Река, что манила меня в это утро, была, вероятно, шириной метров сорок. Чуть правее от завода через нее был проложен подвесной мост, изрядно изъеденный ржавчиной. На левом берегу собственно находился поселок, захудалый, переживший взлеты и падения.
На улице светило солнце, а над рекой, едва касаясь воды, носились вездесущие ласточки. Мысль о дне солнечном, светлом, радостном была естественной, уверенной, что так и будет.
Сидя на берегу, я утратил интерес к худой, изнуренной старостью и тяжелым трудом фигуре местного пастуха Сидоркина…и все внимание, обратил на лениво колышущийся на воде поплавок.
Когда на противоположном берегу показались проспавшие утреннюю зорьку два рыбака-мужчина лет шестидесяти (для меня старик), несущий на плече удочки, и мальчишка, не старше шести лет, приободрился. Одно дело, когда смотришь на воду, другое - на людей. Да и рыбалка требует усидчивости и терпения, которые во мне отсутствовали. Интересно мне, холостому наблюдать за родителями и детьми. Люблю детей, но не хочу обманывать женщин, заменяя чувства обманом. Вдохнул свежий воздух, уставился взглядом на пришедших рыбаков.
“ Старик с утомленным лицом, и счастливый мальчишка, что полон энергии…Мир движется…Мир создан из тех, кто сменяет друг друга. Умираем и возрождаемся в своих детях, внуках…”
Меня несло “по течению”, в котором я был упрямым пловцом…Впрочем, все это не важно.
- Папа! - голос мальчишки звенит. - Смотри! Какие облака, какая река!
Терпеливый, заботливый отцовский голос отвечает:
- Да…сынок, красота, природа, река, облака…
Разложили на помосте снасти. Закинули наживку, ожидают клев. Мальчишка неугомонный, все ему на месте не сидится. Но спросить: - кто способен поступать рассудительно в таком возрасте? Посидел чуток мальчишка, встал, прошелся по помосту - вперед-назад, скучно. Камыш сломал, бросил в воду, не легче мальчишке. Постепенно отцу надоело, прикрикнул на сына. Снова затишье. Непокрытую голову напекает, уморила отца рыбалка. И здесь потянулся он за сигаретами, спичек нет, да сосед рядом, только несколько шагов в сторону…
Поднялся, что-то сыну наказал, пошел. Мальчишка затих, на поплавок уставился, вдруг закричал:
“ Клюет!” Потянул удилище, да крючок видимо зацепился, нагнулся мальчишка и…в воду упал. Неслышно так, только вода кругами пошла. Молчать дальше нельзя, крикнул я, что есть силы…
Метнулся отец к сыну, торопливо. Сына спасать, себя спасать от одиночества. Только чудо могло спасти, но чуда не произошло. За все свои прожитые годы никогда не приходилось такое видеть. Смерть ребенка, увидеть собственными глазами.
Нырнул отец в воду. Окунулся в темные, разбавленные смертью воды реки. Вынырнул, глотнул воздух, и снова на дно. Наверное, в мутной воде осматривал каждый донный кусочек, каждую травинку…
Я понял…Это-конец.
Вот показалась голова старика и… головка мальчишки.
Как легко потерять и как трудно найти. Вышел на берег отец, наклонился над сыном, искусственное дыхание делает, грудь мальчонке массирует, только напрасно…
Несколько мгновений, минут и вот, все решено- именно здесь, на берегу реки.
Я побежал. Нет, я летел к месту трагедии. Смертельный ужас от увиденного. Боль, испуг за собственное больное сердце. Стремление помочь в том, в чем был бессилен.
“Как же это! Вода жестокая штука… Все силы отдам, только бы добежать…”
Хотел успеть…хотел добежать, помочь спасти. Между двумя желаниями дальнее расстояние.
Скорей всего, в такие минуты мы убеждены, что все то, что происходит, это – галлюцинация, а мы - просто наблюдатели. Но только не возвращаются назад дети, счастливые в своем детстве, нередко… из-за нашей вины.
Сейчас все выглядело так, словно было понарошку.
Бледное личико малыша, отданное смерти, и отцовские руки, которые утопали в мокрых волосах сына, перебирали их, замирали. Я видел глаза отца: сейчас не мертвые, а живые. Искрящиеся безумством глаза, видящие живого сына. А потом…глаза умирают. Они не могут, не хотят рассказать мне о том, что они пережили. Зачем? Кому?
Услышал тихое: “Ну, хватит, сынок. Хватит спать. Пойдем домой”.
И вслед, душераздирающий крик: “За что? Господи, за что мне такое? Почему такая несправедливость ко мне, к сыну моему?”
Он продолжал кричать, взывая к небесам, обливаясь слезами: “Что мне теперь делать? Как мне жить? Зачем же мне теперь жить?” .
Никогда прежде я не слышал такого крика, таких слов…А тут, столько всего, столько боли! Нет возврата к жизни. Не отвечают небеса.
Тяжелое чувство жалости ударило в голову. Присел на глинистый берег, не мог, не посмел взглянуть на дрожащего в ознобе отца.
Когда прикоснулся к плечу старика, мне показалось, что все увиденное полчаса назад, заново поплыло предо мной. Я снова пережил картинку, в которой смерть забирает ребенка…показалось, что явственно слышу отвратительный рык смерти, злой, беспощадный. Все что произошло, возникло и тут же, пропало.
Что сейчас написано на его лице? Тень сожаления, раскаяния, отражения заново увиденного момента радости, когда сын впервые произнес: “Папа!”
Старик…слышал и не слышал. А может его крик, слова, обращенные к небесам, это остаток слабой надежды оправдаться перед Ним? Но как оправдаться, если не повернуть вспять, не изменить произошедшего.
(Сколько же ему лет? Поздняя любовь? За что ему такое? Все могло сложиться иначе… Мог проспать, придти позже, что-то могло произойти, но не такое! К поздней любви - позднее горе… Вот и река очнулась. Сочувствует горю…Бьет по волнам ветер, пугает. Плачет река. Схватила в смертные объятия ребенка…послушала смерть…А ведь сложилась бы судьба мальчишки…
Еще много радостей мог принести родному человеку, стареющему родителю своему…Смотрели бы друг другу в глаза, радовались восходу, рыбалке…Не знал, не думал, что до такого сможет дожить. Теперь, что об этом говорить…Что в голову лезет?)
Мы стояли, молчали. Мне обидно - не успел… Старику-больно, но вместе нам, тоскливо. Горе и беда- они ведь разные. Для меня…это беда, а для него…горе. К горю привыкнуть невозможно. Сколько раз встречал горе, но осилить в себе жуткое состояние невозможно. Уходят люди, не возвращаются, не задев чью-то черствую душу, чье-то доброе сердце.
Над головой плывут выцветшие от солнца облака безразличные к человеческому горю.
Мысли страшные в своей правоте: “Он никогда не услышит глубокое, ровное дыхание своего сына…Сын, никогда не узнает чувств отцовских, трудных, порой неимоверно трудных… Порождение сна? Реальность, вот что происходит”.
Память-это все, что осталось. Память будет жить пока будет жив этот человек, и это правильно. Так размышляю. Так устроены мои мысли, что не могут согласиться с трагедией. Я непричастен к смерти, к тому горю, что окутало голову отца белоснежной сединой.
Теперь ему безразлично: жить или умереть. Похолодевшее сердце- кто отогреет? Что он увидит теперь в этой жизни? Никто не вложит в его огрубевшую ладонь детскую ладошку, не воскликнет от упоительного восторга: «Папа!»
Этого мальчишку не вернуть. Не вернуть самого близкого, родного ему человека. Мимо печального, сгорбленного от тяжести вины перед сыном старика будут пробегать мальчишки, а он…
Старик будет идти мимо школы, мимо радости, без счастья- со своим горем, со своей болью… Он перестанет узнавать знакомых, старик с отечным лицом и потухшим взглядом.
Я плохо сплю после того дня. Часто, в странной и тревожной дреме вижу мальчишку, медленно бредущего куда-то, а вслед ему бегущий отец, что кричит сыну, просит остановиться…
Часто вижу их вместе: сын, тесно прильнув к отцовскому плечу, счастливо смеется. Преданно и счастливо…как сын, искренне.
Утром иногда забывается плохое. Но ведь знаю, что там, где катит свои воды река “живет” мальчишка, а его отец живой, но сломленный судьбой, надеется одарить сына поцелуем, сказать:
“Сынок! Как же это я… без тебя, сынок”.
Или…услышит: “Не спас, не уберег сына. Себя не уберег. За что меня, папа?”
Все в этом мире меняется. Увиденное мной изменится, как изменится через годы мое восприятие. Но…
Усохнет от тоски отец. Побледнеет мир, осыплется здоровье и замрет в угрюмом одиночестве. Упадет без сил как старая ель, без крика, без горестного восклицания рядом стоящих.
Была жизнь? - Была. Только…что теперь о ней вспоминать.