быть может, ее подруга, устроила себе пышные похороны, но, к всеобщему сожалению, так и не умерла. Читая все это, можно и, правда, поверить, что смерти на желтой полосе не бывают всерьез.
В глазах мультяшных героев мелькают вечерние новости, не переключай канал. Смотри до конца. Не переключай канал.