Да, если бы не эта всепожирающая ностальгия, то я, может быть, предался бы воспоминаниям о запомнившихся интересных событиях зрелых лет, о семье, работе, поездках, знаковых встречах.
А так она, эта ностальгия, снова и снова возвращает меня в те далёкие послевоенные годы, годы моего детства и юности, когда время тревог и ожидания конца войны сменилось на не менее трудные годы выживания и надежд в разрушенной войной стране и когда у людей включились какие-то дотоле дремавшие природные механизмы самосохранения. Тогда каждый искал, и многие находили пути добычи хлеба насущного, так как чувствовали и понимали, что государство и народ, обеспечившие, в результате победы над врагом безопасность страны в целом,не в состоянии пока дать людям тот минимум благ, который бы помог выжить им в то трудное время, пока оно, это государство, восстанавливало разрушенные города, заводы, хозяйство.
Тогда на окраинах городов появились бесчисленные “толчки”, где можно было найти и купить почти всё, в чём нуждались люди. Но чтобы что-то купить, многим из них надо было что-то продать. И на толчках образовывались что-то вроде “отделов”: одежды, обуви,лёгкой мебели, посуды,а то и художественных произведений и антиквариата.
Всё это выносилось на “чёрный рынок” (по армянски – сев шука) из домов и квартир самими жителями. Продав, естественно, по бросовой цене, тут же шли в другие “отделы”, где на вырученные деньги приобретали продукты – муку, крупу, сахар и, вообще, всё то, что могло поддержать их силы в то полуголодное время.
Другие, владеющие каким-либо ремеслом, налаживали кустарное производство вещей, которых магазины ещё не могли предложить.Так например, сапожники поставляли на чёрный рынок весьма неплохую и доступную по цене обувь. А материалы и инструменты для пошива этой обуви продавались на таких же толчках. Таким же образом производились и появлялись в продаже многие изделия ширпотреба.
Так, два брата из нашего двора, Мисак и Саят,недалеко, в каком-то заброшенном доме, изготавливали ни много, ни мало – железные кровати. Сами плели из стальной проволоки мягкие сетки, натягивали их на металлические рамы. Сами отливали детали декора спинок из сплава, который назывался “баббит”, сами покрывали никелем и полировали гнутые трубчатые украшения. Получались очень даже “фирменные” кровати. Откуда они брали все необходимые материалы,можно только догадываться. Но, насколько помню, из своего производства они секрета не делали.
О Саяте, моём одногодке, я ещё расскажу ниже.
В то время ещё не появились пресловутые “цеха” и “цеховики”, которые, в дальнейшем, образовали ту самую “теневую экономику”.
Люди на уровне ремесленников вели свои дела в одиночку. В магазинах почти не было нужной и недорогой одежды и пошив приходилось заказывать, как правило, у множества портных и портних, работавших на дому. Перелицовка поношенной одежды была в порядке вещей, а мужские брюки шили только у знакомых “брючников”, недорого и быстро.
То же самое с более-менее приличной обувью. Например, мой родной дядя в Аштараке принимал заказы и шил модельные туфли как женские, так и мужские, работая у себя дома. Заказывать обувь приезжали и из Еревана, и из других районов Армении. За материалом дядя ездил на ереванские толчки.
Было множество мастерских жестянщиков. Целая улица из небольших мастерских, в каждой один-два жестянщика. Изготавливали жестяные печки, трубы к ним, ванночки, тазы, вёдра, лейки, формочки для печенья и многое другое. Откуда у них появлялось столько обычной, цинкованной и белой жести ? Ведь тогда ни в каких магазинах такие материалы не продавались.
А вернувшиеся на родину армяне-репатрианты ( в основном, из арабских стран) оглашали улицы и рынки города зазывными криками: ходили с лотками восточных сладостей – нуги, пахлавы, разных козинахов. Среди вернувшихся на историческую родину армян оказалось и много прекрасных портных, обувщиков, парикмахеров, ювелиров. И они быстро адаптировались в послевоенной Армении.
Мой дедушка, у которого я жил с самого начала войны, работал механиком на заводе. Зарплата его была далеко не мизерной, но её всё равно не хватало. И он тоже занимался неким приработком. По субботам он изготавливал из латунной или стальной проволоки женские заколки и шпильки для волос. Бабушка носила их на базар и сдавала продавцам такой мелочёвки.
Дедушка провёл свою юность и молодые годы в Тифлисе, куда попал из Владикавказа после ранней смерти обеих родителей. В Тифлисе он жил у тёти, которая когда-то была гувернанткой в доме у одного грузинского князя. Когда оба сына этого князя окончили офицерское училище и поступили в Петербурге в престижный Пажеский корпус, князь подарил гувернантке дом с большим виноградником в пригороде Тифлиса и тётушка зажила припеваючи.
Племянник же, то бишь мой будущий дед, с юности увлекался механикой и, едва закончив школу, вместе с товарищами открыл мастерскую по ремонту автомобилей. А это были двадцатые годы прошлого столетия, автомобилей было ещё совсем немного, а энтузиазма у молодых механиков – хоть отбавляй! Они сами собрали, как рассказывал дед, первый в Тифлисе самодельный автомобиль, не похожий ни на одну из моделей тогдашних авто. Кто-нибудь один из них утром заезжал за остальными участниками этой “автофирмы” и привозил их на работу. Так же кто-то развозил их по домам.
Выезжали за город на пикники. После одной такой поездки, когда возвращались домой, то, доехав до города, дедушка решил прогуляться и сошёл с авто. Ребята поехали дальше без него. Дойдя до первого же моста через Куру, дед увидел, что на мосту собралось много людей и они что-то взволнованно показывают вниз на реку. Оказалось, что его товарищи, въехав на мост,не справившись с рулём и , проломив перила, “нырнули” с машиной в реку. Погибли все. Дед был потрясён гибелью друзей и с автомобильной деятельностью завязал. Зато освоил уже нужную в то время профессию механика по металлорежущим станкам.
Тбилиси всегда славился деятельностью всяких ремесленников и, благодаря им, самые востребованные предметы ширпотреба любых зарубежных производителей почти мгновенно воспроизводились и появлялись на рынке.
Видимо эта тифлисская закваска плюс умелые руки позволили дедушке в послевоенные годы найти свою нишу на рынке ширпотреба в Ереване.
Он где-то “доставал” проволоку и приносил домой пяти-шестикилограммовыми бухтами. Поскольку он был инвалидом, то, приходя домой, снимал протез и по комнате мог передвигаться на одной ноге с костылём. Так что “стоячей” работой - заготовительными операциями, с удовольствием занимался я. На вбитый в подоконник гвоздь цеплял конец проволоки, разматывал бухту на всю длину комнаты и откусывал кусачками. Зачищал проволоку мягкой шкуркой и затем до блеска полировал шерстяной тряпкой. По шаблону нарезал заготовки и напильником притуплял острые концы. После этого к изготовлению продукции приступал дедушка.
Сначала круглогубцами он ловко и красиво гнул замочную головку будущей заколки, потом клал полуфабрикат на плоскость крупного напильника и, после нескольких лёгких ударов молоточком, на внешней стороне заготовки появлялась чёткая “фабричная” насечка. И снова круглогубцами , одним движением завершал изготовление заколки. На одну готовую заколку нанизывались ещё 24 штуки . Так, за неполный субботний день изготавливалось 300-400, а то и больше “изделий”.
В воскесенье бабушка относила “продукцию” на главный колхозный рынок. Он находился там, где спустя три десятилетия на его месте построили огромный трёхзальный кинотеатр “Россия”. Сдавала оптом нескольким продавцам. Все они были инвалидами и торговали прямо с инвалидных колясок. Располагались они в разных частях базара. Приходя домой, бабушка говорила: “Кривому сдала двести жёлтых ( латунных ), а Слепому двести пятьдесят белых ( стальных ).”
Несколько раз на рынок ходил с бабушкой и я. “Кривой”, действительно, был сильно искривлён, видимо, с рожденья какой-то болезнью. Он сидел в трёхколёсной двухрычажной инвалидной коляске. Кажется, единственное, что в его теле было здоровым - это его руки. Голова, из-за кривизны шеи, лежала на плече и была закинута назад. Ноги были неестественно короткими и тоже изогнутыми внутрь стопы. Благодаря здоровым рукам, он мог, попеременно дёргая за рычаги, приводить в движение коляску. Но едущим я его не видел. В городе были и другие инвалиды на таких колясках, их то я и видел едущими.
Чем торговали эти инвалиды? Кроме нашей продукции ( а она была вне конкуренции ), они продавали разные нужные мелочи: шнурки для обуви, иголки для примусов, синьку для белья, камни для зажигалок, фитили к керосиновым лампам и керосинкам и многое другое в этом роде. А продажа камней для зажигалок этими инвалидами была полностью монополизирована. Нигде, кроме них, эти камни было не купить. Об этом, похоже , знали все. Недаром, когда между ребятами в городе начинался какой-то конфликт, то кто-то из них произносил такую фразу-угрозу: “Я выколю тебе глаза, пойдёшь на базар продавать камни для зажигалок!”
Как вёл торговлю “Кривой”, представить нетрудно. А вот “Слепой” мог производить расчёты с покупателями только с помощью всегда находящейся возле него какой-то убогой немолодой женщины. Она же его и возила.
Как долго наша “Дедушка и Внук” компания занималась заколочно-шпилечным бизнесом – не помню. Иногда, помогая деду, эти заколки гнул и я. Так что и сегодня я мог бы “с закрытыми глазами” за пару минут изготовить такое чудо женской металлической галантереи.
Вернусь, как обещал, к Саяту. Может быть мой рассказ о нём немного прояснит, как зарождались некоторые будущие олигархи, не начинавшие свой путь с нефте-газового воровства. Но повествование начну не с далёких сороковых, а с 1963-го года. Тогда я, проработав год после окончания ВУЗа в проектном институте, перешёл на крупный завод. Там сразу же попал в список пайщиков первого кооператива и, в ожидании начала строительства дома, жил с семьёй, то снимая где-то комнату, то в квартире у родителей моей жены. Нашему первенцу было около полугода, когда во мне вдруг появилась мысль украсить наш быт. Увидев в каком-то журнале снимок комнаты, в которой, в числе прочей мебели, был торшер, я загорелся желанием самому сделать такой же (а может быть и лучший!) Тогда в продаже таких чудес не было. Все основные части торшера, в том числе красивый колпак, я изготовил без проблем. Не хватало только двух металлических трубок, на которых должны были крепиться лампочки. Вспомнил, что мой дворовый друг детства Саят где-то продолжает делать железные кровати и у него такие трубки должны водиться. Узнал, что к тому времени он имел небольшую мастерскую недалеко от нынешнего музея Эребуни. Мастерскую нашёл быстро. Kогда я вошёл туда, то в слабо освещённом помещении, среди трёх-четырёх работающих, Саята не мог узнать – все они выглядели одинаково: лица в копоти, как у углекопов.
Наконец один из них сам подошёл ко мне: “Вай, Костык джан, какими судьбами!” Это был сам Саят. Услышав о моей просьбе, он повёл меня в закуток, где хранились их материалы. Нужную трубку нашли и он отрезал мне заготовки. Торшер я успешно доделал и он долгие годы украшал наше жилище.
А тогда с Саятом мы немного поговорили. Он уже знал, что я женился и у меня подрастает сын : “ А я пока не могу жениться , сказал он, но вот такая жизнь (он показал рукой вокруг) для меня скоро кончится. Я коплю деньги. Мне обещали за пять тысяч рублей место буфетчика в столовой одного завода. Очень скоро у меня уже будут нужные для этого деньги.”
Года через полтора, в 1965-ом, в ожидании скорого вселения в свою квартиру, мы на некоторое время перешли жить к моей бабушке. Был конец лета, то-ли суббота, то-ли воскресенье. В огромном дворе, в котором я, собственно, и вырос, куда выходили окна и двери более сотни квартир, царила идиллия. Женщины на разведённых тут же кострах, в больших алюминиевых кострюлях варили томатную пасту. Другие, на таких же кострах пекли баклажаны, перец, помидоры и тут же закатывали их в банки.
Мужчины почти все тоже были во дворе. За несколькими досками играли в нарды. Сидели на вынесенных из дома табуретках и стульях. И, главное, многие из них были одеты, как они тогда считали, “по – домашнему” – в полосатых ночных пижамах. Некоторые пижамы были из шёлка. Это был, конечно же, самый шик!
Вдруг во двор въезжает новенькая “Волга М21”. За рулём Саят. Подкатывает почти вплотную к играющим, степенно выходит из машины, открывает багажник, вытаскивает оттуда барашка со связанными ногами и, с царским жестом бросает его к игрокам: “Это мой магарыч за новую машину и новую квартиру! Вставайте, принимайтесь за хоровац (шашлык)!” Пир и восхваление удачи и ума Саята продолжались до поздней ночи.
Следующая картинка. Год примерно 1975-ый. Грянула джинсовая лихорадка. Мой юный сын, конечно же, как и его сверстники, мечтал о “Левисе” или “Вранглере”. Но купить эти джинсы можно было только “с рук”. Некоторым армянам-репатриантам их оставшиеся в капстранах родственники присылали посылки со шмотками. И они торговали ими на дому. Но джинсов было всё же меньше, чем спроса на них. Это сейчас все рынки и магазины завалены как фирменной, так и контрафактной одеждой, бери – не хочу! А тогда… Говорили, что иногда присланные джинсы сдают для реализации в комиссионные магазины. К тому времени я по слухам знал, что Саят заведует а, попросту, владеет, одним из этих магазинов в центре Еревана. Нашёл телефон магазина и позвонил Саяту. Про джинсы он сказал, что как раз через два дня ему принесут партию “Вранглеров”: “Приходи, для тебя придержу!”
Пришёл. Захожу в магазин, но его не вижу. Спрашиваю у продавцов, говорят, что он у себя в комнате. Тогда забугорное слово “офис” ещё не вторглось в нашу речь. Захожу. Комната метров восемь-девять. Саят сидит за столом рядом с открытым сейфом. Кивнул мне и жестом указал на стул. Сам он занят. Считает разложенные по всему столу пачки денег. Когда закончил считать, тогда и заговорил. Одновременно укладывает пачки в сейф, который и так наполовину был забит деньгами. Спросил обычное: “Как дела, как живёшь?” И ещё спросил: “Кем работаешь?” Отвечаю: “Инженером”. Oн так пафосно восклицает: “Ай, Костык джан, какой ты молодец! Из всего нашего двора только ты один кончил ИНИСТУТ, стал человеком! Не то, что я остался тупым ишаком!”
Пока он произносил начало своей длинной фразы, я думал о том, сколько же он запросит за джинсы. “Вранглер” в то время стоил не менее двухсот рублей, что было немногим больше моей тогдашней месячной зарплаты. Но когда он произнёс последние слова про “тупого ишака” и выразительно постучал себя по темени, я еле сдержался, чтобы не расхохотаться: “тупой ишак” с полным сейфом денег!
Хорошо, что он не спросил меня, а сколько я получаю в месяц. Не знаю, может быть тогда мне пришлось бы приврать в большую сторону, чтобы хотя бы в его глазах не казаться ещё более “тупым ишаком “- инженером.
Уложив все деньги в сейф, он его запер и мы вышли в торговый зал. Распорядился, чтобы вынесли и показали мне джинсы. К сожалению, все они оказались большого размера и моему Игорю были явно велики. Так что приобретение вожделенных штанов на этот раз пришлось отложить. Это была наша последняя с Саятом встреча.
Уже в годы перестройки, гласности и кооперативов я встретил одного своего дворового друга. СамогО нашего двора, как и всех четырёх корпусов “Дешёвых домов Горсовета”, уже не было. Их снесли. Жителей расселили на новой улице Эребуни в новых комфортных капитальных пятиэтажках.
Разговорились, спрашивали друг друга о наших общих друзьях детства. В числе прочего, я сказал, что знаю о Саяте – он владеет комиссионным магазином. На что мой собеседник поднял вверх руку с характерным жестом , выражающем удивление моими устаревшими сведениями, и поучительно произнёс: “ Aра Костя, что ты говоришь! У Саята только в Ереване шесть комиссионных и четыре гастронома. А видел бы ты, какой он себе дом-дворец построил!” Вобщем,как видим, олигарх состоялся!
Вернусь, однако, в конец сороковых и начало пятидесятых. Я остановился на том, как люди, выживая, в те годы добывали средства для своих повседневных нужд.
Свою “продовольственную программу” наша, то-есть бабушкина , семья решала по-своему оригинально. Каждый год на всё лето мы с бабушкой уезжали на Кубань. Туда ехали нагруженные всякими подарками для многочисленной родни в станице и на хуторах. Везли нужные им вещи – женское и мужское трикотажное бельё, чулки, носки, удобную для сельчан обувь. Благо, в Армении всё это уже производилось. Везли какие-то ткани. Из продуктов – копчёную рыбу, рис, макароны. Везли ещё три бидона, изготовленные дедушкой из четырёхлитровых банок из-под американской тушёнки. Они были из какой-то жёлтой жести. Дед изготовил к ним плотные крышки и удобные ручки. Один из этих бидонов был составлен из двух американских банок. Их дедушка ловко спаял по высоте.
Когда в конце лета мы возвращались с Кубани, то были нагружены этими бидонами, но уже заполненными вишнёвым вареньем, мёдом, а в двойном бидоне везли свежее кубанское подсолнечное масло – целых восемь литров! В чемоданах и сумках – фасоль, семечки, сухофрукты. А зимой кубанцы нам присылали пару посылок с салом и домашней колбасой. Такой вот был у нас “бартер” с кубанскими родственниками.
-----------…………………………………………….-------
Зима в Ереване часто бывает очень снежной и морозной. А в зиму с 1947-го на 1948-ой год выпало аномально много снега. Неширокий и длинный двор между нашими двумя двухэтажными корпусами превратился в один сплошной сугроб. Поскольку плоские крыши этих корпусов были земляными, то сразу после снегопада жители поднимались на крыши и сбрасывали снег, чтобы потом, при таянии, не было в комнатах второго, верхнего, этажа сплошной капели и потопа. А во дворе для входа в комнаты первого этажа и к деревянным лестницам, ведущим на второй этаж, в сугробе прокапывались узкие проходы. О дворовых играх в это время не могло быть и речи. Так что ребятня сидела дома и дожидалась весны.
В один из таких дней, я, придя из школы, застал дома забавную картинку. Бабушка, сидя на стуле, держала на коленях маленького белого поросёнка и кормила его молоком из бутылочки с соской. Поросёнок смешно чмокал и время от времени нежно похрюкивал. Покормив, бабушка уложила его на мягкую подстилку, которую соорудила между печкой и комодом. Она предложила мне почесать поросёнку брюшко. Тот от удовольствия закрыл глаза и захрюкал ещё больше.
Появление этой живой игрушки бабушка объяснила так. Её одностаничница, некто Нюра Гончарова, живущая где-то в пригороде, попросила бабушку купить ей поросёнка. Сама она из-за заснеженности дорог в город дойти не может. Вот бабушка и пошла на базар, где торгуют всякой живностью, купила и принесла к нам этого порося. И до самой весны, почти два месяца, он жил с нами в одной комнате, пока в начале марта, придя из школы, я узнал, что Нюра таки забрала его.
А поросёнок тот был очень умным, игривым и даже озорным. Это я потом уже где-то вычитал, что знаменитый дрессировщик Дуров считал, что свиньи одни из самых умных животных, легко поддаются обучению и обладают чуть ли не задатками интеллекта.
Тогда каждый день, приходя из шлолы, мы с поросёнком, с его визгом и с моими радостными криками, носились по комнате до изнеможения. И когда, наигравшись, я садился за стол делать уроки, он подходил, тыкал своим пятачком мне в ноги, призывая снова к игре. Видимо он понимал, что по возрасту я больше подхожу для детских игр. К бабушке, например, с “предложением” побегать друг за другом по комнате, он не приставал. Зато быстро понял, что свои естественные потребности выполнять в комнате стыдно и с готовностью выходил под балкон для этих целей. Бабушка часто купала его в специальном тазу. После, обмотав тёплой тряпкой, укладывала у печки, где он предавался истоме и, хрюкая, давал понять, чтобы кто-то подошёл почесать ему брюшко. И ещё. Я убедился в том, что поросёнок “осознанно” , что-ли, играл со мной в прятки. Спрячется где-то под кроватью или за шифоньером и притихнет. А когда я его “находил”, то он в каком-то восторге начинал носиться по комнате. Потом снова прятался и затихал.
Каждый день, в определённое время, он уже начинал беспокоиться, ходить от своего закутка к двери и обратно, ожидая моего возвращения из школы. Его беспокойство достигало предела, если я задерживался. И когда я, наконец, открывал дверь в комнату, то бабушка, исстрадавшаяся за поросёнка, восклицала: “Ну, слава богу, пришёл! А то он, бедный, совсем извёлся !”
Мою дружбу с этой поросятиной бабушка очень даже одобряла, несмотря на то, что это было связано с бесконечной дикой беготнёй по комнате, визгом и криком, сбиванием половиков и опрокидыванием стульев. Короче, скажу, что ни у кого из моих сверстников не только у нас во дворе, но и во всём Ереване никогда не было такой игрушки, как мой живой, умный и игривый поросёнок.
Его забрали от нас в марте, когда для игр уже можно было выходить во двор и за двором на пустыре мы гоняли мяч. Поэтому я не очень переживал, но часто вспоминал моего четырёхкопытного друга со смешным пятачком. Правда, в те детские годы я не очень-то и задумывался над тем, для какой цели был приобретён поросёнок. Да и бабушка моя, наглядевшись на нашу с ним дружбу, тактично не спешила озвучивать эту цель.
Через год-полтора её вкусные украинские борщи “по-кубански” стали ещё вкуснее из-за того, что готовились со свининой. Иногда она подавала нам на второе вкусное жаркое. И только когда я повзрослел и как-то снова вспомнил о том поросёнке, она рассказала, что тогда с Нюрой они решили проблему нехватки мяса в нашем рационе таким способом: бабушка покупает поросёнка, выхаживает его в “молочном возрасте” и затем передаёт Нюре. А та откармливает его на совхозных харчах ( она и её муж работали в каком-то пригородном совхозе).
Эта Гончарова Нюра раз в два-три месяца приходила к нам в гости. С ней приходила её дочь, звали её Нэля. Было ей лет девять-десять. Как потом я узнал, в школу она не ходила по той причине, что жильё, которое они получили, находилось на территории совхоза (совхоз – советское хозяйство, была такая форма государственного сельскохозяйственного производства). Совхоз этот находился за городом. Оттуда до ближайшей русской школы пешком нужно было идти не меньше двух часов, а работающие родители водить девочку в школу не могли. И к этому совхозу никакой городской транспорт не ходил.
К этой Нюре как-то раз пошли и мы с бабушкой. Доехали на трамвае до конца улицы Абовяна. Там трамвай объезжал памятник писателю и ехал обратно вниз по улице. Дальше не только трамвай, но и другой городской транспорт уже не ходил. Ехать транспорту было некуда. У этого памятника Хачатуру Абовяну и была тогда северная граница Еревана. Официально это место называлось “Сквер Абовяна”, a в народе именовалось ( и до сих пор именуется) “Плани глух” – “Голова плана”. Видимо потому, что на плане развития Еревана, составленном архитектором Александром Таманяном, это была самая северная, головная, точка плана.
Оттуда начинался довольно крутой подъём на возвышенность, но ни вдоль подъёма, ни на возвышенности и дальше никаких городских строений не было. Правда, на подъём была проложена шоссейная дорога, подпорные стены которой строили пленные немцы и румыны. В конце подъёма дорога поворачивала вправо и по совершенно пустынному пространству шла в сторону озера Севан и дальше в Тбилиси. И дорога эта стала называться Тбилисским шоссе.
Это сейчас там раскинулся один из крупнейших городских районов - Зейтун, а город разросся дальше чуть ли на десять километров, соединившись с другим новым районом Арабкир и поглотив городок Канакер, родину Хачатура Абовяна.
А тогда мы пешком поднялись к тому месту, где через пару лет открыли Парк Победы и воздвигли гигантский момумент Сталину. Мы же увидели безжизненное плато, уходящее вдаль к горизонту. Пройдя километра два по шоссе, дошли до единственного длинного одноэтажного строения. Это и был жилой дом рабочих совхоза. Кроме этого дома, в котором, в числе нескольких других семей, жила семья Нюры, вокруг ничего не было. Что называлось совхозом – было непонятно. Понятно стало только то, почему девочка Нэля, живя в этой глуши, не ходила в школу.
Эти строки я пишу для тех, кто не видел Еревана тех лет. Да, на сегодня Ереван в десятки раз больше по площади того города сороковых годов. Тогда был десяток более или менее “городских” улиц с неплохими дореволюционными , а также построенными до войны зданиями как в стиле армянской архитектуры, так и в стиле конструктивизма тридцатых годов.
По городу ходили трамваи. Один из маршрутов проходил по улице Абовяна, сменив единственный в городе дореволюционный маршрут конки. Кстати, и улица эта тогда называлась Астафьевской и была чуть ли не единственной, более или менее похожей на городскую.
Большинство улиц от того уровня, где находится сквер Абовяна, спускаются под некоторый уклон до уровня, где уже начинается горизонтальная Араратская долина. И трамваи по этим улицам шли сначала на подъём, потом возвращались под уклон. Где-то в конце сороковых годов случилась катастрофа. У трамвая отказали тормоза и по улице Абовяна вниз он помчался с огромной скоростью. Некоторые пассажиры пытались спастись, спрыгнув на ходу, и разбивались насмерть. А двухвагонный трамвай “долетев” до ещё строящейся площади Ленина, сорвался с рельс и, срезав несколько деревьев, превратился в груду бесформенного железа. Погибло много людей. Городские власти убрали трамвайные маршруты сразу с двух наиболее крутых улиц – Абовяна и Алавердяна.
Как выглядел город в первые послевоенные годы, в частности, его центральные кварталы, расскажу на примере всё той же улицы Абовяна и пересекающих её улиц.
В числе первых значимых сооружений на улице Абовяна ещё в тридцатые годы воздвигли здание центрального универмага, гостиницы “Ереван” , двухзального кинотеатра “Москва”, русского драмтеатра, Центрального дома физкультуры (ЦДФК), медицинского института, университета, здания Армэнерго, республиканской больницы. Из перечисленных объектов только здания Университета и главного корпуса республиканской больницы были построены из чёрного чистотёсанного туфа, по примеру большинства дореволюционных капитальных зданий. А из розового, красного и других ярких оттенков туфа, какими отстроен современный Ереван, тогда ещё практически ничего не строили. Начало положил тот же архитектор Таманян, построив первое здание будущей центральной площади – Дом Правительства.
Некоторые здания того, довоенного, периода строились в стиле модного тогда конструктивизма. Так, например, ЦДФК в комплексе с Русским драмтеатром по форме должны были изображать некий “Дом – корабль”.
Все перечисленные здания и сегодня украшают улицу Абовяна.
Оставлю, однако, в стороне мои дилетантские рассуждения об архитектуре. Лучше расскажу об одном “кусочке” того послевоенного Еревана, а именно о том месте, где сегодня протянулась дуга красивейшего бульвара города. Бульвар этот протянулся на несколько километров, начиная от кинотеатра “Россия”, вдоль речки Гедар. Начиная от перекрёстка улиц Московская и Налбандяна, где и раньше был едва ли не единственный городской парк - “Сад Флора”, бульварное полукольцо продолжается до главной городской магистрали - проспекта Месропа Маштоца. Замечу, что в Саду “Флора” тогда был красивый деревянный театр эстрады. Сейчас на его месте построено монументальное здание “Дома Камерной Музыки”.
А само пространство на отрезке от улицы Абовяна до вышеназванного проспекта представляло собой безжизненный пустырь. И упирался этот пустырь в тогда ещё строящееся здание АДРИ – Армянский Дом Работников Искусств. Фасадом это здание выходило на проспект. В этом красивом здании потом жили народные художники, писатели, артисты, композиторы. Да и проспект тогда носил имя Сталина, потом его переименовали на “Проспект Ленина”, а сейчас он называется Проспектом Месропа Маштоца. Несмотря на то, что в Ереване появилось немало новых проспектов, горожане всегда, когда просто говорят “проспект”, имеют ввиду именно этот и никогда не добавляют его имени.
Почему я так хорошо запомнил этот пустынный отрезок будущего бульвара? Недалеко от строящегося АДРИ на пустыре был плавательный бассейн. Но так называть эту бетонную прямоугольную яму без какой-то облицовки, можно только весьма условно. В седьмом классе нас водили в этот бассейн сдавать норматив по плаванию комплекса БГТО – Будь Готов к Труду и Обороне. Переодеваться и складывать, а тем более вешать, одежду было негде. Бассейн не был даже огорожен – пустырь и есть пустырь! Запомнил я и воду в бассейне – мутная, зеленоватая с неприятным запахом.
Сегодня именно это место превращено в один из самых красивейших уголков армянской столицы. Красивое, прозрачное искусственное озеро. На правом берегу роскошный многоярусный ресторан “Арагаст” ( Парус). Вокруг озера тенистые аллейки с красивыми парковыми скамейками и беседками. По озеру скользят живописные лодочки. Вобщем – райский уголок. Тем, кто не видел это место в конце сороковых, начале пятидесятых годов, трудно представить описанный выше пустырь.
А запомнил я это место ещё вот почему. В один из зимних дней мы с бабушкой пришли сюда. Ровное заснеженное поле без признаков растительности. Посередине узкая, протоптанная на снегу, тропинка . Мы пошли по ней. Вдруг я увидел торчащую прямо из снега жестяную трубу. Из неё шёл дым. Когда подошли ближе, увидели земляную лестницу ступенек в семь-восемь, ведущую вниз к небольшой двери. Спустившись и открыв дверь, мы попали в самую настоящую землянку. В ней жили бабушкины знакомые муж с женой. Мужа звали Павло, жену - Одарка. Кажется, они тоже были бабушкиными земляками.
Размер подземной комнаты, куда мы вошли, был не более десяти квадратных метров. Убранство – кровать, стол, пара стульев, печка. Естественно, никаких окон. За занавеской какие-то хозяйственные и кухонные принадлежности. В большой бочке – уголь, которым они топили печку. Натоплено было до невозможной жары.
Сколько мы пробыли тогда в гостях – не помню. Но такое жильё и такой быт, помнится, совсем не поразили меня. В такой же землянке жил тогда мой одноклассник Логачёв Иван с мамой и сестрой, приехавшие в Ереван в начале войны в эвакуацию. Их землянка находилась на территории Комсомольского парка, тогдашней южной окраины города. Ваня, помню, был очень собранным, серьёзным парнем и, несмотря на ужасные бытовые условия, учился отлично. В землянке, и тоже в Комсомольском парке, жила и семья Нины Гайдар, одноклассницы моей будущей жены. И это уже в середине пятидесятых годов.
Да и вообще, тогдашний Ереван был далёк от нынешней красоты и ухоженности. Едва ли не вполовину он состоял из старых, разрушающихся каменных и кирпичных домов и глинобитных хибар. Только в последние десятилетия их, в основном, ликвидировали.
А тогда даже к основным проспектам и улицам примыкали целые кварталы таких глинобитных самостроев.
Помню , как к приезду тогдашнего руководителя СССР Хрущёва в Ереван, на улицах, по которым должен был следовать кортеж с Генсеком, были сооружены гигантские щиты, на которых рядом с портретом улыбающегося Никиты Сергеевича были надписи: “Уберём до 1960-го года!” Эти щиты прикрывали те самые трущёбы, которые местные власти обещали убрать. ( А самогО Хрущёва “убрали” в 1964-ом году).
Что касается Павло с Одаркой, то, вскоре, когда взялись за преобразование того пустыря в бульвар, их из землянки выселили.
А тот пустырь превратился в цветущий сектор бульвара. В центре сегодня находится надземный вестибюль станции метро “Еридасардакан” (Молодёжная) – здание оригинальной современной архитектуры. На улицу Абовян смотрит со своего пьедестала поэт Аветик Исаакян.
На главной аллее бульвара ещё в семидесятые годы установлена скульптурная композиция “Руки дружбы” из белого каррарского мрамора – подарок Еревану итальянского города Каррара. А недалеко от того озера – копия скульптурной композиции “Родник” из красного туфа, оригинал которой был подарен городу-побратиму Каррара. Бульвар обсажен красивыми декоративными деревьями – плакучими ивами, мимозами и множеством цветочных клумб. Вдоль бульвара , кроме главной аллеи – боковые аллейки, уютные кафе, красивые парковые скамейки, беседки.
Что же Павло? Он работал сапожником на одной из ереванских обувных фабрик и руководство милостиво разрешило ему пристроить хибарку к ограде этой фабрики. Новые “апартаменты” по размеру были не больше прежних, земляночных, но находились уже над уровнем земли. Ещё раз к ним мы ходили, когда Павло вызвался сшить мне ботинки. Я запомнил опять таки жарко натопленную единственную комнату. Пока Павло снимал мерки с моих ступней, бабушка беседовала с Одаркой. Та говорила по-украински, бабушка – по русски. Друг-друга они понимали хорошо, так как на Кубани, откуда все они приехали, украинская речь встречается часто. Павло стачал мне прекрасные ботинки. Им, как говорится, не было бы сносу, но я быстро из них вырос и отдал почти не ношенными брату.
Последний раз мы заходили к ним в начале шестидесятых годов , когда они жили в совсем уж добротном жилье. Это был дом дореволюционной постройки. Одноэтажный особняк из чёрного чистотёсанного туфа, капитальные стены, дощатые полы, высокие потолки и большие окна. Это был уже свой дом из двух комнат . Правда, владели они только половиной дома, а в другой половине жила ещё одна семья, но вход к ним был с обратной стороны дома.
Павло и Одарка сияли от счастья. Одарка без умолку лопотала на своей украинской мове.
Вскоре бабушка Паша, у которой я рос и воспитывался с четырёхлетнего возраста, то-есть с начала войны, уехала жить на родину – в свою кубанскую станицу. Я уже был женат и со своей семьёй жил в другом районе города – Арабкире. И уже никого из многочисленных бабушкиных земляков-кубанцев не встречал. Как говорила бабушка, Павло с Одаркой через несколько лет после того нашего последнего визита, уже в качестве освоенцев, получили новую квартиру. В то время начались большие преобразования по созданию бульварного кольца. И тот их дом снесли, как снесли и все строения с огромной площади, попавшие в зону будущего бульвара.
Сегодня бульварная дуга окаймляет всю центральную часть Еревана. На улицах по обеим сторонам бульвара, появилось много замечательных сооружений.
К празднованию 1700-летия принятия Арменией христианства в качестве государственной религии, возведён и в 2001-ом году освящён собор Святого Григория Просветителя – самое большое храмовое сооружение Армянской Апостольской Церкви.
В числе других выделяются комплекс зданий Государственного Университета, белоснежное здание Дома Радио, Дом Шахмат имени Тиграна Петросяна. На самом бульваре установлено много скульптурных памятников, сооружены фонтаны, детские аттракционы, луна-парк. Отктыто множество прекрасных кафе и ресторанов.
Уже в восьмидесятых годах на бульваре был открыт памятник национальному герою древности Спарапету (полководцу) Вардану Мамиконяну – герою Аварайрской битвы с персами.
Для моего рассказа эта конная скульптура интересна ещё и тем, что точно на её месте (по моим рассчётам) находился тот самый дом, в котором жили наши кубанские знакомые, когда мы видели их в последний раз.
В этом рассказе я попытался показать кусочек Еревана, города моего детства и юности, передать малую часть того, что ещё удерживает моя память и к чему настойчиво возвращает та самая ностальгия, которая не оставляет меня даже в моих сновидениях.
Вот уже двадцать лет я живу далеко от моего родного города. Раз в два-три года я перелетаю через океан, чтобы снова посетить дорогие сердцу места моего детства. Город стремительно меняет свой облик, но я пока ещё нахожу немало уголков, в каждом из которых оставлен кусочек моего сердца.