1
Ветер треплет мне волосы, прядь падает на глаза, и я отбрасываю ее ладонью назад. Когда мне было шесть лет, родители повезли меня отдыхать в санаторий в Ялту, и там, обдуваемый бризом, я часами строил замки в прибрежном песке…
Я жду Розу Львовну, интернатское начальство передает ей мои документы. Коляска стоит так, что я вижу только часть крыльца, увитую плющом. Я думаю, как это можно было бы нарисовать: крыльцо, полумрак, таинственность… Тени, блики…
Выходит Роза Львовна, цокая каблуками. Я ненавижу ее. Ненавижу ее прическу в виде башни, ненавижу юбку, целомудренно прикрывающую ноги, ненавижу местечковый говор, ее руку, касающуюся моего лба:
- Что с тобой, Юлий? Ты не заболел?
- Поехали уже, - морщусь я. – И так полдня ушло…
В интернате я научился не церемониться с людьми. Меня этому долго учили…
Она открывает передо мной дверь такси, протягивая руку, чтобы помочь пересесть, но я отмахиваюсь, глядя, как таксист небрежно запихивает коляску в багажник.
Другой коляски у меня нет.
- А ты изменился, Юлий, - тихо говорит Роза Львовна в такси.
Я пожимаю плечами. Мимо окон проплывают старые интернатские вязы, резные ворота: это бывший монастырь. Я пытаюсь вобрать в себя как можно больше подробностей, потому что то место, куда меня везут, как я догадываюсь, будет совсем не таким колоритным…
- Мы будем жить здесь? – небрежно спрашиваю я. – В этом городе?
Она опускает глаза:
- Мне нельзя в Ленинград… Ты же понимаешь…
- Вам дали-то по-божески, - замечаю я. – Легко отделались. Не то, что некоторые… Как Вам так удалось?..
Я знаю, что несправедлив к ней: она никого не сдавала. Просто аспирантка отца, даже не разделявшая его взглядов. Условный срок, под наблюдение…
- Давай не будем об этом, - я вижу, что эти слова даются ей с трудом, - не сейчас…
Она добавляет несколько фраз по-польски. Я разбираю: «мой мальчик»… На секунду в памяти встает мама, напевая, накрывающая на стол…
- Не говорите на этом языке! – взрываюсь я.
- Тут многие говорят на нем… - возражает Роза Львовна. – Польша рядом…
Акцент ее устрашающ.
- Вы думаете, я не знаю?.. – усмехаюсь я. – Нас тоже иногда вывозили за ворота… Хотя, по правде говоря, нас нельзя показывать… В социалистическом государстве нет места калекам!..
- Юлий… - она косится на таксиста, но его лицо непроницаемо. – Не надо так… Ты же не был таким…
- Вы разочарованы? – мне доставляет какое-то злобное удовольствие изводить ее. – Я уже не тот милый мальчик, которому вы слали трогательные письма, обещая скоро забрать из этого ада? – я прикусываю язык, но она, кажется, даже не слышит меня. – Письма, которые вскрывали прежде, чем передать мне?..
- Я работаю на заводе, - говорит Роза Львовна. – Мне дали комнату. Большую, просторную… Тебе понравится. Много света… Хорошо рисовать… Ты покажешь мне свои работы? Директор говорил, что их даже отбирали на какую-то выставку…
- Я их сжег, - я неохотно вовлекаюсь в диалог.
- Зачем? – она по-птичьи дергает плечом: этот жест я тоже ненавижу всем сердцем…
- Чтобы их не отобрали на выставку, - поясняю я.
Роза Львовна вздыхает:
- Я смотрела документы… Там есть очень нехороший диагноз…
- Да у меня много диагнозов! – горделиво сообщаю я.
- Очень нехороший… - продолжает она. – Будет очень сложно снять его… Много сил уйдет…
- А зачем снимать? – встреваю я. – Побираться на паперти диагнозы не мешают…
Таксист, наконец, оборачивается:
- Слушай, парень, ты думаешь, если ты инвалид, то тебе теперь дозволено тетке хамить?..
Большая, просторная комната представляет собой тесную душную каморку.
Я распахиваю настежь окно.
- Ты будешь ужинать, Юлий? – Роза Львовна суетится возле примуса.
- Нет, - я перебираюсь на кровать и, не раздеваясь, накрываюсь одеялом.
Она, тем не менее, разливает чай. Из-за стенки доносятся голоса.
- Соседи, - поясняет Роза Львовна. – Допоздна толкутся, не выйти… - она ставит передо мной стакан.
Возле ее кровати портрет отца в траурной рамке. Он смотрит строго и торжественно.
- Уберите, - прошу я. – Не здесь…
- Господь с тобой, мальчик, - она размешивает в стакане сахар. – Они в университетах не учились, не узнают…
- Не здесь… - повторяю я и, стиснув зубы, выдавливаю из себя. – Не у Вас…
Роза Львовна вспыхивает:
- Я очень уважала Петра Владиславовича…
- Так сильно, что делали от него подпольный аборт? – ухмыляюсь я.
На ресницах у нее дрожат слезы. Она напоминает воробья, маленького, нахохлившегося, из тех, что прятались под крышей интерната от струй дождя, размывающих дорожки так, что коляска застревала, и приходилось долго ждать, пока кто-нибудь не изволит вытащить ее колесо из канавы...
- Я могу съездить на кухню?.. - снижаю градус накала я.
Она пожимает плечами:
- А это так необходимо?..
- У меня что, на лбу написано «сын врага народа»? – я снова начинаю злиться. – Да и… Вроде ж я не еврей… - четко договариваю я.
Роза Львовна кусает губы.
2
Самое яркое воспоминание из моего детства: мама в габардиновом пальто и папа в шинели стоят рядом и смотрят, как я еду на пони, которую ведет под уздцы коренастый паренек. К папе подходит дядька в пенсне и шляпе, они о чем-то разговаривают, мама хмурится, вот, как сейчас, я смеюсь, потому что лошадка забавно дергает ушами, а дядька говорит папе несколько слов на чудном шипящем наречии…
- Бася! – восклицает мама. – Ты уснула? Ты уже десять минут пишешь в тетради одно предложение!..
На маме жакет и туфли, она собирается на одну из своих работ: ночным вахтером в гостинице. Днем она печатает на машинке в суде, и я ее практически не вижу. Я уже привыкла к тому, что я всегда одна, но иногда становится совсем грустно, и тогда я рисую старинные мрачные замки, окруженные высоким частоколом, и прекрасного принца с сумрачными черными глазами, спасающего девушку из заточения в них…
«Тю, дивчина, - хохочет Тая Ничипоренко, и я, залившись краской, прячу свои художества, - все каких-то жидов малюешь! Намалевала б гарного хлопчика, як мой Васька».
- Постарайся меньше времени проводить на кухне, - напоминает мама. – Ты можешь услышать там… Разное… А у меня потом будут сложности, - таинственно заключает она.
- Там светло, - возражаю я. – Хорошо рисовать… А о чем ты разговаривала с Розой Львовной?..
Я поднимаю голову от тетради и натыкаюсь на ее холодный колючий взгляд.
- Бася, это не твоего ума дело!..
- Но ты разговаривала с ней на странном языке, мне кажется, я уже слышала его раньше…
Толстенькая лохматая лошадка весело трусит по кругу, а папа, улыбаясь мне, шутливо прикладывает пальцы к фуражке… Из того времени я помню еще, разве что, страшный черный грохочущий длинный поезд, везший нас из Бреста, в котором меня непрерывно рвало, ибо я умудрилась заболеть скарлатиной, и маму с потухшими глазами, стреляющую сигареты у солдат, ехавших в увольнительную.
- Это польский, - неохотно говорит мама, теребя пуговицы жакета.
На лице у нее на мгновение вспыхивает мечтательное выражение, как на свадебной фотографии, где она с крупными белыми цветами в руке, но она стирает его, словно ластиком проведя по листу ватмана.
- Почему ты никогда не говоришь на нем? – удивляюсь я.
- Бася, ты совсем глупая, - мама сердито смотрит на часы. – Потому что тут, где мы живем, официальный язык – русский…
На кухне, как водится, оживление. Надрывается радио: Петр Сергеевич, будучи контуженным, всегда врубает его на полную громкость и все равно ничего не слышит, шипит сковородка Маргариты Афанасьевны, а младший Таин сын Ванька с грохотом катает по половым доскам игрушечный грузовик.
- Говорю ж вам: ноги у него не работают, - вещает вездесущая Тая. – Потому и не выходит… На коляске ездит… Инвалид, вот как Мишка, что возле вокзала побирается.
- Ой, беда, - прищелкивает языком Маргарита Афанасьевна, возящаяся в очередной посудине: семья у нее большая и вечно голодная.
Петр Сергеевич, не слышащий ни одного слова, благодушно улыбаясь, прихлебывает чай…
Мишку возле вокзала я прекрасно знаю: он ездит на скособоченной тележке, вечно пьяный, и, встречая прохожего, протягивает ему высохшую ладонь за копеечкой. Я иногда опускаю в нее гривенник, который мама дает мне на школьные завтраки, и тогда его щербатый рот расплывается в довольной ухмылке, и он мелко крестит меня со словами:
- Я уж за тебя Спасителю помолюсь, дочка…
Я понимаю, что они о мальчике, который вселился к Розе Львовне, но представить ровесника с подобным недугом выше даже моей необузданной фантазии…
3
- Вы не могли бы вызвать «скорую помощь»? Маме очень плохо.
На слове «мама» я спотыкаюсь, и оно словно застревает в горле.
Их четверо: бесцветная тетка, практически зарывшаяся в плиту, красномордая девица, чей отпрыск норовит засунуть пальцы в спицы колес, и я еле сдерживаюсь, чтобы не огреть его по руке, ссохшийся старикан и девочка, которую я уже видел раньше, из окна: присев на скамейку, она завязывала шнурок на туфле. Потом к ней подошла женщина, высокая, прямая, как палка, что-то резко выговорила, возможно, упрекая в несобранности, и они скрылись из поля моего зрения…
Я разобрал имя девочки: Бася.
Отец так называл маму…
- Чего? – орет старикан, прикладывая руку к уху, и мальчишка, испугавшись, одергивается и, зацепившись за свой грузовик, с воплями растягивается на пороге.
- Глотку бы только драть, - шипит девица, поднимая сына на руки, и, наконец, соизволив уделить мне внимание, вопрошает. – А твоя мамка чего занедужила? Вчера-то здоровенька была, кажи, Афанасьевна?
Афанасьевна изображает на невыразительном личике выражение, больше всего похожее на подобострастную ухмылку. Мне хочется ткнуть ее носом в конфорку и я, как никогда, рад, что коляска сдерживает мои возможности развернуться…
- Вы не могли бы быстрее? – я добавляю в интонации как можно больше человеколюбия, для чего мне приходится вонзиться зубами в собственную губу.
- Нам торопиться некуда, - девица ссаживает мальчишку на пол, отчего тот незамедлительно начинает реветь, и снова принимается за свое занятие: шинковать капусту на засолку. – Да и телефонами мы не владеем. Даже Афанасьевна не располагает… Это ж бежать на улицу, а нам что за печаль, мы люди занятые…
Я чувствую, как соленая жидкость заполняет мне рот. Еще секунда, и я, наверное, вырву у нее ножик, и дальнейшее потонет в глухой пучине…
- Змея ты, Тая, - качает головой Афанасьевна и рассудительно добавляет, не двигаясь с места. - А помрет? Человек же…
- Не велика потеря, - хмыкает та, - этой нации полным-полно, одной меньше, одной больше…
- Я схожу позвонить, - вдруг говорит девочка и вылезает из-за стола.
4
Дежурный на «скорой помощи» задает обычные в таких случаях вопросы: «Сколько лет?», «На что жалобы?».
Ни на один из них я не могу ответить, поэтому слезы уже начинают собираться у меня в уголках глазах. Мне всегда хочется плакать, когда я делаю что-то неправильно, невпопад и не так, как все.
Услышав, что я хлюпаю носом, он устало бросает: «Давайте адрес».
Втайне я надеюсь, что он заглянет ко мне, поблагодарит за то, что я спасла его маму, но не вижу его ни в этот день, ни в последующий…
5
- Очень хорошо, - тихо говорит Роза Львовна, скосив глаза на то, что я рисую. – Светло так, спокойно…
- Ну, она такая и есть… - недовольно поясняю я, складывая кисти на подоконник. – Во всяком случае, мне так показалось…
- Все равно, - настойчиво продолжает она, - это лучшее, что я у тебя видела…
Она ходит взад-вперед по комнате, прибирая разбросанные мною вещи. От ее мельтешения у меня начинает мутиться в голове…
- А Вы в этом так хорошо разбираетесь, Роза Львовна? – ехидно вопрошаю я.
- Я бы хотела, чтобы ты называл меня «мамой», Юлий… - тихо говорит она. – Хотя бы во избежание ненужных вопросов…
Я тасую кисти на подоконнике, раскладывая их по номерам.
- Хорошая девочка эта Бася, - Роза Львовна достает из угла тряпку и начинает протирать колеса у коляски. – Следы остаются, - поясняет она, - вчера ругались…
- Пошли они… - я громко выговариваю адрес, по которому, на мой взгляд, требуется отправиться соседям.
Роза Львовна отводит глаза.
- Юлий… Я прошу тебя… Я работаю на заводе, я там много чего слышу. Каждый день. Мне неприятно, но я ничего не могу поделать… Но хотя бы не здесь…
- В интернате все так разговаривали, - парирую я.
- Ты можешь когда-нибудь забыть про этот интернат! – она с досадой закидывает тряпку под кровать. – Нельзя собирать везде одну грязь!.. Вот что это такое?.. – Роза Львовна тычет пальцем в незаконченную картину. – Какие-то жуткие существа!.. Разве такое можно нести в мир?..
- Это ангелы! – ухмыляюсь я.
- Где ты видел таких ангелов?..
- А где Вы видели ангелов вообще, Роза Львовна?! – ненависть застилает мне глаза.
В интернате бы я уже что-нибудь разбил, и мне бы сделали укол, но тут не так много предметов… Я замечаю столик, занятый швейной машинкой, отчего он не сразу бросился мне в глаза. Мамин столик… Машинка, возможно, тоже.
- Прости, Юлий… - она присаживается на кровать, прижимая ладонь к сердцу, и я смотрю на нее с тревогой. – Наверное, я перегибаю палку… Но у меня никогда не было своих детей. Теперь уже не будет… - сообщает она фикусу на этажерке.
- Зачем Вы вообще забрали меня оттуда? – я швыряю Басин портрет в сторону, и невысохшие краски затекают друг на друга. – Там бы я научился… Хотя бы коробочки клеить… - я горько усмехаюсь. - Но я бы сам зарабатывал… Не сидел бы у Вас на шее. Зачем я Вам? В память?.. Но я уж скорее на Вас похож, чем на него, он-то блондин был…
- Тебе понравилась эта девочка, Юлий, поэтому ты злишься, - Роза Львовна игнорирует мою шутку. – Какие коробочки, о чем ты?.. Отец хотел, чтобы ты профессионально занимался живописью. Но для этого нужно не ограничиваться восьмилеткой… Когда мы вернемся в Ленинград…
- А мы вернемся?.. – я пальцем подправляю на портрете разводы, тоскливо осознавая, что работа безнадежно испорчена, и вспоминаю широко распахнутые Басины глаза, с которыми она сообщала, что «скорая» сейчас будет…
Внутри поднимается привычное омерзительное чувство, задавить которое можно только порушив все вокруг…
- Конечно… - она тяжело дышит. – Я уже сейчас откладываю… Ходят слухи, скоро все изменится… - Роза Львовна понижает голос до еле слышного шепота.
- Вы столько зарабатываете? – против воли я начинаю чувствовать к ней уважение, и это приводит меня в полную ярость. – Кем Вы там трудитесь?..
- Нормировщицей, - на ее лице гордость. – Это несложная работа, я справляюсь…
- Как же Вас взяли? – усмехаюсь я. – С такой статьей?.. С Вашей национальностью? – я с неудовольствием отмечаю в ее взгляде усталую покорность. – Кому Вы там дали на этот раз?.. Я к тому: кого мне в скорости надлежать будет величать «папой»?..
6
Я не раз становилась свидетелем человеческой жестокости. Муж бил Таю смертным боем, - дабы не распутничала, как приговаривал он, опуская тяжелый ремень на ее широкий зад, - в школе мальчишки глумились над заикающейся тихой Наташей, дочерью уборщицы, мывшей там же лестницы, на которые они с гоготом выбегали, оставляя грязные разводы. Я привыкла к ней, как привыкают уши к постоянной какофонии коммунальных домов, и она не казалась уже мне чем-то противоестественным, хоть и не стала от этого менее отвратительной.
Тут же я невольно останавливаюсь.
Насколько можно понять из Таиного клекота, пересыпаемого отборными ругательствами Васьки, ее старшего, и нытьем малыша, которого не повели гулять, у нее кто-то экспроприировал сахар.
- Я не брал, - твердо говорит он, глядя отчего-то не на Таю, а вниз, на свои ноги, накрытые, - вероятно, Розой Львовной, - пледом, отчего даже у меня создается ощущение его несомненной причастности. – Нужен мне ваш сахар очень…
- А кто тут еще прохаживался?! – гремит Тая. – На секунду на столе оставила, тут как тут… У, нация вороватая…
- Что ж ты на столе-то продукт кидаешь? – возмущенно хмыкает растревоженный ее воплями Петр Сергеевич. – Вот ведь дура…
Он смачно сплевывает на дощатый пол и тянется к приемнику, чтобы прибавить громкость…
- Да Ванятка обделался, менять побежала, - огрызается Тая, - кабы знать, что воры в доме…
Конец ее фразы тонет в бравурном марше.
- Сахар-то отдай, - мрачно говорит Васька, косясь на материн пышный бюст, ходящий ходуном от распирающей ее ярости. – А то хуже будет…
В руках он задумчиво вертит металлическую линейку закройщика.
- Да что ты с ним валандаешься! – визжит Тая. – Врежь, давай, чтоб мало не показалось!..
- Я не брал ваш сахар, - он теребит кисти у пледа. – Не верите, идите, комнату пошманайте, у вас это хорошо получится…
- Что?! – Тая свободно заглушает диктора, вещающего о целесообразности утренней зарядки. – Ты мне тут что сказал, вы****ок?.. А ты что стоишь, как истукан? – гневно оборачивается она к сыну.
Васька, определенно недовольный возложенной на него миссией, неохотно отрывает его пальцы от поручней и несильно хлопает линейкой.
- Да не так!.. – кипит Тая. – Дай, я сама… А ты держи… - она блокирует ногой колесо у коляски. - На Руси, знаешь, что с ворами делали?..
- На Руси… - усмехается он, - таких, как ты, объявляли ведьмами и топили в реках…
Линейка несколько раз взмывает в воздух и опускается, рассекая ему пальцы…
Ванька, засунув в рот указательный палец, с живым интересом наблюдает за экзекуцией. Петр Сергеевич дремлет, прикрыв глаза…
Я чувствую, что у меня начинают подгибаться ноги.
- Это я взяла ваш сахар! – выкрикиваю я.
- Ты?.. – от неожиданности Тая упускает линейку, и она со звоном летит на пол и, к восторгу младшего, закатывается под плиту. – А тебе-то зачем?.. Мамка не кормит?..
В ее голосе, скорее, недоумение, чем злость: в коммуналке я почитаюсь блаженной.
- Я думала: это наш… - они все, даже проснувшийся Петр Сергеевич, смотрят на меня, и из-за этого краска начинает заливать мои щеки. – Я сейчас схожу, принесу…
Васька с досадой крутит пальцем у виска:
- А что молчала тогда, малахольная?.. Я в училище опоздал…
- Ой, а от тебя твои науки убегут… - Тая, выставив обширную корму, копается под плитой, пытаясь нащупать линейку, но та продвигается все дальше и дальше. – Ваня, сыночек, у тебя ручка тонкая…
- Да оставь ты ее там, мать! – взрывается Васька. – Она кривая…
- Нехай добро пропадает, да?..
Я приношу наш собственный сахар. Васька взвешивает кулек на руке, прикидывая массу.
- Вот ведь… - бормочет он. – Столько времени потеряли…
Когда я подхожу к своей двери, то слышу в спину:
- Зайди в комнату, я тебе сахар дам, вам же он нужен…
7
Бася смотрит, как я облизываю ссадины, из которых сочится кровь.
- Больно?
Я пожимаю плечами:
- Мне не привыкать. В интернате меня часто били. Родители меня много чему учили, но только не постоять за себя… - я с неудовольствием отмечаю в ее глазах отсутствие столь привычной смеси жалости и отвращения, лишь искренний интерес к моей судьбе.
Я протягиваю ей сахар.
- А вы как же? – ее глаза затягивают в свой омут, и мне хочется сказать ей что-нибудь особенно мерзкое, но воображение, как по злому умыслу, не подкидывает ничего подходящего.
- Я не ем сахар, - скучным голосом говорю я. – Он мне не нужен…
- А твоя мама? – столько добросердечия в ее тоне, что меня начинает мутить.
- А она мне не мама…
- Тетя, да?
- Тетя, - вздыхаю я.
Басина доверчивость, близкая к умственной неполноценности, не оставляет мне плацдарма для обычных маневров. Она разглядывает комнату, скользя восторженным взглядом по моим работам…
- Это все твое?
- Нет, - ухмыляюсь я. – Это Пушкин накорябал…
- Какой Пушкин? – настороженно смотрит на меня Бася, явно намереваясь уйти, такие, как она, я уже заметил, очень хорошо чувствуют издевку по интонации, даже не понимая ее.
- Александр Сергеевич… Я шучу, - кротко говорю я.
Она подходит к моей главной картине.
Я пытаюсь понять, как она ее видит: много-много маленьких домиков, в окнах горит свет, вероятно, там живут люди, потому что самих людей не видно, но в домики так и тянет, там уют и покой. Посередине католическая церковь, во много раз больше домиков, она взрезает шпилем небо, которое, кажется, живет отдельной жизнью, небо тревожное, холодное и пустое. А в небе ангелы, но не розовощекие крепыши, как их любят изображать на рождественских открытках, а сумрачные бесплотные тени, больше похожие на привидения. Да еще и привидения, получившиеся на редкость отталкивающими.
- Жуть… - шепчет Бася.
- Почему «жуть»? – деланно удивляюсь я. – Это ангелы…
- Я про небо… Оно жуткое… Им, наверное, неуютно в нем…
- Почему «неуютно»? – еще ни разу я не сталкивался с подобной работой мысли. – Им хорошо… Они его, собственно, таким и создали… - я не очень-то люблю разъяснять свой творческий замысел, особенно, людям, которые ничего не понимают в живописи, но разговор с ней увлекает.
Может быть, оттого что она не лезет в душу, а особенно удивительно, что ей удается избежать животрепещущей темы «отчего у тебя ноги не ходят».
- Бася – это Барбара? – невзначай спрашиваю я.
Она отрывается от картины.
- Откуда ты знаешь? В моем классе никто не знает…
- Мало ли, что не знают в твоем классе… - начинаю я, но она снова втыкается в картину.
- Ты их видел?
- Кого?!
- Ангелов…
Я усмехаюсь. Под действием препаратов мне чудились разные люди, подходившие к кровати, особенно часто мама, подолгу говорившая со мной, что в жизни за ней не водилось, но от ангелов Господь меня миловал…
- Некоторые с ними общаются, - сообщает Бася.
- Это тебе сказали на кухне? – я с трудом сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться.
- Нет, я читала. В книжке, - она смущенно отводит глаза. – Я люблю читать.
- Я тоже раньше любил, - я начинаю тасовать кисти.
У меня есть несколько занятий, отвлекающих от желания всех удавить. Это одно из них.
8
На пороге я сталкиваюсь с Розой Львовной, и она придерживает меня за руку.
- Бася, я хотела предупредить тебя. Я ни в коей мере не против вашего общения с Юлием, пойми меня правильно, но… Он очень сложный человек. Просто, чтобы ты отдавала себе в этом отчет…
Я смотрю на нее, и она отводит взгляд.
- О чем вы говорили с мамой? - спрашиваю я. – По-польски? Она ведь про папу узнавала, не так ли?
- Об этом тебе лучше спросить у нее самой, - твердо говорит Роза Львовна.
9
Я замечаю, что она появилась в комнате, уже, когда она наклоняется над листком, и не успеваю его спрятать:
- Что у тебя с руками?!
- Вам нужно работать в следственном комитете, Роза Львовна, - ухмыляюсь я. – У Вас интонации соответствующие.
- Я задала тебе вопрос, - она раскалывает прическу, и кудри рассыпаются по плечам.
Тогда, в саду, она выглядела точно так же…
- Был конфликт с соседями, - неохотно говорю я. – Теперь у нас нет сахара…
- Я же просила тебя не ездить на кухню!.. – она устало опускается на кровать. – Сходил бы лучше на улицу, погулял, - взмах рукой в сторону костылей, стоящих в углу, которые я не переношу со дня их приобретения. – Нет, сидишь целый день и не знаешь, чем заняться… Наверняка, навешал девчонке лапши на уши… Зачем она тебе? Наскучило вытягивать душу из меня одной?..
- Вас выгнали с работы, Роза Львовна? – огрызаюсь я, пряча рисунок.
- Нет, Юлий…
Я замечаю, что она снова плачет. Я не могу этого выносить. Когда я был маленький, она, плача, попросила передать отцу записку. В записке, а я рано научился читать, она писала про аборт, - тогда я не знал, что это такое, но скоро выяснил, - и о том, что уезжает обратно в свое местечко. Если бы она не плакала, я, возможно, выполнил бы ее просьбу, а так я просто закопал записку в дальнем конце сада и некоторое время ездил мимо, преисполненный гордостью, что у меня есть своя тайна.
У меня ничего не было своего: родители всегда очень тщательно следили, что я ем, и во что играю, ибо врачи убедили их, что я в любой момент могу покинуть этот лучший из миров.
- Я не вытягиваю из Вас душу, Роза Львовна, - говорю я. – Мне просто иногда, - я тщательно выделяю это слово, - становится интересно, что происходит вокруг.
- Ты же сам понимаешь… - она достает из сумочки платок и смахивает слезы. – Ничего не дается просто так… За все надо платить…
- Вы сами это выбираете, Роза Львовна, - убедившись, что она не смотрит в мою сторону, я снова начинаю рисовать.
- Иногда нет выхода… - вздыхает она.
- Выход всегда есть… - я стираю половину рисунка, сегодня удивительно сложно что-то изобразить, перед глазами стоит только Басина бредятина, которую она показывала в качестве примера своих творений.
И сама Бася. А это еще больший бред.
- Самоубийство – это великий грех… - тихо говорит Роза Львовна. – Мы должны с достоинством принимать свалившиеся на нас несчастья… Ты упорно не называешь меня «мамой», - мягко укоряет она.
- Вы могли бы быть моей мамой, Роза Львовна, только, если бы родили меня в 14 лет, - ухмыляюсь я. – Я заглянул в ваш паспорт.
Я вспоминаю, как увидел ее в саду. С отцом. Они целовались, не подозревая о существовании свидетеля их отношений. Отец, по-моему, слабо подозревал о моем существовании как сына, а не как объекта непрерывных тревог и разочарований, вообще…
Сложно объяснить, что я почувствовал. Вот есть мир. Мир населяют какие-то частицы, несущие его признаки. И вдруг выясняется, что этих частиц на одну больше. И ее наличием нельзя пренебречь…
- В 14 лет, - говорит Роза Львовна, - я с трудом представляла, откуда берутся дети… Я была очень наивна по сравнению со своими сверстницами. Хотела учиться, заниматься наукой… Твой отец показался мне небожителем…
- Зачем Вы мне об этом рассказываете? – морщусь я.
10
- Мне постоянно говорят, что ты весь день проводишь в той комнате, - мама склоняется над моим плечом, и я делаю вид, что крайне заинтересовалась содержимым учебника. – С этим мальчиком, Юлием, так кажется, его зовут?..
Я киваю, пытаясь изобразить рассеянность, хотя сердце начинает гулко стучать…
- Мне хотелось бы узнать, чем вы там занимаетесь, Бася… - продолжает мама. – Я уверена, что тебе не приходит в голову ничего предосудительного: ты у меня сущее дитя, но вот мальчик… У инвалидов тоже есть потребности, - усмехается она, и я опускаю голову ниже, чтобы она не заметила, как меня задевают ее слова. – И потом, он явно старше… Во всяком случае, взгляд у него очень взрослый…
- Он учит меня рисовать, - бормочу я. – Он очень хорошо рисует…
- Рисовать… - тянет мама. – Как интересно… И все это началось, когда ты вызвала «скорую» Розе Львовне, не так ли? Хотя я много раз просила тебя, - да что просила, я умоляла! – Бася, не лезь в жизнь соседей, это может закончиться плохо… С твоей наивностью!
- Но она умирала, и никто не хотел ей помочь! – в недоумении я вздергиваю подбородок.
- А ты хочешь, чтобы после этого никто не захотел помочь тебе? – мама смотрит на меня своими прозрачно-ледяными глазами.
Иногда мне кажется, что они с Юлием чем-то похожи: у того глаза черные, но взгляд такой же, колючий и пронзительный…
- Ты же сама разговаривала с ней… - я снова опускаю голову.
- Тебя продолжает тревожить этот разговор?.. – мама усмехается, застегивая пояс перед зеркалом. – Хорошо… Я спрашивала ее о судьбе одного человека, мы земляки, как выяснилось, только она регулярно ездила в Брест, навещать родных… До недавнего времени, - мама загадочно выделяет интонациями последнюю фразу.
- Ты спрашивала о папе? – я из-за всех сил пытаюсь удержать в себе охватившую меня радость.
- Бася… - мамины глаза потухают. – Нельзя же все время жить только в своих фантазиях… Твой папа умер в лагере. Нет, я спрашивала о другом человеке…Когда-то я была в него влюблена… - она задумчиво облокачивается на стол, за которым я сижу.
- Он… Он тоже умер? – спрашиваю я.
Мне совершенно безразлична судьба этого, незнакомого мне, человека, но я вижу, что она ждет продолжения разговора…
- Нет, - мама выпрямляется. – Он работает бухгалтером… А ведь ему прочили большое будущее… Мы с ним ходили вместе на этюды…
Я молчу, пытаясь представить себе маму, приобщенную к миру искусства, но перед глазами стоит только конторка гостиницы, в которой я в детстве провела немало времени, из-за ее боязни, что со мной непременно что-то случится, стоит меня оставить одну.
- Этот Юлий… - продолжает мама. – В таких легко влюбляешься… Только потом бывает очень больно…
11
- Почему ты все время кричишь на меня?
Басины глаза, кажется, отражают все, что попадает ей в сердце. Вот сейчас в них обида и разочарование, и я вижу себя как в кривом зеркале, да еще и разбитом на множество осколков.
- Потому что ты не слушаешь… Делаешь все время не то… Ты на редкость бестолкова… - заключаю я.
Мне очень хочется, чтобы она ушла, сидеть с ней рядом становится все невыносимее…
- Ты когда-нибудь кого-нибудь любил? – вдруг спрашивает Бася.
- В интернате не было девочек, - криво усмехаюсь я. – Они, конечно, пробирались к нам, не без этого… Но, поверь мне, там было не в кого влюбляться…
- Я не об этом, - морщится Бася. – Я имею в виду: вообще кого-нибудь?.. Человека…
Я пожимаю плечами. Частицы мира не требуют любви. Они не дают миру измениться. Если же они исчезают, мир начинает деформироваться, сжиматься, и так, пока не иссякнет последняя частица. Тогда мир просто перестает быть.
- Нет, - говорю я.
- Почему? – недоумевает Бася.
Кажется, она искренне считает, что подобному требуется какое-либо объяснение.
- Потому что я – урод, - злюсь я. – А уроды никого не любят…
Я поворачиваюсь к ней и долго целую, отмечая, что она даже не порывается убежать, и это приводит меня в полную удрученность.
12
Голоса обволакивают меня, продираясь сквозь сонное оцепенение…
- Скажу Вам откровенно, Роза Львовна, мне не нравится все это, - звенит чашка, которую мама резко ставит на стол: я вспоминаю, что этот сервис она везла из Бреста, бережно завернув каждый предмет в шуршащую бумагу. – Бася полностью ушла в свои грезы.
- Девочка и раньше отличалась мечтательностью, - тихо говорит ее собеседница. – Она, кстати, не слышит? Мне кажется, она начала просыпаться…
Они поворачиваются ко мне одновременно, и я сильно сжимаю веки, не давая глазам раскрыться.
- Спит… - мама успокаивающе машет рукой. – Температура только под утро упала… Вот результат, - в ее голосе появляется заметное раздражение. – Ходила под дождем без зонта. Совсем перестала думать головой… И раньше-то особо ей не пользовалась, а сейчас вообще, куда там…
- Я же не могу запретить им общаться, - Роза Львовна пьет чай мелкими птичьими глотками. – Должен же он общаться хоть с кем-то… - еле слышно добавляет она.
- Общаться! – мама назидательно поднимает палец. – Общаться, а не крутить романы! Я все прекрасно понимаю, Роза Львовна, - она усмехается, - я сама когда-то была молодой, хоть и в это трудно сейчас поверить… Конечно, он привлекателен… Талант всегда притягивает, по себе знаю…
Роза Львовна что-то робко пытается возразить, но мама только отмахивается.
- Но, если называть вещи своими именами, Ваш сын или кто он Вам там, на мой взгляд, Вы слишком молоды, чтобы быть его матерью…
- У меня официально оформлено опекунство, - шепчет Роза Львовна, - все бумаги есть…
- Ах, оставьте, я не сотрудничаю с органами, - мама брезгливо морщится. – Так вот, если называть вещи своими именами, Юлий – неполноценный калека. Да, это звучит жестоко, но это правда жизни, а я привыкла трезво смотреть на мир… Что он может дать Басе? Жизнь Жанны Эбютерн при Модильяни? В нищете и страданиях? Она плохо закончила, если Вы помните… Я не хочу такого для моей дочери, не для того я растила ее, колотясь на двух работах и отказывая себе во всем…
- Я понимаю… - говорит Роза Львовна. – Но мне кажется, это детское увлечение…
- А мне так не кажется! – отрезает мама. – Сколько ему лет?
- В октябре будет 16, - вздыхает Роза Львовна.
- Я думала: больше… - удивляется мама.
- Он много болел в детстве, пару раз был при смерти, это накладывает отпечаток. И еще этот страшный интернат для инвалидов, в котором он провел несколько лет, когда его родителей…
- Поверьте, Роза Львовна, - перебивает мама, - все, что Вы рассказываете, вызывает у меня искреннее сожаление… Если Вам хочется собирать на себя все грехи этого несовершенного мира, это ваше право. Пожалуйста… Но не за счет Баси. Я хочу отправить ее в Брест, к своим родным. Пусть оканчивает школу там, - заключает она.
13
- Не стоит так переживать, - говорит Роза Львовна, переставляя фикус ближе к свету. – Это лишь одно мнение. Нужно услышать и другие…
- Это же Вы притащили этого старика, - огрызаюсь я. – Вы сказали, что он преподавал в Ленинграде. Что к его мнению прислушивались. А теперь, когда этот старик говорит, что моими работами нужно чистить ботинки, Вы утверждаете, что это ничего не значит?..
- Он не говорит, что твоими работами нужно чистить ботинки, Юлий, - Роза Львовна смахивает пыль с журнального столика, - он всего лишь говорит, что тебе нужно еще учиться… Но ведь это правда…
- Я не хочу рисовать стройки пятилетки! – взрываюсь я. – И давно хотел спросить: как вам удалось прибрать к рукам половину нашей мебели?..
Роза Львовна замирает с тряпкой в руке.
- Половину мебели?..
- Ну, третью часть, - великодушно соглашаюсь я. – Но ведь тут и наша мебель, не так ли?..
У нее начинают дрожать губы.
- Юлий, иногда ты переходишь всякие границы…
- Да! – ору я. – Я перехожу всякие границы! Потому что мне надоело, что вы лезете в мою жизнь! Вы мне никто, посторонний человек. Но я с пяти лет наблюдал, как Вы пытаетесь через меня втереться в доверие! Вы таскали мне конфеты, читали мне книжки, Вы навязывались, хотя видели, - я уверен, видели, Вы же не слепая, - какое отвращение я испытываю к Вам! К Вашим нарядам, от которых болят глаза, Вашим духам, от которых у меня вечно текло из носа, Вашей льстивой манере общения… Вы делали все возможное, только бы он был с Вами… И не надо мне сейчас рассказывать про несчастного заброшенного ребенка, который большую часть времени сидел в четырех стенах, потому что родная мать стыдилась выйти с ним на улицу, т.к. из всех щелей тут же неслось: «За грехи Господь больным дитем наказывает…»
- Юлий, - говорит Роза Львовна, - тебе нужно пить таблетки, которые тебе давали в интернате. Я не думала, что все так серьезно…
- А вот это видали? – я демонстрирую ей неприличный жест и выезжаю в коридор.
Бася стоит рядом со своей комнатой, прижавшись к дверному косяку.
- Мы сегодня будем рисовать? – робко спрашивает она. – Вы ругались, я слышала…
- Бася… - я беру ее за запястье и сжимаю так сильно, что она кривится от боли, но не вырывает руку. – Бася, я тебя люблю…
Я произношу эти слова по-польски, но по ее лицу вижу, что до нее дошел весь смысл сказанного…
14
- Ты думаешь, у нее было с ним что? – задумчиво изрекает Маргарита Афанасьевна, стоящая, как обычно возле плиты. – Больной ведь, калека…
Тая прыскает:
- Так и что? С войны и не такие возвращались, и ничего, детки нарождались, на радость… Только вот… Как она с ним… Как приноровились-то, дюже интересно…
Я захожу на кухню и встаю между ними:
- Интересно, как приноровились, да? Интересно? Может, рассказать?!
Я еще что-то долго кричу, пока Тая не исчезает в своей комнате, а Афанасьевна не наливает мне воды в стакан.
Утром, дождавшись, пока Роза Львовна уйдет на работу, я стучусь к нему в дверь…
15
Я вздрагиваю, обнаружив ее на пороге.
- Ты чего не спишь? Рано еще…
- Я к тебе пришла… - в ее глазах привычное смущение, но еще и какая-то неведомая мне прежде уверенность в себе. – Соседи… Говорят разное… А ведь у нас и не было ничего…
- А ты хочешь, чтобы было?.. – я глупо улыбаюсь, перебираясь на кровать.
Бася садится рядом.
- Расстегни мне платье, - она поворачивается спиной.
- Ты что, с ума сошла?..
- Мама отправляет меня в Брест, - говорит Бася. – Я буду писать тебе, каждый день…
- У тебя уже было?.. С кем-нибудь?.. – руками, начинающими леденеть, я дергаю за молнию, но она не поддается, и тогда, извернувшись, Бася сбрасывает платье сама.
- Нет… Я хочу, чтобы с тобой… А у тебя? – она ревниво заглядывает мне в лицо, и я чувствую парализующую волю силу ее притягательности.
Кажется, первый раз я замечаю, что она очень красива. Странно, почему раньше я этого не замечал…
- А у меня было, - зло говорю я, - с одной безногой девчонкой, она всем давала… И мне тоже дала…
- Почему ты все время хочешь меня обидеть? – Бася проскальзывает ко мне под одеяло.
- Потому что это нормально, - теперь я чувствую холод во всем теле, - когда плохо. Ненормально, когда хорошо… Так не бывает…
- Бывает, - Бася прижимается ко мне.
- Недолго…
- Все будет хорошо…
Меня корежит от ее манер, наверняка, подсмотренных в каких-то дурацких книжках. Я вспоминаю Верку, как она точно также проскользнула ко мне под одеяло, только тогда я чувствовал жар… И заставляю вспомнить себя, как позже она смеялась, пристегивая свой протез, от которого меня выворачивало наизнанку…
Все началось с того, что она приносила мне поесть. Конфеты, потом кусок капустного пирога, который, как она уверяла, прислали ей родные, хотя я больше склонялся к мнению, что она выклянчила его где-нибудь на кухне. Сначала я гнал ее от себя, она бесила своей назойливостью и безграничным скудоумием, потом начал привыкать, потом… Потом я не смог без нее обходиться. Она вписалась в мир, стала его частицей, наравне с другими…
А потом у нас ничего не вышло. Больше она не пришла.
Наверное, я сказал ей лишнего, наверное, не учел, что она тоже имела право быть разочарованной… Но каждый раз, когда я слышал ее дурацкий смех в чужой постели, я постепенно, шаг за шагом, выкидывал эту частицу за границы мира. Мир выстоял, он оказался гораздо прочнее, чем мне тогда казалось…
- Все хорошо… - шепчет Бася. – Почему ты считал, что будет плохо?
- Потому что я – урод, - я отворачиваюсь к стене. – Я тебе уже говорил…
- Ты говорил, что любишь меня, - возражает Бася.
- Ты говорила, что не знаешь польский… - недовольно бормочу я. – Или ты у мамы спросила?
Эти по глупости вырвавшиеся слова даже сейчас стеной стоят между нами… Нельзя давать человеку такую власть над собой. Никакому человеку…
В особенности, ей. Все равно, что сунуть в руку двухлетке гранату с выдернутой чекой.
- Уходи, - говорю я. – Концерт по заявкам зрителей считаю оконченным.
Я нащупываю ее платье и подаю его Басе, оторопело смотрящей на меня.
16
- Ты здесь живешь? – говорит Яша, показывая на окна.
Я киваю. Он недавно перевелся в нашу школу, и нам по пути домой. Вернее, он так говорит, но, когда мы расстаемся, и я смотрю ему вслед, то мне начинает казаться, что его дом в противоположной стороне от моего…
- У меня завтра день рождения, - Яша, прищурившись, смотрит мне в глаза. – Ты придешь? Мама хотела с тобой познакомиться…
Я разглядываю свои туфли. Юлий никогда не уделял мне столько внимания, а после того, что у нас было, стал еще ехидней и холодней. Да, положа руку на сердце, мне никто не уделял столько внимания…
- Приду, - наконец, говорю я.
Улыбка вдруг уходит с Яшиного лица.
- Чего это тот парень так на тебя смотрит?
- Какой парень? – я перевожу взгляд туда же, куда смотрит он.
- Вот этот вот. Инвалид, на костылях…
17
Я швыряю костыли в угол, один из них смахивает с этажерки флакон с духами, и он вдребезги разбивается. Я сползаю на пол, пытаясь собрать осколки, они режут мне пальцы, но боль только радует, потому что другая боль больше, чем я могу перенести…
Интересно, почему чистые души способны на подобную жестокость?.. Я бы никогда так не сделал, только, если назло…
Я вспоминаю, как в интернате Пашка, с которым мы спали рядом, подкармливал плешивую бродячую собачонку, она уже знала, когда он придет, и еще до его появления прибегала к дверям черного хода, умильно виляя обрубком хвоста, а он, довольно ухмыляясь, чесал ее за ухом. А потом за ним вернулись родители, - они не отказывались от него, просто жили какое-то время за границей, куда с ним была дорога заказана, - собаку не разрешили взять домой, и, уезжая, он даже не вспоминал о ее существовании. Собака еще некоторое время приходила, а потом сдохла: кто-то облил ее кипятком за то, что крутилась под ногами…
Я бы еще понял, если б она ему надоела, но так…
Ничего особенного, ситуация изменилась…
Кровь расползается у меня по рукам, но этой боли мало, слишком мало, и тогда я несколько раз с размаху бью ладонью по стеклу, до тех пор, пока из глаз не начинают течь слезы…
18
Я стучусь в дверь его комнаты весь день, но оттуда не доносится ни звука…
19
- Все, что не делает Бог, все к лучшему, - говорит Роза Львовна, вытаскивая мне пинцетом осколки из ладоней. – Она была не для тебя…
- Откуда Вы знаете?.. – вяло огрызаюсь я.
- Я же вижу… - она заматывает мне руки бинтом. – Вижу, какое у тебя настроение…
- Вам больше нравилось, когда я Вам хамил? – интересуюсь я.
- Нет, - она вздыхает, - мне это не нравилось… Но к этому, как ты верно заметил, я уже привыкла… Помнишь, я как-то повезла тебя гулять, и ты умудрился перевернуть коляску?.. Ума не приложу, как тебе удалось это сделать…
- Элементарно, - усмехаюсь я. – Показать?..
Роза Львовна мотает головой.
- Не надо… Я помню, ты сильно поранил руку, но не плакал… Я всегда удивлялась, почему ты никогда не плачешь, когда тебе больно. И недоумевала, отчего другие этого не замечают… Я хотела рассказать тебе про мебель…
- Не надо мне ничего рассказывать про мебель, - морщусь я. – Вы думаете, для меня она имеет какое-то значение?
- Когда меня отпустили, - продолжает Роза Львовна, - я вернулась в вашу квартиру, - там тогда жили другие люди, - и попросила забрать то, что им не нужно… Ну, или продать, хотя у меня тогда совсем не было денег… Они отвели меня в чулан… Сказали, что такие столики вышли из моды тридцать лет назад. Смеялись, зачем мне это барахло…
- Зачем Вам это барахло, Роза Львовна? – усмехаюсь я.
- Я хотела сохранить… Хоть что-то… - она долго молчит, потом продолжает. – Я не хотела тебе рассказывать… Твой отец решил развести с твоей мамой за несколько месяцев до того, как за ним пришли. И жениться на другой женщине. Они встречались до этого тайно 7 лет… Тогда бы она попала под эти жернова… Она жена посла, живет в Италии. Бог ее хранил…
- И Вы продолжали любить его? – недоумеваю я. – Продолжали работать с ним бок о бок, как ни в чем не бывало?.. Он делился с Вами своими тайнами? Как это возможно, Роза Львовна?.. Как это возможно?! – кричу я. – Это же безумие…
Она садится рядом со мной на кровать.
- Мы должны смиренно принимать то, что происходит с нами…
- Кому мы должны, Роза Львовна?
Я смотрю на картину: ангелы парят в тревожном сумрачном небе, сотканном из боли, разочарований, тоски и горечи. Только они свободны от всего этого…