В районном доме престарелых мрачно и уныло. Здесь не живут, а доживают.
В небольшом холле на облезлых стульях сидят три старухи. Самая крупная из них говорит:
- Ой, девки, от старшей сестры узнала, что новенького скоро привезут.
- Кого еще? – спросила другая, с упитанным брюшком, но с непропорционально тонкими ручками и ножками.
- Говори, не тяни, - сказала третья, вся высохшая.
- Немца везут, - сказала крупная. - По фамилии Шперль. Из деревни. Семьдесят восемь лет.
- Откуда в карельской деревне немец? – пискнула высохшая.
- Может, еврей, - сказала с упитанным брюшком. – Я люблю евреев. Они не пьют и не дерутся.
Крупная потерла ладонью свой толстый нос, провела языком по верхней губе и сказала:
- Настоящий немец. Во время войны его с матерью сюда переселили, как неблагонадежных. Не женился, так и жил с матерью, пока та не умерла, а потом жил один. Работал учителем немецкого языка. Из вещей у него одни книги, но, думаю, такого нельзя упускать.
- Взглянуть на него одним глазком бы сначала, - сказала с упитанным брюшком.
Вся высохшая вытянула свою цыплячью шею, хотела что-то сказать, но не сказала, а стала шамкать беззубым ртом.
- А чего на него смотреть? – сказала крупная. – Окрутить его надо, пока не осмотрелся тут, не освоился.
- Надо, надо, - сказала с упитанным брюшком и стала гладить тонкой рукой свою тонкую ногу.
Высохшая перестала шамкать, достала гребень и стала расчесывать свои волосики.
- Значит так, заведенный порядок ломать не будем, - перешла на заговорщический тон крупная. – Сначала идет самая старшая из нас.
Она посмотрела на высохшую. Та деловито кивнула в знак согласия. Крупная опять потерла ладонью свой толстый нос, вздохнула и продолжила:
- Ну, а я пойду, выходит, последней, если останется что.
На следующий день утром привезли немца и подселили его в палату к трем старикам. Книги забрали на вещевой склад, но одну оставили по выбору владельца. Вот с этой-то книгой стихов Гете он в тот же день после завтрака сидел в холле на одном из обшарпанных стульев. Только он прочел несколько строк про горные вершины, которые спят во тьме ночной, как рядом на стул тихонько опустилась одна из тех трех старух, строивших накануне на него планы, вся высохшая, и стала скорбно смотреть на немца. Он перестал читать и скосился на нее. Она смотрела, смотрела, потом шамкнула беззубым ртом и заплакала. Было видно, что она хочет что-то сказать, но не может от избытка чувств. Так и ушла, не проронив ни слова. Старик снова стал читать. Две другие строки стихотворения говорили о том, что тихие долины полны свежей мглой. Он на несколько секунд закрыл глаза, чтобы представить это. Когда открыл глаза, то увидел рядом другую сидящую рядом с ним старуху, которая рассматривала его так, как прицениваются на базаре.
- Пропадешь ты тут, - прошипела она. – Пропадешь. Деды вовлекут тебя в пьянство и распутство. Девок сюда ночью водят. А те приходят не за просто так. Вот. И помрешь ты не от старости, а от сифилиса. Жениться тебе надо, да побыстрей. А семейной паре уже положена комната с телевизором. И книжки свои туда возьмешь. И будешь, как барин, целый день лежать в покое, да читать. Хочешь – на русском, а хочешь – на немецком. А я за тебя пойду. Ей-богу, пойду.
Она встала перед ним, но по его взгляду, который скользнул по ее тонким ручкам и ножкам, а потом остановился на упитанном брюшке, поняла, что зря это сделала. Старуха смутилась и поспешно ушла. Старик опять углубился в чтение. Стихотворение дальше рассказывало про дорогу, которая не пылит, про листы, которые не дрожат, и призывало читателя подождать немного, обещая отдых впереди. Старик хотел осмыслить прочитанное, но не успел, потому что увидел, что к нему решительно приближается внушительной комплекции старуха. Та с такой мощью плюхнулась рядом на стул, что тот затрещал, готовый развалиться, но не развалился.
- Ты чего кобенишься? – почти заорала она. – Одна пришла вся в слезах. Другая руки себе заламывает, и ноги под ней подкашиваются. А он нос воротит. Всю жизнь для себя жил. А может властью был недоволен? Обидели тебя? Или ты скрытый фашист?
Старуха потерла ладонью свой толстый нос и продолжила уже миролюбиво:
- Если даже и фашист, так что с того. Фашист, он ведь для чужого фашист, а для своего нет ничего лучше фашиста. А со мной здесь все считаются. Ни одна старая собака мне поперек слова не скажет. И баба я молодая, и тело у меня сбитое, и нога подо мной полная, и рука легкая, а когда надо - тяжелая. И с глупостями всякими тебе в штаны не полезу. А если помрешь, то вдовой в черном платке похожу, а в церкви службу закажу за упокой, хотя, может, ты и нехристь или лютеранин какой-нибудь.
Старуха встала, и стул как бы с облегчением чуть хрустнул.
- Думай, а я вечером подойду, - сказала она и ушла. Дед закрыл книгу и стал думать.
2014