Скатилось колечко

Ирина Ракша
 Сибирь. Саянские горы. На ж\д перегоне, на дрезине - писатель Ирина Ракша, с бригадой путейцев-ремонтников ("контактников")- героев её публикаций.

                Ирина Ракша

                Скатилось колечко

                рассказ


Где-то сияли, светились в ночи большие, далекие города, а здесь в Саянах все было темно и тихо как прежде. Летняя ночь незаметно опускалась на поселок со странным названием Бискамжа — черная и холодная. Но от будки стрелочника, от первого поста, железнодорожная станция в свете прожекторов была видна, как на ладони. И старенькое здание вокзала, и яркие, вдоль платформы,  торговые киоски «новых русских». Хотя какие там русские. Все торговцы тут — ночи черней.
Разнорабочая стройпоезда Валька в затасканных джинсах, и в майке, и толстая дежурная стрелочница Зюзина в новенькой, недавно выданной начальством путейской шинели, накинутой на плечи, сидели на ступеньках будки, спиной к светлой распахнутой двери, и пели вполголоса старую песню: «Скатилось колечко со правой руки, забилось сердечко по милом дружке...» Валька тянула низко, самозабвенно — красивым грудным голосом. Вся ушла в пение, чувствовала каждый звук. А Зюзина подтягивала тоненько, по-деревенски, по-бабьи. На коленях у Вальки лежала поварская книжка в яркой ядовитой обложке. Валька упиралась в ее глянец острыми локотками, и пела, как плакала: «Надену я платье, к милому пойду...» Песня была старинная, протяжная. И  такая слёзная и красивая. Она текла от будки стрелочника по всей пустынной станции, над тихими синими огоньками у рельсов, над привокзальным перончиком, над черными составами на запасных путях. «...А месяц укажет дорожку к нему-у...» Валька вела грубовато, но широко,  даже чуть небрежно. От щедрости  голоса и души. А Зюзина выводила аккуратненько, меленько и старательно: «Пускай люди судят, пускай говорят, а я, молодая, тоскую по нём...»
    Говорят, пожми человеку руку или послушай, как он песню поет, и все тебе про него станет ясно.
- Слушай, - сказала Зюзина, - А мы ведь поём не правильно. Ты городская, не знаешь. А мать моя деревенская пела так. «Сронила колечко со правой руки. Забилось сердечко по милом дружке».
    Валька спросила:
     - Нарочно она его, что ли, сронила?
     - Нарочно, не нарочно, а сронила. И сердце сразу забилось по милом дружке.- Подтолкнула Вальку локтём. - Не знаешь что ль, как сердце бьётся?
      - Не к добру забилось. От плохого предчувствия.
      - Ясно, что не к добру. Да ещё со правой руки-то сронила... Так мать моя по старинке пела.
      Но Валька упрямилась:
      - А "скатилось" всё же красивей. Оно ведь, может, случайно скатилось… Совсем случайно. И покатилось, покатилось - аж не догнать. А сердце сразу знак подало. И забилось в горести аж до слёз.
       - Не знаю, не знаю.- вздохнула Зюзина. - Только мать всегда пела "сронила". Ещё с бабкой пели, в деревне. А я на печке лежала и слушала.
 
   И тут Вальке вдруг расхотелось петь. Заклинило что-то. И петь не вообще, а с Зюзиной. Всё же не так она пела всё это. Совсем не так. И не в словах даже было дело. А просто пела Зюзина не красиво как-то, уж очень легко, как семечки лузгала. Валька головой тряхнула, прищурила свои большие глаза в длинных ресницах и тотчас, сквозь эти ресницы, станционные прожектора над станцией, вмиг  раскинули вверх веер своих лучей, словно шатер. А выше него было только небо. И вокруг обступали сопки. И всё сливалось в черное сплошное пространство. И Вальке даже не верилось, что где-то далеко на Волге есть город, полный машин, ресторанов, ночного смеха и яркого, словно кострище, света, где родилась и училась она, ныне разнорабочая Валька, и где ее тихая мать-одиночка безуспешно учила девочку музыке и сольфеджио. И где позже у этой непослушной девочки-девушки с русыми замечательными косами, после встречи с одним... прямо скажем - «мачо»,  рухнуло все — и  любовь, и  надежда, и вера… И где она, схоронив вскоре мать, записалась в лимитчицы, и рванула в Сибирь. За счастьем… Тем более платят хорошо. Да ещё льготы дают разные,и "колёсные», и премиальные.
  Глядя на прожектора, Валька поморгала ресницами — до чего же красиво, волшебно сияли эти прыгающие в черное небо лучи. Наверно, про это можно было бы и стихи  написать...
 А Зюзина ничего такого не видела. И глаз никогда ни на свет, ни на солнце не щурила. Она сейчас одиноко песню тянула: «Сказали, мил помер, во гробе лежит, а я молодая тоскую по нём...»
Валька хлопнула себя по голым плечам, опять тряхнула короткими блондинисто-крашеными волосами:
— Мошк`а  тут у вас злая такая... едучая...
Зюзина замолчала. Печально  вздохнула:
— Эх, Валька, Валька. Валенок ты... Нету в тебе никакой чувствительности. Песню испортила. Шла бы ты лучше спать в свой вагончик.
Валька поежилась:
— Не усну все равно. Не спится мне. Ни весною не спится, ни летом.
Зюзина нашарила в кармане твёрдые кедровые орешки:
— А ты, ишь ведь, всего месяц как сюда прибыла, а уж по-нашему, по-сибирски гуторишь: «мошк`а », а  не «мо-шка»
— А что ж, — Валька раскрыла яркую обложку книги, полистала. — Когда наш ремпоезд в Канске стоял, я сразу по-ихнему болтала. В поселок на дискотеку пойдешь с ребятами, и нет проблем, как своя. Мы там тоже пути ремонтировали.
Она стала в книжке читать оглавление.
— Вот скажи лучше, ты ела это?... — прочла раздельно, картинно, почти по слогам: — «Ар-ти-шоки по-гамбургски», а?.. Не ела? Тогда вот лучше это — «сам-бук»... Скажи, ты ела «самбук из абрикосов под коричным соусом в  шоколаде»?..
— Чего, чего? — не поняла Зюзина.
— Ну, самбук!.. Сам-бук, например... из абрикосов ела?
— Да ну тебя, — отмахнулась та. И хихикнув, кедровый орешек в рот кинула, глянула в книгу, Вальке через плечо: — Это надо же, чего только теперь не придумают! Раньше и не слыхивали такого. И по телику всё про еду долдонят, да про еду.  Что мол, да как, да чего куда класть... Только было бы чего класть.
Валька вздохнула, провела ладонью по глянцу поварской книги, и  гордо этак сказала:
— А вот есть люди, которые, представляешь, все это едят запросто... и каждый день.
Зюзина усомнилась:
— Ну, уж каждый...
— А что? Вот я, к примеру,  накоплю деньжат к осени, к себе в город вернусь, и — запросто... Хоть в ресторан пойду, хоть дома сготовлю...- оживилась: - Да и сейчас можно в охотку сготовить.  Подумаешь!.. — и нос в книжку: — Вот, все рецепты же есть! Значит так, берем «двести граммов абрикосов,  некрупных, но спелых… затем… Затем  сахар берём и ваниль...»
И Зюзина расхохоталась. Аж пышная грудь колыхнулась под шинелью:
— Господи, сготовить ей... Ну, Валька-ты-валенок… Это в твоей, что ль,  теплушке готовить-то?
Валька напряглась, губы поджала, но промолчала. Опять глаза на свет сощурила. Резко книжку захлопнула. А Зюзина посмеявшись, толкнула ее примирительно:
— Ладно, ладно тебе. – и вздохнув, - Тебе, девушка, замуж надо, вот что. Давно уж пора. Теперь для этого и бюро знакомств разных есть, и журналы всякие, и передачи. Знакомства по телевизору даже, по переписке… Хватит тебе уж в теплушках по глухоманям горбатиться. Годы уходят, жизнь меняется... А замуж надо идти за богатого. С яхтой. Хоть мир посмотришь… — Помолчала. — Хотя, конечно, олигархи на таких, как ты, не глядят. Щас девок юных, красивых пруд пруди, — и  кедровую шелуху от орешка сплюнула.
— А мне и так сойдет, — Валька тряхнула крашеными своими кудряшками, поднялась с приступок, прогнулась как кошка: — Ладно, пойду я. Засиделась с тобой, — хлопнула книжкой по твердым плечам. —   Мошка у вас больно злая.
— Да посиди. Мне одной всю ночь скучно дежурить, — и тоже поднялась тяжелым кулем. — Сейчас товарняк встретим — чайком побалуемся. Ох, какой я красный, особый чай на днях купила. Импортный. Лепестки «Каркаде». Не слышала? А вот медок свой принесла, местный, горный. — и пошла в освещенную будку, загремела там, то ли фонарем, то ли чайником.
Вдруг резко раздался звонок - пронзительный, диспетчерский. Зюзина высунулась с зажженным фонарем в руках:
— На-ка вот, возьми. Встреть семипалатинский. Тяжелый идёт.  Проходом, — и протянула фонарь.
Взяв его, Валька пошла к стрелке. Тускло поблескивая, рядом струились рельсы, и убегали,  сходясь где-то вдали. В конце станции красиво горели зелёные и красные, словно на ёлке, сигнальные огоньки. Она поежилась от ночного холода, направила свет фонаря вдаль. Кругом разливалась необычная тишина ожиданья. Даже слышалось, как у депо «дышит» вдали маневровый, как рядом Зюзина что-то кричит диспетчеру по телефону.
Но вот рельсы тихонько запели, словно ожили. Где-то во мраке, меж сопок, полз по ущелью состав, все ближе и ближе. Вот родился его долгий протяжный гудок. И звук поплыл по черным лесистым гребням хребтов. Колесом перекатываясь и повторяясь. «Как марал трубит», — подумала Валька и подняла повыше фонарь. Навстречу трем уже надвигающимся  огням.
И вот он налетел! Ветер из-под колес уже наотмашь бил её по лицу и плечам. Трепал короткие волосы. Но Валька с радостью вдыхала этот ветер и даже задерживала в груди. Ей стало озорно, весело, отчаянно. Громыхая, пролетали и пролетали пульманы, цистерны с нефтью. Пахнуло креозотом, мазутом, гарью. Рельсы, стуча на стыках, словно дышали, дышали. И Валька, лёгкая словно парус, наполнялась мощью и ветром, и словно уже могла взлететь. Но вдруг... все оборвалось, смолкло. Состав кончился и красной точкой поплыл вдаль. И снова все охватила мёртвая тишина. И крылья паруса будто опали. И опять осталась Валька одна на пустом полотне. И, опустив фонарь, уже хотела вернуться в будку, как вдруг услышала голос: «Девушка... Здравствуйте».
В полутьме на той стороне путей с трудом разглядела солдатика в камуфляжной пятнистой форме, с чемоданом в руке и в обнимку с чем-то круглым, большим, похожим на мяч. А вернее, на дыню. Помолчав, небрежно ответила:
— Привет, если не шутишь, — подумала: «Неужто он с товарняка спрыгнул? С дыней-то?» — и небрежно пошла к будке, картинно  покачивая фонарем. А он по ту сторону рельс бодро шагал следом в своей выгоревшей форме, без погон и без головного убора. Опять спросил (голос был мягкий, интеллигентный):
— А вы что, кого-то встречали или провожали?
Валька шагала деловито и независимо, не оглядываясь:
— А у нас профессия такая — «встречать-провожать».
Возле будки при свете, поставив фонарь на ступеньку, она разглядела его получше. Парень обычный, лицо загорелое, смуглое, а волосы словно выгоревшие  на солнце  И глаза  светлые-светлые, как выцветшие.
 Из будки появилась Зюзина, всполошилась:
— Ой, батюшки, никак солдатик? Демобилизованный что ли? Да ты откуда же взялся такой? А, милок?
— Да я вон там на взгорке сидел. Вашу песню слушал. Красиво поете. Значит что же, скатилось колечко?
— Ой,  — Зюзина потыкала пальцем дыню в его руках. - Это что же за фрукт такой?.. Больно зеленый.
— Это сорт такой. Южный.  Из Чарджоу. Может слышали?
 - Нет, не слышала.
А Валька, услышав странное это словно «Чарджоу», вдруг как-то вся напряглась. Села, взяв книгу в руки, и стала исподволь разглядывать солдатика-дембеля. А он, опустил дыню и, поставив чемодан на попа,  сел на него.
— Не знаете, когда поезд на Абакан?
— На Абакан уже был, милок. В двенадцать-десять. Стоянка была три минуты. У нас ведь тут не задерживаются. В глухомани-то.
— А когда товарный на Абакан?
— Поизжился, что ль? Раз на товарном собрался. Ты чей будешь-то? Или в гости к кому приезжал? Я местная, в поселке всех знаю.
— В гости приезжал. Как говорится, «приходите в гости, когда нас нет»... Так будет еще поезд-то?
— Утром будет. В пять пойдет, — буркнула Валька, не поднимая глаз. — Вон товарняк на седьмом пути. С лесом.
— Да ты погоди, посиди с нами, чайку попьем, — больно разбирало Зюзину любопытство по поводу этого гостя. — Дак ты к кому приезжал-то, сё-таки?
Он вдруг взглянул на тётку с надеждой:
— Слушайте, слушайте. А  учителей вы тут в школе знаете?
Она чуть не обиделась:
— Да как же не знать! Я ж местная. У меня одна квартирует даже. Новенькая. Я всех знаю. Всем юбки-кофты крою. Все модницы ко мне бегают с выкройками.
Он смотрел напряженно:
— А какая новенькая?
— Молоденькая такая. По химии. Зовут Вер Пална. А что?
Его взгляд сразу потух:
— Нет. Не она... Вообще-то я уже был в школе. Искал... И вообще… уезжать мне пора.
Зюзина головой покачала:
— Ай-яй-яй... Адресок, что ль, неверный дала? Вот ведь какие девки  нынче пошли.
Он молчал.
— Ты гляди-ка, — Зюзина повернулась к Вальке за сочуствием: — Обманула. А он прикатил, святая душа. Да с дыней. А сейчас-то ты издалёка? Где служил-то?
— На границе служил, в Чарджоу, — достал платок из кармана, вытер лицо — волновался, что ли.
Зюзина все головой качала:
— Ай-яй-яй. Ты вот что…ты оставайся. Заварка готова. Мёд есть. Я сейчас мигом воды принесу, — и, прихватив чайник, поплыла куда-то во тьму.
Они остались вдвоем. Валька сидела, уткнувшись в книгу — будто читала. Будто очень увлеклась интересным сюжетом. А он, похлопав дыню по тугому гулкому боку, сказал то ли Вальке, то ли вообще:
— Она раньше тут недалёко в Канске работала, педагогом. Пенье преподавала в школе. (У Вальки руки застыли над страницей.) Мы с ней целый год переписывались. Даже больше. Заочная, так сказать, дружба.
Валька замерла вся, застыла. Было слышно, как где-то неподалеку льется вода. Он посмотрел на нее внимательней, пожалел — такую невидную, в старых джинсах и светлой маечке, с такими худыми ключицами. Спросил из вежливости:
— Вам не холодно? — добавил: — Вообще-то я слышал, тут в Сибири климат такой. Резко континентальный. Ночи холодные, а дни очень жаркие. Она мне так в письмах писала.
 Валька вдруг сразу захлопнула книжку, встала, скомандовав:
— Ну-ка, давай, собирайся! «Резко континентальный». Ты что? До пяти утра тут собрался сидеть?
Он растерялся даже от ее резкого низкого голоса:
— Да я... собственно...
— Пойдем-пойдём, — велела она. — Вставай и пойдем, — и, тряхнув кудрями, решительно зашагала в сторону товарняков, что темнели вдали на запасных путях.
Он помедлил. Но все же поднялся и, прихватив вещи, послушно двинулся следом. А издали из темноты с укоризною и усмешкой глядела им вслед Зюзина. «Эх, Валька-ты-валенок». Потом, вскинув чайник, стала жадно пить воду прямо из носика.
Стуча по шпалам ботинками и сапогами, перешагивая рельсы и пятна мазута, пролезая под товарняками, они оба наконец вышли в тупик, где темнела «передвижная» сцепка жилых вагончиков – «Строймонтаж». С метелками антенн на крышах. Снаружи на стенах поблескивали висящие тазы, корыта. На веревках сушилось белье. Вот она остановилась у одной из приставных лесенок. «Прибыли». Поднялась и толкнула незапертую дверь. В темном тамбуре он долго не мог повернуться с дыней, которую нес как младенца. В ярко освещенной кухоньке из-за плакатов не было видно стен. «Ваш выигрыш — время», «Переходя пути...». Но один курьезный плакат (видно, от электриков) просто смутил его. «Кончил — выключи рубильник», — было написано крупными буквами. Скинув башмаки, хозяйка стояла посреди этой пестроты под яркой лампочкой, сцепив темные от работы пальцы. Неожиданно притихшая и смущенная.
— Вот так мы и живем тут, — оглянулась на гостя. — С подружкой. Мы из одной бригады… Тут вот у нас столовая. А в той половине спим, — кивнула на пеструю занавеску. — Подружка  сейчас в отпуске. К матери в Омск поехала.
Он стоял в дверях:
 — Знаете, мне неудобно как-то... Я, собственно, в гости не думал...
— И я не думала, — она захлопотала: — Голодный небось? — присев, полезла в кухонный стол, загремела посудой, будто только этого и ждала. — Ты садись давай, садись. У нас тут все запросто.
Он поставил чемоданчик, аккуратно опустил дыню на пол, она ему все руки уже оттянула.
— Садись! — командовала она, накрывая на стол. — И не думай. У нас все есть. Я недавно сервиз купила. И не какой-нибудь там, а китайский. Не Богемия, но настоящее качество. Вот посмотри, — перевернула тарелку. — В кафе на станцию мы есть не ходим. Там и дорого, и - отрава. Сами готовим. У нас самих... вкусненько, чистенько. Все домашнее, как у семейных. Вот поварскую книгу недавно купила. Замечательные рецепты, — она радостно суетилась.
Он присел на табурет у стола, в простенке:
— Не беспокойтесь, я не голоден. Днём обедал на станции.
Она расставляла - сыр, ветчину, тарелку холодной картошки. Наконец села. Аккуратно клеенку ладошкой  разгладила:
— Ну, что? Теперь есть давайте. Извините, конечно, что все холодное. А это вот вилочки.
Ему неловко было и тесно сидеть в простенке. Коленки неудобно упирались в стенку кухонного стола. И вообще всё было неудобно как-то. И за нее неудобно, и за себя. Зачем он только пришел, с улицы, первый встречный, зачем поддался на уговоры?
Она вдруг вскочила, вдруг нашла себе дело:
— Я картошку сейчас подогрею, вкусней будет, — стала резать её, вареную, на доске, быстро-быстро стуча ножом. — А вы как, прямо сюда из армии, что ли?
— Да, из части, Получил дембель и  прямо сюда. На поиски. Еще дома в Питере не был… И деньги кончаются.
  Они помолчали.
Она вдруг отложила нож, и ушла за шторку, в другую половину. А он остался один на один с угощеньем, и с плакатами по стенам. Очень дурацкими. Видать, и правда, пора ему было «выключать рубильник». Но тут появилась хозяйка и с улыбкой поставила перед ним на стол полбутылки ликера. Шартрез, зеленый такой, как трава.
— Подружку в отпуск провожала, так отмечали. Осталось. Я люблю сладкое. И вообще, за встречу вполне выпить можно.  Верно?
— Конечно. Вы же сами сказали, профессия у вас такая «встречать-провожать», — произнес и пожалел, вдруг встретив ее напряженный взгляд. Но, взяв бутылку, все же налил в поставленные стопочки. — Я уж и забыл, когда компот такой сладкий пил. У нас в армии погрубее были напитки. Когда были, конечно.
— А у нас тут тайга, это даже не в Канске. Выбор маленький.
— Вы в Канске бывали? — он голову вскинул. — Может, кого там в школе из учителей знаете?
Она опустила голову:
— Нет, не знаю. — Они выпили, и она, чуть закусив, подперла щеку темным кулачком. — Понимаете, мы в Канске с нашей бригадой шпалы ворочали. Как и тут дорогу там «штопали», жили,  — Голос ее, почему-то с издевкою, все суровел, суровел. — Понимаете, не всюду пока электроника, и всякие там «на-на». Еще кое-что надо ручками, ручками шевелить. И еще это «ручками»  долго понадобится, — и раскрыла свои ладошки. — А что? У нас любой труд в почете. Любой. Не воровать же? И платят тут хорошо, опять же премии и «колёсные», — теперь она сама разлила густую ликёрную зелень по рюмкам. — Ну, выпьем, что ли, солдатик?
Он вздохнул огорченно:
— Выпьем, - не понимал он её.
Был он какой-то отсутствующий, нездешний.
А она всё понимала и весело стукнула своей стопочкой о его:
— Люблю чокаться. Есть в этом что-то такое приятное, романтичное, что-то объединяющее, верно?
Но ему не до чоканий было:
— Знаете, — наконец решился он. — Я вам честно скажу. Мы заочно с ней познакомились. По переписке. Она к нам в часть письмо прислала. В нашу многотиражку. Про песню там одну написала, про «колечко». Вы как раз её пели. А я в многотиражке работал. Ну, первый письмо и прочел. Такое, знаете, замечательное письмо. Ну, сам ответил. И... завязалось, завязалось, — он буквально счастливо улыбался. — Такая, знаете, оказалась девушка особенная…потрясающая... Поэзию, музыку любит. Стихи мне присылала разных поэтов. Песни, вырезки всякие. В общем, вкусы у нас  капитально совпали...
Валя отошла в угол к электроплитке и, стоя к гостю спиной, машинально возила ложкой по сковородке.
— Дыню вот вёз ей. Можно было, конечно, и в Канске, купить на базаре. Но это уже не то. Как сказали вы – «не «Богемия». Верно ведь? Ох, и намучился я с ней. Ее у меня в поезде и в карты хотели выиграть. И стащить. Потом даже спрятали, пошутили. Еле нашел, — он по-мальчишески рассмеялся.
Картошка на сковородке теперь дымилась посреди стола. Валька сидела молча, обхватив руками свои худые плечи. Порой взглядывая на него как-то по-матерински, с нежностью, словно хотела наглядеться впрок. А он не замечал. Он обжигаясь ел ложкой горячий картофель и говорил, говорил восторженно:
— Вы даже представить не можете, какая это девушка. Сейчас таких нет, все такие распущенные. И она и музыку знает, и литературу. «Вы одни ответчики, милые до муки. Худенькие плечики, маленькие руки...» Еще и музучилище кончила. А я кто? Так, обычный питерский лоботряс. Не поступал даже в вуз, испугался. Только курсы чертежников кончил. Уж как мать со мной мучилась, бедная... — (Валька сочувственно, по-матерински наблюдала, как он жадно и с аппетитом ест.) — А в День пограничника она, представляете, бандероль мне прислала. Блок дорогих сигарет. И фотоальбом, — его глаза сияли от восхищения. — А я не курю, представляете. Ну, ребят угощал. Завидовали. «Классная, говорят, у тебя дива! Только ведь не дождётся», — добавил, как по секрету: — Я о ней даже матери написал. — Помолчал. — Вот приехал, встретиться лично. А она как в воду канула.
И тут Валька вдруг встала, полная какой-то решимости. Ушла за перегородку. Он опять остался один на один с плакатами. С чужими улыбками, с чужими их лицами, которые что-то регулярно «выигрывали и сберегали». Или вот ещё что: «По стенам не ходить, опасно для жизни». Потеха!.. Его разморило от ликера, от сытой еды и своих откровений. Но вот наконец появилась хозяйка. Вроде она, а вроде совсем не она. Эта стояла пред ним в шелковом оранжево-ярком платье. Торжественная и прямая. С янтарными бусами на худой груди и в туфлях на каблучках. Она словно бы невзначай опять подсела к столу, добавила ему в тарелку еды, многозначительно взглянула на гостя. А он от её вида напрягся. Он именно этого и боялся. Но сделал вид, что никакого внимания не обратил. Как говорится, и глазом не повел. Совсем не нужна ему была эта женщина в ярком платье и бусах. У него была та, другая, уже своя, которую он так искал.
— Знаете, — продолжил он тише и с горечью, — в последнем письме я написал ей, мол, дембель скоро, мол, к ней собираюсь приехать. Устроился бы в Канске пока по профессии, я ж чертежник. Они везде нужны. В общем, по-серьезному всё хотел. А она, представляете, вдруг пару слов черкнула. Прощай, мол, в Бескамжу какую-то переезжаю. И всё, и пропала...- Вздохнул. - Наверно, решила -  солдат ей не пара. А может, другого встретила? Замуж  вышла?.. Вот вы, сама женщина, скажите, разве так можно?
И Валька, такая торжественная и нарядная, вдруг голову на руки уронила:
— Не знаю. Как можно, и как нельзя. Ничего я уже не знаю.
Они молча сидели друг против друга и думали каждый о своем. На полу сладко пахла большая южная дыня. За стеной, в предутренней мгле, по соседнему пути живой шипящей громадой прополз в депо маневровый.
Валька устало поднялась в своем новом, ненужном платье. Принялась убирать со стола тарелки. Загремела в углу рукомойником.
А он продолжал живо:
— Плохо, что адреса я ее не знаю. Мы писали всегда «до востребования», — он вдруг полез в нагрудный карман и с пачкою документов бережно достал маленькую фотографию. — Вот, посмотрите… Это Валя моя. Валентина. А косы какие... Видите, какие косы? Может, это, конечно, не модно. Сейчас все или стрижку носят, или распущенные. А мне распущенные не нравятся. Я ей  написал строго — не вздумай косы остричь. Косы красиво.
Валька мельком глянула через его плечо на фотографию и молча пошла мыть посуду. Потом вдруг бросила все,  резко спросила:
— Скажи, ты самбук когда-нибудь ел?.. Самбук, абрикосовый? В коричном соусе?
Он даже опешил:
— Ну, ел. А что?.. Правда, яблочный,  не абрикосовый. До армии. Мама готовила, — и вдруг опять увидел ее нелепое платье, и желтые бусы, и высокие каблуки. И... сразу забеспокоился, засобирался. — Вы простите. Засиделся я что-то. Мне давно уж пора, — поспешно вылез из-за стола.
Валька стояла, спокойно наблюдая, как он прошел к двери, неловко зацепившись за половик, как поднял чемоданчик:
— Вы говорили, поезд в пять? С седьмого пути?
— В пять-ноль-пять. С седьмого пути, — голос её был как мертвый.
Он опять, поднял как ребенка,  и обхватил свою дыню.
— Спасибо вам... — и руки не подать — обе заняты. — До свиданья... (он даже имени ее не узнал). Но она вежливо подсказала:
— Валя...  Валентина.
— Валя, — повторил он машинально. — Её тоже Валей зовут. Ну, всего вам хорошего, Валя. Спасибо за всё.
И тут Валька вдруг решительно шагнула к нему:
— Ну, куда ж ты!? Куда ты?
Но он отшатнулся,  отступил в испуге:
— До Канска доеду. Может там в школу зайду. – И тише: - А нет, так домой, в Питер. Мать там уже заждалась.
Она только кивнула:
— Верно. Лучше к маме езжай.
Он распахнул дверь вагончика и шагнул из тепла и яркого света в прохладный предутренний сумрак. Прожектора уже отключили.
По станции расстилался  туман. Вагоны товарняка с лесом, что на седьмом пути, были еле видны. И фигура солдатика уходившего с чемоданом и дыней через минуту тоже растаяла, утонув в белом.

…А Валька, упав на свою пружинную койку, в подушки и кружева, ревела громко и безутешно. Худая спина ее под шелком платья дергалась от рыданий. Она ревела и слышала только саму себя. Только этот свой низкий, грудной и надрывный голос. Но потом она мало-помалу успокоилась и притихла. Стала различать свистки и гудки на станции, железный лязг сцепок. И ещё услышала тихую-тихую, словно дальнюю песню: «Скатилось колечко со правой руки. Забилось сердечко по милом дружке...» А может, это ей просто почудилось. Наконец она всё-таки поднялась с некрасивым опухшим лицом и зарёванными глазами. Поправила подушку, постель и вышла в кухню. Там еще не исчезло его присутствие. Стояла его рюмка, лежала ложка, которой он ел. И ещё сладко пахло южной подарочной дыней. Подумала: «Нет, невозможно такое. Наверно, ей все это приснилось, причудилось». Не может быть, чтобы он вот только что сидел тут. Смотрел на неё, разговаривал.
Она погасила свет. Расстелила постель, и медленно раздевалась в  голубом раннем сумраке. Снимала бусы, нарядное платье и думала: «Вот если сейчас же кинуться, и с маневровым, вскочив на его подножку, проехать до стрелки, то еще можно успеть догнать его... И все рассказать, и открыться...» Но она тихо легла под холодное одеяло и натянула его на голову. «Да. Наверно, можно было б успеть...»
…А на станцию между тем из депо выходили на смену путейцы. Курили. Шумно переговаривались. Наступало утро.