– Да, это было весьма забавно, – тихо произнесла она с усмешкой, повернувшись от окна, возле которого простаивала по несколько часов, в надежде заметить хоть краешек его плаща или шляпы.
– Что именно?, – спросил он недоумевая.
– Да так, ничего, – ответила она ему и погрузилась в свою пустую истерзанную ей самой душу.
Он знал, что всякий раз, когда настает этот яркий день, на неё нападает хандра и воспоминания и непонятные, да так и неизведанные чувства снова начинают терзать её больной мозг, поэтому усаживал её на кресло и наблюдал за её тихими монологами с Тем, кого она полюбила, убедив себя в этом.
Она сидела в кресле, как будто бы она была не здесь, в этой комнате, в этом времени, в этом теле, а где-то далеко, не здесь и не в себе. Вполне привычно и обычно для больных шизофренией. С одной только разницей: эта болезнь развилась только по её прихоти. Много врачей, психотерапевтов и даже травников пытались её вылечить, только ни у одного ничего так и не получилось. Слишком крепка была её сила убеждения…
Взглянув на стену, она скользила по ней взглядом до тех пор, пока не нашла ту самую картину, что всегда напоминала ей о нём.
Это была простая фотография. Хвойное дерево в прекрасном летнем лесу, огромные иглы ложатся по чёрствой, кажущейся такой бесчувственной ветке, очень красиво и мягко, будто защищая, укрывая беззащитную и бесчувственную корягу; тёплые и такие мягкие лиловые цветки какого-то маленького дикого растения очень красиво разбавляли всё это хитросплетение ветвей насыщенного коричневого цвета и нежной, почти цвета молодого салата, зеленью. Всякий раз она смотрела на эту картину очень робко, как будто бы ей не было тех тридцати, а ей всё так же восемнадцать – именно тогда, когда он впервые показал ей эту свою фотографию.
Она ещё тогда поняла своё сходство с этой хвоёй. Она была такой же колючей, и казалась всё такой же мягкой. Да, внешность обманчива. Она понимала это тогда, когда он уходил от неё. Жаль, что она не поняла тогда свою ошибку. Жаль, да только уже ничего невозможно вернуть. Время ещё не подчиняется человеку, тем более, если этот человек – женщина, однажды убедившая себя в том, что любит человека. Это опасные игры – фантазии и параллельные миры. Она всегда находилась там, поэтому, наверное, и влюблялась в художников, музыкантов, фотографов, разнообразных людей, посвятивших себя творчеству.
Если бы она была богата, она прослыла бы самым щедрым меценатом. Отдавая всё тем, кто в её глазах являлся далёким родственником мастеров Возрождения, она когда-нибудь бы разорилась и умерла в полном одиночестве. Эта судьба караулила её на каждом углу, но она упорно не хотела становиться богатой – её интересовало нечто другое, точнее она сама…
Забавно, но она интересовалась собой больше, чем искусством и любимыми людьми. С самого начала её взросления она решила найти себе форму. Представив свою душу в виде воды или кого-либо похожего на воду вещества, она твёрдо решила найти себе «кувшин». Она изучила много разных культур, вникла в каждую из них. Изучая культуры сразу нескольких стран, она успевала еще, и вникать в различные течения мыслей той или иной культуры. Только сколько бы она не примеряла все эти «кувшины», ей не подходил не один. Только однажды она встретила его, и поняла, наконец, как она на самом деле заблуждалась.
Ему было двадцать один, ей – всего лишь восемнадцать. По каким-то странным общественным разумениям она должна была уже определить, кто она и чего хочет, только по её собственным соображением, она должна была всё это понять несколько позже. И вот, находясь в очередной депрессии по поводу своего опоздания с самоопределением, она повстречала этого юного фотохудожника. Немного поболтав, они стали хорошими знакомыми, а потом уже и друзьями.
Она очень любила ему что-то описывать, как-то веселить его, проявлять о нём заботу, но больше всего ей нравилось писать о нём, писать ему комплименты, говорить всякие приятности. Он всегда смущался, когда она произносила что-нибудь вроде того, что у него был прекрасный профиль, или то, что он был человеком редкой красоты. В ответ на всё это он учил её жизни, той, которую видел с разных сторон и без всяких прикрас. Она всякий раз очень чутко внимала его поучениям и в шутку называла его Маэстро и Учителем. Он вроде бы не был против, но снова смущался, когда она, выслушав его совет, благодарила его, называя его Учителем.
Да, это была очень странная дружба. Или она всегда представляла себе так, что всё становилось не так, как у всех?..
Она не сразу заметила, что он стал для неё не просто другом. Между ними было что-то ещё, но это что-то было очень непонятно, аморфно и также бесплотно, как та самая «вода», которой она подбирала формы. Приняв это чувство за любовь, она думала о нём каждый день, внимала каждому ему слову и прятала глаза, когда они встречались взглядами. Так потихоньку аморфное тело приобрело очертания любви, но любви такой странной и искусственной, что она боялась что-либо говорить ему об этом существе.
Это маленькое существо, между тем, однажды зародившись в её душе, начинало бросать по ней своё семя. Она теперь любила не только его, а весь мир, причём вся эта любовь являлась самообманом. Она любила только себя, хотя не хотела в этом себе признаваться очень долго. Принимая отражение своего мира за действительное, она думала, что все люди на самом деле идеальны. Просто не каждый находил в себе этот идеал. Кто-то ведь был идеальным любовником, кто-то – жертвой, кто-то – пастырем, кто-то – его овцой. Она видела в каждом идеальный, совершенный сосуд, из краёв которого иногда выплёскивалась живительная энергия-вода. Странные представления о человеке она получила как раз от тех культур, которые она успела изучить: видя только свет и положительные стороны учения, она тут же забывала о том, что есть другие стороны, страшные, противные, тёмные… Она с какой-то особой лёгкостью расценивала любую тьму светом. Она могла превратить практически любую тёмную сторону учения, человека, самого мира или чего-то ещё в светлую, недостаток – в достоинство…
Так она росла внешне, но внутри так и оставалась ребёнком. Что самое, наверное, удивительное, - она не хотела меняться и взрослеть. Ей часто делали больно, её предавали, обманывали, ею пользовались, а потом бросали. Всё это было в её жизни, но она не потеряла этого детского взгляда на мир: она по-прежнему всецело доверяла людям. Но здесь тоже была своя тайна…
Аморфное тело – её душа – была слишком гибкой и могла приспособиться к любому телу. После того, как она встретила своего Маэстро, душа начала понемногу костенеть – появились углы, она стала чуть твёрже и ворсистей прежней текучей и неугомонной души. Аморфность спадала на нет: пока он был с ней рядом, она чувствовала себя под покровом чего-то очень доброго, хорошего и прочного.
Однако самообман может длиться вечность, а иногда и месяцы или годы. Неизвестно почему, они начали отдаляться друг от друга, и это чувствовалось всё более отчётливо. Они уже не так часто встречались, говорили о чём-нибудь серьёзном или напротив забавном; они уже не сидели в своей любимой кофейне и не пили крепкий, терпкий, обжигающий своим внутренним теплом напиток; они уже почти разошлись по разным дорогам, но тут… Аморфное тело забастовало. Никогда прежде оно не позволяло себе говорить или тем более кричать, но сейчас оно рвалось наружу, тянулось к поле его длинного осеннего плаща, вырывалось искрами через глаза, только чтобы сказать ему о том, что не может и не хочет больше искать свою форму. Когда-то раньше бывшее аморфным, тело приняло, наконец, свою форму.
А он ушёл, ушёл не заметно, не сказав ни слова. Это не было странным: ему всегда нужно было куда-нибудь ехать, что-то снимать, творить. Вот и сейчас он уехал в другую часть страны – туда, где сохранилась первозданная природа, где были прекрасные пейзажи и люди. Она его понимала и только порадовалась за него (быть меценатом всегда нелегко, но для неё это было так прекрасно). Однако когда-то раньше бывшее аморфным тело забастовало с новой силой и теперь требовало не только полу его плаща, звук его голоса, шелест его волос и непринуждённость дыхания, оно требовало его всего!.. Но, как часто это бывает, она не дала волю своим чувствам, а спокойно отпустила его туда, где ему непременно должно быть хорошо, принесла в жертву свою Любовь.
Прошло уже полгода после его отъезда, но он не возвращался, хотя и обещал. Она уже смирилась с тем, что, скорей всего, его она больше не увидит, но Тело всё ещё напоминало ей о нём и о себе. Каждое утро она вставала с первым лучом солнца, спрыгивала с постели, подбегала к окну и улыбалась каждому прохожему, каждому листочку; каждой пичуге, сидевшей в листве и славившей Бога. Она улыбалась, радовалась, как ребёнок, но чему? На самом деле вся её радость – это попытка удержать то самое Аморфное тело, что всегда напоминало о себе, которое, как маленький червячок, точившей яблоко изнутри, разъедало её всю.
Привыкшая к своему улыбчивому и счастливому образу, она всегда сохраняла его неизменным, давно поняв, что это – самая лучшая защита. Она была счастлива всегда, и даже, когда кто-то рядом был огорчён, она с нежной улыбкой его веселила и вселяла новую надежду. Сейчас всё было по-прежнему: на людях она была всё такой же счастливой дурочкой, какой и была. А когда она возвращалась в свою комнатку, где висела всё так же неизменно фотография, напоминавшая о нём, аморфное тело прорывалось-таки наружу, и она билась в истерике, кричала, иногда даже что-то рвала, и однажды разбила вазу, а вслед за ней всю посуду и дорогой хрусталь, что у неё был…
Тогда, наконец, все заметили, что с ней что-то не то. Родные начали за ней ухаживать, водить по разным врачам, психотерапевтам, психиатрам, надеясь, что кто-то из них сможет её вылечить, но всё было без толку. Никто из них не видел этого чудесного Аморфного тела, ведь на каждом приёме у нового специалиста, оно принимало новые формы и очертания, а специалисты, не замечая подвоха, толковали всё по-своему, да так, как это было бы удобно им. Поэтому, кто бы за неё не брался, никто не вылечивал. А Аморфное тело потихоньку поняло, что нужно проявлять себя реже и успокоилось, договорившись с ней о том, что будут давать друг другу возможность выразиться, но только в определённые моменты и в определённых условиях.
И вот теперь, в её тридцать лет, она была в согласии со своим Аморфным телом уже седьмой год. Ей было уже хорошо жить в этом мире: её судьба мецената так и не напала на неё из-за того угла, за которым всегда её подстерегала; а жизнь без него уже давно стала для неё привычной. У неё иногда появлялись ухажёры, они дарили ей цветы, приглашали в театры, на выставки и в кино, но всегда всё заканчивалось одинаково.
Когда они приходили на выставку фотографического искусства, а это рано или поздно всё-таки происходило, она, блуждая по залам, порхая от одной картины к другой, вспоминала из своей прошлой жизни только одно – Его. И вот, когда она подходила к последней фотографии, она уже не видела то, что на ней было изображено, а видела только Его лицо, затем полу Его плаща, а потом уже и Его отдаляющуюся спину. Она останавливалась у последней картины, пристально разглядывала её, потом начинала блуждать по ней взглядом, а затем начинала тихо плакать.
Слёзы текли медленно, величаво, как только могли, показывая всем своим видом, что они презирают того, кто вновь напомнил ей о Нём. Когда пригласивший её на свидание подходил к ней и останавливался рядом, она не поворачивала головы, ничего не говорила, а только закрывала глаза. Её ухажёр замечал величественную россыпь слёз у неё на щеках и понимал, что здесь что-то закончилось. Посмотрев на картину, возле которой плакала его нынешняя женщина, ухажёр спрашивал, не нужно ли ей чего-нибудь. Она открывала глаза, улыбалась, обнимала его и просила отвезти её домой.
Пока такси мчалось к её дому, Аморфное тело выступало наружу, но как-то тихо, приглушённо. Ухажёр пытался её успокоить, остановить, неизвестно от чего начинавшуюся вновь и вновь истерику, но ничего не получалось. Она рыдала на его плече, а когда ненадолго успокаивалась, нежно улыбалась прохожему, замечала в витрине Его лицо и снова принималась рыдать. Ухажёр провожал её до квартиры. На лестнице они стояли ровно минуту: она ничего ему не объясняла, а смотрела на него так, как на самом деле смотрела на мир, из этого бесшумного диалога ухажёр понимал, что это было его последнее свидание с ней, и тяжело вздыхал. Она снова улыбалась, почувствовав, что он её тоже понял, говорила ему тихо «Спасибо» и «Прощай» и уходила в свою комнату. Ухажёр, проводив её взглядом до двери, смотрел на поднимающуюся луну или закат и возвращался к ожидавшему его таксисту.
– Послушай, милый! Давай сейчас потанцуем?! – спросила она его с совершенно беззаботной улыбкой.
– А почему именно сейчас?, - вопросом на вопрос ответил он.
– Потому что я так хочу!, - воскликнула она и подняла его с кресла.
Они кружились, пританцовывая на месте, сбивая стулья, кресла и всё, что им помешало. Для него это было неожиданностью – она уже давно ни с кем не танцевала, особенно так.
– Что с тобой, дорогая? – спросил он её, силясь понять, в чём здесь подвох.
– Ничего особенного, милый!, - бросала она. – Ты же сам прекрасно знаешь, что я – сумасшедшая и горжусь этим!
– Да, я знаю это. Но так говорят про тебя другие. Ты не сошла с ума! С тобой всё хорошо! - начинал обманывать её и самого себя он.
– Ах, нет, дорогой! Я сошла с ума! Это же так ясно видно.
– Скажи мне, милая, что с тобой? Отчего ты стала вдруг так весела?
– Ах, мой милый! Я знаю, Он полюбил кого-то очень стоящего! Ох, как стоящего. Определённо! Это – самый замечательный день в моей жизни!
– Но откуда ты это знаешь?, - удивлённо спросил он.
– Аморфное тело… - произнесла она и снова, как ни в чём не бывало, подошла к окну, оставив Мужа в стороне.