Однажды время умрет...
Распорядок такой: около 6 утра открывается кормушка и дают хлеб и сахар; те, у кого сегодня суд, собираются "на выход", скоро их заберут; потом по продолу гремит тележка баландера , "камаз", на которой едет парочка алюминиевых огромных кастрюль с варевом, именуемым кашей; после проверка (считают по головам), дальше обычно ничего не происходит, просто медленной патокой течет время; прогулка для желающих; обед; возвращение кого-то с судилища; ужин, проверка, и снова штиль, только берцы продольного изредка выбивают унылую песню пастуха из половой доски.
Время от утренней проверки до вечерней самое неспокойное. Могут вызвать на допрос. Откроется дверь, назовет выводной твою фамилию, крикнет "с бумагами", и идешь с ним лабиринтами "на кабинеты", где свет яркий, где на стенах обои, где не слышно тюремного смрада, где следователь приторно-вежливый, или адвокат безразличный...
Вдруг решат принести почту, газеты, или даже письма. Писем может быть несколько (однажды получил сразу 5). Но не от того, что ты настолько востребован на воле, а от того, что мразь из отдела, занимающегося цензурой, ленилась сразу прочесть входящую корреспонденцию и штамп свой поганый поставить. (Тема "Вас много, зечар ненавистных, а я одна" делает из этой суки "звезду централа", которую правда мало кто видел). Лежат эти послания даже неделями, а она может за какого спортсмена, или мента гонит, да ногти попиливает. Все и всегда сверяют дату отправления и дату получения. И всегда проклинают этого "сотрудника администрации, выполняющего важную и ответственную работу". Любопытно, как у этих сотрудников жизнь за забором складывается? Наверное, от такого потока ненависти все наперекосяк... А может через стены проклятия не действуют...
Раз в неделю едет по продолу тележка врача, под управлением зека из медчасти, врач шагает рядом.
Стандартный вопрос о наличии просьб и жалоб, обоймы кальция в таблетках, по очень большой просьбе анальгин, при наличии хорошего настроения у "дохтура"- димедрол.
От любого кожного заболевания-зеленка. И уже независимо от капризов димедрол, что б чувствительность снизить.
Тех, кто реально приболел, могут забрать на больничку. Но для этого нужно пару раз настоятельно попросить о персональном визите врача на утренней проверке, подкрепив свою просьбу заявлением в письменной форме.
Надо отдать должное, уже неспособных писать забирают без бюрократической волокиты, по устному обращению сокамерников...
Еще до обеда бывает шмон. Всех выгоняют из камеры в карцер и в это время люди в форме разбрасывают по хате зековские вещи, рвут шторки, тетради, мешают в однородную смесь сахар, чай, хлопья, конфеты и даже сало, ломают сигареты. Это невозможно понять, это нужно принять , как неотъемлемую часть арестантского бытия.
Редко случаются обходы. Надзорный прокурор с гримасой брезгливого сожаления на лице заглядывает в переполненые камеры и задает в никуда глупые вопросы "Жалобы, предложения имеются?". Если кто глупый, по незнанке, либо дошедший до грани начинает орать ему о том, что он и так знает, то прокурор ответит спокойно "изложите в письменном виде". Это уже клиент режимника и опера, которым придется объяснять ненужность шума наглому зеку.
С обходами ходит и хозяйка, крепкий чел с фамилией благородного разбойника... К его визитам готовятся загодя, режимник бегает по хатам и просит (именно просит) навести порядок, обещая любые льготы... В противном случае обещает раскидать обитателей камеры по другим хатам. А это действует практически на любого зека.
Как только ты переночевал пару ночей в вонючем помещении на вонючем матрасе и нос твой привык и даже стал идентифицировать запах камеры, как свойский, становится не по себе от мысли, что и отсюда тебе куда-то прийдется нести свое тело, выворачивать трусы, сумки и карманы на шмоне, привыкать к новым запахам, новым людям. А эти, что сейчас с тобой в одной хате, кажутся самыми близкими людьми на свете (после родных, конечно, но те так далеко...а эти здесь, только руку протяни). Профессиональный тюремщик знает, чем задеть...
И каждый будний день кроме писем, передач, свиданок, и вызовов к следователю ты ждешь, что вдруг распахнутся двери, прозвучит твоя фамилия в связке со страшной фразой "с вещами" и все начнется по новой...
Даже после нечеловеческих условий отстойника №198 расставаться с глухонемым и Славиком не хотелось, за пару суток привык, и воздух не казался уже таким спертым, и кости привыкли к сцене.
Хата 144 приняла меня в свои объятия. Узкий пенал, 4 двуярусных нары. Справа от входа дальняк с унитазом (!),отгороженный перегородкой и шторкой, такой, как вешают в ванной. Дальше стол (общак) и скамья, намертво зафиксированные в пол. Над ними полочка с разной ерундой вроде баночек пластиковых и растительного масла, и на полке черно-белый телевизор.
Слева от входа вешалка, на которой висят куртки. Под вешалкой на расстеленных полиэтиленовых мешках стоит разная обувь.
Далее вдоль стены стоит нара, и три -поперек. В конце, над последней нарой проем окна, само окно закрыто железной решеткой-жалюзи, реснички которой направлены вверх, так, что б ничего не было видно, даже света.
На второй наре сидит в черно-красном свитере темноволосый молодой человек и реконструирует комнатную телевизионную антенну.
Бросаю узлы свои и сумки в угол под вешалку. Здороваемся. Рассказываю, кто и откуда. Он же разъясняет, что попал я в нормальную хату, на Красный корпус, что здесь на 8 спальных мест- 16 обитателей, включая меня. Что смотрилы пока нет, на больничке, что пока я могу бросить свое тело здесь (сон в две смены, поочередно), а там видно будет, и если у меня есть в чем-то потребность, то он готов по возможности мне помочь. Далее вопрос:
-А ты антенны умеешь делать?
-Нет, -отвечаю.
-Я так и думал.
Так я познакомился с Иваном.
С Иваном параллельно протекала вся моя зековская жизнь. Он уже сидел на тюрьме около года, ждал суда по очень мутному сфабрикованному нармкоманскому делу, где один идиот приплел всех своих знакомых, (что б легче сиделось?)накатал показания под диктовку оперов, и , Опа!-группа лиц, 3-я часть, всем от 8-ми.
Вано был чист, аки младенец. Я читал его приговор. Это шедевр. За такое судей и тех, кто лепит такие дела из воздуха, зарабатывая премии и звезды , нужно топить. Прилюдно. В жидком говне. Что б другим неповадно было. Дословно не помню, но звучало это примерно так: обвиняемый, находясь в неизвестном месте, в неизвестное время, продал неизвестному лицу наркосодержащее вещество. Точка. Основание? Пожалуйста! Экспертиза в кармане пальто обнаружила 0,003... грамма вещества, содержащего канабиоиды. Последние цифры я не помню, но три ноля впереди были однозначно.
Я общался с этим человеком на тюрьме, в лагере, и потом, на воле с ним (да еще с парочкой моих лагерных кентов) не терял связь. Только последний год что-то угасла вольфрамовая нить общения, хотя между нами триста километров дорог или семь цифр на телефоне...
Соседом по наре выпал мне Вова, Черный Полковник. Так его все звали. Он то ли военный бывший, то ли еще кто-то, был уже за судом. Под 1.9 метра ростом, широкоплечий. Судили его вместе с братом за какие-то убийства ради квартир, причем он каждый день объяснял, что не мог никого убивать, так как в то время сидел дома с переломом ноги. Но брат-кровопийца во всю эксплуатировал его машину, свидетели сказали, менты указали... Корячился Володе вышак.
Утром он уезжал на суд, а я раскатывал свою вату и проваливался в тяжелые сны. Потом Вова отхватил то ли 20, то ли 25 лет усилка, и моим соседом стал мой тезка и почти однофамилец, "телефонист", ожидавший суда со дня на день. Дело у него было легкое, (телефон отнял у подростка), из зала суда его должны были освободить, поэтому передач ему уже не передавали, и дни он коротал за игрой в нарды и попрошайничеством сигарет.
Мои же запасы подходили к концу. Еда закончилась почти сразу, курехи хватило еще на неделю. Остался только чай.
Положняк я не ел. Посмотрев в серые миски, наполненные отвратительным месивом, я для себя решил, что лучше подохну, нежели съем такое. Передачу по неизвестным мне тогда причинам все не везли, попрошайничать я не умею, жить пришлось за счет внутренних ресурсов. Спасался куском белого хлеба (выдавался ежедневно) и сладким чаем. Когда курил, то было еще терпимо (курение глушит чувство голода). А как сигареты закончились-стало туго. Попрошайка-телефонист стрелял их у других и дальше, а я лишь вдыхал сигаретный дым.
Прошло две недели вынужденного воздержания. Однажды утром пришла женщина из медчасти для того, что бы взять анализы у обитателей нашего корпуса, у которых были какие-либо проблемы со здоровьем. Меня вызвали в коридор, я оголил руку, тетя начала забор крови из вены, а я "поплыл"... Подняли, усадили на табурет, нашатырь под нос.
-Что с Вами? У Вас истощение. Гуляете?
-Гуляю.
-Как с аппетитом?
-Никак.
-Голодаете?
-Да.
-Против чего протестуете? Чего хотите добиться?
- Ни-че-го. Просто пайка закончилась . Скоро передачу привезут, и голодовка моя закончится.
-Вы что же, не принимаете тюремную пищу? Почему?
- А Вы считаете, это можно есть? Это можно называть пищей?
-Но ведь все ж едят (охуительный довод) , у нас неплохо кормят!
-Так я ж не мешаю другим заключенным принимать казенную пищу! А если считаете, что это еда, и еда неплохая, то кушайте сами, да и деток своих накормите.
Она выпучила глаза, отстранилась назад, а я типа закончил беседу:
-Могу написать заявление, что отказываюсь от положенной мне по закону пищи в пользу сотрудников тюремной администрации, раз им так нравится эта блевотина. Давайте бумагу, изображу...
Тетя что-то пробормотала о том, что хамить необязательно, и посоветовала больше пить сладкого чая.
Хата у нас была интересная, с регулярно обновляемым «звездным» составом. Звезды приходили прямиком из телевизора. Смотришь вечернюю криминалочку «Зона Х», а через пару дней герой очередной беспредельной хроники стоит на пороге, с ватой в руках.
Их похождения были смешными, а поведение перед телекамерой вызывающим. Избить пьяного мужика и снять с него куртку, отнять телефон у бывшей девушки (при этом тоже избить, объяснив, что «Бог сказал, что она –сука), забить до смерти соседа, продать кому-нибудь препаратов, угнать машину, устроить гонки по городу с ментами и смертью.
Больше всего впечатлил Паштет. Молодой, толстый, дурной. Носитель особой дурости, любитель есть и спать. В телепередаче рассказали, что двое молодых минчан, вооружившись ножами, совершили нападение на школу. Родную школу, где оба учились когда-то. Нападали они ночью. Связали сторожа. Вошли в кабинет директора, забрали трудовые и санитарные книжки сотрудников, китайский кассетный магнитофон, и какие-то штампы. В основе идеи этого налета была мысль, что у директорши обязательно есть деньги, ну не может их не быть. Когда дерзкие разбойники осознали, что ничего нет, взялись за сторожа. Его били и немного пытали. Умаявшись, пообещали неизбежную расправу, если сторожу вздумается заявить в милицию. Ну и уходя разбили стекла в окнах холла, для устрашения.
В райотделе, перед телекамерой Первого национального канала, орали, дерзили и пытались вступить в сражение с оператором.
Таким дерзким Паштет и вошел в хату. Я с Альбертом в это время пил чай, рассуждая о чем-то серьезном. Сидели на узкой лавке, за столиком, когда загремели замки, открылась дверь, и корпусной сказал свое «принимайте клоуна». Прибывший бросил вату в угол, смело подсел на скамью и схватил в руки кружку. Кружку попросили вернуть на место, налили чая в его посуду (грязную алюминиевую «зечку»). Стали расспрашивать, кто да откуда-огрызается. Общими усилиями объяснили правила поведения, посмеялись с истории налета. И оставили в покое, обживайся и не чуди. Но у Паштета было собственное мнение. В первый день он что-то разбил, развернул пепельницу (а в замкнутом пространстве это жутко раздражает, сидельцы с опытом всегда внимательны и предупредительны друг с другом, стараются не лезть и не мешать, и уж тем более не повышать голос, не прикасаться к чужим вещам), залил водой весь «санузел», кому-то нагрубил. В итоге к вечеру заработал первую пощечину и временно затих. На следующий день он уже подметал и мыл полы в хате, а через недельку стал главным уборщиком, взяв главенство на себе подобными. За это ему доставалось еды, сигарет и шоколада, который он безумно любил. Казалось бы, нашел свое место в тюремной иерархии-живи себе спокойно. Но Паштет не за спокойствием заехал на централ. Спустя пару месяцев, перепаковывая груз, пришедший по дороге с другого корпуса, он не сдержался и присвоил шоколадку. Шоколад отправил какой-то любвеобильный арестант своей тюремной возлюбленной, с сопроводительной запиской. Записка дошла-шоколад нет. Стали выяснять по хатам, через которые шел груз. Все замкнулось на нашей. У Паштета под матрасом нашли пустую упаковку. Эта дрянь даже не додумалась ее выбросить. Его били конечно. Объявили нечистым на руку, запретили прикасаться без разрешения ко всему, что ему не принадлежит, его камерная «банда» больше не пила с ним чай и не делилась передачами. Но и этим все не ограничилось. Не знаю достоверно, только по обрывкам рассказов сидельцев, но каким-то образом Паштет умудрился поменять ориентацию. И в лагерь он уже приехал петухом. Такой себе примерчик «кто хочет-тот добьется».
Были у нас и известные личности, прогремевшие на всю страну, были люди с деньгами и просто хорошие парни, выбравшие путь криминала. Об известных не стану, ни к чему это, а достойных парней вспомню.
Вот Альберт- простой минский паренек, воспитан, умен, справедлив и нетерпим ко всем проявлениям Зла (в общечеловеческом понимании). Поймали с дозой, ибо наркоманил, светило условно либо химия, чисто за хранение-употребление. «Увлечение» свое осуждал, жалел мать (Если я- конченый наркоман, то неужели мать моя в этом виновата, неужели она меня так воспитала?), что-то читал постоянно, чему-то учился, в т.ч. и зековским премудростям. У Сани Строгого (из 34 лет жизни лишь 20 провел на воле) постоянно выспрашивал, как правильно плести «коня» (прочную веревку), как из бумаги сделать карниз, удочку, ручку, и искренне злился, когда тот по славной зековской традиции начинал нести несусветную чушь, пользуясь установившимся доверием.
Альберт часто сидел на решке, общаясь с женским полом, обитающим этажом ниже. Принимал-отправлял малявы-записочки, которыми от скуки развлекались некоторые обитатели. Жил тюрьмой.
А после суда, определившего ему наказание не связанное с лишением свободы, пошел по новому кругу (а может, как это бывает у наркоманов, пообещал себе «я только раз и навсегда завяжу»), где-то замутил, вмазался и умер от передоза. Искренне жаль.
Саня Строгий. Человек, рожденный соблазнять дам, совершать мелкие преступления на доверии и сидеть, сидеть и еще раз сидеть. С ним было весело и просто, он постоянно что-то выдумывал новое и модернизировал старое. Он договаривался с мусорами о послаблениях, умел прятать запрещенные вещи и находить такие решения, которые никогда не придут в голову обычного человека. Он знал все о лагерях и тюрьмах, сотни историй под любой разговор всегда были в его кармане. Иногда это утомляло, но в целом впечатление осталось благоприятное. Саня охмурил женщину, которая являлась капитаном милиции. Промотал ее имущество. Все было бы хорошо, но он ее бросил. А брошенная женщина в мести страшна, да еще и капитан… Когда я был уже в колонии, то позвонил его матери, что б узнать судьбу. Саня еще был на тюрьме.
Толян, молодой и крепкий столичный житель. Добрый, спокойный. Был в ответе за хату. Постоянно писал жене письма. Уехал на лагерь с восьмеркой усиленного. Вместе с Витьком.
Витя был человеком-катастрофой. Когда он не спал и не депрессовал, то постоянно двигался. Нарды, чай, общение и постоянные попытки найти способ получить хоть какое, но удовольствие. Щедрый, веселый. На него невозможно было злиться дольше 5 минут. Налетчик, кого-то ограбили по-крупному. Тоже получил свои 8.
Самым старшим и серьезным был Олег, которого судили как участника нашумевшей ОПГ, взрослый дядька с семьей, спокойный, давно все понявший, взвесивший и для себя решивший. Ему предлагали сделку. Подписать показания на товарищей, а самому пойти свидетелем. Отказался, получил что-то в районе десятки, с чистой совестью остался.
Про Ваню я уже говорил. Положительный, абсолютно ненапряжный меланхолик.
Остальные были в моей жизни фоном, то забавным, то шокирующим, то просто вызывающим стойкую неприязнь. Например Гриша. Богатый человек. Все было. Сам родом из какого-то райцентра, спортсмен, высокий, жилистый. На людей смотрел свысока. Жил по заведенному распорядку. Григорий имел строительный бизнес, строил и продавал жилье в столице. Дом себе возвел в 600 квадратов, жену молодую нашел. Деньгами не сорил, жизнь не прожигал, находил удовольствие в работе. Построил Гриша как-то многоквартирный жилой дом, оформив его как коттедж. Законодательство позволяло, явного нарушения не было. Такая интересная лазейка, но как оказалось не для всех. Пришли к Григорию серьезные мужчины и сделали выгодное предложение: нам отдай один этаж и живи себе дальше, строй чего душа желает. Гриша их послал. В прямом смысле. Матом. Как же, он сам, с ноля все организовал, заработал деньги на стройматериалы, провел комуникации, и даже газифицировал прилегающую улицу. Возвел 5 этажей, все по нормам. А тут пришли и хотят получить готовое… Мужчины ушли, но скоро снова вернулись. Хотели уточнить позицию, вдруг строптивый строитель передумал. А он еще раз «идите нах».
Больше они не приходили. Зато появился корреспондент главной газеты страны, что-то вынюхивал, фотографировал, и даже побеседовал с Григорием на предмет «как вам удалось… и кто разрешил…» Сначала была одна статья, с требованиям к властям остановить произвол, потом еще. В итоге-уголовное дело, арест, и 200 с небольшим свидетелей по делу, включая жителей окрестных домов, строителей, поставщиков, газовщиков.
Я все удивлялся, почему он, зная в какой стране живет, не поделился, выторговав себе льготные условия для дальнейшего процветания. И у него не раз спрашивал. Человек верил, что раз у него есть бумаги на все материалы, в порядке все разрешения и согласования, то попугают и отпустят. Я же прогнозировал конфискацию и срок. Гриша злился, и грозился дойти в поисках Правды до главы государства.
Мы много беседовали во время прогулок, вернее говорил Гриша, а я слушал, иногда вставляя свои комментарии. Человек он интересный, хоть и с гнильцой. Но вскоре гниль забила собой все интересное и мое отношение из любопытства переросло в негативное.
У Гриши было два увесистых кешера. В одном хранилась одежда и папки с документами, а в другом была кладовая, с дорогими продуктами. Каждый рабочий день, покидая камеру (его возили в суд), Григорий тащил эти баулы с собой, в надежде что его вдруг освободят из зала суда. Вернувшись, он устраивал ужин и садился писать очередную жалобу. Утром завтракал, собирал вещи, прощался с неспящими и уносил свои сумки, что бы к вечеру вернуться. Сначала я думал, что он переживает за сохранность вещей, но ведь это тюрьма, твое не возьмут, все охраняется негласным арестантским законом. Потом начал подшучивать, что не украдут, чего таскать-то каждый день… Ну он и объяснил. Дело было в том, что не хотел Григорий, что б его запасы кому-либо достались, кроме него самого. Т.е. ожидая освобождения с минуты на минуту, он мысленно раскладывал эти запасы в своем домашнем холодильнике…
Будто бы и не касались Григория все эти тюремные мерзости и запахи, все эти сгустки несчастий, после знакомства с которыми хочется содрать с себя кожу вместе с тюремной одеждой, что бы выйти в другой мир чистым и новым. А он про несъеденную колбасу думал…
Гриша был причиной многих конфликтов в камере. Человек привык руководить и от окружающих ждал подчинения. Конечно, в его голове делались поправки на ситуацию, но все ж плебеи, ничтожества, рождены служить таким как он. Я это не выдумал, а выудил, терпеливо, слово за словом. Потом сложил, оформил в мысль, и свел общение к минимуму, лишь в момент нашей последней встречи позволив себе расставить акценты в наших тюремных отношениях. Даже в осужденке, получив от Григория маляву (уже со сроком были и он, и я, и прогнозы все мои сбылись, может поговорить хотел человек, покаяться), я проигнорировал, не ответил, противно мне было с ним разговаривать.
Ночью Гриша мог позволить себе повысить голос на тех, кто не спит и ведет себя слишком громко (по его мнению). Это всегда прощалось, ограничивались резким ответом. Потом он ударил Паштета, фактически ни за что. Из раздражения, как самого доступного для вымещения злости. Паштет-то конечно тварь, но бить можно лишь при наличии веской причины. За это Григория отчитали. А он взял, да и зацепился со Строгим. Всерьез. С дракой, со взаимными обещаниями когда-нибудь уничтожить противника. Их растащили. Но негативчик пошел в рост. Он искал у меня поддержки, во время прогулки. Я спокойно разъяснил недопустимость подобного поведения. Он не понял и отстал.
А нас стал вызывать на беседы опер. Расспрашивал о Грише и настоятельно советовал повлиять на его поведение. Тот жалобы строчил без устали. На условия содержания, на питание, на спецчасть, что корреспонденцию не вовремя доставляет. И ментам это надоело, ведь на каждую жалобу и обращение должен быть ответ. И они взялись за Гришу, проверенными методами стали действовать.
На мой прямой вопрос, что же господин опер хочет от меня лично, я не получил ответа, лишь пожелание подумать. Сообщив, что думать мне не о чем, был отправлен обратно в камеру и для меня лично беседы закончились. Зато от Строгого мент не отставал… Но безрезультатно. Гришины ли писульки подействовали , но нашу хату в полном составе перевели в другую камеру, светлую и просторную, где нар уже было 6, и можно было даже свободно ходить взад-вперед. А через несколько дней куда-то увели Гришу, с двумя его сумками, и гулял он по централу пару месяцев, из хаты в хату, наблюдая калейдоскоп серых лиц и прокуренных стен. Лишь перед вынесением приговора зашел к нам на одну ночь, поскандалил со мной и ушел дальше, сперва в осужденку на подвалах, а потом на «Единицу».
Меня иногда вызывали к следователю. Следак был молод и вежлив, прическа с пробором и очечки в тонкой оправе, темный костюм и портфель из кожи. Изначально я ушел в полный отказ, ничего не признавал, а потом надоело, и частично согласился с обвинением. Ждал я свои восемь лет срока (при 10 максимума по статье), т.к. таковой была средняя цифра в приговорах в аналогичных случаях. Дело мое направили в суд, и даже меня один раз свозили. Зачитали обвинение, выслушали мое несогласие, и стали решать, по какому кодексу меня судить. На момент совершения преступления действовал УК 1960 года, а на день рассмотрения - современный, более гуманный. Вот из-за этого судилище отложили, больше чем на месяц. И снова время замерло.
Альберт осудился и умер, (об этом сообщил в письме мой «почти однофамилец»), Витя осудился и сидел на подвале. Потом как-то незаметно дали восьмеру Ване, и он тоже переехал в подвал.
Контингент обновился. Появился Хакер, высокий спортсмен, неглупый, но несколько странный. Появился Костя, глупый качек, родной брат Лехи, с которым я сидел на гомельском централе. Я догадался по передачам одинаковым. Та же кондитерка, та же еда, только сигареты разные, (Лехе попроще). Спросил- точно, брат. Семейный дурак, не вылазит из лагерей. А Костян типа любимчик и надежда семьи, студент (8 лет, наркоторговля, 328 ч.3).
Появился Димон, цыганенок, очень порядочный человечек. Мне он по душе пришелся, подпустил поближе, над собой поселил. Статья была несерьезная, пару лет ограничения свободы, их зала суда-на волю. Успел посидеть на малолетке. Вел себя предельно аккуратно, не нуждался в окриках и одергиваниях. Я письма ему придумывал к девочке-цыганочке. Они фотографиями обменялись, любовь тюремная вспыхнула. Он с трудом фразы составлял, да и она тоже. Думаю в женской хате кто-то текст писал, а она уже переписывала…
Цыганочку раньше его осудили, на реальный срок, уходила она этапом, кричала «Дима, люблю тебя», у него слезы в глазах стояли. Кто знает, может нашлись они потом, может дети уже выросли, а может сдохли где оба, она от передоза, а он от ножа пьяного…Но мне первый вариант больше нравится, к тому же пацанчик показал себя с лучшей стороны, и лишь освободившись, прислал на хату передачу продуктовую.
Заехал однажды и тот, кто отравлял мои оставшиеся дни в этой уютной квартире, отравлял лишь своим существованием. Утром корпусной Саня (забавный колхозник) спросил «Хлопцы, может вам клоунов новых закинуть?». Его, уроженца какой-то деревни на Минщине, забавляли разные асоциальные типы и психи, он всегда им оказывал знаки внимания, и всячески глумился. Правда по-доброму. В этот раз в районе обеда Саня втолкнул двоих. Первый был большой, с шикарной шевелюрой, похож из-за прически на позднюю Аллу Борисовну. Второй щуплый, со впалыми глазами и трясущимися руками. «Борисовна» оказался деревенским помощником ветеринара, по пьяни укравшим мобильник. За это не садят вообще-то, но он из деревни дальней, на допросы не являлся, все повестки игнорировал, поэтому до суда его взяли под стражу. Простой человек, чей мозг слегка подпорчен бытом и алоголем. Волосы растил, т.к. не парился вообще по части стрижки, есть да и пусть… Выделили станок, обрили наголо, стал похож на мужчину.
За месяц тюрьмы поправился, отошел от бухла, и даже приодели его во что-то. На суд уезжал-прощался долго, обещания незабывть раздавал. Потом исчез, больше никто его не слышал, забыл наверное.
Ну а второй был алиментщик. Алкоголик, по профессии что-то вроде телемастера. На вопросы отвечал нехотя, был подавлен. Хотел бухнуть и домой. Спрашивал, можно ли позвонить. Постучали в кормушку, позвали Саню-корпусного. Попросили, что б дал человеку позвонить. «Да не вопрос, пускай собирается, сейчас выведу». Алиментщик стоит уже у двери, ждет. Корпусной вывел его из камеры, отвел в козлятню (кабинка опера, где есть стол, стул и внутренний телефон, используется для допросов и бесед с осведомителями). Дал ему в руки аппарат, звони пожалуйста. Тот набирал, набирал, да ничего не получается. Корпусной извинился, привел его обратно в камеру. «Извините, что-то с телефоном не то, не работает. Может я его на пару часов домой отпущу?». И дверь закрывает.
Постоял убогий, подумал, начинает вопросы робко задавать «а правда, а на сколько, а когда вернуться надо». Сам уже наверное думает, как купит и как выпьет.
А хата развеселилась. Улыбаются обитатели «живого уголка», рисуют сюжеты остальные. «Ты и нам спирта притащи», «телефон принесешь», «а мне в МакДональдсе поесть купишь». За стол его усадили, список писать заставили(не забудь!на тебя вся надежда). Крем дали, что б ботинки почистил, нитки дали, рвань какую-то подшить… Готов, стоит у дверей. Веди его, Саня, веди… По крутой лестнице вниз, по коридорам Нового корпуса, по «подлодке», по СК, да назад, с разворотом. Поводил, привел, втолкнул, закрыл, все без слов. Ну чё, принес?
Вот его всего до мелочей помню, черты, повадки, голос, интонации, а имя забыл, только определение «алиментщик» в памяти осталось.
Первую ночь он не спал. Его в Живой уголок поселили, к нечисти, так пока переобщался, перезнакомился, а уже утро почти. Нечисть уснула, а его очередь занять нару еще не подошла. Я тоже не сплю. Наблюдаю за дорогой, и за дорожником. Краем глаза любуюсь алиментщиком. У него начинаются алкогольные выходы. В начале продола слышу как звонко щелкают кормушки, это раздают хлеб, значит скоро 6 часов. Алиментщик идет в туалет за шторку. Не включая воду мочится. Тихо говорю, что бы открыл кран. Он не реагирует. Приподнимаюсь на наре, что б донести мысль громче и четче. Но шторка открывается, и выходит оно, с невымытыми руками и мокрым пятном на джинсах. Я слегка на повышенных говорю, что бы включил воду, смыл, и вымыл руки. Указываю на пятно мочи. Существо отпускает алкоголическую остроту о том, что «последняя капля- в трусы». И тут случается непоправимое: открывается кормушка, баландер подает хлеб, алиментщик делает два быстрых шага и хватает его обосцаными руками. Я от осознания ситуации кричу что-то вроде «пииидор, мразь», оно бросает хлеб на стол, подбегает к торцу моей нары и со всей экспрессией, на какую способен, выдает гневно «А в чем ,собственно говоря, дело?!». Между нарами расстояние в сантиметров 35-40, что б боком протиснуться. Я в бешенстве даже забыл об этом, ударился плечами. А уж вырвавшись на простор, бил его , пока не перебудил всех… С того дня я невзлюбил его. Особые чувства испытывал к нему и Строгий. У Сани аккурат перед арестом жена родила двойню, его и приняли возле роддома, и сейчас глядя на фото дочек, Строгий был строг к тем, кто плохо обращался с детьми.
Раз в день он подзывал к себе Алиментщика и устраивал беседу на тему «Что ты полезного сделал в жизни». Тот отвечал, что спаял блок питания с защитой от перепадов напряжения (алкобред), пуско-зарядное устройство, и научился собирать телефоны. Это была прелюдия. Все подводилось к детям. Здесь уже было сложнее. Дочь этого существа показывала замечательные результаты в теннисе, ее отправляли на детские международные соревнования, а «папа» просто не дал согласие на выезд ребенка за рубеж. «Пусть знают батяньку…» Этих слов Строгий всегда ждал. После них бил. Потом доносил мысль «сделал ребенка-расти, или хотя бы не мешай растить, а лучше молча помогай», и снова бил. Экзекуция производилась возле стола, расчет был на то, что бы сбить алкаша с ног, направить его падение, что б побольней головой ударился либо о стол, либо о скамью.
А потом я его поджег. Его очередь спать выпала на дневное время. В 8 он раскатывал матрас и лез на пальму. Обматывал голову простыней, спасаясь от света, и вставал лишь дважды, на обед да на ужин. Сегодня ему вздумалось храпеть. В тюрьме любой сознательный человек контролирует себя, даже во сне. Но не алкоголик. Он лежал на спине с открытым ртом и выводил громкие трели. Я подошел, разбудил, попросил лечь на бок. Помогло минут на 5, затем тело приняло удобную позицию и раскрыло рот. Раза на 3 меня еще хватило, отвлекался от своих писем, подходил , аккуратно тряс за руку, будил, просил…
А потом разозлило. Безразличие к другим спящим и пренебрежение к просьбам и рекомендациям. Я взял зажигалку, открыл газ на максимум, подошел к алкашу и нажал кнопку, держа язык пламени около свешенной руки. Сон был глубокий, он не реагировал долго. Когда кожа стала спекаться, и надуваться мелкими пузырьками, Алиментщик вскочил и заорал. Я стоял рядом и тоже орал, из солидарности. Ожог был серьезный, надулся огромный волдырь. Зато сработало, человек стал следить за собой и своим поведением.
Близился его суд. Он стал нервным и рассеянным, по нескольку раз в день заводил разговоры о том, что его ждет. А мы пугали. Обычно таким персонажам, уже получившим исправительные работы за неуплату родительского долга, но не нашедшим в себе силы ежедневно куда-то ходить и что-то там отрабатывать, назначали химию на тот же срок, чисто для того, что б не бегать за ними уголовно-исполнительной инспекции, не искать по хатам и скверам. Нашему подопечному планомерно вливали в мозг мысль, что поедет он в колонию, на строгий режим, лет на 5. И будут злые зеки (в сравнении с которыми Строгий-агнец) с утра до ночи бить его и заставлять вести бурную хозяйственную деятельность, т.е. стирать, убирать, мыть посуду. А потом снова бить будут, но уже ночью.
Так совпало, что на суд нас повезли вместе. Стоя на сцене отстойника возле решки, я разговаривал с каким-то болтливым арестантом и смотрел на сгорбленную спину Алиментщика. Было прохладно, но мышиная майка на нем была мокрая, от страха мокрая. Отвлекаясь, я каждый раз повторял «Готовься, животное. Пятерочка уже твоя». Его увели, сгорбленного и мокрого. Больше мы не виделись. Пьет где-то тварь… Я мало людей ненавидел животной ненавистью, вот этот один из них.
Наша хата «один пять ноль» находилась на перекрестке, в нее стекались и из нее же вытекали все маршруты тюремной почты. Связь со Старым корпусом, с Женским, С Новым, целая хитрая паутина, которую периодически пытались разрушить сотрудники тюрьмы. По решкам угловых хат сидели люди, которые в зеркала смотрели за тем, что творилось на земле, и громко кричали, если замечали кого-то из ментов. За ночь проходило (если удавалось) две сработки. Т.е. ты мог послать письмо на другой корпус и под утро получить на него ответ. Письма шли непрерывным потоком, в основном любовные или поисковые. Постоянно искали подельников, что бы обсудить поведение у следователя или на суде. Постоянно ухаживали, клялись в вечной любви тем, кого не видели никогда и вряд ли увидят. Еще слали грузы. Сладости, пакеты быстрых супов, чай, кофе, сигареты, таблетки. Ну и фотографии свои конечно. Если с любовными письменами проблем не было, то с перепиской подельников-через край. Менты охотились, ведь там безмозглые юноши расписывали всю правду, где, когда и с кем… Прочитал- и все известно, ткни бумажку в нос , да и записывай признательные показания. Врывались ночью в камеры, в балаклавах, били всех без разбору, разворачивали добрище, разбрасывали матрасы в поисках «запрещенных средств, способствующих межкамерной связи». Обрывали баграми с земли дороги. Вызывали зеков по одному на беседы в козлятню, пугали, обещали тюремный рай и золотые горы , если укажут кто и где прячет. Иногда ментам везло, и тогда снова распускались шапки и свитеры, плелись новые «кони», замешивался клейстер, рвались глянцевые журналы, сворачивались новые и прочные «удочки»… Все это вносило разнообразие в нашу застойную жизнь, объединяло даже.
Еще мы ходили на прогулки. По нормам вроде бы час или даже два зеку положено. В реале-15-30 минут, как выводящему в голову взбредет. До прогулочных двориков шагать было минут 7 медленным шагом. Но через всю тюрьму. В этом и был смысл прогулки. Я ходил и глазел по сторонам, изучал , впитывал. Я запомнил расположение камер, я мог начертить план тюрьмы, я представлял, из какой и в какую хату идет тот или иной груз. И даже какой дорожник его отправил. С обитателями других камер мы часто пересекались в коридорах, и когда нам кричали «лицом к стене», то не отворачивались, а наоборот смотрели на проходящих. При встрече обычно звучало «какая хата», пару фраз ни о чем, и расход.
Иногда попадались женщины. Поразило, что как-то уж совсем мало было красивых. Симпатичные попадались конечно, но в большинстве – уставшие от гулянок, наркоты и пьянок. Лишь однажды я увидел «инопланетянку», красивейшую девушку в белом спортивном костюме. Она выглядела настолько чужой в этом некрасивом мире, настолько не вязался внешний вид с конвоиром, ведущим (нет, провожающим) ее на кабинеты, что вся хата, идущая на прогулку, замерла и тупо таращилась вслед. Вечером полетели малявы поисковые на Женский корпус, с целью знакомства, но насколько я осведомлен, она никому не ответила.
Подоспел мой суд. Мне сменили прокурора, с добродушного толстячка на маленького злого очкарика. В отстойнике перед отправкой ждешь обычно пару часов, а то и больше, пока подадут автозак, ну и общаешься с такими же как сам. Сначала мне достался в собеседники зек-говорун, потом молодой разбойник-философ. А после я уже слушал и наблюдал здорового детину с толстой папкой в руке и грустными глазами. Детина тоже ехал на суд, за приговором. По такой же статье, и мне были любопытны прогнозы и сроки, которыми одаривали судьи. Он ждал лет шесть усилка, объяснял нюансы своего дела, собеседник с ним спорил, а я просто слушал и думал, что мне мои восемь отмерят гарантированно.
Подошел мой черед, всех попутчиков в «наш» районный суд погрузили в автозак, рассадили по клетям. Поехали. В суде сразу в стаканы, ждать заседания. Дождались. Какие-то свидетели выступили, прения сторон отзвучали, вяло сказал последнее слово, вину не признал, попросил режим построже, но срок поменьше, перекинулся парой слов с матерью. За окном ходили люди, шумело лето, и я впервые осознал, что все еще только начинается, что все эти суды и камеры-увертюра, что сейчас дадут, и нужно будет взять и нести.
Прокурор запросил 5 усиленного. Дали четыре. Четыре! Не восемь, не шесть, а всего-то четыре. В стакане меня навестила адвокатша, принесла записку, сигарет, спросила о моих желаниях. Я наказал передать матери, что б писала в Департамент Исполнения Наказаний, что б отбывать отправили ближе к дому. Адвокат ушла, и я ушел в себя. Мысль была, как бы попасть в осужденку на подвалы, к своим товарищам. Знающие говорили, что нужно менту, распределяющему осужденных по хатам, дать пару пачек хороших сигарет, и он заселит тебя куда-угодно. Поговаривали, что возможно даже свидание с понравившейся дамой, по взаимному согласию, и якобы стоило сие удовольствие всего-то двадцать долларов.
Нас, получивших срока, привезли домой, на тюрьму. Снова согнали в отстойник. Все расслабились, закурили. В углу стоял утренний детина, уже с пустыми глазами и бледным лицом. Я подошел, спросил, услышал «восемь», отвернулся и пошел к окну. На пущеное в догонку «а тебе?», я просто показал 4 пальца, не оборачиваясь…
Из одного отстойника меня перевели в другой, узкий и опрятный. В нем находился человек в мастях, вышагивающий вдоль стены.
-Здорова.
-Здорова.
-какая хата?
-один пять ноль.
-Из суда?
-угу.
-И чё?
-четвера.
-Телефон что-ли отнял?
-не, 209, четвертая.
-о-го… фартануло, считай соскочил.
И так минут двадцать, ни о чем. Чел явно из пересидков, со строгой стороны, весь забит мастями. Замечаю интерес к пластиковой бутылочке, в которой брал чай на суд, все нахваливает и нахваливает. Ах, какая удобная крышечка, а какая вообще удобная посудина…
-Держи, подгон.
-Ай, от души братушка. Мне так надо такая вещичка, меня ж на пересуды возят, а воды с собой набрать не во что… И трещал так, пока не увели его.
Пришли и за мной. Начал беседу, озвучил желание оплатить заселение в нужную мне хату. Мент просто молчал. Из камеры хранения забрали мои вещи, но пошли не на подвалы, а на Старый корпус. Значит в три-пять. Ну и ладно. У дверей камеры уже стоял спиной щуплый поживший человечек с пакетом в руках. Продольный открыл хату, и я вошел, следом за пожившим.
Это уже был другой мир, мир людей, которым на все плевать. Окно нараспашку, продукты на столе, и самодельные колюще-режущие не прячут, все в открытую. В камере свежо, не воняет, значит проветривают часто. Хата представляет собой узкий пенал, с двух сторон вдоль стен по три двухъярусные нары. Потолки высокие, в полный рост на пальме если встать- не достанешь. По углам пятна плесени, штукатурка облезшая, стены темно-зеленые, все в наклейках, вырезках и рисунках. Справа у входа пьедестал с перегородкой и лузой, с краном и вцементированным в стену куском зеркала. Все это хозяйство отгорожено шторкой. Слева вешалка. В конце пенала окно, такое классическое тюремное окно, со старинной решеткой, а дальше уж реснички. Народу немного. Сидят, улыбаются.
Представился. Улыбчивый Миша смотрел за хатой, заварил чая, выпили, место мне нашли козырное. Пока устроился-уже и вечер.
Отписал своим бывшим сокамерникам, рассказал новости. Ответ не стал ждать, уснул крепко.
За десять дней,что отводилось на обжалование приговора, я написал кассационную жалобу. Отправил через спецчасть. В лагерь спешить не хотелось, морозился специально, ждал, пока придут ответы из ДИНа, пока почву для сидения подготовят.
Жизнь протекала легко и тихо, только больше шмонов мы видели, да калейдоскоп лиц крутился быстрее. Соседнюю нару занимал подельник Григория, Кирилл. Да его и подельником не назовешь, просто имел глупость оформить на себя участок земли, на котором велось строительство. А пошел в одной связке. Срок получил детский, 2.5 года. Напротив меня жил Леха, художник и нарк, приятель Вани. У окна одну нару занимал Миша, а другую Славик, престарелый рецидивист с повадками профессора академии искусств. Я помнил Славика еще по бурной молодости, в расцвете лет, виделись пару раз по воле, серьезный был дядька, а вот сейчас постарел, очки надел в оправе тонкой. Лежал себе на наре, книжки читал. Иногда делился новостями и рассуждал о жизни.
У входа жил литовец, Вигорас. Выше двух метров, здоровый такой литовец. Он возил к нам кокс. Но покупателя однажды поймали, и тот выдал поставщика. Когда Вигораса принимали, он погрузил нос в свой товар и напоследок вдохнул до кровотечения. Делом занимался Комитет, в «американке» он и сидел под следствием. Те спецы кололи литовца выдать еще кого-то, обещали снисхождение, но не на того напали. Уже была получена десятка, Вигорас невозмутимо ждал этапа.
По верхам жила разная молодежь, многих даже и не вспомню. Все по-своему интересны, все по тяжким и особо тяжким. Трофима помню, приехавшего из Новополоцка за довеском. Из трешки его сделали обладателем десятки, и отправили обратно, досиживать. Толяна мелкого помню, получившего лет восемь за убийство селько-дискотечное. «Врача» помню, фельдшера из Логойска с двадцаткой строка, помогавшему товарищу спрятать тело задушенной девушки. Ну и поток наркоманов, с бегающими глазками и лисьими повадками-он не иссякал. Одни приходили, других уводили. Только что осужденные обычно получали солидные передачи перед этапом, в хате было изобилие, не в каждом магазине такое увидишь. Мы ели, спали и пили бесконечные чай-кофе. Ну и карты, нарды , домино были всегда под рукой.
Я много читал. Все подряд. Отыскивал книги в хате, выпрашивал у зека-библиотекаря из хозобслуги. Ну и по несколько раз перечитывал свежие газеты. Библиотекарь таскал мне раз в неделю толстые журналы 80-х годов, такие как Нёман, Иностранная литература, Москва. Я находил для себя много нового, интересного, наткнулся на прозу Токаревой, Улицкой. В тюрьме я нашел Мураками. Отгородившись от мира шторой из простыни, я читал, пока мог терпеть металл нары, впивающийся через матрас в мое тело. Потом вставал, ходил немного и снова читал…
Обстановка в хате была в целом хорошая. Пожиранием друг друга никто не занимался, картинку портил лишь Миша, который непонятно по какой причине торчал на тюрьме около двух лет, имея на руках приговор суда. Он-то и парень был неплохой, продукт своего социума. Но мне не нравилось, как разными способами выпрашивает он у вновь прибывших сигареты и одежду для личных нужд. Мы побеседовали на эту тему. Под чай, спокойно, без надрыва и полушепотом. Миша был сиротой, из родных только сестра да тетка. Греть некому. На строгом лагере, где Миша отбывал и откуда был вывезен на пересуд, особо не разживешься, а курить-варить хочется. На жалость мою надавил, мол шмотье на освобождение будет, хоть надеться во что найдется, когда выйдет. На Володарке была возможность передавать родтвенникам свою одежду, ну Мишаня и слал пакеты на волю. Залетный итальянец расстался с дорогой курткой, кто-то обувь подгонит, кто-то штаны с майкой. Ну а сигаретки с чаем ведь сами дают, в знак уважения. Чего не брать-то? Действительно, чего не брать…Ведь сами, все сами… Других претензий как бы и не было, общее пополнялось, на этап голыми никто не уезжал, накинул я тент на свои сомнения, зажил спокойно дальше.
Жаркий август выдался, температура в камере +40. По пятнадцать раз на дню ходил в подобие душа, обливался холодной водой. Началось раздражение по всему телу. На врачебном обходе попросил препаратов. Дали зеленку и димедрола две таблетки. Зеленку положил в аптечку, а таблетки сразу выпил, добавив к ним еще 2 из заначки. Проспал больше суток, не помню даже, как стоял на проверках. Пару недель я сдирал ногтями собственную кожу, спал днем, ночью бодрствовал, т.к. только ночью можно было дышать прохладой через жалюзи на окне. Писал заявления в медчасть, иногда мне доставался еще димедрол, но я не пил, хранил. Хотелось еще раз испытать режим забытья. Наконец дописался, ко мне явился врач. Вызвав меня на продол, сказал раздеться. Попросил снять трусы. И объявил долгожданное «собирайся на больничку».
С собой я, кроме личных вещей, нес килограмм сахара для ВИЧевых, да чай с сигаретами в больничное общее.
Привели меня в полупустую хату, где больных всего 5 человек. Хата была строгая, ни одного первохода. Это был мой персональный тюремный рай. На больничке, располагавшейся в укромном месте Нового корпуса, было тихо и уютно. В хате обитал Саня П., смотрящий за корпусом. Излишеств не было, но был достаток. Расспросив меня за жизнь на Красном и на Старом, отпустив пару верных замечаний, новые сокамерники стали делиться нехитрым угощением. Я был тощий, страшный. А зеки такие добрые. Из кешеров кто-то достал сухую колбасу, заварили чай, и мы сидели, вспоминая известных людей, пытались найти новых знакомых. Душевно так сидели.
А утром, узнав что я не ем положняк, мне отдали все отварное мясо, полагавшееся больничным жителям. На мои возражения в несколько голосов зашипели «да ты чё, малой, давай хавай, ты ж дошел совсем».
Убирал хату старик Костя, бодрый старик, здоровый, валявший дурака. И как дураку, ему вручили веник в руки.
В камере еще был Андрюха Карандаш и Деня, оба минчане. Кого-то выписали на следующий день после моего заселения.
Андрей-типичный перекати-поле, это про таких поется «и покатилась жизнь моя копейкой медною по лагерям, меняя лишь режим». После последнего освобождения на свободе он пробыл недолго, около 8 часов. Вышел, опьянила свобода, сел в электричку на Минск, а тут кто-то на соседнем кресле по телефону разговаривает. Но когда Андрюха в тюрьму садился, телефоны были не у всех, да и в зоне лишь у богатых да блатных. А тут прямо перед ним, молодой, с телефоном. Ну и не устоял Андрей, отработал лоха. Так в лагерной синей рубахе, с пришитой биркой, и заехал обратно, в родные стены…Даже побухать не успел.
Деня же был тоже опытный, но оседлый, с женой ждущей, и сроком детским. Лицо разбил кому-то или что-то подобное.
Андрей стоял ночью на дороге, Костя убирал, а мы бездельничали и мурчали.
Чуть больше недели я провел в раю, чем-то меня замазали, раздражение почти прошло. Я наделал себе запасов таблеток, димедрол, анальгин и еще всякой всячины нужной. Отъелся на мясе, сливочном масле, молоке и кефире. Пришла пора возвращаться.
В своей квартирке я сразу отметил нездоровые изменения. Было грязно, шумно , накурено. Какие-то новые люди, все на нервах.
Миша спал. Славика не было. Узнал причину изменений. Толик мелкий выделил 10 долларов, а Миша купил у корпусного порножурнал. Теперь почти вся камера по очереди ходит за шторку с этим журналом и дрочит. Покой утрачен.
Мой новый сосед по наре, приехавший на пересуд с «двойки» шепчет быстро «да они тут вообще ****улись, из рук не выпускают, на дальняк не попасть». Вечером же начинается новое шоу. Вся хата разом влюбилась и пишет записки на женский корпус. Но на дорогу никто становиться не желает, боятся что б не записали в карточку нарушение режима. А дорожник-то на этап уехал. Миша самый дерзкий и решительный. Ставит кого-то спиной к глазку. Сам залазит на решку и отправляет свою маляву. Потом начинает перекрикиваться с какой-то дамой. Продольный стучит в дверь, требует отойти от глазка, обещает вызвать «резерв». Туловище у двери стоит бледное, и стоять страшно, а отойти еще страшнее. Встал я с нары, высказал Мишане за поведение глупое. Слез недовольный, бурчит «лучше б ты на больничке сидел»… Я чего-то заедаюсь, иду на конфликт. Начинается глупый спор, в итоге Мишаня отворачивается к стене со словами «так смотри тогда сам за хатой, раз такой умный. И на дороге стой».
Ну залез на решку, собрал с любвеобильных страдальцев малявы (из всей «почты» лишь одно письмецо было по делу, от новичка, остальные с сердечками и Я.Т.Л.), отправил. Кто-то пытался встать у двери, закрыть глазок, я не оценил. Бросил грубое «иди подрочи».
А днем новый конфликт. Едва уснул-включили радио громко, и подпевают. Нашли общую идею-песни и порножурнал. Веселятся. Сказал спокойно, что сплю-сделали тише, но лишь на полчаса. Потом снова гам, пение…
Встал , заварил чай. Закурил. Попросил выключить радио. Предложил побеседовать. Разъяснил, что ночь не спал ради их любовных писем. Не спал, т.к. они хотят «лизать» в письменном виде, но боятся изолятора. Не спал, что б им было весело и они спокойно спали. Посмотрел в глаза Мишане, и пообещал разбить радио, если кто-либо включит его, когда я сплю.
-Разобьёшь-восстанавливать будешь.
-Отвечаю, не буду, причем все обосную и люди меня поддержат. Это была просьба, все слышали.
Так я стал занозой для большинства обитателей нашей квартирки. Я им реально мешал жить. У Миши возникла новая идея. Через стенку находилась хата, где сидели зеки с низким социальным статусом, петухи. И вот одного из соседей он захотел затащить к нам, дав сигарет корпусному. Журнала оказалось недостаточно. Захотелось задницу мужскую. Я долго с ним ругался. Мы чуть не дошли до рукоприкладства взаимного. Все молчали. Славик улыбался. Потом подал голос.
-Не, в натуре, это лишнее.
Миша увидел нового противника.
-Твоим мнение никто не интересовался, если хочешь-потом и с тобой побеседуем. Дали тебе шконку, не трогает никто-лежи и не дыши.
-Да что ты, Мишка…
-Я тебе не Мишка, закатайся в вату, старый.
На этом все и закончилось.
В камере появился новый житель, Макс, я окрестил его «Младенец», т.к. 18 лет всего, здоровый и румяный. Хранение и распространение, 3-я часть. А дали всего лишь два года, меньше меньшего. Взял почитать приговор, и потерял покой. Прокурор у нас был один и тот же. Только за Макса что-то ему заплатили, отсюда и мягкость. Побеседовал, подозрения подтвердились. Первая мысль-утоплю, вызову оперативника, дам показания, и поедет прокурор этими же коридорами, да в другом статусе. Но чем больше я общался с мальцом, тем глубже тонула моя глупая идея. Ну сядет прокурор, но ведь и Максимке восемь выпишут. Да и тому, кто сумел все организовать, тоже страдануть придется. А бестолковый сидит, да на вопросы мои скользкие отвечает…
Макс стал новым дорожником, пришел сентябрь, а вместе с ним пришли холодные ночи. Стало легче дышать. Прогулки приносили удовольствие. В вонючей прохладе володарских двориков было хорошо просто стоять и думать, подпирая ногой серую стену. Мне попалась книжка об этой тюрьме, с историей и впечатлениями сидельца, умудрившегося посидеть при царе, потом в тридцатые, а потом и при немцах. По словам автора лучше всего сиделось при немцах. Там же прочел, что в прогулочных двориках в тридцатых расстреливали людей. Старая каменная кладка где-нигде проглядывала сквозь асфальт. Было дивно представлять, как текла кровб на эти булыжники, как падали тела, как закрашивали стены от следов крови и мозгов…
Я ждал рассмотрение кассационной жалобы, утверждения приговора, и уже хотел, именно хотел ехать в лагерь. От камеры меня тошнило, как и от ее обитателей. Развлекала, да и то не всегда, перепалка между молодым гангстером Дёней и латышом. Деня по любому поводу провоцировал латыша на грубость, тонко играя словами на грани дозволенного. Латыш бесился, а сделать ничего не мог. Деня достаточно хорошо владел слогом, да и физически был сильнее. Латыш жил надомной, и поэтому я позволял себе иногда подливать маслица в их жаркий спор. Неприязнь возникла из-за его неаккуратности, да и он первый дал мне повод думать о нем плохо. В камерных условиях всегда существует проблема: когда кто-то ест, кто-то одновременно может захотеть в туалет. Кому-то плевать, он может жрать, когда кто-то оправляется. Я не могу, ни есть , ни пить. Латыш однажды проигнорировал мой договор с хатой по этому поводу. Естественно на его стороне в спор о правомерности моих претензий включился Миша. Свое право быть извещенным во время приема пищи о чьих-то намерениях я отстоял. И шуточки погасил в мой адрес. И злости даже не было к инициатору конфликта, а вот именно неприязнь, граничащая с отвращением осталась.
Литовец Вигорас, с которым я общался довольно плотно, называл латыша «Зирга галвэ» (конская голова) и часто бормотал, что рыжих нужно бить, а лучше убивать. И вот насколько хорош был литовец, как человек, настолько плох был латыш. Он не мог понять, зачем начисто мыть общую миску ( в которую нарезали салаты, запаривали быстрые макароны и т.д.), если можно ее просто ополоснуть и поставить в стол. Я объяснил, я научил. И не только его.
Тюрьма была переполнена. Где-то в ДИНе решили ее разгрузить. Новых членов коллектива почти не приводили. Всех получивших срок отправляли либо сразу в лагерь, либо в Жодино. Раз в неделю хату выводили на шмон, ставили лицом к стене, и какой-то офицерик угрожающе кричал, что всех поломает, что бы все немедленно писали заявление с просьбой об отправке в исправительную колонию. Ну почти все и писали. Но этапом ушли единицы, где-то что-то у ментов не стыковалось.
Наконец я получил ответ, приговор без изменений. Сидеть на тюрьме дальше не имело смысла. И тут снова шмон, и снова в хату вваливается этот шумный офицерик. Я прошу его остановиться, подождать 5 минут и принять у меня заявление. Он меняет тон, «да, конечно». Пишу, вручаю в руки. Он с корпусным смотрит какой-то список, хмурится.
-У вас сегодня этап.
-Ну и спасибо вам, гражданин офицерик.
-Не хами.
-Я не хамлю, я радуюсь, что съеду из этого дурдома.
Даже не выхожу на продол, несмотря на продолжающийся вялый шмон, начинаю упаковывать вещи. В хату возвращают ее обитателей, все, поголовно все, сидят и строчат заявления. Потом открывается кормушка, мент забирает бумажки, и все стихает.
Ставлю кипятить воду. Варю чай. Неожиданно для меня Миша начинает разговор:
-Ты почему у мента попросил, что б тебя на лагерь отправили?
-Что за претензии? Вы же все только что попросили то же, да еще и в письменном виде.-я даже сразу не понял, к чему он подводит.
-Получается, ты с хаты ломанулся?
-Бляаа… -меня прорвало. Я стал орать, вспоминая все его косяки, я не смолчал и задал вопрос, почему он торчит на тюрьме, от кого он здесь прячется. Я прошелся по многим сокамерникам, каждому ударил словом по больному. И ни один мне не возразил.
На этап меня никто не провожал. Никаких чаепитий, все в одно лицо. Подошел Миша, присел на нару.
-Грев на лагерь человечку одному завезешь?
-Конечно, какой вопрос.
-Ну так ты ж коней здесь нарисовал.
-Так то наше личное, а грев-другое…
Мент через кормушку сказал мне быть готовым через полчаса. Я сложился, перепаковался, напился, накурился и поставил вещи возле двери. Когда она открылась и прозвучала моя фамилия, я встал с нары и пошел не оглядываясь. На прощание сказал «бывайте, арестованные», и услышал мишино «давай, ненормальный».
Почти 9 месяцев моей жизни на Володарке подошли к концу. Я шел за конвойным расслабленным шагом и разглядывал стены, чугунное литье центральной лестницы, плитку, обитые железом двери камер. Мимо СК до склада, сдать вату, зечку и ложку, потом первый шмон и в отстойник. Конвоир спросил:
-К кому, какой масти?
- К босоте.
И снова «Здарова», чай, общие знакомые. Лежу на сцене, земляка встретил. Курю и слушаю, не перебиваю. Он все новости знает, многое пережил, его ломали физически, ломали изоляторами и угрозами новых сроков. Видно, что на взводе, глаза блестят, наверно слезятся. Спрашивает меня, буду ли я блатовать в лагере, шатать режим и жить лишь воровской идеей. Честно отвечаю, что не знаю. Приеду, а там решу. А для него другой дороги уже нет. Из лагеря в лагерь перевозят, отнимают разум и здоровье. Ну да каждому свое.
Почти всех уводят. Остаюсь я и еще какой-то арестант. Сидит себе в углу на корточках, курит часто.
Входит новая партия, привезли из Жодино. Дядька в годах, сразу видно-номенклатура, да четверо молодых.
Дядю я сразу разгадал, зампред по культуре одного райисполкома. Милейший человек.
А молодняк-дурачье какое-то. Брови хмурить пытаются. Шутят между собой глупо. Раздражают.
Час лежим, другой. Стучу в дверь, прошу свет включить, что б воды вскипятить. Молодняк напрягся, начинают меня просить, что б не стучал. Не понимаю, грублю… Дядя объясняет, что на Жодино за такой стук все хату переломали бы. А, понятно. Слыхал я за Жодино. Бывавшие там рассказывали, что вновь прибывших сразу со старта жестоко и до крови избивают, что б боялись. И еще говорили, что кровь с плиток в приемнике спецом не смывают, для устрашения. И даже за взгляд в глаза бьют. И за межкамерную связь бьют, и за кружку нечищеную могут…
Электричество поупиравшись дали. Сидевший в стороне и молчавший зека вдруг подсел и заговорил. На Бобры едет, Олегом зовут.
На троих кругаль распили, потом еще и еще. Так и время грузиться подошло. Еще один шмон, на дорожку.
Грузимся в автозак. Прощай, Минский централ. Когда-нибудь я приеду, постою у твоих стен. Поищу глазами окна, за ресничками которых прошли месяцы моей жизни. Не самые плохие месяцы…