Маринкина любовь.
Природа без надлежащей тщательности стоит на раздаче, неравно шлёпая из половника в тарелки на подносах длинной очереди индивидов. По недосмотру лишая сладкого. Или компота. Или изымая совокупно.
Ум и красота. Кажется, страшней одноклассницы на последней парте в среднем ряду уже не встретишь. Но нет! Ноги устойчивой кривизны найдут своего поклонника, и отыщется шампунь для жирных волос. Путь познания в сравнении, а конец мирозданья в соседнем классе. В абсолютном зачёте призы собирает иная девочка. Гениальная!
На задачу по алгебре, геометрии или физике, на которую у среднестатистического ученика уходило от двадцати до сорока минут, девочка тратила не больше пяти. Для записи решения. Задачу девочка решала в уме. Правда, признать её таковой удавалось лишь благодаря имени, облик являлся Существом без признаков пола. Существо было плоским, как дверное полотно без филёнок, одетым в красную шерстяную кофту, синие трикотажные брюки и передвигалось крупной иноходью: синхронное перемещение одноимённых рук и ног никогда не сбивалось в противофазу. Кто-то находил в девочке черты гермафродитизма.
- Она должна пользоваться мужским туалетом.
И предлагал научно освидетельствовать гениталии. Сподвижников, интересующихся половыми органами Существа, не находилось. Девочку мучил злостный фурункулёз и крайне тяжёлое заикание. Устные предметы она сдавала письменно, а если учитель забывался и задавал вопрос, в ответ раздавалось натужное мычание. Молчаливая флегма на уроках, дома девочка выпускала себя на волю. В квартире царил разнузданный холерик с темпераментной речью. Звучала речь громко и без запинки. Соседи за стеной прислушивались к броским предложениям из элементов, каждый из которых был широко известен, но в столь изобретательных сочетаниях доселе не использовался. В виртуозных конструкциях рождались неожиданные падежи и склонения. А неслыханные спряжения глаголов?! Гениальность всеобъемлюща!
Юное создание материлось. Материлось столь изощрённо, что мутная беседа завсегдатаев пивных казалась тупиковым примитивом. Девочкина мама - местная писательница, исследователь фонем и лингвистики Великого Непротивленца - иногда ловила себя на том, что машинально записывает какой-нибудь замысловатый пируэт. Она не препятствовала дочернему самовыражению, поскольку только площадной ненорматив делал речь её ребёнка лёгкой и быстрой. Без малейшего намёка на врождённый дефект.
С золотой медалью и небрежной брезгливостью девочка поступила на престижную кибернетику, куда в начале семидесятых ломилось по восемь человек на место, в местный Политехнический. Она мечтала о МГУ, МФТИ или Бауманке, но мама и особенно медкомиссия возражали. В институте девочка появлялась редко, скучающе получала будничные «отлично» и отправлялась изучать японский, чтобы постичь в подлиннике Кэндзабуро Оэ и Кобо Абэ или писать неотложные письма в Норвегию и Австралию. На эсперанто. Поскольку европейские языки успели наскучить.
Но однажды, на третьем курсе, случайно заглянув на лекцию по какому-то электронно-вычислительному предмету, она увидела Его и не смогла сдержать влекущий поток нежданной страсти. Созрели вишни в саду у дяди Вани! Девочка стала посещать занятия и следить за собой.
- П - пи-ии зе-ее-ёё-ую кк-оо-ооту, сука! – требовала она от матери.
- Куплю – куплю, - успокаивала мать.
И покупала зелёную кофту. В пару к бордовым трикотажным брюкам. Дочь в обновках красовалась перед трельяжем и залихватски материла фурункулёз. От этой напасти известно беспатентное, но излюбленное народом средство; девочке средства страстно желалось. Но лишь с Ним Одним.
Он был преподавателем. Пожилой маленький еврей с грустно-близорукими глазами в сползающих очках и с растрёпанной пышной сединой. Уставший от лекций, зачётов, больной жены и проблем взрослых детей. Он клянчил и добивался дополнительных часов, замещал заболевших коллег – семья требовала постоянных расходов. У него была редкая фамилия. Олифант.
Девочка мучилась от любви и Олифантова неведения. Перед сном она мысленно повторяла слова признания, которые не имела возможности произнести, и прибегла к эпистолярному жанру. Первое письмо далось нелегко, но девочка изложила основную мысль, что «…без Него, Единственного, жизнь тускла и лишена смысла», и подпись: «Всегда Ваша М.». Письмо было подложено на перемене в потёртый портфель. Ночь прошла в любовной истоме, но наутро ничего не изменилось: преподаватель выглядел поблекшим и не желал светиться неожиданно свалившимся счастьем. «М» промучилась неделю, притихла и, к удивлению матери, почти не ругалась. Но гормоны продолжали распалённый танец, и на одном дыхании она написала следующее, откровенно смелое, и даже рискнула поставить имя - Марина. Именно в этот момент Олифант обнаружил в портфеле первое послание. Между бутербродом с сыром и рецептом жены, по которому забыл заказать лекарство.
- Изя, ты меня не любишь! Ты желаешь моей смерти, - сказала жена, заплакала и слегла с мигренью.
И вот письмо… Изя прочёл его дважды и вздохнул. Любовь ему не требовалась ни в платоническом, ни в физиологическом аспектах. Он смутно помнил, что, кажется, любил свою Софу, когда её глаза цвета спелой оливки призывно блестели, а крутые бёдра... Да-а! Олифант снова вздохнул и положил письмо в ящик рабочего стола. Под ключ. Он был мудр.
Марина продолжала писать. Письма изменили тон с вкрадчиво-нежного на агрессивно-сексуальный. В ней бушевали эротические фантазии, оформлявшиеся изящным слогом и образным мышлением, всё большее место отводилось описанию постельных изысков. Мелькали сплетённые тела, менялись позы и способы удовлетворения. «Я знаю, да знаю, - ты хочешь взять меня грубо! Да, милый! Я разрешаю. Только тебе!»
Олифант не хотел. Никак. Вообще. Он читал письма, тихо обалдевал, седая шевелюра шевелилась. Она поднялась бы дыбом, соотнеси несчастный отправительницу с Существом в Зелёной Кофте. Бесконечно безобразие продолжаться не могло. Последней каплей было послание, посвящённое взаимным оральным удовольствиям.
- Меня сексуально домогаются! – Олифант положил на стол декану заявление с приложением.
Приложение состояло из девятнадцати писем, подшитых в хронологическом порядке. Декан пробежал парочку, прихренел, но обещал разобраться. Он прочитал письма, поделился избранными местами с друзьями и женой. Декан давно так не веселился.
Марину легко вычислили, вызвали и призвали. Вернее, хотели призвать к порядку. После первых вопросов она налилась кровью, фурункулы вздулись. Она затрясла головой, утробно и страшно замычала и выбежала за дверь.
Здание института, где страсть бросили на поругание, находилось на оживлённом месте близ автовокзала и транспортной развязки. Мимо парадного фасада на высоком массивном цоколе, обрамлённом широким газоном с шеренгой елей, спешили встречные прохожие. Прохожие заметили, оторопели и остановились. На подоконнике открытого окна пятого этажа мешковато мялся красно-зелёный предмет, по жуткому воплю идентифицированный одушевлённым.
- Стой!
Пике было ужасающе стремительным. Пунктом приземления оказался коротко чавкнувший талый мартовский сугроб.
- Скорую! - закричал кто-то.
- Какую скорую?! Кранты!
И сердобольные, и любопытные подбежали, склонились… и услышали сколь ужасные, столь и великолепные образцы отборнейшей матерщины, которые позволили установить предварительный диагноз.
- Жить будет!
Судьба, исправляя прошлые ошибки, воздаёт и распределяет бонусы. Марина отделалась легко: пара рёбер, нога… Её спасли еловые ветви. Она расцарапала лицо о хвою, ей это даже шло. В институт она не вернулась и зарабатывала переводами. Хватало на кофты, сигареты и сладкое вино, к которому она пристрастилась. Материться же Марина перестала. Совершенно! Ей это больше не требовалось. Она перестала заикаться.
Комиссия, назначенная ректором для расследования причин неудачного суицида, провела кропотливую работу.
- Копать глубоко, - напутствовал ректор.
Комиссия копала и учла даже такой пустяк, как родственную связь супруги ректора и двоюродного брата декана. И сделала соответствующие выводы. Уволили Олифанта. За проявленное бездушие и отсутствие чуткости.
- Таки вы думаете, мне надо было с ней переспать? – спросил он, забирая трудовую книжку.
… Олифант сидел в зале ожидания венского Швехат, накануне семью выпустили из трёхмесячного отстойника, и возносил осанну ректорской комиссии, статусу политического беженца, американскому империализму в целом и поправке Джексона-Вэника в частности. В землю обетованную он не собирался - Софе тамошний климат был противопоказан, к тому же в прошлом году на Синае шла такая ужасная война! До отлёта оставалось чуть больше часа, в кармане пиджака лежали четыре билета на Монреаль – летели вместе с детьми. В Монреале войны не намечалось, а намечалась Олимпиада. Олифант был мудрым евреем. Да! И совсем не желал смерти своей Софе. После отъезда она помолодела, в ней даже появилась некоторая игривость. Софа плотно придвинулась к мужу правым бедром. Олифант вздохнул.
Январь 2009.