Вместо предисловия.
Данный труд написан в своеобразном стиле,атмосфере и философии. Не многие поймут, многие возмутятся и осудят, поскольку в нашем обществе еще слишком прочно влияние стереотипов и шаблонов.
Прошу не судить меня слишком строго, это моя первая попытка писать в прозе, так сказать проба пера. Я начала писать этот роман в 2008, закончила в 2012, мое сознание и отношение ко многим вещам за этот промежуток времени сильно изменились. Не думала, что продолжу писать заключительную, вторую главу, и тем более что это опубликую, но, в конечном счете, оказалась не права ни в одном из этих двух умозаключений. Могу сказать что, вторая глава будет кардинально отличаться от первой во всех отношениях.
Первая глава написана под вдохновением от книг замечательной писательницы Энн Райс,но по правде говоря,в некоторых местах моей работы зашкаливают патетически-трагические мотивы и сентиментально-романтические порывы, что весьма веет детством (почти все написано мной в возрасте 18 лет, лишь позже закончено и доработано).Роман адресован моим ровесникам и младше, вряд ли более старшим поколениям будет интересна подобная тематика, так же не советую читать людям склонным к дискриминации различных меньшинств.
1 глава.
Меня зовут Альбер де Амери, я поведаю вам свою историю…
Родился я во Франции, в небезызвестном многим, северном пригороде Парижа Сен-Дени, прославившемся древним аббатством монахов-бенедиктинцев, которое в последствии стало первым монастырем Франции, выполненном в готическом стиле и усыпальницей французских королей. И произошло это столь скверное событие – мое появление на свет – 19 июля 1766 года.
Моя семья была дворянского происхождения и вела свою родословную от норманнских предков. Наш род славился двумя выдающимися художниками – моим прадедом Франциском де Амери и его сыном- графом Луиджи де Амери, а мой отец был ведущим капельмейстером в хоре при дворе Людовика XIV. Не хочу показаться надменным, но я словно, вобрал в себе лучшие качества этих великих личностей.
Я обладал великолепным слухом, с первых нот я мог отличить скрипку работы великих кремонцев среди остальных, чуть менее тонко выполненных, ее разновидностей, и на память подобрать сыгранные кем-то, неизвестные мне ранее партии на своей безупречно настроенной скрипке Страдивари. В дополнении к этому я был одарен редким для юноши голосом – контр-тенором.
Так же я имел еще один талант от предков – я превосходно рисовал, видя в природе такие краски и композиции, что обычные люди трепетали перед моими творениями. Даже в привычных предметах, я мог найти и выделить ту зыбкую грань совершенства, которую простым смертным не дано было разглядеть своими пустыми, равнодушными глазами, не способными к осознанию истинной красоты окружающего мира.
Когда я пел ли, или играл, стоял в поисках вдохновения у мольберта или набрасывал на холсте эскиз, девушки всего высшего сословия теряли разум от восхищения любым моим словом или жестом, и каждая из них мечтала оказаться единственной возлюбленной для меня. Но я не видел ни в одной из них индивидуальности. День за днем они всё отчетливей превращались в моем сознании в серую массу грязи в разноцветных бальных платьях. Как бы их одежда не казалась роскошной и богатой, идеально подчеркивающей их утонченные формы - для меня они все представляли из себя лишь не имеющих ничего внутри – красивых кукол. Они заигрывали со мной на светских приемах, мне ничего не стоило соблазнить любую из них провести со мной ночь, доставив ей удовольствие, которое она больше никогда не испытает в своей жизни. Но они все были такими одинаковыми. Их нежная кожа трепетала под моими прикосновениями, запах духов впитывался в мои волосы, а я не мог ничего с собой поделать - забывая на утро наслаждения юной особой, вечером я соблазнял ее подругу…
Такая жизнь завораживала, и я приобрел множество пагубных пристрастий. Вскоре после того, как отметили мое двадцатилетие, окружающие начали замечать, что я стал все чаще и чаще без меры пить. Но разве могло ли быть иначе, когда вокруг было великое множество дорогих вин со всех уголков Европы, в кармане всегда находилось нужное количество экю и главное - я обладал молодой и прекрасной, жаждущей удовольствий натурой. Ах, как я любил жизнь!
Но эта жизнь текла и текла, иссушая мои вены, с каждым прожитым моментом счастья приближая меня к вечности. Шел мой 23 год от рождения. Мои художественные творения не приносили мне великих богатств, но на обычную для меня, роскошную жизнь всегда хватало унаследованного состояния, и я был полностью устроен этим беззаботным, праздным существованием. Творчеством я занимался исключительно ради самого процесса и получаемого морального удовлетворения, а не для попытки обогатиться, ведь богатством и титулом я был наделен от рождения.
Получая привычное количество франков за новую художественную работу, была ли она портрет аристократа, пейзаж с французскими улочками или цветочный натюрморт; я спускал деньги за ночь на вина, посиделки в барах, азартные игры и девушек. Я раскидывал золотые монеты направо и налево, не жалея никогда о них.
Иногда, на утро мой желудок страдал от избытка выпитых вчера вин; кошелек был пуст как погреб нищего крестьянина; а брошенная девушка рыдала у моих ворот; - меня ничего не трогало, не заставляло трепетать мое мертвое сердце, как считали многие, но даже ничьи слова не вызывали во мне ничего кроме высокомерной усмешки. Отчасти, наверно из-за этого я получил прозвище «ангел из камня», в светской среде.
О моих талантах стало известно за пределами Франции, из разных стран приезжали ценители искусства, чтобы послушать мой восхитительный вокал и прикупить парочку новых работ по живописи. Я получал удовольствие от своих возможностей, и моя душа с каждым новым днем возносилась все выше и выше над другими существами.
Мои прекрасные черты лица влюбляли в себя знатных придворных дам, представительниц высших аристократических фамилий, супруг самых важных и титулованных особ. Эти дамы осыпали меня золотом и сапфирами за один миг наслаждения, который мог дать им лишь я один. Но я ухмылялся на искренние слезы и мольбы, рвал письма украшенные золотой и алмазной крошкой, обмывал, души благородных дам грязью, как они обмывали своими чистыми слезами мои тонкие пальцы.
Я любовался в зеркало на свои темные, густые волосы, струящиеся по точеным плечам, небесно–голубые глаза, на совершенно–правильные черты лица в сочетании с женственно-изящной фигурой, облачаемой всегда лишь в самые изысканные и благородные ткани.
Очень часто моя красота приводила меня в такой экстаз, что, напившись изрядно дорогих вин, я готов был целовать свое отражение в огромных зеркалах Версаля, где я был постоянным гостем. Но все эти красивые и высокомерные жесты лишь еще больше восхищали девушек, готовых падать в мои хрупкие объятия и растворяться в них.
Иногда после официальных приемов, блеска и роскоши дворцовых апартаментов и столь приевшихся дорогих яств меня тянуло в другую среду парижской жизни, туда, где беззаботно отдыхает простой люд после трудового дня, туда, где можно забыть про излишне вычурные, аристократичные манеры, туда, где можно просто веселиться от души.
Но однажды, по воле случая, сидя в одной из множества парижских забегаловок, я повстречал создание, неведомой мне ранее красоты…
Он скромно сидел в углу, ничего не пил и не ел, лишь завороженным взглядом любовался одной из танцевавших на невысокой сцене девушек. Его глаза были полны печали, в них отражались дым от сигар и отблески от пустых бокалов. Необычайная бездна его темно-синих глаз заставляла смотреть в них бесконечно, тонуть в их сиянии и глубине. Его белую, цвета мрамора кожу обрамляли белоснежные длинные волосы. Он был так строен и обладал утонченно-бледными чертами лица, что если бы не одежда его принимали бы за девушку. Я не мог оторвать взгляд, полностью погруженный в него, я пытался разглядеть его душу, которая как мне казалось, была столь же совершенна, как и ее внешняя оболочка.
Я подошел ближе, он совсем не замечал меня. Сев рядом я спросил его имя.
«Роланд Сорель»- почти пропел он, его голос был так мелодичен и печален, как нежнейший из минорных аккордов клавесина.
«Маркиз Альбер де Амери»- представился я, он молча кивнул все с таким же интересом наблюдая за юной особой.
Разговор не завяжется, понял я и отошел в противоположенный угол заведения, из которого и наблюдал весь остаток вечера за Роландом. Он не вставал со своего места, практически не двигался, тонувший в своих мыслях и своей печальной нежности к девушке, в то время, пока я растворялся в нем и его красоте.
Наконец он встал и медленно пошел к выходу. На нем была простая, старая рубаха, по которой я понял, что он из крестьянского сословия. Но даже сей факт, не омрачил моего представления о нем. Он был совершенен до такой степени, что даже поношенная суконная одежда лишь украшала его точеное, стройное тело.
Я тоже вышел из этого дешевого, питейного заведения, в котором нам довелось провести этот вечер вместе, но не вдвоем. Закурив трубку, я обнаружил, что юноши уже нигде не было. Я постоял в задумчивости пару минут и увидел девчонку, целый вечер привлекавшую внимание Роланда. Оценив ее взглядом аристократа, могу сказать, что она выглядела весьма откровенно, для приличной девушки. Да, возможно, внешне она была очень привлекательна, смазлива, я бы даже сказал, красива, но так, как может быть красива второсортная танцовщичка грязного уличного трактирчика.
Девушка подошла ко мне, представилась Катрин, улыбнулась и сразу же стала заигрывать со мной, применяя ничтожно-низкие способы обольщения, которые я бы даже не хотел описывать. Я не мог понять, что могло привлечь Роланда в этой провинциальной дешевке. Но поскольку я был достаточно пьян, вино заиграло во мне и животные инстинкты взяли верх. Я увел Катрин в располагавшийся поблизости цветочный сад и без особых сопротивлений уложил ее в мягкую траву. Она так легко поддавалась моим ласкам и была безгранично поглощена происходящим, что сама набрасывалась на меня в диком возбуждении и экстазе.
Через час она обессиленная и еще не совсем трезвая уснула в траве, а я тихо встав, побрел в свое поместье. Это было, конечно не правильно, бросить спящую девушку одну в таком месте, где ей могла бы угрожать опасность, но меня это обстоятельство ничуть не беспокоило. С легким сердцем я шел по центральным улицам Парижа, любуясь на великолепные творения архитекторов прошлых веков. Я смотрел на великий готический собор Нотр-Дам де Пари, на церковь Святой Женевьевы в латинском квартале, на каменные мосты через Сену и ее каналы, заросшие водной лилией.
Спустя пару часов я добрался в свой особняк, и сразу же меня поглотил крепкий, приносящий забвение уставшему сознанию, сон, длинный сон из множества отрывков прошлого вечера, но никогда мой разум не покидал образ Роланда. Его дыхание смешивалось с дымом сигар и испарением дешевых вин, которыми я упивался на протяжении ночи. Мне снились его губы, ласкавшие мое тело, как мое тело ласкали губы Катрин, она соединялась с Роландом, он проникал в нее, в меня, он был во всем и я не мог отличить, что было реальностью, а что сном.
В считанные часы меня, ранее не склонного ни к каким телесным заболеваниям, подкосила сильнейшая лихорадка. Несколько дней я провел в постели в муках, слуги и лекари вертелись возле меня, накладывая на мой лоб холодные компрессы, отпаивая настоями из трав и крепким чаем. Я не мог шевелиться, любой жест, слово или даже мысль несли боль физическому телу.
В какие-то из мгновений я думал, что смерть придет за мной, и мысли о ней вызывали облегчение, даруя надежду о покое. Но все же мое молодое тело еще, наверно, не в меру тогда испило жизнь, чтобы положить ей конец, и нелегкий этап выздоровления принес еще большую жажду удовольствий, получаемых от земного существования.
Через шесть дней я окончательно поправился и сразу же пошел в тот кабачок, где встретил впервые Роланда. Я ничего не пил, сохраняя здравый рассудок для встречи с моим ангелоподобным. Но на протяжении всего вечера он так и не появился. Я стал ходить туда каждый день, в течение месяца, но так и не нашел там Роланда. Еще мне показался странным тот факт, что и Катрин, за это время, так и ни разу не повстречалась мне в данном заведении.
Я стал искать Роланда везде – в других кабаках и харчевнях, на рынках и ярмарках Парижа, на грязных окраинах и на широких центральных улицах, в парках и цветочных садах. Но все это было также тщетно, как попытка оживить мертвеца…
Боль стягивала и разъедала мою душу, я впадал в отчаяние, пытаясь бороться с истерией, захватившей мой смертный разум. Я не мог больше рисовать, незаконченные шедевры я рвал и сжигал в своем роскошном камине. А вместо моего редкого, потрясающего вокала из горла вырывался одинокий плач, который по ночам слышали лишь слуги. Я перестал ходить на приемы, забросил старых друзей, меня не радовала ни самая изысканная пища, ни дорогие вина, ни прекрасные девушки.
Так я страдал более двух месяцев, думая об одном лишь Роланде, каждую из миллионов секунд, прожитых без него. Он стал моей музой и моим вдохновением, без которого, казалось, я не мог ни творить, ни жить.
И, наконец, однажды наступил переломный момент в моей жизни, момент которого каждый человек по-своему ждет и боится…
Это было дождливым сентябрьским вечером 1788 года, я сидел у ворот своего поместья, уже больше месяца я никуда дальше них не выходил. И в этот вечер я больше не мог сдерживать свою боль внутри, я плакал. Старая служанка Молли умоляла меня съесть хоть что-нибудь из дорогих яств, но ни одна крошка пищи не была принята мной уже в течение последних трех дней, лишь вино наполняло меня изнутри, иллюзорно принося временное забвение.
Я любил Молли, как мать, она воспитывала меня с детства, ведь моей мамы не стало, когда мне было всего два года, а отца я потерял пять лет назад, он умер от эпидемии желтой лихорадки. И кроме нее никто уже давно не мог заставить мое сердце проявить к себе хоть какую–то нежность. Я всегда буду считать ее второй мамой, и мое высокомерие позволяет мне такой скромный жест любви…
Когда Молли ушла спать, было уже за полночь, я все также сидел у ворот и остекленевшим взором смотрел на старое, фамильное кладбище, расположенное неподалеку от моих владений. Не знаю почему, но меня тянуло в это мрачное место в столь поздний час, и я безрассудно направился туда.
Какое-то время я бродил у ограды, всматриваясь в монументальные творения мастеров выделки из камня, и мое сердце трепетало от красоты и величия могильных постаментов. Здесь были похоронены все мои великие предки. Зайдя внутрь, я посидел у каждой из каменных плит, мысленно поговорив с близкими, упокоенными здесь, людьми. Слезы рвались из глаз, как из неиссякаемого водоема, я был так одинок на этом небольшом участке земли, также как и одинок во всем бескрайнем мире…
Тишина... Холод… Опустошение. И ничего больше… Меня пугали эти слова, доносившиеся из глубин моего немного помутившегося рассудка. Почему же я сам себя не мог понять? Почему я не мог решить чего по-настоящему хочу – бушующей жизни ли, со всеми ее скачками и поворотами, или же спокойного, забвенного сна в этой земле, рядом со своими предками.
Но вскоре я нашел ответ, и он был единственным верным для меня. Я хотел хоть на минуту увидеть Роланда, предложить ему всю вселенскую любовь, на которую была теперь способна моя душа, и если он отвергнет ее, то смерть станет наградой моему измученному существу. Если же примет, я буду жить им, жить ради него, я сделаю все, что он пожелает, отдам себя и свою душу за любой его каприз!
Одна за другой бежали минуты, превращаясь в мучительные часы ожидания, но Роланд не являлся и я понимал, что он и не должен здесь быть, ведь что делать юному крестьянину ночью на старом, фамильном кладбище? В отчаянии я пал на одну из могил и долго, долго плакал, не в силах собрать бушующие чувства.
Мне показалось, что впервые за вечность я научился чувствовать. Первый раз в жизни я плакал, плакал как дитя, лишившееся последней радости. И тогда только я понял, что все мои жизненные идеалы, такие как, погоня за удовольствиями, фанатичное восхищение собой и эгоизм, являются лишь защитной реакцией одинокого создания, не познавшего никогда настоящей любви.
Я взял нож и решил навсегда прекратить муки, зная, что судьба все ровно больше не даст мне возможности обрести Роланда. Я жил ярко, все восхищались мной и в смерти своей я наложу отпечаток на души людей!
Нож проскользнул по запястьям, ранив кожу, кровь тонкой струйкой текла по моим нежным пальцам, и я слизывал с них ее сладкий привкус. Тогда я испытывал счастье, болезненный экстаз, еще неведомый ранее. Меня приводило в восхищение это ощущение уходящей, бурным потоком из вен, молодой жизни, жизни больше не принадлежащей Альберу де Амери.
И я резал руки, с каждым разом сильней и сильней давя на нож, страстными ритмами скользящий по руке, как смычок по скрипке.
Меня обуял дикий смех и истерический плач, припадок всех человеческих состояний рвал органы чувств, разъедая порочную душу изнутри. На меня разом хлынули все эмоции, которые человек мог испытать за 22 года своей жизни. Голоса сменялись голосами, смех рвался сквозь слезы, плач смешивался с вздохами наслаждения, будто покидающая этот мир душа, хватаясь за последние мгновения бытия, пыталась унести как можно больше ощущений с собой в другой мир…
Сознание начало расплываться, вещи вокруг теряли четкость, и я понимал, что скоро придет конец всему. Но мне больше не было страшно, я не жалел ни о чем никогда при жизни, не пожалею и теперь…
Лежа на спине, я услышал шаги, кто-то быстро приближался ко мне. Я пытался открыть глаза, но веки опухли и потяжелели от пролитых слез. Через пару мгновений я услышал треск рвущейся ткани и почувствовал, как мои руки крепко стягивают в местах порезов. А дальше меня укрыла в своих целебных объятиях бессознательная тьма забвения.
Временами я видел иллюзию снов, смешанную с обрывками реальности. Где-то мелькали лица слуг, врачей, старых друзей, жесты, слова, слезы, все сливалось в хоровод гротескных картин, порожденных моим почти умершим тогда мозгом.
Ослабшим голосам я звал Роланда, отчаявшись в его прибытии, я призывал смерть. Но ни тот, ни другая не являлись ко мне. Я думал о том человеке, кто дерзнул отобрать мою жизнь у Анку, кто тот великий злодей, посмевший вернуть меня в этот ничтожный мир, который уже почти находился тогда за моей спиной. Но никто не называл имени моего «губителя». Я был твердо уверен, что как только смогу самостоятельно встать, я сразу завершу начатое.
Прошло около недели, силы возвращались ко мне, я мог самостоятельно передвигаться по дому. В один из вечеров я собирался тайно покинуть поместье ночью, чтобы вернуться к месту моей несостоявшейся гибели и в этот раз уже исполнить до конца, данное себе обещание.
День тянулся мучительно долго, застывшим взглядом я впивался в настольные часы, но время от этого не убыстряло свой ход. Казалось, ночь никогда не наступит. Около 19 часов ко мне постучала Молли и сказала, что ко мне пришли, что меня хотел бы навестить господин, спасший мне жизнь. В порыве гнева, за дверью своей комнаты, я закричал проклятия в адрес этого человека и сказал, чтобы он уходил, что я не хочу никого видеть. Зная мой характер, Молли поспешила проводить юношу, ведь попытка переубедить меня могла обернуться еще большим шквалом отторгающих слов.
Когда они подходили к воротам, я решил взглянуть из окна на моего «спасителя». Наверно сейчас, уважаемый читатель, Вы скажете, что мой рассказ похож на вымысел, вы можете отложить мою рукопись и назвать автора чудаком и лжецом, но клянусь Вам, по велению судьбы, человеком, спасшим меня тогда на кладбище, оказался никто иной, как Роланд.
Некоторое количество мгновений я не верил своим глазам, ссылаясь на ошибку обессиленного сознания. Я повторял невнятные фразы, о том, что такого совпадения просто не может быть, в то время как Роланд направлялся все дальше и дальше от особняка. Что было сил, я побежал за ним, еще не веря в эту странную забаву судьбы. Догнав Роланда, я заслонил ему выход из ворот поместия, он в ответ, взглянул на меня с таким презрением, что я невольно отпрянул, не ожидая такой реакции от крестьянского мальчишки. Он ускорил шаг, я бросился за ним вслед.
У его ног я упал на колени и взмолил простить мои опрометчиво брошенные слова. Не знаю, сколько минут или часов длилась затем моя исповедь, в которой я описывал все муки, проведенные в одиночестве, с момента нашей первой встречи. После того как я замолчал, Роланд опустился на колени рядом со мной, взял мою руку в свою, поцеловал её, сказав слова, навсегда запечалившиеся в моей памяти. Тихим мелодичным тенором он произнес: « Господин, я буду служить Вам, до конца своих дней я буду предан Вам, если Вы того и, правда, желаете». Не веря в происходящее, прижавшись к груди Роланда, я не мог говорить, поток моих слов иссяк, уступив место слезам, которые, холодными ручейками стекали по коже моего бледного ангела. Он играл моими волосами, гладил по голове, а я не отпускал его нежную руку. Мы просто молчали, растворяясь в глазах друг друга, ведя, таким образом, скрытый диалог душ.
Немного позже Роланд начал свой рассказ. Он и его матушка Патриссия были слугами в богатом, дворянском поместье графов де Беранже, в котором они оба родились. На служение не одному поколению этой дворянской ветви, начиная с 1673 года, отдали свои жизни все предки Роланда. Он знал, что они с матерью, вынуждены поступать также - подчиняться алчным аристократам, не видя других радостей, до конца своих дней. Ведь у них не было других средств к существованию, не было своего жилища, земли. К тому же его мать была очень серьезно больна, врачи говорили, что ей недолго осталось мучиться на этой Земле. Отец Роланда умер очень давно, и других родственников у него тоже не было. А моему бедному мальчику было сейчас всего 19 лет.
За несколько недель я организовал все так, что Роланд с матерью переехали в мое поместье, по официальной версии в качестве слуг. И далее потянулись вереницы спокойных, размеренных дней, сподвигавших меня на творчество и восхищение земным бытием.
Я стал еще больше и усерднее рисовать, продавая работы за двойную цену, я выступал в ведущих оперных театрах, также влюбляя в себя и восхищая наивных дам. Но теперь мне стала безразлична жизнь гениального распутника, жизнь, которой я всецело был поглощен ранее. Я больше не пил, не ходил в кабаки и таверны, не соблазнял девушек. Все заработанные искусством франки я тратил на Роланда. Когда все необходимое для его новой, аристократической жизни было приобретено, я стал заваливать свою музу изысканными украшениями, дарил милые, дорогие безделушки, покупая все, что могло бы ему понравиться. Роланд, окончательно так и не мог привыкнуть к такой жизни, он смущался при виде каждого нового моего презента, но был всякий раз по-детски искренне благодарен за мою заботу. Иногда мне казалось, что он относиться ко мне как к своему великодушному господину, беспрекословно выполняя все мои просьбы, как слуга, выполняющий приказания своего хозяина. Такие отношения сложились между этим совершенным созданием и мной, но ни этого я хотел. Я питал к Роланду безграничную страсть и привязанность, не способный желать и любить кого-либо еще.
Прошло около месяца с момента переезда Роланда в мое поместье. В один из долгих ноябрьских вечеров я сидел за книгой в своей комнате, но как не старался, я не мог вникнуть в ее повествование, потому что мои мысли блуждали по лабиринтам фантазий о моем Желанном, но Неизведанном.
Не в силах больше сдерживать себя я спустился на первый этаж, где с недавнего времени жил Роланд. Его комната была не заперта, он жил в ней один, окруженный всеми удобствами, что я смог для него предоставить. Он лежал на своей постели, шелковое белье покрывало его нежную кожу, цвета белого мрамора. В полусне он шептал, как мне показалось, мое имя.
Закрыв дверь, я сел рядом на его кровать и стал проводить рукой по его ухоженным, бархатным волосам, по его немного похолодевшей ото сна, коже. Роланд проснулся, удивившись моему столь позднему визиту и действиям, сопровождающим его, он спросил, что я желаю. Растворяясь в его голосе, блаженно наслаждаясь им, я смог ответить лишь: « Тебя, любовь моя, тебя желаю».
Я заключил его в свои объятия и стал нежно целовать в шею, в пахнущие нарциссами волосы, в прикрытые от наслаждения ресницами, любимые глаза. Я ласкал его пальцы, руки, плечи, иногда впиваясь в свежую и юную кожу зубами, я спускался ниже и ниже по его гладкому, изящному телу. И он дарил мне ласки в ответ. От каждого его прикосновения, меня накрывало волной неиссякаемого, неведанного ранее удовольствия. Мои слова любви лились рекой, но чувства не могли найти в них своего всецелого выражения. Это было нечто неспособное быть описанным ни на одном из языков мира, ни одним из миллиардов существующих слов.
Растворяясь взглядом в его бездонных глазах, я впервые с момента нашего знакомства, прикоснулся губами к его нежнейшим устам. Так долго ожидая этого, я не мог больше сдерживать своей страсти, и с неиссякаемой жадностью впивался в эти мягкие и сладкие губы, а Роланд также нежно и безропотно отвечал на мои поцелуи. Наше возбужденное дыхание разносилось по выполненной в холодных сиреневых тонах и пахнущей цветами комнате Роланда, и сливалось с мелодичными ударами старинных настенных часов.
Я стал скидывать свою одежду, чтобы лучше ощущать прикосновения моего Роланда на своем разгоряченном, немного оцепеневшем от возбуждения теле. Роланд приподнял накрывавшее его одеяло, и я полностью обнаженный забрался под шелковый покров, прижавшись всем телом к нему. Что было дальше, не берусь описывать, потому что просто невозможно описать то необъяснимое чувство, то наслаждение, посетившее нас в ту ночь, которая пролетела для нас как пара мгновений.
Мы проснулись в 9 часов утра в объятиях друг друга. Мой ангел поцеловал меня в губы, оделся и, сказав, что хотел бы прогуляться, вышел из поместия. Я не знал, куда он пойдет, но с восторгом ждал его возвращения.
Я лежал на кровати Роланда, вспоминая события ночи, я гладил шелковые простыни, впитавшие его запах, прижимая к себе одеяло, согревавшее его. Любую мелочь, имевшую отношение к нему я возводил в предмет культа, боготворил и восхищался ей, как частицей Моего Бога. Да, отныне Роланд заменил мне Бога, в существование которого, я раньше, откровенно говоря, не верил. Вещи Роланда были подобны святым мощам, исцелявшим мою душу от тоски и боли. Его портрет, нарисованный мной, я превратил в икону, молясь ей о своей душе.
Шли часы, но Роланд не возвращался, я начал серьезно беспокоится. Минуты стали вечностью, не зная, сколько прошло времени, я терял себя в нем, я растворялся в замкнутом пространстве комнаты, не ощущая себя в действительности, меня будто оторвало от этой земли, я был далеко за пределами обыденности.
Мои размышления нарушил крик Молли. Она плакала, судорожно стуча в дверь комнаты. Не понимая происходящего, я поспешил открыть, а внутренний голос твердил мне: «Что-то произошло». «Но только бы не с Роландом», - мысленно умолял мой разум. Я стал призывать всех богов и демонов мира, боясь услышать слова Молли, молчавшей на протяжении нескольких мгновений.
«Патриссия умерла», – зарыдала Молли.
Боль и страх пронзили мое сердце, но с ними пришло и облегчение, что это произошло не с Роландом. «Мой бедный мальчик, что же будет с ним, когда он вернется с прогулки и узнает об этой потере? Чем же облегчить мне его боль?» - думал я, поглощенный мучительной печалью.
День прошел в приготовлениях к похоронам. Поскольку Патриссия не имела никаких родственников и даже близких друзей, все заботы и расходы пришлось взять на себя всецело мне. На следующий день Патриссию похоронили на одном из центральных кладбищ Парижа. Так, печально и горестно закончился второй день отсутствия Роланда в моем поместье.
Не зная себя от беспокойства и страха, я стал прикладывать все возможные средства поиска, но все они были тщетны. Я страдал до безумия и каждую ночь напрасно ждал его возвращения, лишь ветер колыхал ветки деревьев за окном, создавая иллюзию шагов моего любимого.
В один из этих безутешных дней мне пришлось отправиться в салон мадам де Монселле для встречи с одним господином, что бы обсудить кое-какие финансовые вопросы. После окончания разговора, который был целью моей поездки, я направился к выходу, но внезапно мое внимание привлекла дама, поразительно похожая на Катрин. Я не мог поверить своим глазам, это и правда была Катрин, но до какой степени она изменилась! Из распутной уличной девчонки она превратилась в солидную леди, одетую по всем правилам аристократического этикета и в соответствии с новомодными парижскими канонами женской красоты. На ее руках и шее сияли изысканные, золотые украшения и весь ее образ был сочетанием богатства и красоты его владелицы.
Я подошел, мы поздоровались, после некоторых фраз, брошенных друг другу из вежливости, наш разговор перетек в более сокровенные пределы наших сердец, и Катрин поведала мне историю, повергшую меня в шок.
В ночь нашего с ней знакомства в баре, после того как я покинул ее, направившись домой, Катрин проснулась в объятиях Роланда. Он признался в своей давней любви к ней, говорил множество красивых и искренних слов, и она также почувствовала непреодолимую тягу и нежность к прекрасному юноше. Они стали видеться чаще, их страсть понемногу перетекала, как им казалось, в настоящую любовь и они думали о свадьбе.
Она знала, что Роланд очень беден, но это не было препятствием для ее чувств, потому что сама она была дочерью помещика ля Брюне. Когда-то Катрин сбежала из родового поместья в поисках актерской славы и жажды удовольствий, так она и попала в трактир, в котором и произошло мое знакомство с ней. Но Катрин знала, что отец безумно любит ее и примет назад даже ценой свадьбы с сыном крестьянки, что конечно большая редкость в наши дни.
Через полтора месяца Катрин поняла, что беременна. Она искренне молилась, что бы ребенок был от Роланда, но как выяснилось позже, Роланд не мог иметь детей. Но даже этот факт не убил их чувств, шли приготовления к свадьбе. Роланд по-прежнему боготворил Катрин и стал испытывать интерес к моей персоне, как к очевидному отцу их будущего ребенка. Он следил за мной, выяснил, где я живу, в каких местах чаще всего появляюсь. Оказывается, в то время как я везде безуспешно искал и ждал Роланда, он следовал по моим стопам, но оставался незамеченным мной! Так и произошла наша странная встреча на моем фамильном кладбище. Таким образом, человек, ставший причиной моей попытки самоубийства, спас мою жизнь в ту дождливую сентябрьскую ночь.
Шли дни, Катрин начала замечать охлаждение чувств со стороны Роланда, с каждым днем он менялся и отдалялся от нее, и она перестала узнавать своего нежного, горячо любившего ее ранее, мальчика. Последний раз они виделись за день до исчезновения Роланда из моего поместья. Утром того дня он пришел в комнатку, которую снимала в центре Парижа Катрин, в необычайно подавленном состоянии. Попросив прощения, Роланд сказал, что свадьба отменяется, и они не могут продолжать более любое общение. Он положил на стол мешочек золотых монет, которыми я осыпал его, и которые он не тратил, откладывая, как выяснилось, для будущего ребенка Катрин. Роланд просил ее забрать деньги и как можно скорей возвращаться в поместье отца. Больше он не сказал ничего, покинув Катрин, застывшую и онемевшую от его слов.
Я был поражен этой историей и не мог до конца поверить во все происходящее. Наше молчание длилось и длилось, пока Катрин не нарушила его, сказав, что скоро подадут ее карету, она заберет все свои вещи и навсегда уедет из Парижа в отцовское поместье, где и будет в одиночестве воспитывать нашего с ней ребенка. Так безжалостны и губительны бывают ошибки юности, и, к сожалению, Катрин убедилась в этом лишь на собственном опыте. На этом мы и попрощались, чтобы больше никогда не увидеться вновь.
В оцепенении я долго и бессмысленно бродил по улицам, пытаясь окончательно понять всю сложность сложившейся ситуации и определить свои дальнейшие действия. Но более всего меня душили мрачные предчувствия относительно Роланда.
Часы шли за часами, я больше не замечал течение времени, потому что все происходящее теперь в моей жизни утратило смысл. Весь мой особняк был пуст, холоден и мертв, ведь в нем не было моего мальчика. Не могу описать, как я страдал, как я взывал к нему, умоляя вернуться. Но почему же он не слышал меня? Как мог мой любимый столь бессердечно покинуть человека, безмерно обожавшего его, покинуть, когда обещал до самой смерти принадлежать только мне?! Мой плач был столь продолжителен и безутешен, что казалось, бог должен был сжалиться, наконец, надо мной и вернуть Роланда, но того не происходило, давая полное основание окончательно уверовать в несуществовании бога или презирать его.
Свою горечь и ненависть я стал выплескивать в творчестве. Я рисовал сцены смерти, круги ада и легионы демонов, наполняя картины всей бездной своей души, сливая живопись с отчаянием, краски с собственной кровью. Своим покровителем я избрал Великого Белиала, демона являющегося в образе прекрасного юноши. На каждой моей работе был отпечаток этого лукавого, но совершенного создания, и в лике Белиала я видел моего Роланда. Я продолжал молиться каждому из них, губя свою душу, я возносил на пьедестал моего ангела в облике смертного, подаренного и отнятого у меня неизвестной стихией. Я призывал все силы природы и языческих идолов на его поиски, разочаровавшись в ничтожных человеческих попытках вернуть мне его.
По истечению пяти дней с исчезновения Роланда меня постигло еще одно неприятное происшествие. Шел к концу последний месяц осени - ноябрь, стояла непривычная для Парижа, холодная и дождливая погода, временами, танцуя над крышами, выпадал неприятный снег. В один из таких пасмурных дней мое поместье окружила толпа взбунтовавшихся крестьян, выкрикивая оскорбления в адрес всей аристократии, и в особенности в адрес вашего покорного слуги, эти люди пытались поджечь мой особняк. Пришлось в ускоренном темпе вызывать жандармов для подавления этого бунта, что и было успешно сделано в течение относительно небольшого промежутка времени.
Наконец, когда толпу простолюдинов разогнали, зачинщиков взяли под арест, я немного успокоившись, стоял у ворот поместья пытаясь подсчитать во сколько сотен франков мне выльется нанесенный ущерб. В это время ко мне подбежал крестьянский паренек лет двадцати, представившийся Этьеном. Он говорил с ужасным деревенским акцентом, часто выражаясь бессвязно и не совсем понятно, что говорило о его простом происхождении и абсолютной неграмотности. Вот уж полная противоположность моему мальчику. Роланд хоть и был не знатнее Этьена, но во всем его облике, манерах и душевном обличье скользила, непонятно откуда возникнувшая, почти аристократическая исключительность и грация. Видимо эти черты были присущи с рождения его величественной душе, помещенной по ошибке в оболочку бедняка. Так я рассуждал про себя, пока Этьен пытался подобрать слова и правильно сформулировать мысль, которую он хотел донести до меня. Когда, наконец, из его фраз стала складываться определенная картина, меня все сильней и сильней начинала охватывать холодная, разбегавшаяся по всем тканям тела, дрожь.
Оказывается, в ночь, когда я был в спальне у Роланда, один из слуг – Карл подслушивал и наблюдал за нами в замочную скважину. Сердце этого плебея всегда было полно зависти к моей красоте, талантам и дворянскому происхождению и он решил исправить эту «несправедливость» доносом в суд о нашей с Роландом любви. Когда Роланд выходил на прогулку, Карл стал шантажировать Роланда рассказами об увиденном ночью и требовать у него 5.000 франков за свое молчание, в противном случае - донос Карла мог стоить мне титула, вызвать полнейшее презрения общества, вплоть до заключения нас с Роландом под стражу. Карл дал Роланду время на размышление и Роланд отправился на прогулку, чтобы в одиночестве разобраться в своих мыслях и придумать план действий. Во время его отсутствия, пока я вдохновенно бродил по комнате Роланда и с нетерпением ждал его возвращения, Карл рассказал все матери Роланда – Патриссии. От услышанного рассказа ее больное сердце не выдержало, и случился приступ, стоивший ей жизни.
Этьен был с детства лучшим другом Роланда, и Роланд после продолжительной прогулки решил отправиться к нему за советом и поддержкой. Все эти дни Роланд оставался у Этьена, он знал, что Карл и несколько других слуг должны были за это время покинуть мой дом, переведенные на службу к другому помещику. Это действительно было так – на третий день после исчезновения Роланда – Карл уже не находился в моем особняке. В пятый день пребывания у Этьена, Роланд решил вернуться в мои владения, попрощавшись с Этьеном и поблагодарив его за помощь, он отправился в обратный путь. Но спустя несколько часов к Этьену прибежала его напуганная жена, собиравшая в лесу дрова для очага, и рассказала, что видела толпу крестьян во главе с Карлом, которые забивали камнями Роланда. Когда Этьен прибежал на то место, Роланд уже лежал бездыханно на снегу, пропитанном его молодой и невинной кровью. Далее этот ничтожный сброд под руководством Карла, набрав сторонников из близлежащих деревень, направился к моему поместью, устроив там вышеописанный погром. Так Этьен закончил свой рассказ.
Я упал на землю, вцепившись пальцами в свои волосы, я рвал белоснежную блузку с жабо, пропитанную моим слезами и разбивал руки в кровь о деревья и камни. Я не мог поверить, что все произошедшее не мой кошмарный сон, и что я не смогу вернуть назад самое дорогое, что я, когда-либо имел. Никто кроме меня не мог понять, никто не мог ощутить ту же боль, терзавшую все, что было во мне, все клеточки и частицы моей плоти, каждую каплю моей крови. Мой организм страдал вместе с душой, и это сочетание превратило меня в каменное изваяние демона, который полюбил ангела и тем самым навлек гибель на чистое и невинное создание. Как же я мечтал оказаться на месте Роланда, лежа в те мгновения в холодном, глухом лесу, погруженный в вечное забвение! Но жизнь наказала виновника преступной любви, намного тяжелей, чем смерть тела. Она наказала гибелью предмета любви, с которым ушла из жизни моя душа и вся моя сущность.
Мы с Этьеном пошли в тот лес. Ему приходилось всю дорогу поддерживать меня под руку, я спотыкался и несколько раз чуть не лишался чувств. С потухшим и мертвым взглядом, в котором угасло абсолютно все, кроме любви и боли, с глазами, опустевшими от горя и полными чистейших слез, я подошел к Роланду. Он был также прекрасен, как и ранее, но его лицо было испещрено ранами и кровавыми подтеками, волосы спутались от засохшей крови, а стеклянный взгляд застыл, устремленный в небо. Его губы были приоткрыты, и на них читалось его последнее слово: «Альбер», казалось, Роланд шептал его до сих пор, как и несколько часов назад, в момент своей смерти.
Я не мог больше выносить этой боли и упал рядом в кровавый снег, прижавшись своей белоснежной одеждой к ледяным объятиям земли и не менее холодным рукам моего любимого. В эти мгновения меня, казалось, полностью покинул рассудок. Мне виделись мистические сюжеты, жития святых, «Потерянный Рай» Мильтона и Ангел Люцифер с глазами Роланда. Я кричал проклятия в адрес всех людей, всех стран и народов, в адрес всей вселенской жизни, разделившей меня с единственным любимым существом на этой планете. Я проклинал смерть, не забравшую меня в ту сентябрьскую ночь на старом кладбище. Если бы это случилось тогда, Роланд был бы сейчас жив и счастлив в браке с Катрин, Патриссия не скончалась бы от сердечного потрясения, и они бы все вместе воспитывали мое дитя, которое возможно стало бы счастливей и лучше, своего ничтожного отца. И Роланд бы никогда не узнал о несчастном поэте, так трагично покинувшем из-за него мир. Таким образом, своей преступной страстью я загубил четыре человеческих жизни.… И почему Роланд не опоздал тогда на кладбище хоть на несколько минут, когда меня уже невозможно было бы спасти? Мое совершенное тело укрывала бы нежная земля и слава обо мне тонула бы в потоках юных, девичьих слез, скорбевших о безвременно покинувшем эту жизнь художнике.
Я прикасался к неживым губам, капли крови Роланда растекались по моему лицу, смешиваясь с потоками слез нечеловеческой боли. Я проводил пальцами по его разорванной рубашке, стараясь почувствовать удары сердца, но оно замерло и до меня доносилось лишь эхо, его когда-то полного любви и жизни биения.
Я попросил Этьена вернуться домой, обещав, что сам заберу тело Роланда и организую похороны. Оставшись в одиночестве, я окончательно погрузился в бездны отчаяния и бессознательного пребывания в этом проклятом, мертвом лесу. Сколько прошло времени – не имело значения, я не чувствовал дуновения ветра, прикосновения дождя и снега, устремленных на меня с ненавистного неба. Мне казалось, что я тоже, наконец, мертв и я видел перед собой картины загробного мира, о которых много читал.
Когда я очнулся от своих грез, оцепеневший от холода на грязном снегу, была глубокая ночь, укрывшая своим величественным покрывалом нас с Роландом от глаз дневных существ. Я чувствовал себя самым одиноким и несчастным человеком этой планеты, я несколько раз хватался за нож, мечтая прервать свои муки, но передумывал, не желая отдавать наши тела на растерзание хищных зверей, и не менее жестоких представителей животного царства – людей, с гордым названием, которого они не заслуживают. Поэтому, собрав последние силы, я взял Роланда на руки и понес, как он нес меня почти два месяца назад с фамильного кладбища, где я мечтал прервать свое существование.
Я шел несколько часов, лишь иногда останавливаясь, чтобы отдохнуть, но не совсем понимал, куда держу свой путь. Я просто механически брел в неизвестные дали, отчаявшись получить от затуманенного рассудка хоть какую то ясную мысль.
Но вдруг я увидел посреди огромного поля старый, заброшенный особняк. Его окна были расколоты, двери забиты досками, дорога к нему заросла кустами и везде стеной росла высокая, пожелтевшая от осени трава. На старой калитке в центре чугунного забора, с литым вручную необычайно красивым орнаментом, висел ржавый замок, который не составило труда сломать. Я пробирался через высокую траву, иногда проваливаясь ногами в небольшие сугробы первого снега, к входу в эту, покинутую кем-то очень давно, обитель.
Зайдя в дом, я увидел бывший ранее роскошным интерьер, но везде темные обои и потолки испещряли подтеки воды, плесень и нависавшая, как кружево, паутина. Дыры в стенах и засыпанный, падавшими с них крошками мрамора, пол – все это было полным соответствием нынешнего облика моей души, превращенной из изящнейшей фарфоровой вазы в груду мелких осколков. Вокруг стояла резная мебель и стеллажи со старинными книгами, пожелтевшими от времени, сырости и пыли. Потолок обвалился в некоторых местах, в канделябрах еще красовались потухшие свечи, ступеньки лестницы скрипели от шагов, напоминая звуки расстроенного органа. Это было идеальнейшим местом, которое только могло попасться на пути моего странствия в никуда, с мертвым ангелом на руках. Здесь более никто не нарушит наш покой и не отнимет у меня моего Роланда!
По интерьеру и степени обветшалости строения я сделал вывод, что это место необитаемо около пяти лет. Возможно, здесь раньше жила семья богатых помещиков, по какой-то причине в спешке покинувших свое жилище, не успев его продать.
Я положил Роланда на прекрасную дубовую кровать, украшенную слоновой костью, и прилег рядом, пытаясь заснуть на холодной и безжизненной груди моего ангела. Но слезы не давали придти исцеляющему сну, бесконечным потоком орошая его нежнейшую, белую кожу, которая теперь стала еще больше похожа на мрамор. Я целовал раны на его лице и теле, оскверненные ударами ничтожнейших людей, как целовала Мария Магдалина раны распятого Иисуса. Я возносил каждый сантиметр тела Роланда в произведение искусства, любуясь им как самой большой драгоценностью, имевшийся у человечества. Но больше всего я боялся, что скоро это совершенство начнет тлеть, превращаясь в прах, из которого каждый смертный сотворен. Нет, я не дам этому произойти, я сделаю все, чтобы не позволить Роланду таким ничтожным образом исчезнуть с холста жизни!
Я вышел из дома, стараясь быть незамеченным, хотя прохожих в этих местах было сложно встретить, прошел по полю в направлении проселочной дороги, где находился постоялый двор, там заказал экипаж, который отвез меня в мое поместье.
Было ранее утро, все слуги еще спали, я очень тихо прошел в свои покои, чтобы не разбудить никого и избежать лишних вопросов. Для Молли я оставил записку, в которой написал, что уезжаю в далекую Валахию, к своей богатой любовнице и вряд ли вернусь назад. Особняк я поручил продать, а средства пустить на содержание школы Изящных Искусств, на образование юных, талантливых музыкантов, поэтов и художников. Также поручил распустить слуг, хорошо одарив всех, часть имущества отправить в подарок Катрин и самым близким друзьям в знак памяти обо мне. Ну и, конечно же, я оставил чек с крупной суммой для самой Молли, чтобы она могла переехать со своей семье в скромный, но собственный домик.
Я собрал необходимые вещи: кое-что из своей любимой одежды, украшения, лучшие из вещей, что я дарил Роланду, принадлежности для рисования, любимую скрипку Страдивари и нужное количество денежных средств, для осуществления моей гениально-извращенной идеи – попытки победить саму смерть.
Я хорошо заплатил первому встреченному кучеру, чтобы он последний раз прокатил меня по любимым местам Парижа. Я заезжал в разные магазинчики, побывал в театре, ресторане, на кладбище у своих предков, возложив на могилы прекрасные цветы, я попрощался с их прахом, в надежде скоро повстречать их души. Я заехал в самый шикарный винный магазин, где я любил покупать алкоголь для своих буйных и жизнерадостных будней, там я купил с большим запасом дорогого вина и сигар, а на ярмарке купил нужное количество еды.
Далее я направился к мастеру по работе со стеклом и фарфором, там я заказал большой хрустальный гроб, выполненный по моему эскизу, с серебряным орнаментом, резной крышкой и фарфоровыми ручками. Я купил сотни разноцветных цветов, шелковые простыни, большой фолиант, перья и чернила, с помощью которых я и пишу данную рукопись.
Пока мастера трудились по выполнению гроба, я отвез все покупки в свое новое жилище, попросив кучера ждать меня в экипаже за милю до особняка, пока я несколько раз возвращался из заброшенной усадьбы к карете, чтобы перенести все вещи, которых набралось не так мало.
К вечеру мы снова приехали в центр Парижа забрать выполненную мастерами хрустальную усыпальницу для моего ангела. И в завершении всего я зашел в неприметную лавку старого мага и алхимика, как считали многие, человека, которого знали и уважили сильные мира сего и побаивались необразованные простолюдины.
Я постучал в неприметную, серую дверцу и мне открыл невысокого роста, худощавый старичок с немного пугающей и отталкивающей внешностью. Без приветствий он впустил меня внутрь и быстро закрыл дверь на ключ. Полушепотом он спросил, кто я и что желаю от него. Узнав о моих намерениях, старик покачал головой, с недоверием смотря мне в глаза, и сказал, что средство от тления есть, но оно будет стоить очень дорого. Я отдал ему все оставшиеся у меня наличные, но и этого было недостаточно. Я оставил свои часы с цепочкой и старинный перстень, подаренный моему прадеду самой королевой, за личные заслуги, и передававшийся из поколения в поколение в нашей семье. Эти вещи, как мне показалось, по стоимости превосходили всю лавку этого старого чернокнижника. Но мне уже были абсолютно безразличны все материальные блага, моей единственной драгоценностью теперь и навсегда являлся Роланд.
Алхимик указал на большую канистру бесцветной, прозрачной жидкости, похожей на обычную воду. На моей недоверчивый возглас, он молча опустил в канистру, живую бабочку, которая за мгновение превратилась в безжизненный, но не потерявший внешней прелести, экспонат анатомической выставки, на которой мне однажды доводилось бывать. Старичок засмеялся и сказал, что в этом нет ни капли волшебства, это вещество называется формалин, секрет его приготовления знают немногие, его сложно производить, поэтому, и стоит этот «эликсир бессмертия» такое состояние. Также он рассказал мне подробную инструкцию по его использованию и всем приготовлениям к бальзамированию тела. Я искренне поблагодарил старого аптекаря и, погрузив канистру в экипаж, добрался до нового места своего пребывания.
Войдя внутрь, нашего с Роландом, заброшенного поместия я сразу же направился к дубовой кровати, где покоился мой возлюбленный. Он также недвижимо лежал, смотря своим безжизненным взглядом в далекую вечность. Холодной водой я стер с его тела все подтеки крови, расчесал белоснежные пряди его волос и облачил Роланда в самую красивую, любимую им одежду. Мне казалось, что дух его пребывает рядом и отвечает на мою заботу полными нежности и любви незримыми знаками. Иногда в моих волосах пробегали потоки ветра, и мне представлялось, что это Роланд ласкает своим дыханием пряди моих густых волос, а когда по коже невзначай пробегал холодок – я читал в нем поцелуи моего спящего ангела.
Я долго смотрел на его уже немного увядающую красоту, на его кожу, приобретающую синеватый оттенок с проступающими зеленоватыми жилками. Я упивался дорогим вином, как эликсиром забвения, в неистовой печали наигрывая самые мрачные мелодии, что могла позволить моя скрипка, я писал длинные песни вселенской скорби, которые подолгу исполнял, сокрушая своды заброшенного замка, а он отвечал мне своей полностью соответствующей моему состоянию атмосферой упадка.
Я думал, где лучше поместить гроб Роланда, чтобы он надежнее был укрыт от всех нападений стихий и людских глаз, которые могут через года потревожить наш покой. Наконец я нашел под покровом роскошного персидского ковра, в полу, небольшое колечко, которое потянул на себя и с радостью обнаружил вход в потайной подвальчик.
Я спустился вглубь под землю, освещая путь догорающей свечкой, и пред моим взором развернулось неописуемое величие подземного дворца. Тут было целое жилище, с такой же роскошной обстановкой и мебелью, как и в основных комнатах дома. Возможно, один из бывших хозяев не очень любил солнечный свет, или страдал от какой-то болезни, предполагающей обитание во мраке. Я хорошо изучил все подземное пространство, в котором было немного сыро, темно и глухо. Помещение очень хорошо сохранилось, по сравнению с наземной частью дворца, где везде встречались дыры в стенах и полу, и которое с каждым днем все сильней и сильней разрушалось и ветшало. В подвале же все было почти так же, как во времена обитания здесь хозяина, лишь паутина обволакивала черные стены и под потолком иногда встречались повисшие вниз головой, спящие летучие мыши. В это подземелье я перенес и установил хрустальную усыпальницу Роланда.
Потом я бережно взял Роланда на руки и уложил в хрупкий гроб, в котором уже красовалось шелковое белье и много живых цветов. Я сделал Роланду легкий грим, подвел глаза, напудрил королевской пудрой его лицо, тело и волосы. Я пропитал его одежду самыми роскошными духами, аромат которых переплетался в его хрустальной гробнице с запахами цветов, сладостью кожи Роланда и едва различимым дуновением самой смерти. Надев на него лучшие украшения и расправив каждую складочку его одежды, я принялся рисовать моего возлюбленного. Когда процесс был завершен, я вставил свою работу в изысканную рамку под толстое стекло и повесил на мраморную стену нашей подземной обители. Теперь оставалось главное – провести процедуру, ради которой я еще не покидал эту жизнь.
Последний раз я долго вглядывался в облик прекрасной смерти в лике Роланда, последний раз орошал его тело слезами и самыми горячими поцелуями, и, наконец, найдя в себе силы – я открыл канистру и вылил формалин, заполнив до краев прозрачное ложе моего нетленного ангела. И я понял – мое творение было самым восхитительным из когда-либо созданных человеческими руками произведений искусства. Роланд казался совершенным в своей мертвенно-бледной красоте, которая теперь никогда не увянет.
Я ликовал от успеха своей работы, вино лилось рекой по моим тонким пальцам, стекая на кружевное жабо, словно струйки крови. Мое время уходило в вечность и с каждым новым ударом настенных часов, я чувствовал, что силы покидают мой истощенный недостатком сна и пищи и переизбытком душевных мук, организм. Наверно я понемногу сходил с ума, в каждом скрипе лестницы и дуновении ветра за окном я слышал шаги и голос моего возлюбленного. Засыпая, я видел Роланда, он был всюду, во всех предметах и явлениях реального мира, но в тоже время он казался мертвей самой смерти, даже стекло гроба, за которым он покоился, казалось более живым по сравнению с ним, ведь стекло под действием тусклого света свечей иногда переливалось и поблескивало. Роланд, казалось, сливался с окружающей его влагой, становясь похожим на морскую сирену, жаждущую забрать с собой чью-то душу, и я точно знал чью. Он звал меня. Он хотел меня. И я не мог отказать ему даже в этой незначительной прихоти.
Прошло около месяца со дня смерти Роланда. Запасы продовольствия подходили к концу, и денег у меня тоже больше не было, оставалось совсем немного до момента, которого я так давно жаждал. Я мечтал так же, как и Роланд покоиться в хрустальном гробу, оставаясь вечно молодым и вечно прекрасным.
Последние несколько дней я просто сижу неподвижно рядом с усыпальницей моей совершенной любви и ожидаю, прихода ее мрачной спутницы, без которой не существует ни любви, ни жизни. Я вспоминаю события своего существования, его радости и горести и понимаю, что уже смирился со своей участью, осознав, что за ошеломительным взлетом всегда следует оглушительное падение. И даже самые счастливые и удачливые люди когда-то получают свою частицу боли. А какой будет эта частица, величиной с песчинку или же не способной охватить целую вселенную, все это решает мера испорченности того, кому она достается…
Я больше ни о чем не жалею, все произошло так, как должно было произойти. И я знаю, что после смерти каждый попадет туда, во что он сам верит. Я верю, что после моей смерти мы с Роландом вновь встретимся, но в других телах и в другой эпохе, в другом месте и с другими судьбами. Мы все равно найдем друг друга и это будет длиться на протяжении всех жизней, которые у нас еще остались. Поэтому теперь я спокойно и радостно покидаю свою обезображенную муками, бывшую когда-то совершенной оболочку, чтобы родится там, где Роланд уже появился вновь на свет. Я говорю, покидаю, потому что точно знаю, что мой последний час пробьет сегодня.
На этом хочу попрощаться, если кто-нибудь найдет сей артефакт, прошу не судить строго его автора. Мы с Роландом пострадали от самой величественной, но преступной любви. Если вы по-настоящему любили хоть раз в своей жизни, вы поймете нас. Хотя я считаю, что любить можно лишь раз, если вы любили дважды, трижды – вы не любили никогда. Любить всех, значит не любить никого.
А теперь, если позволите, напоследок я поведаю свой вещий сон…
Наш замок стоит среди густых лесов и полей, заросший непроходимой травой, в некоторых местах он уже опустился под землю, и с каждым новым годом он все больше и больше будет скрываться с поверхности в ее подземных объятиях. Сегодня я забил все окна и двери изнутри, закрыл все имеющиеся на дверях замки и спустился в наш подземный, скрытый от любых глаз на века, подвальчик. Все эти действия я видел сегодня во сне и совершил некоторое время назад в реальности. Также во сне я узнал, что в 18:06 по парижскому времени меня не станет, мне осталось лишь дописать этот документ и сделать решающий и последний шаг в вечность, разделившую меня с моим ангелом.
Таким образом, ровно через 27 минут я подойду к хрустальному ложу Роланда, опущу свои руки в его эликсир вечной жизни. Приподняв голову моего любимого над поверхностью раствора, я прильну к его губам в самом жарком из неземных поцелуев. Яд этого эликсира и губ Роланда будет проникать в мое чрево, а я с жадностью и страстью буду его впитывать, вновь и вновь прикасаясь к мертвой и холодной коже. Яд будет поглощать мои органы и ткани, проникать в каждую каплю еще пульсирующей в артериях крови. И я буду пить этот напиток смерти, пока она сама не явится за мной. Когда останется всего несколько минут до окончания этого богохульственного процесса, я опущусь в обитель Роланда, и, прижавшись всем телом к нему, усну навеки, покинув эту несчастную жизнь, чтобы где-то возродиться снова.
Теперь у меня всего 13 минут, пора заканчивать эту рукопись. Я уже чувствую недомогание, яд начинает свое великое, убийственное действие. Сейчас я войду в хрустальную усыпальницу, закрыв крышку изнутри, и мы проведем в нетленном состоянии века, вдвоем с моим Роландом, до тех пор, пока не родившись в других телах, мы не отыщем друг друга и не вернемся в этот замок, чтобы взглянуть на наши прошлые оболочки…
А сейчас прощайте… Ваш мертвый аристократ Альбер де Амери. 31 декабря 1788 года 18:03…
Продолжение следует...