Небольшое каботажное судно шло прямым курсом в Махачкалу. Палуба заполнена разношерстным людом под завязку. Народ сидел, лежал, стоял, занимая собой каждый сантиметр палубного настила. Высокое небо 1943 года было в серых рваных тучах, но иногда пробивалась брешь и выглядывало солнышко. И тогда на лицах появлялись улыбки, и путь, казалось, становился короче.
Немца прогнали до самого Ростова, и беженцы возвращались в кубанские степи. В нескольких каютах размещалось начальство из гражданских и милиция. Надо наводить порядок, восстанавливать хозяйство, ловить дезертиров и предателей.
Суденышко нещадно болтало, и многие пассажиры испытывали морскую болезнь. Около бортов толпились заболевшие. Пожилой матрос изредка поднимался на палубу и делал обход. Море, всякое бывает. Кому помогал переставить вещи, что-то подсказывал, а то разнимал дерущихся за место под небом. Детишки поменьше, не переставая кричали и плакали, но шум дизеля под палубой и злой восточный ветер сводили их усилия на нет.
У рундука на корме примостилась молодая женщина с ребенком. Над ними, как гриф-стервятник, возвышалась толстая брыластая тетка. Она оседлала рундук на правах хозяйки, умудрилась засунуть вовнутрь какой-то тюк и так хлопнула крышкой, что девочка вздрогнула и заплакала.
- Мам, я кушать хочу, - жалобно тянула она. В чернявой головке косички, а в карих глазах слезы размером с монету.
Мать сердито взглянула на толстую тетку, но промолчала. Затем полезла в свою сумку и достала кусочек сыра. Девчонке не было и шести: худенькая да голодная, и тот кусочек ей – два жевка.
Тетка неодобрительно покосилась на соседей и прижала к себе корзину с припасами. «Еще клянчить будут». Она везла продукты на продажу, и делиться с кем-то совсем не входило в ее планы. От ее корзины шел запах пищи, и бедная девочка не могла ничего с собой поделать: запах-провокатор гнал слюну, распаляя воображение.
Покуда она жила с отцом в Средней Азии, то голодать ей не приходилось. Правда, с хлебом было трудно, но вот сыра-творога вдоволь, отец работал на молочной фабрике.
Рядом с девочкой, изогнувшись вопросительным знаком, лежал старик с котомкой за плечами, которую он почему-то не снимал. Что он мог в ней хранить? Исподнее на смерть? Или иконку прадедову, завернутую в холстинку? Что бы там ни было, воров ему бояться нечего. Одежда его крайне изношена, а тело служило в большей степени пристанищем для насекомых. Душе держаться не за что. Как он умудрился пробраться на пароход, оставалось загадкой.
По причине крайней скученности Ираиде с дочкой приходилось терпеть такое соседство. Старик подолгу лежал, не подавая признаков жизни. Лишь изредка шевелился и жевал, вернее, сосал беззубым ртом сухарь землистого цвета. Одет он в старую-престарую шинель, длиннополая, она служила ему и подушкой, и одеялом.
Попробовал побираться, да видно не ко времени, не тот случай. Один жлоб сказал ему, по-кубански растягивая слова:
- Ты, дедок, здесь не маячь перед глазами, а то ненароком за борт упадешь…
Дедок прошаркал к рундуку и снова лег.
У соседей он ничего не просил, слышал, как девчонка еду канючила у матери. «А эта грымза» с корзиной удавится – не даст, торговка видать, мать ее ети…» - бормотал про себя дед и опять надолго угомонился.
У Ираиды с едой тоже негусто: немного хлеба, головка сыра и несколько вяленых рыбешек. Последние деньги пошли в уплату за перевоз через Каспий. За этот скудный харч она отдала на блошином рынке шикарное довоенное платье В этом платье, тогда, до войны, ох, и давала жару на танцах, только каблучки мелькали…
А сейчас за бортом мелькали белёсые буруны волн, и горькие воспоминания не давали покоя.
С мужем она порвала окончательно, развелась, отсудила дочку! «Ишь ты, хотел конфетками да игрушками дочку к себе привязать. Судья молодец, женщина правильная, сказала, что дитя должна жить с матерью. Дай Бог ей здоровья». Покуда они были в оккупации, полгода жили под немцами, муж ее завел себе кралю, из эвакуированных. Видала ее Ираида, довелось, когда дочку забирала по решению суда. «Ухоженная такая фифа, из артистов, слова плохого не услышишь. Тьфу ты, господи, глаза бы не глядели… И дочка туда же, говорит, мама, а тетя Лена добрая и меня не обижала…»
Сильно хотелось курить, но «цыганить» было не с руки, и она решила потерпеть до Махачкалы.
Дедок-сосед дремал, укутавшись шинелкой, а его живность, твари ползучие незаметно меняли хозяина. Так к Элиному голоду добавилась новая беда – вши переселились на детское тело. Голова у Эли вскоре зачесалась, и волосенки стали шевелиться от обилия этих насекомых.
В Махачкале на вокзале им удалось занять место на деревянной скамье. Чтобы ехать дальше, нужны были билеты, еда и отметка о прохождении санпропускника. Шел третий день по эту сторону Каспия. Еда закончилась, и Эля от голода уже не плакала, к вшам притерпелась. Лишь изредка тихонько подвывала, словно напоминая матери, что она еще здесь и по-прежнему хочет есть.
Ираида находилась явно в ступоре, тупо смотрела вперед, уставившись в одну точку. Куда девалась ее напористость и жизненный задор? Гордость не позволяла ей попрошайничать, и даже присутствие ребенка не наводило на эту мысль. Хотя в ее положении это, наверное, единственный выход, ведь вокруг сновал народ, много военных. А вот стрельнуть папироску ей не стыдно, и она выходила на улицу курнуть.
Когда Ираида возвратилась в зал ожидания, то увидела возле дочери человека в военной форме. Он стоял, немного нагнувшись и, видимо что-то спрашивал. Дочка что-то говорила, размазывая слезы по щеке. «Что ему надо? – зло подумала Ираида, внутренне настраиваясь на привычную волну. Что-что, а постоять за себя она умела…
- Что вы хотели? – строго спросила она, не здороваясь, наступая, с места в «карьер».
- Здравствуйте, - обезоружил ее улыбкой офицер, - Вы, конечно, мама… а мы с вашей дочкой познакомились… пока вас не было…
Он выпрямился, и иконостас медалей зазвенел на его груди. «Летчик или танкист» - пыталась гадать Ира.
- Простите, я просто помочь хочу, ребенок был один, плачет, вот я и подошел, - с этими словами он уже доставал из чемодана банку американской тушенки. Ираида, усмиряя характер, умолкла. Самой есть хотелось нестерпимо, и от этого еще больше злилась.
Офицер расстелил на лавке газетку, ловко вскрыл ножом консервы, отрезал ломоть хлеба, сверху положил тушенку и протянул Эле. Та посмотрела на мать, спрашивая глазами, можно ли, и только потом нетвердой рукой взяла еду.
На вокзале работал буфет, и капитан принес чай. Вскоре у девочки от внутреннего тепла глаза посоловели, и она задремала. Ей снился небольшой домик в Казахстане, где было тепло и уютно. Отец заботился о ней, а тетя Лена купила ей новое платье… Как жаль, что мама не взяла его, она почему-то говорила, что нам от них подачек не надо…
У капитана родных убило в бомбежку, в селе под Воронежем. И теперь он помогал чужой семье, пытаясь хоть как-то заглушить боль от потери своих любимых.
Ираида в свою очередь поведала, куда они едут, вернее, не едут и почему. Капитан сразу после разговора, едва допив чай, ушел к начальнику вокзала. Очень было неловко говорить про живность в Элиных волосах, но что поделаешь, без отметки о санации билет не дадут.
Он вскоре вернулся, подхватил ослабевшую от сытости девочку и куда-то повёл.
В санпропускнике хозяйничала разбитная моложавая бабенка, с папироской в зубах. Капитан быстро с ней договорился, сунул банку тушенки и деньги. Она сама помыла Элю, подстригла ее налысо, больно выхватывая клоки чудных волос. Потом девочка сидела в казенном халате и терпеливо ждала, когда ее вещи пройдут вошебойку. Ждала, да и задремала прямо на стуле.
Мать только руками всплеснула, когда, наконец, увидела дочку:
- Да, боже ж ты мой, доча! Так прошла бы мимо, не узнала, только глазенки одни остались… Ну, ничо, волосики-то отрастут…
Говорила и целовала виновато дочку в глазки, а сама шептала так, что слышали только они:
- Прости меня, малыш, какая я дура…
Дочку отвоевала у мужа через суд, взяла от достатка и сытости, прикрываясь материнским званием. Так что было за что виниться.
А потом статный капитан, по имени Виктор, купил им билеты, посадил в вагон и простился с ними навсегда.
Когда в 1947 году наша Эля пухла от голода, то ей на память приходил добрый дяденька в военной форме. Он щедро намазывал тушёнку на ноздреватый ржаной хлеб…
Низкий поклон тебе, добрый человек.
Память о тебе живет и поныне…
Май 2014г.