Глава одиннадцатая
Нежданно-негаданно
...Опять ему стали сниться какие-то, ну что ли, «сюжетные» сны.
Раньше при братии сны тоже возникали внутри его головы, но это были накомкования видений, серо-белых беззвучных обрывков, и с пробужлением он, как ни старался, не мог восстановить то, что ему снилось, да он особенно и не старался, а тут...
...Стоит он среди снежного нехолодного простора, перед ним узкий шириной на две автомашины деревянный мосток - мостом и назвать-то язык не поворачивается - через неширокую реку, всё белое и мосток, и река.
А за рекой находится Город, он весь затянут зимним сверкающим туманом, а на набережной - дальний берег реки - так вообще клубы, как от прорванной тепломагистрали.
Дома в городе не напоминают ему никакой из виданных городов, спереди что-то вроде стадиона с мавританскими арками, за ним что-то стеклянное, трубы, и всё это городское бело-серо-голубо-палевое, каким бывает кремовый верх торта...
Сразу за мостком тоже белая стоит колокольня, а вдалеке громадные антенны космической связи, кто-то подсказывает Иродиону:
- Так ведь это Калязин, Калязин!
Иродион оглядывается, и в правду, с двух сторон дороги, уходящей на мосток стоят двухэтажные дореволюционные домишки из красного кирпича с остатками каких-то решёток и баллюстрад.
- Юрий Филиппович, а там-то что, смотрите!
Он оборачивается и видит рядом с собой всего белого - сразу признал - Олега, водителя Андрюхи Каравайчука.
Иродион смотрит по направлению олегового пальца и видит над колокольней яркое белое движущееся пятно, он сразу догадывается: летающая тарелка.
- Да нет, не это, не это, вон там правее!
Иродион переводит взгляд, и в сон врывается Ужас:
Над мостком на Город набегает армада каких-то белых летательных устройств: и решётчаты рам, и напоминающих ветхозаветные истребители МИГ-21, из всего этого месива на небе вдруг остаются только закруглённые силуэтики самолётиков и вертолётиков, какие бывали в детских мультфильмах и раскрасках...
- А Город, Город что? - беззвучно кричит Иродион Олегу.
Монах смотрит на ту сторону, а Город как стоял, так и стоит.
Перед Иродионом появляется кто-то в чёрном пальто, почти с него ростом, он узнаёт в этом «кто-то» свою первую жену Кристину, он охватывает её руками и прижимает к себе почему-то не плашмя, а боком.
- Город надо спасать, Город - кричит Иродион.
- Да какой тут город - шипит Олег - смотрите назад, за дома надо прятаться!
Иродион смотрит вниз на дорогу, ведущую на мостки, ему, обнимающему Кристину, неудобно поворачивать голову, и тут Ужас от видения летающего кажется ему лёгким испугом.
Там в конце улицы сплошным белым железным месивом очень медленно двигается к мосткам что-то танкоподобное, горят белые фары, различаются пушки, и всё это беззвучно.
Он оглядывается на Город, а там уже нет абриса домов, а есть что-то такое «за что страшно»…
- Я к этим, а вы с дамой к этим - командует Олег и убегает в правую сторону.
Он тянет Кристину за руку, через сугробы подбегает к домам, и вдруг видит, что промежутки между ними засыпаны снегом, и нет уже Кристины, и Города на той стороны реки не видать, он последний раз оглядывается на дорогу и видит белую гранённую башню танка...
…Щека Иродиона чувствует карябание ногтей, в ноздри вползает запах ладони, он фыркает и просыпается.
- Сколько времени? - задаёт он себе, может первый раз за год вопрос, и тут же осознаёт, что часов-то у него в доме и нет.
- Ребят бы повидать, да кто сейчас сюда приедет, под зиму...
....Так нет же, то ли чьими-то стараниями, то ли просто случайными совпадениями каких-то неведомых промыслов, но через день после Покрова вдруг заявился Старый…
День был сухой, хоть не солнечный, но и не зябкий, ветра не было почти.
Над кромкой дальнего заозёрного леса небо было светло-серого цвета, и на его фоне как дымы неведомых фабрик тёмные тяжёлые тучи, которые ближе к скиту светлели, успокаивая Иродиона ощущением «дождевой безопасности», тем более, что вдруг в тучах образовалось весёлое белое округлое пятно, за которым угадывалось солнце.
Жёлто-зелёно-багряное древесное только слегка подрагивало, воздух был заполнен чуть слышным шуршанием какой-то неведомой жизни.
Иродион сидел в районе полудня на подложенной теплоизоляции, передыхивая после какого-то этапа хозяйственных дел, и тут с дороги послышался тихий звук мотора хорошей машины, залаял Пёс, и по тропе выехала на лужайку перед двором темно-синяя АУДИ с заляпанными по низу грязью дверцами, за передним затенённым с масляными отсветами стеклом которой угадывались Старый с Олегом.
Старый, сильно пригнувшись, вылез из машины, сощурившись от перемены света, вслед за ним с другой стороны появился Олег.
Иродион, раскинув руки, подошёл к Старому, они обнялись и три раза поцеловались, потом Иродион поручкался с Олегом.
Пёс, стоя наблюдал за этим действом, постепенно вспоминая - кто есть кто, и, окончательно приняв решение, что это свои, сначала присел, а потом и прилёг на землю.
- Ну чего, ты ещё живой, придурок?
- Как видишь, скриплю помаленьку.
Старый с Иродионом прошли в дом, войдя, Старый остановился у икон и несколько раз перекрестился, потом они уселись у стола на табуретках.
- Где алкаши-то твои?
- Ушли, трое месяц назад, отец Николай – на прошлой неделе.
- Так… Всё же не все у вас такие чокнутые, как ты.
Куда ж они попёрлись?
- Полагаю в Монастырь, куда ж им ещё. Там, надеюсь, примут, Господь милостив.
- Ну конечно, не работать же пойдут, ты им небось, муму, и денег дал.
- Троим дал немного, а отец Николай корову увёл, коня с телегой, наверное, продал.
- Так ты, что и без коня остался, придурок?
Старый с удивлённым лицом покачал своей седой головой из стороны в сторону.
- Ну и как добираться будешь теперь до деревни, коли понадобится - на курях и на козах?
- Ну а чего, я могу и пешочком, с рюкзачком, много ли мне одному надо?
- А зимой как? А если заболеешь, малахольный, зубы те же?
Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте или сам рвать будешь?
Он посуровел, хлопнул ладонью по столу и решительно произнёс:
- В-общем, давай так: Собирайся, лучше сегодня, пока поживёшь у меня, потом что-нибудь придумаем.
Ну там, эту твою квартирантку, что ли, выселим, хотя она, кажется и замуж здесь уже успела выскочить, и, Лука говорит, пузом, похоже обзавелась.
Захочешь - будешь в Москве жить, ну а если нет, то я так понимаю в этом Монастыре тебе уже без мазы, найдём другой - их сейчас как грязи.
Не всё равно, где молиться, есть, наверное, и не такие профурсетные, как этот твой!
Иродион не отвечал, смотря с любящей, покорной улыбкой на Старого, и тот почти физически ощутив, как все его доводы и предложения влетают как в мультфильмах о Томе и Джерри в одно иродионово ухо и тут же вылетают из другого, мысленно сплюнув, вышел на крыльцо, куда за ним поспешил и Иродион, и оттуда обратился к Олегу:
- Перепарковываться будешь?
- Если мешаю, перепаркуюсь.
Я вдоль вон той стеночки поставлю, ничего?
- Ставь, миленький, куда удобно, туда и ставь, хочешь помыть, вон вода в бочке, дождевая, чистая.
Иродион, чтобы как-то перенастроить беседу на иронический примиряющий лад, вглядевшись в Старого, заметил:
- Чегой-то у тебя очки новые, чай из хрусталя?
- Из херсталя!
Вспомнив о том, где находится, Старый постарался смягчить невольное сквернословие фантазийной ноткой:
- Это из иллюминаторов «Союза» сделано, мне за бутылку из музея космонавтики вынесли.
Дорогая вещь, между прочим, хочешь - тебе такие сделаем, рецепт есть?
Вон как фраер ходишь, я видал тут недавно по телеку патриарха показывали, у него чисто конкретно «Роденшток» или «Картье».
Правда для тех, кто понимает, а так на вид ничего особенного.
О-ё-ё-й, морда-то какая стала, ну точно как тот туркмен.
Старый, усмехнувшись своим воспоминаниям, и облизав нижнюю губу, начал рассказ:
- Я как-то выпивал в Женеве с одним, Дурды звали, познакомились на конференции.
Такой мужичок при должности серьёзной, действительно умный, образованный, ничего не скажешь, костюмчик, рожа холёная…
- Как у тебя?
- Потемнее. Ну так вот, сидим, выпиваем вИсочки, подчёркиваю, отнюдь не бюджетного класса. Он не отказывается, хоть мусульманин.
Я рассказываю про наши дела, там коррупция, бюрократия, ну как всегда, смотрю, падло, поддакивает активно, сам примеры приводит.
Я безо всякой задней мысли спрашиваю у него там насчёт Туркмении, случайно про туркменбаши что-то совсем невинное заметил, смотрю: а у него хавальник ну точно такой, как у тебя сейчас стал, железобетонный, и тут же этот поц вскакивает:
- Спасибо, Андрей Тарасович, мне пора, у меня ещё работы много в номере - и в отвал с концами.
Самое интересное, никого рядом и не было на десять метров, мы одни практически были в ресторации, и я у него даже визитную карточку взять не успел.
Не помню, отдал он бабки за выпивку…
Старый с недоуменной миной на несколько секунд задумался, потом встряхнул головой и сказал:
- Ну, ладно, пойдём к машине.
Олег сидел на переднем сиденье, рассматривая на белой пластине величиной с детскую книжку какое-то движущееся действо.
- Ой, чего это у тебя, миленький?
- Это айпэд, только что купил.
- Это типа ноутбука что ли? А что из денег стоит?
- Как хороший велосипэд! – насмешливо заметил Старый.
- Ноутбук, Юрий Филиппович – это вчерашний день!
Это настоящий компьютер, тут клавиатура сенсорная, Интернет, весь фарш, память, цвета сумасшедшие.
Жрёт много, когда кино смотришь, а так…
Ой, а я же вашу книжку просканировал!
Олег указательным пальцем сделал несколько ласкательных плавных движений, как будто играл в пятнашки, и на экране появилась обложка с Иродионом в позе нестеровского старца и надписью «Новый русский пилигрим».
Эту книжку Иродион написал по следам своего первого паломничества,
Старый деньгами помог с изданием, продавать её даже и не пытались, по нескольку экземпляров было у каждого из друзей и знакомых, и многонько не распакованных пачек лежало до сих пор у Иродиона под кроватью в его московской квартире.
Иродион взвесил айпэд в руке, полистал книгу, стараясь повторять олеговы пассы, и с почтительным выражением на лице возвратил устройство хозяину.
Они подошли к багажнику, Олег открыл его.
- Вот, что значит хорошая машина - заметил Старый - всего и возишь, зонтик и огнетушитель.
А когда у меня первые «Жигули» были, блин, то для вещей оставалось, дай Бог, треть багажника.
Значитца так: Я тебе купил муки, гречки, пшёнки, подсолнечного масла, соли.
Не помню, сахар ты жрёшь, взял на всякий случай пару кило, свечей, мыла такого и хозяйственного, вот тут порошок, пять пачек, ещё чего-то.
А, вот – туалетную бумагу, а то вы всё тут газетами как при Сталине.
Давай, Олежка, перетаскивай.
Олег вытащил запакованные в полиэтилен по нескольку штук товары, после чего в багажнике оставалось ещё много всяких пластиковых авосек.
В углу багажника лежал здоровенный полиэтиленовый оранжевый пакет с головой весёлого сеттера.
- Это я для твоего кабысдоха, сухой корм. Жрать-то будет?
- Конечно, спасибо, я добавлять буду.
- Сено с «Чаппи», ему конечно посытней будет.
Извини, батюшка, для коровы и коз не привёз ничего.
- Нет коровы, я её с отцом Николаем отправил, я ж тебе вроде рассказывал.
- Не запомнил. То-то я у муму не слышу му-му.
Тут Иродион начал было приводить те же доводы насчёт коровы, что уже излагал отцу Николаю, но Старый неожиданно прервал:
- Ну и правильно. Только ниву чем будешь унаваживать, Денис Трофимович, Лысенко ты наш?
- У меня куча компостная устроена, ботва там, отходы…
- Oh! Yes! Ecology! Es ist Fantastisch!*
* О, да, экология. Это – фантастика (англ., нем.)
Иродион вдруг посварливел:
- Зачем свечей привёз? Я лучиной пользуюсь.
- Совсем спятил? Ослепнешь на фиг, и так плюс четыре, не меньше.
- Четыре – это для чтения, а эти поменьше, два что ли.
Иродион опять решил перевести разговор на лукавую ноту.
- Чегой-то, Андрюш, от тебя бабой пахнет?
- Ты ещё помнишь, как от баб пахнет? – Старый внимательно-саркастически посмотрел на Иродиона.
- Что б ты понимал, жопа, это же Андрей П;тман Препарейшн, мне на день рождения подарили с намёком.
Он достал из сумки невидный флакончик, больше похожий на лекарство.
- Andree Putman Prepatration Parfumee - машинально прочёл Иродион, полтора года проживший со второй женой в Париже.
Старый, полувысунув язык, уважительно покачал головой из стороны в сторону.
- Смотри, помнят руки-то! – процитировал он фразу из старинного фильма, потом, сообразив скользкое направление темы, замолк, но вдруг воскликнул:
- Слушай, а что если тебе кроссовер простенький купить? У тебя же права есть?
- Есть, я сюда все документы перетащил.
- Во классно, комплектик зимней резины сразу поставим, на хрен тебе тут летняя, взял и поехал, если что, в поликлинику, за продуктами.
Чего чистоплюйничать-то?
Олег с удовольствием начал развивать тему.
- Можно не обязательно иномарку, «Ниву» взять, например, у неё и колёса поменьше, самому менять не тяжело.
У нас во дворе один батюшка на «Ситроене эс 5» приезжает.
Автомат, салончик – светлая кожа, матушка за рулём, вся в черном, одно лицо и видать.
- Это не матушка, сестра.
- Не, вроде не похожи, Юрий Филлипыч, он такой здоровый, толстый, она маленькая в очках.
У Иродиона состроилось такое же лицо, как при начальном разговоре об эвакуации, и он для разрядки вновь обратился к Старому.
- У тебя и часы новые какие-то, тоже что ль из иллюминаторов?
- Из сопел. Эти часы, Трибун, называются «Радо», Swiss made, самый писк.
- Они, что, пластмассовые, я похожие носил во Франции, японские, кварцевые.
- Деревня! Пластмассовые! Это керамика, чтоб ты знал!
- Так у тебя же были хорошие, «Лонжин» вроде.
- Вроде у Володи, а у Владлена – до колена.
«Лонжин» никуда и не делся, ещё «Вашерон» есть, «Аккъюрист» – это английские, «Брайтлинг», ещё какие-то.
А с логотипами подарочных сколько - уже и не помню, малой с ними играется.
Старый перешёл на наставительный тон.
- Сейчас, батюшка, полагается часто менять часы, в смысле на руке, такой тренд, а Радо – это то, что надо, инновации.
Тьфу, прямо как Лука начал всё в рифму гуторить!
- Как он, кстати?
- Чего-то болеет часто.
Ты ж помишь, я говорил, что у него второй инфаркт случился.
Да и сейчас в больнице, по скорой попал, какие-то спайки в кишечнике.
Но ничего, вовремя заметили, прооперировали, звонил недавно, всё прикалывался, тебе привет передавал.
Вот, Трибун, я удивляюсь: мужик всё время спокойный, весёлый, ни с кем не цапается, не пил, не курил, тем более сейчас, хавкой не злоупотребляет, *** считает.
На вскинутые брови Иродиона Старый отреагировал пояснением:
- Ты чего? Это хлебные условные единицы, сокращение такое.
Иродион чуть повспоминал одну из своих тёщ, страдавшую диабетом, и с усмешкой сообщил Старому:
- Говорят «ха е», ну то есть «хлебные единицы», это для расчёта дозы инсулина нужно.
- Да? А Лукашка сказал «***» - лицо Старого озарила какая-то особенная усмешливая теплота - от говнюк, я где-нибудь бы ляпнул.
Чего лыбишься, знал что ли?
- Нет, Андрей Тарасыч, что вы, я честно не знал!
Иродион поспешил дать Старому продолжить повествовательные приятности.
- Как твои-то поживают?
- Старший учится, и, как ни странно, весьма пристойненко, вот отдали в музыкальную школу, класс «виолочлен».
Старого передёрнуло как от зубной боли, он даже прорычал горлом «ыыыы».
- Как Андрюха у нас занимается, я гулять ухожу, а Тонька терпит, потом правда таблетки от давления пьёт.
- Ну это всегда так сначала, что скрипка, что фортепьяно, что любой инструмент, привыкнуть надо, потом уж Господь выправляет, если талант и желание есть.
- Тебе виднее. А малой - тут лицо Старого расплылось до чрезвычайной степени - это что-то.
Представляешь, спрашивает тут у меня: Дедуфка, я, когда вырасту, у меня будет такая же длинная пиписька, как у тебя?
Я так осторожно, где он, кстати, видал, я вроде бы при нём никогда не ссал: Ну, конечно, Игорёчек, будет, наверное, подлиннее, чем сейчас, а зачем это тебе?
А я, говорит, тогда на ней узел завяжу, чтобы письки не лились.
Ты представляешь, паршивцу четырёх нет, а запомнил, как в загородном шланг заплёлся!
Спрашиваю, а это зачем, а он мне отвечает: Мама горовит, это он так произносит, что на меня памперсов не напасешься. Вот уроды.
- Кто уроды?
- Сына мой с его мамзелью.
Ну ладно, у ребёнка энурезик небольшой.
Возили в институт педиатрии, процедуры, лекарства, надо - за кордоном полечим, но зачем же мальчика попрекать памперсами, будто денег не хватает.
Оба работают, я чуть ли не столько же добавляю.
Эта, думаю, суёт втихаря, всем кодлом у нас всё время трутся.
Нет точно - это её папаща с мамашей настраивают, шестидесятники-семидесятники долбанные.
Они и с виолончелью этой придумали, пускай будет новый Растропович.
По мне так лучше чтоб был типа Рабинович: на скрипке или фоно.
А уж совсем хорошо бы – Абрамович, или как Фома на гитаре.
- Да Фома с гитарой, это было нечто, помнишь как они с Лукой «Битлз» распевали.
А мы все Окуджаву пели, помнишь, Андрюш?
Иродион может даже и напел бы в этот момент что-нибудь вроде любимых Андреем «Ситцевых женщин», но вовремя спохватился и посерьёзнел, оба помолчали.
- Пу-пу-пу…- попыхтел Старый - тебе, я так понимаю, молиться надо.
А как ты, батюшка, насчёт заправки, дела-то есть ещё какие-нибудь хозяйственные?
- Нет, нет, нет, я всё уже сделал, что намечал, остальное несущественно, сейчас обедать будем.
- И что же у нас называется гордым словом «обедать»?
- Ну… у меня борщик есть, правда постный, каша ещё осталась пшённая, я хлеб вчера свежий выпек.
Потом рыбка есть копчёная и вяленая, сырок из козьего молока - ты помнишь, я тебя когда-то угощал - тебе вроде понравилось…
Яиц много, омлетик можно сделать, правда, на козьем молоке.
- Омлетик – так омлетик, мине…, понял вас, батюшка, на горячее пойдёт.
А борщик свой и кашку свою вон козочкам своим и скорми.
В лес-то ещё ходишь?
При этих словах Иродион наподобие пианиста постучал пальцами по лбу.
- Погоди, погоди, сегодня число-то какое?
- С утра шестнадцатое было.
- Так, значит, от первого ведра уже, думаю, сорок дней прошло…
- Померло ведро что ли?
- Да нет же, я ведь грибов два ведра засолил, по Лукашкиному рецепту, между прочим.
Через сорок дней уже есть можно, да думаю, что можно и чуть пораньше, на «горячую» закладывал, кипятил, то есть.
Чернушки, гладёны могут, правда, горчить, но в общем - не отравимся.
А вот капустку я только вчера заквасил, ещё рано есть.
Можно ещё баньку протопить.
- Так что ж ты, дебил, зубы нам заговариваешь?
Грибочки у него, фраера, а у нас, прожду мечем, напитки разнообразные.
Старый в азарте аж оскалил зубы.
- Предупреждаю, если будешь чересчур выкаблучиваться, я тебе как ребёнку в рот заливать буду.
А в твоей баньке - только Маньке давать Ваньке!
Старый показал, сведя большой и средний пальцы на своих щеках, как он будет вливать Иродиону горячительное, и кликнул Олега:
- Парень, ты как насчёт переночевать здесь?
- Позвонить надо.
- Мда - Старый достал телефон и откинул крышку - смотри-ка, и здесь берёт, и где же станцию поставили?
Он набрал номер, дождался гудка.
- Тоньчик, привет! А я на месте, тебе привет от Юрки – он повернулся к Иродиону - и тебе от Тони привет.
Как масик? Не слушается?
У-у-у, ты мой слядкий, морда протокольная, скажи, деда приедет, по попке надаёт.
Тут вот чего…
Надо Трибуну помочь починить кое-что, я останусь, а завтра сразу на работу.
Да нет, я же с Олегом. Какие тяжести? Стакан с водкой всего двести грамм весит.
Ну давай, чава-какава.
Иродион продолжал суетиться.
- Как хорошо, что вы ночевать остаётесь, у меня, ребят, и бельё постельное постирано, места теперь много…
- Вот, Андрей Тарасыч - осклабясь, произнёс Олег - а вы говорили в Москве «Пикник, пикник», или к бабке этой в Щавелёвку его вывезти придётся, не зря всё-таки продукты закупали…
- Ты, гвоздика, не пи…ди-ка, уж больно разговорчивый стал, пора в депутаты тебя определять!
- Так ты всё знал насчёт братии, старый хитрован? – грозя кулаком, воскликнул Иродион.
- Вот ты, Юрка, никогда не задумывался, почему у тебя только бывший мерин с телегой в употреблении, а у меня «авдюха», и, заметь, без буковок «А восемь кватро» на попке, что означает, как известно, спецзаказ.
А потому, что мы, банковские аналитики, живём за счёт инсайдерской информации…
Он осклабился и часто заморгал глазами.
- А бабулёк Аграфена Степановна оччень даже симпатичная, видать в молодости была та ещё кокэточка!
Старый, закрыв телефон, ещё раз оскалил зубы, шумно выдохнул воздух, оглядел дом, лес, Иродиона, Олега, Пса, машину, небо, поковырял в ухе, почесал задницу и заорал:
- Олежка, что есть в печи, всё на стол мечи, а также, что есть в багажнике, и в бумажнике!
Ёхан-мохан, да что я сегодня всё как Лукашка, поэт хренов, Бродский-Троцкий.
Икается, наверное, ему в больничке!
* * * * *
Старый и Серёга из всей их школьной компании наиболее подползли к тому несколько, по правде говоря, достаточно вымышленному месторасположению мозговых костей в мутном жизненном борще, которое в народе именуется словом «олигарх».
Чуть - трубой пониже и дымом пожиже - к ним подобрался и Ефим Шувалов, и дела были совместные, и светская жизнь, то и другое.
Но в силу, волочимого им конкретного, выпускающего конкретную технически серьёзную продукцию предприятия с его инженерами, рабочими и прочим полузабытым в нынешней Москве антуражем, Ефим - он же лауреат премии Совмина Игорь Раввинский - мог считаться просто отечественным капиталистом-работягой со всеми вытекающими отсюда «благодарностями» нашего незлобивого отечества.
Конечно до известных персоналий, связываемых с олигархическимим пороками и достижениями, Старому и Серёге было далековато, да и сами они в силу природной ироничности никогда не переоценивали свой материальный и социальный статус.
Старый по мере сил старался не выделяться в своей классовой среде, а вот Серёга был сильно пошибутнее, была такая у него слабость поузнавать, что люди иной раз говорили о нём что-нибудь типа «Гуляет Гусаров!».
Старый всегда был чистым финансистом, Серёга же именуя себя, всё старался использовать такие термины, как «производственник», а то и «профессиональный инженер».
Но, по правде говоря, всё его участие в так называемом «производстве» обычно сводилось к денежному аспекту этого самого производства, в полном соответствии с частью «деньги – товар - деньги» незабвенной марксовской формулы.
Серёга в судьбе Иродиона сыграл основательную роль практически один раз, когда задумывался и организовывался уход из Монастыря, а Старый и в большой мере Ефим всё время как могли старались обустроить ступеньки и перила в шаткой верёвочной лестнице иродионовой жизни.
О Старом, имея в виду то, что принято характеризовать как «вместилище души», можно было сказать одним только словом «красавец».
Тот же Лука, под настроение, глядя на Старого, иной раз вскрикивал:
- Ну есть же на свете красавцы жизни, а самый главный красавчУк – Старый наш Каравайчук!
(Это, кстати, не мешало ему иногда именовать друга «Старый лесбиян»).
Красивость Старого первым долгом всегда бросалась в глаза людям, с которыми он сталкивался и когда был школьником, студентом, офицером-двухгодичником на космодроме «Плесецк», младшим научным сотрудником в те времена достаточно мусорного экономического НИИ, работником советского банка, лицом, занимающим хорошую должность в ЦК и Кремле, членом совета директоров российского банка, и нынешним советником кого-то, с кем он когда-то вместе тянул денежную лямку в местах - далее см. начало фразы.
Правда в детском саду и в начальных классах, скорее всего, Старый считался просто красивым ребёнком.
Был он настолько красив, что в студенческие годы его фотография круглого отличника и общественника обычно не висела и пары дней на факультетской и институтской досках почёта, и в те давние времена простых нравов и умеренных желаний многие будущие женскополые сильные мира «лихих девяностых» со вздохом рассматривали и после прятали за левые чашки гэдээровских или польских бюстгальтеров втихомолку открыженные глянцевые десять на пятнадцать изображения комсорга факультета «Финансы и кредит».
Рост, фигура, соразмерность которой не портило довольно рано появившееся пузо, чёрные волосы, плавно практически без рисеншнауцеровского смешения перца и соли, перешедшие в благородные седины, темные близорукие глаза, которые он постоянно прищуривал за стёклами извечных очков, ровнёхонькие зубы, не теряющие своей белизны, даже если бы Старый не знал, что такое зубная щетка - всё это и самое главное никогда не напускное и никогда не теряемое им выражение ну что ли «умности» на лице как-то особенно гармонично собралось в этом украинско-русском генетическом чуде.
Отец его, родом из Полтавы, был заметным торговым работником старой закалки.
Тарас Андреич довольно рано умер, не успев достаточное время поработать в условиях развитого социализма и перестройки, и поэтому счастливо избежал испытаний нравственных принципов старшего лейтенанта - полкового разведчика с двумя полученными в самом начале войны, ещё сержантом медалями «За отвагу», за которыми были и «Звезда», и «Боевик», и «За боевые» и многочисленные «За взятие».
Мать Старого была профсоюзным председателем на швейной фабрике, на её похороны уже глубокой пенсионеркой пришло такое количество фабричных бабулек, и женщин помоложе (причём многие откуда-то знали, что Старый – Андрюша), что сватья; Старого и друзья только диву давались.
Внешностью, выходкой и манерой общения Анна Алексеевна была, что называется «царь-бабой», со всем тем подразумеваемым, что народ почтительно вкладывает в это определение.
Женат Старый был, как практически вся их компания, с раннего студенческого возраста на одновременно смешливой и плаксивой сокурснице Антонине - нынешнем «Тоньчике» - дочери партийного работника, весёлого, ироничного и интеллигентного мужика в силу своего направления знакомого с массой «творческой интеллигенции» и уважаемого всеми, включая ребят сомнительного идейного окраса.
Знал Старый разные времена, но трагических взлётов и падений у него, по правде говоря, не было.
На вершине своего «статуса» имел Старый даже и телохранителя, что и застал Иродион в начале своего пребывания в Монастыре.
Пребывал же он тогда во дворе, когда туда въехала большая чёрная машина с характерной решёткой и с никелированным трилистником, вписанным в круг, торчащий на капоте. Дело было поздней весной.
С переднего сиденья выскочил молодой, плотный, коренастый парень, открыл заднюю дверцу, и из-за неё появилось то, что через секунду оказалось старым добрым Старым.
Они обнялись, поцеловались - теперь Иродион делал это троекратно - и начали по привычке прикалываться друг над другом.
Олег - и тогда это был всё тот же Олег - только помоложе, вышел, поприветствовал Юрия Филипповича и пошёл искать туалет.
Парень же мягко захлопнул заднюю дверцу и переместился к передней, где встал и до отъезда больше не сходил с этого места.
Звали его Лёша, что Иродион определил из обращения Старого к нему.
В течение всей встречи Лёша не проронил ни слова, правда, по приезде вроде как сказал «Здрсьте».
Раздвинув ноги и прикрыв скрещенными руками верх ширинки под фалдами костюма, Лёша старательно изображал бывалого фсошника, и только живые чёрные глазки, с любопытством наблюдающие за монахами и прочими обитателями двора, выдавали в нём юношу, не так давно покинувшего посёлок городского типа.
Волосы Лёша имел тёмные и такие короткие, что об их наличии можно было догадываться только по цвету.
Одет был Лёша кроме белой рубашки и галстука явно с барской шеи, в тёмный костюмчик, не от «Муркрофта», и даже не от «Анжело Литрико» - «литриковский» двубортник когда-то заставила Иродиона купить в парижском C&A его вторая супруга, он и оказался единственным, когда либо им в зрелом возрасте ношенным - но, тем не менее, одет был тот Лёша гораздо лучше, чем хранимое им тело.
«Олигарх» стоял посреди двора, будучи облачён в круглоштанинные бархатистые брюки - джинсов Старый никогда не носил - невидные ботиночки с загнутыми вверх носами, безворотную куртяшечку-обдергайку и кофточку на трёх пуговицах с неизменным крокодильчиком над соском пухловатой груди.
«Крокодилий» бренд был совсем не по карману Старому, в смысле недостаточности одёжного престижа в его нынешнем статусе, но он очень любил этого изгнувшего хвостик и разинувшего пастьку с микроскопическим красным язычком корокодильчика как память о первых маловалютных «загранкраткосрочках».
Отец Дисидерий, прошествовавший в это время по двору, быстрым взглядом оценил «Мерседес», Лёшу и андрюхину стать, включая простоту его одежонки, много говорящую опытному в мирских делах человеку, и, сопоставив всё это с иродионовой манерой общаться с гостем, тогда учтиво, но слегка раскланялся со Старым, а потом долго пытал монаха: кто да что, нудно и досадливо пенял ему, что не познакомил и не уговорил остаться на трапезу.
Дескать, была бы немалая польза Монастырю.
«Дисмас ты, а не Дисидерий, и польза тебе - корыстолюбцу, а не Монастырю!» - подумал уже тогда греховно Иродион, хотя скорее Дисидерий по своим - может и невольным - деяниям был ближе к фарисеям и менялам, чем к простодушному евангельскому разбойнику.
В-общем, в порядке оказания «пользы Монастырю», Старый за очень короткое время пребывания скупил все образцы монастырских медов, литографии и иконы, которые подсунул ему Иродион, и опустил приличную - в смысле соблюдения приличий - сумму в ящик для пожертвований.
Олег приобрёл тогда одну плошку мёда с прополисом, а Лёша проигнорировал нехитрую монастырскую коммерцию.
…Сейчас Старый уже не имел телохранителя, за всё, кроме охранения его тела, отвечал бессменный Олег.
Олег был потомственным «персональщиком» и не представлял себе какой либо другой участи.
С его отцом Старый начинал ездить, еще работая в Кремле, правда, тогда тот уже рассекал на разъездной машине.
Пристал Олег к Старому по протекции отца, помыкавшись в такси после армии, и с тех пор был сажаем им на левое переднее сиденье всех служебных «механик» и «автоматов», что соприкасались своими правыми и задними сиденьями со всё еще не по комплекции аккуратной задницей босса.
Олег был среднего роста, в свои под сорок имел ладненькую «парнеподобную» фигуру, ходил во всегда модных прикидах, постоянно покупал всё новые гаджеты, его волнистые волосы до плеч были расчёсаны на прямой пробор.
При всём при этом был он весьма примерным семьянином и опорой многочисленной родни, умел, как никто, держать нужную дистанцию и уважал Старого и его друзей спокойным уважением бывалого русского водилы, ценящего более всего справедливость, понимание специфики работы и невредность, а в случае Старого – ещё и необидную весёлость.
Ездил Олег спокойно, аварии и прочие «страсти-мордасти» московского шофёрского бытия как-то обходили его стороной, внутри автомобиля всегда было чисто, сам Олег редко просило чём либо, да Старый и сам как-то догадывался, когда следует повысить ему, например, жалование.
Каким был - есть Старый профессионалом Иродиону, не соприкасавшемся с ним по делам, сказать было трудно.
В матушке-России ведь испокон веку как: сколь ни пыжься, трудясь, начальник – а в последние времена и хозяин - никогда он не будет ни по милу хорош, ни по хорошу мил.
Над могилою, на поминках, сорока днях - как водится - люди, стараясь говорить покрасивее, распишут с преувеличениями твои, начальника, нравственные, трудовые, межлюдские и прочие добродетели, а при жизни…
Нет, нет, нет – дни рождения, и особенно юбилеи - это тоже повод поупражняться в комплиментарном нехолуйском красноречии, и в момент произнесения тостов человек бывает, как правило, искренен, но поохолонув, начинают сами выискиваться в расположившихся повыше всякие подлости и лицемерия.
Только, пожалуй, постоянные секретарши, если такие в жизни начальника случаются, искренне любят его, даже и без общей постели.
К ним, наверное, стоило бы присовокупить и малый круг других особ, преимущественно женского пола, работавших совместно с начальником долгое время, желательно с его постепенным взлётом в начальники, и уж эти-то почти наверняка когда-нибудь, представ пред очи Господни, не прогневят его грехом двоемыслия.
А так… Иродиону как-то пришлось присутствовать при разговоре двух друзей одного знакомого, работавшего на серьёзной должности в Министерстве образования.
Один всё удивлялся, как такой-то имярек может работать там, ведь у него башка тупая и безмозглая, как колун.
На что другой рассудительно ответил: Головой работать, это каждый м...к сумеет, а вот ты поработай-ка печенью, как имярек!
Тут были, как говорится, «смех в зале», хлопанье по плечу ответившего и последующее многократное повторение другом, задавшим вопрос, всем и каждому этого парадоксального суждения об имярек, но почему-то непременно с указанием имени и фамилии автора ответа.
Старый по-честному написал и защитил кандидатскую диссертацию, где среди буквенного поноса, прославлявшего ХМУСЭ - Лука, когда-то учившийся в институте управления на курсах повышения квалификации, рассказывал, что данную аббревиатуру, расшифровывающуюся как «хозяйственный механизм управления социалистической экономикой» они называли «хмусё» - ухитрился поместить главку с четвертью и собственных в те времена достаточно крамольных мыслей.
Дальше по научной части Старый не пошёл, перед свободой работал он в Совмине.
От этой службы Иродиону запомнился коричневый костюм-тройка, и то, как однажды Старый, после пьянки, заночевавший у него, пробудившись, тут же потребовал утюг и одеяльце, на котором начал наглаживать штаны - хоть спал без них - пояснив, что по-другому у них там нельзя.
С развитием капитализма в России Старый в полной и благотворной мере испытал на себе выгоду быть считающим и распределяющим деньги, по сравнению с тем, кто их вынужден зарабатывать.
(Хотя, если по дурости задуматься, отдающее сопением и потом слово «зарабатывать» в мнении народном тоже ведь как-то мало скрепляется с упомянутым чуть выше людским озерцом начальников дробь хозяев!).
Он вместе с бывшими сокурсниками, молодыми специалистами и прочими вчерашними «банковскими клерками», а ныне вершителями судеб страны принял самое активное участие в этом самом вершении, правда, на среднем, но ближе к высшему уровне.
В степени связей Старого Иродиону пришлось один раз убедиться, когда тот уже был, кстати, не на самой вершине своей карьеры.
Выпивали они летним днём со школьными друзьями по какому-то поводу в приличном ресторане на Плющихе.
Старому надо было по какой-то причине уезжать, когда мероприятие было ещё далеко от завершения.
К нему тут же присовокупился Лука, пользующийся каждым поводом, чтобы не пить водки, не есть намайонезенное, маринованное, жирное, сладкое, а так же он, тогда уже монах в штатском, которому просто надоело, тем более, что все трое они жили неподалёку друг от друга.
Они с Лукой стояли на одной стороне просторного крыльца, Старый же на другой выискивал близорукими глазами среди стоящего автомобильного месива Олега.
Одет Старый был по обыкновению в комплект, состоящий из брючек - гордое слово «брюки» по отношению к этому изделию, стоившему примерно четверть иродионовой учительской зарплаты, и пальцы не поднимутся набрать на клавиатуре - тёмно-синей рубашонки и по-солженицынскому выражению «напузника», но с неизменным крокодильчиком на груди.
Вдруг перед крыльцом остановился автомобиль с мигалкой, из которого вылез невысокий блондинистый мужчина, и в сопровождении двух «шкафов» направился к входу.
Заметив Старого, он подскочил к нему, они обнялись, расцеловались, до Иродиона донеслись фразы: «Ну ты как? Редко тебя видно стало. Зае..лся на работе. Позвони, на вот карточку. Да у меня есть, конечно позвоню. Надо бы встретиться. Ну давай, Андрюх, не пропадай!»
Со стороны Луки Иродион вдруг услышал классическое русское трёхсловное выражение, которое в этой своей ипостаси выражает крайнее удивление и восхищение матерящегося.
- Ты чего, Лукаш?
- Ты видел с кем этот хрен с горы сосался?
- Ну мужичок какой-то, по виду крутой.
- Фуфел ты деревенский, это же…
Тут всезнающий Лука назвал фамилию, которая Иродиону ничего не сказала, и должность «мужичка», которая даже далёкого от светской жизни Иродиона, и то, по правде сказать, искренне впечатлила.
Позже, когда сели в машину, Лука спросил, откуда Старый знает …, на что тот просто ответил, что они когда-то вместе работали в банке, по-очереди бегали на Тверской бульвар за водкой для вышестоящих товарищей, только Старый работал в экономическом управлении, а «мужичок» - в юридическом.
Сообразительность, хладнокровие, профессиональная база, заложенная «без дураков» обучением и учёбой, умение трезво оценивать людей и налаживать различные зачастую вроде бы ненужные связи, юмор к месту, столь редко даруемый Богом властвующим начальствующим, та же красота и умение - род таланта нравиться и обаять – всё это и привело Старого к нынешнему положению богатого и достаточно свежего, хотя и пожилого, правда, только по паспорту, мужчины.
Самое же главное, что позволило Старому остаться в нашем жестоком мире самим собой, живым и здоровым в идиоматическом смысле слова «здоровый» - разные хвори были и у него, куда ж без них - это умение дистанцироваться от - по выражению Горького - «хитрой глупости» верхов нынешних, не жадность, граничащая со щедростью, верность слову, друзьям...
А также следование тому совету, который в своей гениальной «Фиесте» вложил Хемингуэй в уста уже с самого утра «освежённого» Билла Хортона:
«Друг мой, всегда проявляй иронию и жалость».