Я меньше огорчаюсь своим окончательным незнанием ни одного иностранного языка, сколько тем, что не умею играть на фортепиано. Так и представляю, как подхожу к инструменту, долго усаживаюсь на скамейку, даже подкручиваю там какой-то винт сбоку, откидываюсь, пробно протягиваю руки к клавишам, потом медленно опускаю их на колени… И замираю на минуту-другую. Волны взбудораженной крови ритмично приливают к вытянутым пальцам, их чуть подрагивать.
Я сижу, прикрыв глаза, отстраненно слышу каждый шорох в притихшем в ожидании зале… И сам жду. Жду, когда уже звучащая в голове музыка заставит забыть все, заставит слиться с инструментом, извлекая из него, извлекая вместе с ним бурю, нежность, крик, стон…
Не дано. Но что-то подобное испытываю, усаживаясь за компьютер. Так же руки на коленях, пока загружается мой испытанный инструмент. Так же вытянуты пальцы, которым вполне могла быть подвластна другая клавиатура. Правда, в голове – не музыка, а клубящиеся, как всегда в последние годы, мысли, воспоминания, которые нужно записать.
Нужно? Кому?
Как-то опубликовал в интернете небольшой очерк, в котором несколько слов было о моем институтском учителе – человеке неординарном, потому и запомнившемся на многие годы. И вдруг из далекого Израиля приходит отклик: «Валерий, я благодарна Вам за память, так приятно читать строчки о родном человеке…». Вот для таких пишу.
А еще воплощаю свою же нелепую идею. Которая заключается, в общем, в следующем. Когда-то уходит каждый человек. В память об ушедших остается могильный холмик, какой-то памятник над ним, лавочка рядом… И оставшиеся приходят сюда, вспоминают, размышляют… Так было.
Но энштейновская относительность времени, места и разума разбросала нас по всему свету, разделила расстояниями, границами, войнами. И все реже мы встречаемся, все больше забываем прошлое, пережитое, пережитое с близкими, с друзьями, с земляками, с сокурсниками, с соратниками по службе и работе…
Правда, благодаря тому же прогрессу появились социальные сети. И в них нет-нет да и встретишься с прошлым, вспомнишь то, что казалось бы навеки забытым…
И вот мне показалось, что нельзя не воспользоваться этой так кстати появившейся «всемирной паутиной», чтобы увековечить память о тех, кому не воздвигнут монументов, о ком не напишут книгу, не снимут кино. А памяти достоин каждый.
Вот и еще один повод замереть на минуту у компьютера, подрагивая пальцами в предвкушении встречи с прошлым…
Так, недавно увидел «в гостях» ужу немолодую пару. Приятная женщина, солидный мужчина. Знакомая фамилия. Конечно, узнал сразу. Земляки, даже родственники в определенной степени. Но не виделись много лет. И почему-то первое, что вспомнилось, это как вот эта Светлана Ивановна, тогда еще 15-16 летняя девчонка пела на нашей барышевской клубной сцене какую-то песенку Майи Кристалинской. И не песню вспомнил, а то, как красиво, как необычно смотрелась на скромной сцене певица – в темно-темнозеленом платье с глубоким, сказал бы сейчас, вырезом, с юбкой колоколом. Платье было, думаю, из ткани, называемой тафтой. Позднее, когда праздновали завершение восьмого класса, одноклассница со странным именем Седа была в платье из такой же ткани, сминала резко его, а потом легко расправляла. Не оставалось и следа. Вот она сказала, что это – тафта.
А тогда у Светланы в довершение артистического наряда было еще ожерелье, красиво смотревшееся на открытой шее. Оно было в виде прикрепленных к цепочке листиков – зеленых, желтоватых, с зубчиками, и гармонировало с платьем. Такое украшение было и у моей сестры, поэтому, возможно, запомнилось.
Светлана тогда, думаю, еще училась в школе. Потом закончила медицинское училище, стала работать в большой больнице в располагавшемся недалеко от Барышевки научном центре. Вскоре стала старшей или даже главной медсестрой. А это, считай, второй человек в больнице после главврача.
Сейчас она, наверное, на пенсии, хотя, судя по фото в «одноклассниках» вполне еще может работать. Живут они там же. Я был однажды у них, даже ночевал. Это было еще во времена Советского Союза. Они жили в типичной для научного центра двухэтажке, в хорошей квартире со всеми удобствами. Потом, слышал, с удобствами стало хуже, особенно, с отоплением, даже буржуйки применяли. Но это другие родственники рассказывали. У Светланы, скорее всего, таких страстей не было. Все не соберусь написать, порасспросить.
Но я ведь не об этом вначале вспомнил. Как только увидел ее, вспомнил тот концерт. Было лето, я приехал на каникулы, так как учился в другом селе. А у них тут – концерт. Была очень активная заведующая клубом. Напрочь забыл имя, но фамилию помню – Комарова. Жена Володьки Комарова, киномеханика. Он привез ее откуда-то издалека, по-моему, из-под Луги. Наверное, после службы в армии. Армия всегда была источником невест. Правда, и из Барышевки порой увозили приехавшие на уборку солдаты наших девчат.
Вот она и расшевелила всех. Сама была и за режиссера, и сейчас – за конферансье.
- Выступают сестры Бартош и … (забыл), - объявляла она, после чего зал умолкал, разглядывая смущенных девчат. Сцена – рядом, в метре-двух от зрителей в первом ряду.
Сады-садочики, сады зеленые,
А на скамеечках сидят влюбленные…
Эту песню они пели, точно помню. Обращал внимание отчетливый белорусский акцент.
Тогда в Барышевку привезли много семей из Белоруссии. Наверно, продолжать покорять целину. Привезли их почему-то, помню, зимой, расквартировали почти в каждой семье. У нас тоже поселилась большая семья – человек пять. Фамилия у наших квартирантов была почему-то русская - Капустины. Но вот книжку детскую запомнил у них на белорусском языке. Это была тоненькая книжечка о соломенном бычке – смоляном бочке. У нас они жили не долго, до лета.
С белорусским акцентом выступал и еще один «артист» - Витька (так тогда говорили) Брилевский. Он был в роли Тарапуньки, наверное, из-за роста, а Штепселя играл Петро Ревера, наш, барышевский, из поляков. Тогда эти два персонажа – Тарапунька и Штепсель, были очень популярны, несмотря на отсутствие телевидения. Звучали по радио и в киножурналах, предварявших каждый фильм. А в кино тогда ходили практически все, способные передвигаться и успевшие подоить возвратившихся с пастбища коров.
Наш зять Николай – муж сестры, пел на похожем на украинский языке про «рушник вышиваный». Пел громко, имел большой успех. Кстати, Николай был братом описанной выше Светланы.
Заведующая клубом читал длинное стихотворение о светлом настоящем и еще лучшем будущем. Запомнил только одну пафосную строчку: «…для вас построен Волго-Дон!». Запомнил потому, что у нее как-то очень красиво, мягко звучало «л» в «Волго-Доне».
Были еще номера, но их уже не помню. Да, была и музыка, по-моему, баян. Играл на нем тоже кто-то «приезжий», по фамилии, кажется, Кондаков.
В Барышевке «приезжих» всегда выделяли. Я писал раньше немножко об истории нашего села, о ссыльных поляках, укоренившихся к годам моего детства здесь по-настоящему. И все, кто приезжали потом, а такие были всегда, долго, годами считались «приезжими». В свое время и мои родители вместе с другими поляками, привезенными не по своей воле в казахстанскую степь, были для тех, кого угораздило здесь оказаться раньше, такими же «приезжими».
Пианист не дистанцирован от слушателей. Он постоянно вместе с залом. Малейшую ошибку – не исправить. «Текст» не редактируется.
Я тоже никогда не редактирую свои тексты, размещаю их сразу в своем разделе. Мне кажется, так – честнее, искреннее.