(рассказ)
На этот раз Мариула повела себя так, вроде была вовсе и не Мариула. Прибоем надушенных юбок задумала она как бы погасить пламя костра, не замечая того, что лишь сильней взвихривала огонь. Ничего удивительного, и мы с обстоятельствами и обстоятельства с нами поступают примерно так же, если… Речь, впрочем, не о том. Мариула не рухнула в кресло вблизи костра, выставив напоказ прочерченный с тонкой графической тщательностью осиный стан свой, не скрываемый ворохом материи, его можно было обхватить пальцами рук, сведя кончиками. Не пожелала закурить любимых своих сигарет-палочек. Но и это пустяк. Забыла она произнести цыганское: позолоти ручку!- что означало скромную плату за визит. Разбрасывая юбками запахи заморских духов, раскачиваясь, словно лодка в бурю, пропела она внушительным речитативом: «Лишь-как-придут-дельфины-в-порт…»
Что за дурацкая песня? Дельфины ходить научились? А для прогулки выбрали порт? Медведей натаскивали причальным профессиям, но песня не спелась: упертые силачи таскать бревна в коммунизм не стали… Словом, пока я поднимался, чтобы как-то успокоить девушку, Мариула скрылась за калиткой и растаяла в ночи. Догоняй! Лови черную кошку в потемках. Осмотрелся и вспомнил: кресло-то оттащил я подальше, к яблоне,- вот и объяснение её каприза. А? Давно не заходила она, кресло торчало среди двора, заманивая зевак, в моё отсутствие – так и алкашей… Убрал с глаз домой И всё-таки?..
Ладно бы цыганка отнекивалась от очевидного, чем-то, обещая невозможное, прельщала, нет, вот таким нелепым речитативом поразила моё сердце. Она словно ответила на не заданный ей вопрос-муку, вопрос-печаль, вопрос-надежду, который в эту именно минуту томил меня. Дорого бы я дал, чтобы узнать, когда наконец Светка улыбнётся не моим соперникам, да и улыбнётся не как-нибудь, нет, но выстрелит черной пулей верных глаз, поразив такой пагубой, с какой живут вечно,- живут и после самого решительного расстрела в упор. Живут в том смысле, что ведь и любовь однажды заканчивается, страсть перегорает, чувства, изнемогая, притупливаются, а то и вовсе не отвечают взаимностью, но двое, коих осчастливила любовь, не способны и далее жить один без другого, и, если затем такая жизнь превращается в каторгу, находят разумные способы расстаться людьми. Смотрел я на пламя и не мог найти ни часа, ни дня, ни месяца, ни года, когда бросит она в меня копьё первого чувства из бесчувствия. Ей ли свойственно было равнодушие? Сама взяла бы на абордаж меня, потому что все мои попытки оказывались легким бризом, а не победным ураганом. Мужчина – ураган, и чем бы всё это ни закончилось, женщины уважают ураганы. Да и как было мне доплеснуть до сердца её, если это и без того недоступное сердце окружали пять - пять!- каменных стен? Пять соперников, поющих о любви соловьями. Я смущался о том прошептать вслух. Вот ещё загадка юности… С этими парнями занимались мы в одной секции боксом. И все шестеро – тяжи, на моё невезение. Чаще всего в команде и один-то тяжеловес отсутствует, берут кого зря со стороны, лишь бы укомплектовать команду, а тут – шестеро проводили бои за право быть в сборной города,- так вот всех их я общелкивал. Ка-ак?- с этим смириться они не могли, ведь по физическим данным я как бы и уступал им, легче был от кило до десяти килограммов, а это – вес!- боксеры знают, что такое сто граммов лишнего веса. Всё объяснялось просто: я был зорче их. И от оплеух успевал уворачиваться, и провести удар умудрялся тогда, когда они были уверены в полной своей безопасности. Я был в команде первым номером. И возле меня тенью присутствовала девушка. Да какая! – её и слепой увидел бы, это же Светлана. На неё-то и повели они атаки, упиваясь успехом на этой подлянке: она льнула к ним… Почему? Красивые слова, метафоры, цветы, постоянное внимание, обожание, лесть, улыбки фатоватых первых любовников,- на всё это я был просто неспособен. Стараясь выглядеть один другого краше, вели они песню в мой молчаливый оркестр: никого из них конкретно пока что не выбрала она. Мне бы повторить вслед за ними одну-две рулады, но и повторить бестолковщину язык не поворачивался. А они, услышав велеречивое определение любви да красоты соперником, отшлифовывали сказанное до бессовестного тиражирования, причём так, словно только сейчас и сочинили откровение вполне вдохновенно. «Любовь – огонь…» «Любовь – пожар!..» «Любовь – спасет Таганрог!..» Я как-то было тоже прошептал: «Любовь – коммунистическая категория!..» - но на меня шикнули, и я не стал развивать тему. «Любовь – жизнь…» «Любовь – парус планеты…» «Не любят одни живые трупы…» Эх, да и что такое любовь, не мог произнести я своими словами не то, что красиво, но никак не мог. С высокими материями она не рифмовалась, но не скажешь же: любовь – телодрожание, трепет до изнеможения? – что испытывал я в её присутствии. Ну, а брякнешь, так больно ли она откликнется на подобную трель? Лучше молчать. И победишь! Кто побеждает в схватке? Кто первый возьмёт себя в руки, одолев волнение. Мне в этом помогал сам партнёр: заметив тени в уголках его глаз, на кончиках губ, на крыльях носа, обретал я успех, владея адресом мандража партнера… Короче, смотрел я на огонь, но пламя, казалось, и сжигало нужные цифры, обугливая судьбу мою в золу. И как бы само собой получалось, что были то не числа вовсе, - были то дельфины.
Силы небесные, никогда, что ли?
Цыганка пощадила меня. Если б задержалась, жизнь превратилась бы в пытку. Я умолял бы её до конца быть откровенной, и, если уж знала что-то, просил бы её ничего не скрывать. Не любит – хоть знать буду, что приговорён. Но Мариула сочла нужным поступить так, как поступила. Дельфинов в Таганрогской бухте не было никогда. Ни Плиний-младший, ни родной дядя истории Геродот, ни слепой Гомер не видели их здесь, ведь доведись им увидеть дельфинов на Меотиде, они не преминули бы пометить такую сенсацию на дощечках, оповещая по меньшей мере о том Европу. Всё-таки не скифы они – безграмотные, невежественные, грубые дикари. Что с того, что скифы были какими-то там царями? Если и видели дельфинов в луже своей, так ни сказать, ни записать не сумели бы за не имением грамотности, о чём оповещена теперь вся планета. Тем только и озадачен был свирепый скиф, что уничтожал добропорядочных, просвещенных, образцово образованных греков да готов. Но они, не смотря на жестокость хозяев, безвозмездно оказывали гуманитарную помощь: мужчинам - вино, женщинам – украшения. Везли, везли и везли. Даже селились они, строили крепости да городища на территории дикарей. Вот вам Танаис рядом с будущим Таганрогом. Сколько понадобилось усилий, чтобы шину истории установить на нужный обод и завести колесо автовремени в жидкую колею скифского бездорожья. Всем известно, вернёмся к неизвестному.
К дельфинам в Таганрогской бухте.
Да-а…Если переписать страницу из лучшей книги о дельфинах, что мне это даст? Полюбит меня самое жестокое в мире сердце и примчится с известием: как здорово рассказал ты о дельфинах, а я не по делу мучила тебя? Всё, мол, милый ты мой, мой ты позолоченный… Да катятся пусть они под три горы на пятую все вздыхатели мои – Витёк да Жэка, Толян да Степан да Серёга… Кыш! Кто они такие рядом с тобой – вершина сердечной моей горы! Ноли, эмоции, подножье… Вместо болевой нежности да нежной болезненности, они сотрясают воздух лозунгами: любовь – жар, любовь – пожар, любовь – поза, любовь – заноза… Любовь – пора женитьбы… Да и не их это лозунги, это им подобные вздыхатели насочиняли своим возлюбленным за тысячелетия до просвещенной Греции – образца и непогрешимости как в жизни, так и в искусстве. Но я помню, мол, как ты шептал: в груди средь мин любовь – дельфин… Как осенила тебя такая глубина женского сердечного вывода?! Вот прыгай вниз с какого угодно этажа и не расшибёшься, потому что любовь любящему, а не бредящему любовью, привязывает крылья безопасности. Да! Любовь – молчанье водопада. Твоё молчание, любимый. Моя любовь – ты, а я – твоя любовь. Вот что такое любовь, если ещё кто-то этого не знает. Прости, умалчивать любовь сверх сил. Ещё лучше – не прощай, но накажи меня любовью же…
Вот до чего доводит расстроенное воображение. Так всё это она и выдаст, так и вывалит – подставляй рюкзак.. Но Мариула… Откуда взялась она – эта цыганка? И как раз в тот момент? И что означали её дельфины? Дель – деньги… фины – именины… Когда у Светки день рожденья? 14 июня. Сегодня!!! Это вспомнил я дома, из дачи возвратясь… Цыганка знала про Светку? Откуда? И не заикался ей я о своём окружении.
На работу всегда бежишь как на праздник. Каждому известная новость. Труд – духовный мотор человека, его окрылённость в коллективе общества. И я не менее усердно, чем другие, летел в порт, чтобы поскорей построить коммунизм. На моём кране мастера идеологии приварили железный транспарант, вырезав его из пятимиллиметрового листа и красиво на нём записав: «Экипаж коммунистического труда». Тогда я и попросил добавить: и коммунистической любви… Но, вздохнув, меня отечески пожурили: молодо-зелено… Да, такое время – время лозунгов на железных транспарантах. Века позавидуют нам. Не все экипажи портальных кранов достигли подобного. Ничего. Это первые только шаги. Но скоро и очень скоро люди массами шагнут в коммунизм. Экипажу моему завидовали светлой завистью. Светка, правда, по-прежнему не обращала на меня внимания, делала вид, вроде мы никогда и знакомы-то не были. Тётя Нюра, соседка, заметила, как я сох по девушке, посоветовала: «Зачем выбрал пагану роль, казак? Заделай ей дитятю и вы поменяетесь ролями. Пусть засыхае она…» Ну, тётя Нюра, ох, и тётя Нюра, ну и тетя Нюра, вот так сказанула… Ну от сказать – заделать, до… Ох, эта тётя Нюра… Ближе были Светке по духу и дороже в моральном смысле моряки, студенты, ростовчане да мариупольцы – Степша да Серёга, не наши, приезжие, здесь учились они. Что ж, для одних любовь – сверхскоростная ракета, для других – терпеливая черепаха, а цель одна – рождение в итоге человека. Ребёнка!- а нее «дитяти» - это я тёте Нюре. И моя трудовая поступь направлена была к светлому будущему детей… Чьих детей? Если нынешняя мама танцевала и веселилась не с их отцом?.. И то, к чему стремились другие экипажи, чем гордились бы они, заслужив такое уважение, штопало меня по живому. Но до того кому какое дело? Есть у тебя девушка или нет её у тебя, строй светлое будущее,- дети будут. Чьи? Не заводись. Я и не заводился, помня, что «молодо-зелено» прошипели в мой адрес.
Так вот, 14 июня, словно вихрем, подхватило и понесло меня в порт. В полете вскоре заметил я: подхватило не одного меня. К морю летели сотни и тысячи таганрожцев. В чем дело? Люди спешили построить коммунизм? Сознательных было очень много, но не столько же… Да и в порту со всеми его службами, в каботажном флоте вместе с поставляющими грузов самоходками и малой доли не работало столько, сколько их тучеглыбыилось в сторону порта. К месту сказать, свои и не стремились. На причалах, например, злые языки называли работу в порту каторжной… Публика была в основном привлеченная по оргнабору, многие и многие быстро линяли к своим молочным рекам с сахарными берегами, позабыв вернуть подъёмные… А за это - статья: поймают - посадят. Так они предпочитали тюрягу работе в Таганрогском Морском торговом порту.
Гул густой толпы прослушивать нелегко. Мне достаточно было догадки, что всех увлекала понятная мне целеустремлённость: привязать коммунизм к любви, а любовь к коммунизму,- и общество созреет. Единомышленники вокруг. Воздух переполнен любовью. Я включил форсаж, но – увы!- к побережью не протолкнуться. Пространство от Петрушино до Вареновки (станицы на западной и восточной окраине города) было как бы не в добрую милю шириной запружено толпами желающих увидеть нечто невероятное. Да что ж там, в бухте глубиной до двух метров не везде?
Отчетливо прозвучал знакомый голос: «Любовь – это когда любят тебя…» Светкин? Кто ещё способен говорить её голосом? Само утверждение, будто любовь – это когда любят тебя,- верный её афоризм, подтверждало: она. Звучит заманчиво, но когда пятеро твердят это, как то, что «человек человеку друг, товарищ и брат»,- а шестой хотя и не возражает, но не решается и рта раскрыть, чтобы произнести и свое мнение, то… то подо что подвести это? Под любовь общины, тягаться с которой бессилен даже естественный отбор. Так ведь и этого нет. Будь это состоявшимся фактом, я и думать перестал бы о такой девушке. И здесь, по-моему, время уделить ей больше внимания. Кто она такая – эта с бесподобною фигурой Светлана?
На расстоянии ни разу с подобным разговором подойти к ней себе я не позволял, но, наблюдая, глаз не отводил. Почему? Возможно, в ней установлен был некий автомагнит? Кто возразит? Тот, кто её не видел. Вот она продолжительно вздыхает, интригуя и завлекая поклонника, и не только постоянную пятёрку, но и всех, в чьё поле зрения вплывает. Безоблачная тень глаз её обнадеживает необыкновенной нежностью. Так иногда глянется цветок, который потом вспоминается всю жизнь. Она, кажется, готова зарыдать от нерешительности того, кому посылает неотразимые, на её взгляд, искренние чары. А то и рыдает, почувствовав атаки нежелательных поклонников и прося защиты у желанных. А они – вот они! Грудь колесом во все стороны света плюс в одну лишнюю. И чем надёжней очерчивают её окаменевающие от любви к ней, тем отчаяннее внутренним криком зовёт она кого-то ещё, не зная, кого, тем не менее уверенная, что выбор её верен и не подлежит сомнению. Распахни ей объятия своей искренности и веди к венцу, в ЗАГС ли, или в романтичное уединение – везде последует она за избранником второй половиной его самого. А он медлит… А он не отваживается… И опять вопрос: почему? Многообещающая завлекаловка безответна.
А эти рядом. Как прежде знакомились они друг с другом на ринге, так теперь углубляли знакомство в качестве женихов незамужней Елены Прекрасной. Не доводилось видеть Елену, а сравнение напрашивается,- прихоть? Да факт: красота потому и недостижима, что находится в воображении: встретишь – и скоро убедишься, не то…
Им ли было неизвестно, что душевное состояние её непостоянно, что светлыми радостями своими она способны осчастливить стольких же, до того симпатии её бесконечны. Им ли неизвестно, что она проходит мимо возможных соперников, как проходит зритель от картины к картине на выставке живописи, и каждому полотну готова она подарить вдохновение и привязанность на веки вечные? Её утешение ближнему, признательность и доверие овеяны доброжелательностью – и не иначе. И упрекнуть за это её невозможно: у неё вон какое безразмерное сердце – для всех. Её обаяние – изумительная ласка, а не жадный, жаркий, воровской поцелуй. Но если и поцелуй, то на всю жизнь – один. Такой неутолимый, какой и утолишь не менее, чем всей жизнью. Возможно, это слабость её, но это и сила: под каблук – шагом марш!
И как тут было возразить, что первым избранником её стал Виктор – школьный приятель, чья дружба переросла в чувство, не скрывающее предложения руки и сердца? И он студент. Так и что? Мало ли семейных студентов? Новость это? Да просто-напросто беспросветный факт.
Виктор – хозяин, трезвый и рачительный. Семья для него – фундамент вполне естественный. Видно это сразу. А что справедлив в каком угодно деле – так до последней мелочи. Пунктуален во всём, но уж и терпелив. Неразрешимых загадок для него не существовало. Неразвязанных узлов? Да не надо шутить, ни за что не стал рубить бы узлы, но взял бы и развязал. Научили. Хотя учителя его и неизвестны, как, скажем, Аристотель. Нет, Виктор развяжет узел, веревку сохранит, пригодится после для пользы дела. Таков уж он, её ныне подкаблучный вздыхатель. Каблук у Светки высокий, словно французская шпилька. Своих-то не делали, проще было ствол для пушки отлить, чем шпильку для женской туфельки. Да и способность у неё хороводить ухажёрами не ошибусь, если скажу, уступит француженке. Однообразие и рутина – прочь. Виктор горел-полыхал в её присутствии, но не сгорал. И не сгорит. Да и кого выбирать Светке, как ни хозяина, но… и он не без уязвимого места: в иные периоды стаовится невыносимым. Не утешение и то, что друзей без недостатков не существует, ведь недостаток недостатку рознь. Светка прощала ему всё, не теряя надежду на лучшее. Успехи мерещатся каждому.
Елена – царица! Светка будет ею! Походка, стать, красота, справедливость – всё при ней. Кстати, будь Елена дурнушкой, Троя до сих пор процветала бы.
Светлана нежна без комплексов...
Вдруг рядом провучало: "Что такое любовь?» И ответ последовал: «Любовь – начало привязанности к неизвестному и конец лучшей дружбе». Слышу и не верю ушам: в ответе критерий Виктора, им самим и произнесённый. Или не только он уверен в этом? Гул голосов нарастал прибоем, а до приморского бульвара топать да топать, лететь да лететь: Некрасовский переулок, Комсомольский спуск, Редутный переулок, затем только просторный бульвар на обрыве. Есть там тропа, скользну по ней вниз, в одно мгновеньенаверстаю упущенное время.
Давно ею никто не пользовался, заросла, я не вдруг обнаружил её, затем с упорством осваивал, словно готовился к чему-то. Я уже понимал, что к лестнице не вырулить, меня оттесняли правей.
Второй наиболее подходящий вздыхатель на руку и сердце Светки – Евгений. Жэка. Жэка был поопасней как бы и самого Витёки, как называла его Светка. Помимо необходимого для обуздания свободы девушки, они жили в одном дворе, а это – козыри. Родители дружили семьями, Жэка со Светкой в уединенной беседке встречаются сколько угодно раз на день. И что думать? Думай, что хочешь, а люди устроены так, что сколько бы они ни обнимались, ни целовались, на лбу у них это не проступало, не прочитывалось, ну, разве что девушка начнёт вырастать из одёжки, раздувать начнёт её поперёк, ну, тогда… Тогда смирись, мечтательная любовь, крылья подрезаны… Жэка – жук ещё тот, он и на ринге вёл себя, как у себя во дворе, не считал ниже своего достоинства поклониться прямому удару в голову, а то бы с ним и управы не было… Классик в любви… Да вот оно – его откровение – умноженная гулом толпы трансляция:
«Любовь – то, что можно убить и не быть наказанным, но и то, где оскорбление может стать преступлением…»
« Да-а… Да-аа-а… И не проверяй, поверь на слово…»
«Забудьте навсегда, любви – нет…»
« Да-а… Да-аа-а… В жизни нет любви, но в этом её счастье…»
« Любовь… никто не скрывает, что такое море, небо, суша, лес, дом, человек… Любовь – тоже самое, что море, небо, суша, лес, дом, человек… Вот что такое любовь…»
« Да-а… да-аа-а…»
Убеждение Толяна, третьего вздыхателя и подкаблучника неуёмной Светки.
Ох, Толян…Анатолий. На мой прикид, позабыть бы ему о девушке. Но мне ли ворчать? А она держит его взглядом, как тросом на буксире. На лбу у него – там, где у людей продольные морщины, стальные стренги протянуты, и не случайно: огромным усилием воли удаётся ему унять мандраж перед боем на ринге. Тут вот вещь-то какая, сколько ни тренируй бесстрашие, когда бьют тебя по лицу, инстинкт выдает себя. Побеждать Толяна труда не составляло, достаточно было засветить меж рог ему, пока он не одолел волнение. Но засветить в меру, лёгкая засветка лишь раззадорит… Не человек – утёс! С Волги предки , наверно, с того места, где «есть на Волге утёс…» Толян прославится ещё. Да, но стренги на лбу – вот портретик для любимой. Был у него и посерьёзней прокол, становился он поклонником водочки. Работал Толян матросом на портовом буксире. В доску свой. Флотская фуражка волосищами, скорей всего проволочными также, до того жесткими, лихо удерживалась на затылке, тельник – во всю широченную грудь, а грудь у него тоже, к слову, была кудрявая,, Глаза сияли, рот до ушей, и при встрече всегда находил он достающее до сердца слово. До Светкиного сердца, уж поясню. И выбрал её! Точнее, сам я и виноват в этом: так решил он отомстить за свои поражения.. Но спорт есть спорт, дуролом ты толянский… Если не можешь взять верх в городе, куда тебе мечтать про область, про страну, Европу, мир? А-а…В лабиринте выхода нет, так жизнь – сто лабиринтов вместе взятых. При выходе и с ниткой в конце концов угодишь в двухметровой глубины яму. Не лабиринт разве то, что Светка не отказывала ему в нежном взгляде? Но она не отказывала, нитки не жалко… Толян был легковозбудим, – огонь. Внимание обращал буквально на всё, зато предугадать, что отмочит он, выбрав предметом своего внимания что-то из окружения, не взялся бы никто. Ошибка гарантирована. Помогать, когда не просят, - его призвание. Упертый – а под градусом сама судьба не сбросит его за борт… Была у Толяна и другая уязвимая изюминка, - изюминка в том смысле, что чем он неприглядней, тем для меня приятней, - на одного конкурента меньше. Впрочем, как взглянуть, Светка этого вроде и не замечала, а он-таки потаптывал девок. Что петушок курочек! Похоже, Светка и тут как бы надеялась одержать верх, ну, раз смелых не находилось, должен был кто-то обнимать её да целовать, ласкать да нежить,- в соку пребывала, возраст требовал прикрыть себя чувством от взоров морали. Короче, Толян , хлебнув взрослой жизни, ставил любовь выше стихий. Всё в природе двойственно, и только любовь – одно целое, Плести чепуху нечего. Но плетут… И в этой вот самой животной любви Толян был скаженный… Мало ему, видите ли, – собственник. Страсть из него извергалась вулканом, потрясением… Меня устраивало то, что подобное излияние энергии чаще всего выплескивается в ненависть, вот и доплескается… Я не каркаю, но знай край, - не упадёшь. Бешенный он в ревности, жестокий – в гневе, ненакопляемый – в ненасытности. Такое ли не оттолкнёт однажды голубиное сердце девушки? Она и теперь удерживала его на расстоянии. И то преимущество – знание взрослого опыта, то есть способность выждать выбор девушки сколько угодно долго, - сыграет с ним соленую шутку. Ведь как ни рассуждай, что не мели о духовности, нравах да красоте, а девушка будет твоей тогда, когда ты поступишь… ну, не так грубо, как советовала тётя Нюра, но как-то так… Ведь как ни мудри: любовь! любовь! любовь! – но за любовью-то женщина, а женщина – тайна. Бог сотворил, бог создал, бог нашел ребро и… да черта лысого: человека родила, создала, сотворила – женщина!.. Женщина – бог и загадка, и тайна, и красота с истиной и добром. Она… дотянись рукой – обожжёшься…
За чертой досягаемости, на мой прикид, находились и Степан с Сергеем. Тут моим плюсом было то, что победы на ринге не могли они простить мне по одной простой причине: Степан был первой перчаткой в Мариуполе, Сергей – в Ростове, а в Таганроге биты были оба. Их даже Витёк, Жэка и Толян поколачивали. На рожах, как заверяющие их чемпионский сертификат, красовались отпечатки небрежных тычков: у Степана левая бровь была срезана, словно бритвой, у Серёги нос торчал кукишем,- поломали вторые, третьи, – какие там ещё? – перчатки. И того и другого ловил я на их неумении финтить. Честь первой перчатки для них была тем же, чем красная тряпка для быка, Они как бульдозеры бросались вперёд, но я успевал сделать ход конем: шаг в сторону и как бы им за спину,- они пролетали мимо, разворачивались, разгонялись и нарывались на ожидаемый их удар правой прямой... Учились они в одном со Светкой институте, зато на выходные, на каникулы уезжали домой, то есть мне помех в свободное для них время не доставляли.
«Любовь – огонь…»
« Да-а… да-аа-а…»
« Любовь – религия!...»
« Да-а… да-аа-а…»
«Любовь – птица!..»
« Да-а… да-аа-а…»
« Любовь – улыбка!..»
« Да-а… да-аа-а…»
« Любовь – это любовь!..»
« Да-а… да-аа-а…»
« Любовь – бог!...»
Молчание. И затем:
« Так что же такое любовь???»
« Любовь – зубная боль сердца…»
« Любви не существует…»
Я пробирался к Приморскому бульвару.
И всё же толпа – это буйство любопытных и только. Хотя как знать? Станешь ли возражать, что призраки будущего коммунистического построения и в толпе заложены всё-таки? Здоровье – здоровому, а наше общество здоровое. Я не забывал, как это важно вовремя быть каждому на рабочем месте. Ведь если я опоздаю на смену, коммунизм задует аэродинамической щелью. Тогда что станется со светлым будущим для детей? (То есть, теперь-то, годы спустя, детвора в пояс раскланивается мне за моё трудовое усердие). А тогда… тогда я мог разминуться со Светкой даже в мечтах, но строительство затормозить не мог. Мне кровь из носа – необходимо было протиснуться к цели. Толпа пела о любви. Расцвело время любовной оратории: марксизм – любовь! Ленинизм – любовь! Сталинизм – любовь разочарования! Коммунизм – высочайший обрыв любви! К нему и устремлены были наши сердца. Пылающие. Несгораемые.
Сперва впереди над головами обозначилась нить горизонта. Затем показалась узнаваемого цвета полоса родного моря. К сожалению, вода в бухте никогда, даже в штиль, не бывает чисто синей, нет, вода у нас мутновато-желтовато-зеленоватая по милости сверхзагрязнённого Дона. При восходах и закатах солнца окрашивается она в золотистые, розовые, малиновые, голубые тона маслянистой, позаимствованной у ночи лунного цвета вязкости – до того насыщенной, что заходишь в воду не без опаски, как бы самому не забронзоветь при жизни, но это обман, и обман раскрывается, стоит лишь ладошкой зачерпнуть полугорсть белой сметанятины. Светлая вода! Тогда что обман? Кто знает. Пить воду в бухте нельзя – отравлена.. А ведь вода почти пресная. Впрочем, и купаться небезопасно, о чём экологи разъясняли в табличках вдоль пляжа.
Но то - не то. Дельфинам что до этого? Дельфинам?.. Но откуда дельфины?
О них ляпнула Мариула, завернув на огонёк… Она видела их ночью? Она оповестила о том горожан? Как бы не так! Но о дельфинах буквально бурлила толпа… О любви и о дельфинах. Как жаль, что ни того, ни другого я не мог видеть. «Дельфины!.. Дельфины!.. Дельфины!...» А эхо возвращало: «Любовь!.. Любовь!.. Любовь!..» И получалось, будто дельфины – это любовь, а любовь – это дельфины. Полоска воды всплеснулась корытом и вмиг превратилась в просторную ванную – сплошь в белых фонтанах. Дельфины!!! Вроде бы из городского сада в бухту перенесли фонтаны – лучшее сокровище парка, после, разумеется, ракушки-сцены, на которой процветала художественная самодеятельность тружеников различных предприятий города и знакомили с глубинами человеческого ничтожества поэты – в том числе и доморощенные… Толпа безумствовала: дельфины! дельфины! дельфины!.. Зритель ломился к дельфинам, дельфины во всю скоморошничали. И толпа, и дельфины пели:
« Любовь – паровоз…»
« Да-а… да-аа-а…»
« Любовь – самолёт…»
« Да-а… да-аа-а…
« Любовь – теплоход…»
« Да-а… да-аа-а…»
« Любовь – дельфины!»
« Дельфины – любовь!»
« Дельфинов не существует… «
« Любовь – это где один обман – преступление, и одно наказание – смерть…»
« Да-а… да-аа-а…»
Набившее мне оскомину откровение Светкиных вздыхателей, - как это нравилось ей… Я поморщился, подумав: слышит ли она эту, похожую на сучье завыванье, лунную арифметику, награждая их улыбкой? Жаль, что прежде ничего не сказал я о её улыбке, теперь поздно: в тисках толпы трудно было дышать, а уж говорить… Да и откуда ей тут взяться? У них занятия. Они учатся тому, как надо будет жить при коммунизме. Работать не за чем, всего везде и всюду в избытке, никакой тебе спешки в делании добра ближнему ли, дальнему ли (ближнему – дубиной, дальнему – атомной бомбой), отдавай себя сплошной духовности! Куда девать время? Времени коммунизм не отменит, вращение земли не остановит, и земля будет по-прежнему отваливать ничегонеделающим людям следующие год за годом. Странно, дельфины не работают, а живут… Да, то дельфины… Но вот, вот и Редутный переулок, ещё усилие и толпа вынесет меня на обрыв… И вдруг окатило горячим кипятком: куда исчезла она - толпа? Я вжимался в спины, которые тщетно силились как бы если не затормозить напор, то хотя бы остановиться. Стоять и не двигаться… Гул толпы смешивался с гулом морского прибоя, но всё это не могло заглушить голоса беды под обрывом. Это был ужас,- слитый страхом и болью в один голос многих людей. Доносился он снизу, от подножья обрыва… Вот он и Приморский бульвар. Сквер. Памятник Петру Великому. Опасное это место.
Бухта как на ладони. И плотная толпа у локтей с двух сторон. Тугое дыхание давило в спину. И приходилось отслеживать не то, что там происходило в бухте, не за дельфинами следить, но за тем, кого в очередной раз пихаю локтем, пробираясь к тропе, падающей с обрыва вниз почти отвесно, слегка извиваясь змейкой. Сдачи получить в Таганроге – раз плюнуть. Выбраться к лестнице нечего было и думать, я и не раздумывал: соскользнул на тропу… Прежде это было моим занятием: мурашками страха массажировать волю. Находиться вблизи опасности вроде и ничего, а сердце обмирает.
Вращая глазами вправо и влево, увидел я Светку. И не одну.
Её вздыхатели были рядом, делали невероятные усилия как бы для того, чтобы выбраться из-под её каблука. На обрыве это им, похоже, удавалось. Даже обнять её почему-то никто не осмеливался. Вообще-то, страх не просто чувствовался, страх сковывал, оставляя в сознании зловещую мысль: всё…
Всё – это конец.
Дальше дорога в никуда. Дорога, в которую не возьмут ничего. Даже любви. Оставят здесь. На обрыве. В сквере. В Таганроге.
И не то, что, мол, чего теперь стесняться, - ничего не осталось в сознании, совершенно ничего, никакого контроля. За спиной неудержимый напор гудящей толпы, у ног в полусотню метров обрыв, и оттуда несся трепет ужаса. Тот страх, который наверху сковывал голосовые мышцы, внизу увязывал узлом и рассекал мечом. Лучше бы этого я не видел никогда. Никогда лучше бы не слышал Светкиных подкаблучников. Это они в толпе несли хреновину про любовь.Толпа соглашалась с ними. Это они вынуждали меня узнавать о них побольше, и я узнавал и узнавал, но лучше бы я не знал их совсем.
Они заботились о себе. Они забыли о ней.
Они задали новую нерешаемую задачу, став неузнаваемыми.
Впервые усомнился я в необходимости познания прекрасного. Светка пребывала в состоянии далёком от совершенства, находясь на самом краю обрыва. Она ли это? Та – что умела продолжительно вздыхать, интриговать и завлекать поклонников? Была ли она похожа на цветок, который вспоминается потом всю жизнь? Она на самом деле готова была зарыдать, осознав, что её готовы бросить в критическую минуту все… Кто? Ответ следовал впереди вопроса и звучал так: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Об обаянии, о любви, о поцелуе можно ли было… можно ли было думать? – дикий страх стал её портретом…
Бросился в глаза и другой парадокс. Вот - они… вздыхатели… подкаблучники… Цель, к которой так стремились – обрыв!- достигнута. Отсюда мечталось им взглянуть на фонтанирующую бухту – и что? Они делали позорные усилия, чтобы отвернуться и не видеть то, к чему стремились. Они ли это? Я приходилось видеть их на расстоянии вытянутой руки, видеть в момент мандража – кратковременного страха - никакого сравнения, там были они – красавчиками. Они и не пытались вытащить её из… откуда вытащить? Вытащить, спасти было невозможно, как невозможно им было не быть уродами… Витека… Жэка… Толян… Стёпша… Серёга… У рож нет имён.
Стена обрыва была в редких зарослях кустарника - колючек, шиповника, барбариса, полыни, донника, цикория…жёсткого высокого пырея… Сорняк цвёл… защищая каждый цветочек свой иглами, похлеще шипов розы… Об опасности размышлять было поздно… Молниеносно, озарило, что ли, не обычное ли это, не постоянное ли уравнение любви? Если б только… Любовь неуправляема вообще… неконтролируема никакой математикой… Потому и говорят: любви нет, что любовь есть – жестокая, беспощадная, неожиданная – как гром, ослепительная – как молния. Кто способен увидеть её? Какой ученый изобрел прибор, фиксирующий любовь? «Ты изменил… ты не любил… ты… ты… ты…» Пустое сотрясение воздуха. В любви неизвестно, где и когда, кого и как… Да и зачем предупреждать об опасности? Чем более опасна любовь, тем более она желанна. В Таганроге ли только? Если б только в Таганроге… Ужас гибели вынудил оцепенеть осознавших опасность.
Но для кого война, а для кого мать родна.
Я следил за Светкой. К черту то, на что или на кого она похожа, - она жива и она рядом…
Глухим эхом доносилось произнесённое цыганским речитативом, как укор или упрёк: о чём возмечтал? Но зачем тогда приходила Мариула? Взмахнула юбками на огонь, пропела и удалилась? Был в том какой-то смысл? Мечтал ведь я именно тогда о Светлане? Цыганка отчётливо произнесла слово «дельфины», желание увидеть дельфинов выбросило из квартир тысячи людей и швырнуло к побережью… И вот они, дельфины, в порту. «Пришли… в порт». Но и Светлана рухнет, её столкнут. Происходящее в жизни уразуметь невозможно. Меня Светлана не узнавала. Если вообще что-то видела она. На морской прилив напирал прилив людей. Неспособный отхлынуть этот стихийный натиск губил себя самого. И Светлану. В страхе. Страх толпы – стихия. Какой-то извилиной понимал я её вздыхателей в это минуту. Но кому это нужно? Зачем людям такие минуты? На танцах или у стойки бара были они иными – и что? Это естественно. Но разве я вёл себя неестественно? Узнавать её приходилось заставлять себя, - надо ли было заставлять себя искать способ спасти её? Разумеется, нет – ни о чем ином и мыслей не было. Человек спасает самое дорогое или гибнет вместе с ним. И никаких больше вариантов у человека нет. Не просматривалось в какой угодно мудрости. Что? Что тут возможно было просматривать? Всё тут и творилось, словно для того, чтобы под корень отсечь чувство моё к девушке… Да и о каком чувстве могла идти речь, если она через мгновенье-другое исчезнет? Увеличивалась щель между ею и поклонниками, они были сильней, они хватались друг за друга, сопротивляясь тупому давлению в спину - слепому и сильному. И мне ли удержать тысячи людей на краю обрыва? И словно током ударило: позаботься о себе!.. О детях своего «светлого будущего?» Кому его строил я после службы в армии доброе пятилетие? Не умножать же количество несчастных с поломанными костями внизу? На мгновенье опередил я Светлану. Одной рукой ухватился за стебель шиповника, другой подхватил её на лету. Словно к намазанному клеем, она прилипла ко мне. Пушинка… Легкая-легкая пушинка. Припав щекой к её бьющемуся сердцу, навсегда постиг я, за что мужчина любит женщину. Словами это не передашь. Голубочки, охраняющие сердце снаружи, шелковыми твердыми клювиками благодарили меня за один только мой порыв спасти их, умоляя не отвлекаться от начатого ни при каких обстоятельствах. Рядом, в опасной близости, падали вниз люди… Люди, а не ангелы, в такой вот панике. Погибая, человек произносит что-то, но что? И близкие всего лишь догадываются: произносит он главное, а главное, по их мнению, они знали, и сообщали желающим слова покойного…. Будто бы покойного, но на самом деле то, о чем догадывались сами. Падающие продолжали петь:
«Любовь – счастье и несчастье – любовь…» - жарко шептал над нами Виктор.
« Любовь – радость и печаль – любовь», - вторил ему Евгений.
« Любовь – совесть и без совести – любовь»,- уносил своё с собой Анатолий.
« Любовь – сейчас и до смерти – любовь»,- утверждал Степан.
«Любовь – жизнь и смерть – любовь»,- доказывал ростовчанин Сергей.
Люди падали несколько замедленно, словно сопротивляясь воздуху, цепляясь за кустарники, налетая на неровности в стене обрыва. Светлана не видела их. Светлана не слышала их. В шоке Светлана лишилась памяти… Я слышал, но такие голоса слышать нельзя… Голоса ли это были?.. Но и уши заткнуть я не мог руки заняты. За одними падали и падали другие, произнося что-то вовсе непонятное. Ладонь, обожженная колючками, горела. Но что такое ладонь в огне, когда в любую секунду могла погаснуть жизнь?
Исцарапанный бок кровоточил. Другая половина тела с прилипшим сокровищем ликовала.
Мы проскользнули ниже.
Где-то посередине обрыва нога обнаружила выступ и это позволило перевести дыхание.
Сквозь ораторию ужаса вокруг отчетливо слышал я стук сердца девушки.
- Это ты?- раздался её голос. – Где мы?
Как бы отвечая на её вопрос, рядом обозначился Виктор. Сжавшись в комок, выглядел он неестественно. Светлану он в падении узнал, потянулся рукой к ней, делая усилие зацепиться. Невольно она отшатнулась, насколько позволяла стена обрыва… Куда девалась его хозяйственная деловитость? Мимо промелькнула очевидная его невменяемость, сумасшествие при здравом уме, когда юноше необходима женщина. И, если я не сочиняю, мне показалось, что именно от этого недостатка и отодвинулась она ровно настолько, чтобы не измазаться нечистотами распутства. Так боксер уходит от удара всего на один миллиметр, но именно в эту пустоту партнер и вкладывает всю свою мощь. А не достал – и выдохся, и будет затем убегать да защищаться до конца раунда, до конца боя, до конца жизни…
Пролетали Евгений и Анатолий, как в клинче… но и нет. Стальные стренги на лбу одного вздулись, во взгляде другого – нескрываемый мандраж. Эти не смотрели на Светлану, но и она отвернулась от них, как от озноба. Свободное падение – весы для точного взвешивания: двое тяжелей одного и они медленно опережали Виктора, словно первыми надумали разбиться.
В метре над ними падали Степан и Сергей… Видеть их было страшно. Они как бы отрабатывали уход назад и в сторону. То, что не получалось у них на ковре, вспомнили в последнюю минуту.. Так, может быть, только казалось, ведь это были мои соперники и не на ринге вовсе, но в жизни. А в жизни на самой главной тропе, на тропе любви. А любовь – это сейчас, сейчас и сейчас, и сколько бы человек ни жил, любовь – это сейчас, а не вчера и не завтра. Любовь в тебе. Нет её в тебе – нигде и ни в ком не найдёшь ты её, как бы там и кто бы там не любил тебя, не соблазнял, не заливал пардонно и беспардонно. Любовь в тебе – это твое счастье и ничего больше, кроме как твое счастье. Падали вниз не самолюбия да тщеславия, не отсеченные брови да переломленные носы, показывающие кукиши всему существующему, падали характеры и судьбы. Падали легковозбудимость и неугомонность, желание помочь ближним тем, кто и не просил о помощи, хотя необходимость испытывал, падали трезвость и расчетливость хозяев и глав семейств, умеющих быть не мелочными, способными выполнять взятые на себя обязательства до мельчайших крупиц добросовестно и честно. Падала тоже ведь насущно необходимая, поскольку в жизни это встречается более всего,- способность удовлетворить естественную страсть без извращений и насилия… Падали, падали, падали… Разве те, кого я не знал, не имели своих положительных качеств, сбыться которым было не суждено… И можно ли сказать – почему? По причине появления в бухте невероятного – дельфинов… А строительство коммунизма не чудо разве?.. Строительство коммунизма на просторах дикой, грубой, кровожадной Скифии…
Светлана вполне осмысленно посматривала на меня. Похоже, сознание вернулось к ней. Она молчала.
- Всё будет хорошо,- шептал я ей на ухо.- Держись крепче,- просил. – Держись. Я стою на выступе, Тут есть тропа… тут есть тропа…- в моих словах звучала надежда на спасение. И, вспомнив, подсказал: - Смотри на дельфинов!
- Я смотрю. Ой…
- Тебе плохо?
- Ой… не то… Я смотрю… Ой! Смотрю на дельфинов. Ой-ой-ой… Что вытворяют дельфины, эти мыслящие рыбки…
- И всё?
- Ой!... Не то… я смотрю… Ой! Смотрю на дельфинов. Ой-ой-ой. Они большие и чёрные, ой… ракеты…
И мне хотелось взглянут на «ой», но до подножья обрыва было как бы не пара десятков метров… И творились там, в одном месте все круги божественного ада… Но нет, нет, наметилось движение: загружали машину с красными крестами. Люди оказывали помощь людям… Ведь замогильные стоны произносили живые…
Я разрешил пяткам потерять опору. Как по веревкам, по обжигающим ладонь кустарникам скользнула рука. Боль не казалась сильной помехой, хотя и оставалась ощутимой. Я притормаживал, когда замечал нежелательное увеличение скорости… И так достиг настоящей опоры. Достиг земли с ношей на одной руке. Ноги, хотя и провисали в воздухе без нагрузки, были бессильны удерживать два тела, я упал…Подгоняемый страшными шлепками рядом, отполз в безопасное место. Провидение пощадило нас. Во время спуска на головы никто не грохнулся. Я лежал, обессиленный. Стараясь скрыть это, заговорил. Пропасть подо мной всё ещё чудилась, а сказать надо было главное, а главным было то, что отныне моим сокровищем становится Светлана. И для меня, и для всего этого мира. Я торопился выговориться, слова – много слов – не задерживались у сухих губ. Это главное потребовало чтобы язык говорил и говорил. И язык говорил. Добавляла слова неуверенность в том, был ли я услышан? Убедить любимую в искренность исповеди крайне было необходимо.
Я погружался в детство… Всплывал оттуда. Вновь погружался, продолжая говорить. Как рос, о чем мечтал, зачем учился в начальной школе. И всё имело вес, и всё имело смысл… А рос я, разумеется, к ней; а мечтал я, само собой, о ней; а учился – чтоб не выглядеть дураком перед нею…Вспомнил, не скрыл, была у меня то ли в первом, то ли во втором классе большая любовь. Я так любил ту девочку, так любил, что нет и слов, чтобы выразить – как… Нас разлучили. Родители её куда-то переехали и увезли с собой первую мою любовь… Но это, мол, вовсе не означает, что я сухой, как сено, что я горький, как полынь. Нет, я способен любить… да что, я способен осчастливить любимую… Самое лучшее подбрасывала в пламя монолога память. Светлана слушала молча, не перебивала. Вопросов не возникало, значит речь была исчерпывающе ясной и понятной. В такую минуту, в таких обстоятельствах исповедь не могла быть не освещенной правдою. Да разве я нёс отсебятину и неправду? Просто и естественно вырвалось то, что при других обстоятельствах, в другое время не произнёс бы ни за что. Но слышала ли меня Светлана?
- Откуда ты всё это знаешь?- спросила она.
- То есть… всё это – что?
- Да про дельфинов?
Про дельфинов? Мог ли я говорить о том, о чем не имел понятия? Да, слышал, будто дельфины разговаривают… но не более того. Теперь почти уверен, что дельфины способны предсказывать судьбы, при этом как отдельных людей, так и больших коллективов… Впрочем, разве я контролировал то, о чём говорил? А вдруг и о дельфинах говорил… но что? Что мог наговорить я о дельфинах? На какое-то время я притих, стараясь освоиться в сложившейся ситуации и по-возможности успокоиться. Судьба моя свершалась именно сейчас. Вот в эту самую минуту. Или моё сердце сливается с её сердцем, а её сердце с моим сердцем, и сердца наши начнут перекачивать горячую кровь в будущее, в самое светлое будущее, или… или не видеть мне Светланы как своих ушей… Времени на сочинение легенды о дельфинах не было.
- Это… это… это…- и вдруг сказал: - Ты любишь меня?
Берущий в плен вопрос слетел с языка самостоятельно. Много раз в воображении проигрывая эту ситуацию, такого вопроса не возникало. «Я люблю тебя! Я…» - вот вершина моего объяснения в любви и доверие к матери моих детей.. И вдруг с самого начала: а ты… ты, душа моя, любишь ли ты меня? Тут не сорвешься, как с обрыва, нет, тут не спрячешься за «ой-ой-ой»… Надо, мол, с мамой посоветоваться прежде… Была и опасность услышать отказ… Мало ли с чего там летели мы вместе, кто там забыл о ней в самый критический миг, да и кто там не появится впереди… Возможно, она и со вздыхателями уцелела бы. Отвозили же машины и стонущих. Настал момент истины: со всей определённостью по человеческой правде.
- Да,- не раздумывая, она поцеловала меня в губы.- Да, давно люблю тебя… не этих же… пусть земля будет им пухом…- она убито смолкла.
- Что?- спросил я, впадая в состояние, в каком не был никогда в жизни.
- Чуть не согрешила… чуть не ляпнула, этих обормотов. Ты скажи только, Саша, скажи, чего им от меня было надо? И никуда не деться было… Хорошо, всё так вот сошлось, правильно кто-то сказал: что ни происходит в жизни, так всё к лучшему… Обид не будет.
Я промычал утробно… Женщину ли спасал я, рискуя жизнью? И спас. Женщине ли признался в любви? Вот ещё вопрос, когда надо произносить это признание? Может, его и не надо произносить? Но именно там, куда поцеловала Светка, и находилась моя любовь. Она или видела это, или чувствовала, - не важно, важное состоялось: мы объяснились. Больше и желать было нечего.
- Нет, ты скажи,- на меня как наехало, скорее всего я совершенно ослаб, если не совершенно обнаглел: рубил концы, сжигал мосты, переходил Рубиконы. Я завершал своё так, чтобы отступать было некуда.- Скажи собственными словами! «Я люблю тебя» - это штамп, так и обмануть недолго. Собственными словами скажи!
- Если хочешь… глупый…- на лице её вспыхнула улыбка. Возможно, улыбнулась она глазами: - Давно, давно и давно. Очень давно, вот мои слова тебе, мой Сашулька… Ты дашь мне ту книжку?
- Какую?
- Про дельфинов? Ты сказал, что кто-то её читает, но вернёт… Санькь, мне кажется, что когда-то я была, если это действительно существует, была когда-то я дельфином. И жила в море.
- Конечно,- я улыбнулся, припоминая странное цыганское прозрение. Думал о любви к Свете, о том, когда мы объяснимся, и Мариула не ошиблась. – о дельфинах угадала Мариула.
- Кто?- Света отодвинулась от меня на ширину плеча. Глаза её метнули пулю серо-зеленоватого цвета. – Мариула?... А ту девочку как звали?
- Не понял. Кого как звали?
- Девочку? Её увезли родители. Позабыл за давностью сроков?
- А… нет, не забыл, помню,- Светка пугала мня, но виду я не подавал, отв етил: - Зина звали её.
- А Мариула – это кто?
- Цыганка.
- И ты, малый, клянёшься мне в любви, когда у тебя столько баб…- увесистая, как слиток меди, ладонь перекосила лицо моё пощёчиной.
«Ревнует!...- возликовал я.- Значит, любит!» О том, что дельфины могли напророчить и противоположное, подозрения не возникало. Ничего, одних судьбы награждает орденами, других – пощёчинами, не суть важно. Как тут рассудить? Но Мариула?! Откуда она всё знала? Странный ответ пришёл сам по себе: цыгане знают много, да говорят не всё.
Машина с крестом остановилась невдалеке, незнакомый голос произнёс знакомое имя:
- Цыветик… Цыветик… это ты? С тобой всё у норме?
Светка подхватилась.
- Витёк-а?!! Годи, годи. А где Жэк-Толь-Степш-Серьг?- четыре имени, коверкая их, произнесла она, как одно, без запинки.
- Толяха поперехватал усех… с воздуха. Он удашно шлёпнулси на четыре кости враз. Цельныи мы, вот мы тута, мы увсе… Дышим… што-ни-што поломлино, так… чего ты хошь… высата ж…
- Чего… чего… не стой… чего ж то… вам мидицина поперёт усиго типерь, а не болтавня… Погоняй…
Машина тронулась, медленно набирая скорость, но, похоже, быстро ехать водитель не собирался. Светка опустилась на землю и… вдруг вскочила снова.
- Постойте, вы.. э-э… Поготьте, поготьте… Кому счас до нас… полно там… кому ходить возли… там родной должон быть кто-сь…
Серной поскакала она, догоняя «скорую помощь».
Я провожал ее взглядом, не поднимаясь. В давке и падая, она пропотела, платье ., прилипнув, не скрывало тела её – стройного, гибкого, не перепуганного. И станом как бы не тоньше Мариулы. Быстро оправилась… с речью пока не совладала, заикалась.
«Вот, - подумал я,- вот почему цыганка ушла, не задерживаясь и не прощаясь». Не до конца всё и цыганам известно. А боль резанула по руке и… и не на ладони ли держал я шаровую молнию? Она уже сожгла пальцы и продолжала жечь. Поднять руку я не мог, трудно повернул к ней голову. Кисти не было. Там торчала красная, пухлая вратарская рукавица и… кажется, увеличивалась. На смену я опоздал, я не смогу управлять краном… Опоздание… Прогул… Невезение уравновешивало боль… Да нет, учтут… должны учесть таганрогскую трагедию: появление дельфинов… ой-ох-ух…
Я поплёлся к проходной. Кто из охраны не знал меня? А тут сам начальник торчал на вахте, и он, как облупленного, знал меня, и всё равно потребовал: «Пропуск!» Правой култышкой достать пропуск из нагрудного кармана куртки было невозможно, левая рука тоже отяжелела так, что не подчинялась мне, я сказал, чтоб не вдаваться в объяснения:
- Забыл дома…
- Вот и чеши домой… забывчивые все… Тут диверсия всекоммунистического масштаба, а они… как сговорились они… здесь военизированная охрана…один баран крупней другого…
Промелькнул механик участка, на ходу поторапливая меня:
- Скорей… живей… простаивает кран… внеоборота теплоход, потери, потери… экономика должна быть с человеческим лицом… знай, воробей…
Обойти охрану труда не составляло, в заборе была дыра – известный каждому портовику ход, Туда и нырнул я, но… пошел не к причалу, а по волнолому вышел к внутреннему маяку, опустился на камень, свесив ноги к воде. Вблизи, чуть подальше, чем как на сцене, развернулась зрелище: стая дельфинов вытворяла невыговариваемое. Да и кому тут и что тут было говорить? На несколько метров в высоту водные акробаты поднимали брызги, выпрыгивая из воды выше брызг. Если издали они казались черными и выполняли одни и те же пируэты, то вблизи… во-первых, они не были черными… во-вторых, фейерверки радуг окрашивали их сферообразно…Тень, если тень имеет вес, легла на плечо мне,- я буксонул в ту сторону глазами… Странно, мне показалось, что запах пришёл с опозданием: заморскими духами, сидя рядом, дышала Мариула. К ней потянулась левая рука моя, но цыганка отбросила её, отчётливо проговорив:
- Не прикасайся этой грабкой…
В общем-то понятно было, почему, но… что ещё за капризная претензия на чистоту несчастной моей руки? Двумя руками она взяла правую ладонь мою: опухоль росла, пальцев уже не было видно. Цыганская сажа смотрела на русскую дурь, Что видела она?
- Дельфины,- сказала она.
- Да-а…
- Слышишь?- спросила Мариула.- Дельфины поют!
Что-то звучало – пение, которое не слышал я прежде и которое вроде вот теперь озвучила девушка.
- Слышу… правда, поют…
Черная сажа плеснула в меня лазерными лучами, и я увидел лицо. Она опустила мою культяпку к себе на колени, потянулась, приказав:
- Целуй …
Шепот её был неодолим. А губы нашли губы и в саже, да и никакая это была не сажа, это были… это были такие присоски, такие…наверно, так входит что-то во что-то… Дело не в этом. Дело в том, что она открыла глаза, и я увидел, как оболочки глаз её втянули в себя цвет сажи с лица, и лицо Мариулы стало белее спелого яблока белый налив с золотистым окрасом… Ладошкой от щеки она провела по шее моей, по груди, ниже, ниже, задерживаясь то там, то там, замерла на колене. Присоски губ ослабли, чем-то мягким покрыла она полость рта моего медом, проговорила, поднимаясь:
- Пора. Идём ко мне. С рукой могут быть проблемы…
- Да… А ты как…прошла сюда?- военизированная охрана на проходной.
Вместо ответа она впорхнула в лодку, позвала:
- Прыгай…- И пошутила: - Не переверни мою ракушку, медведь!
От полыхающего радугой фонтана приблизилась улыбающаяся физиономия блестящего акробата, положила, удерживая равновесие лодки, подбородок на борт. В глазах сияли два солнца.