«Одни утверждали, другие отрицали, что американская кукушка иногда откладывает яйца в чужие гнёзда...»
Ч. Дарвин, «Происхождение видов»
И я оказался в Америке. Вернее, я вдруг осознал, что я в Америке, а оказался я в ней уже довольно давно. Стыдно признаться, пришлось ощупывать самого себя – да, это были мои плечи, вроде...
Ну, в Америке, так в Америке – остаётся смириться в этим фактом. Можно, конечно, было попробовать отмотать обратно всю цепь событий, которая привела меня сюда, но я интуитивно ощущал, что она, эта цепь, очень тяжёлая, и мне не хотелось напрягаться. К тому же, как ни странно, я приехал сюда отдохнуть.
Вообще, разумеется, удивительное дело, когда такой завзятый америкофоб, как я, направляется, чтобы поправить здоровье, именно туда, именно в ту страну. Может, кто-нибудь скажет, что я преувеличиваю свои чувства? На сознательном уровне бывало по-всякому: в детстве я вообще почти любил Америку. Помню, как выстаивали с родителями на Американские выставки в очередях не меньше, чем в Мавзолей (где я, кстати, так ни разу и не побывал). С каким азартом хватали мы, соревнуясь с прочими обывателями, щедро раздаваемые бесплатные полиэтиленовые пакеты и значки. Помню, как понравилась мне одежда одного американского парня, он был приставлен к экспонатам в одном из павильонов. Естественно, ни бельмеса не понимал по-русски, и только всё время улыбался. Как я теперь бы сказал, туповато. Но это теперь. А тогда я решил во что бы то ни стало изловчиться и одеться подобно ему. О настоящих американских джинсах, однако, я даже не помышлял. Более доступным казалось то, что выше пояса – у него была плотная бежеватых тонов ковбойка, а под ней водолазка. Выглядывающие из-под манжет рубашки манжеты водолазки были слегка закатаны поверху. У нас тогда никто так не одевался – либо одно, либо другое – сорочки и водолазки надевались под пиджак. Водолазка, какая-никакая, у меня имелась, а с ковбойкой забрезжила надежда что-нибудь придумать. На худой конец, могла сойти любая клетчатая байковая рубаха. У меня пока и такой не было, но можно было надеяться, что я смогу убедить родителей в необходимости её приобретения. Забавно и немного стыдно признаваться, но тот парень, которого пришлось созерцать довольно долго, поскольку мы дожидались, пока он раздаст очередную порцию пластмассовых значков, которые делала машина, тарахтящая тут же... Так вот, этот парень, может быть, впервые пробудил во мне чувство стиля, мало объяснимое, но весьма властное стремление следовать витающим в воздухе модным тенденциям. Насколько помню, я пытался придерживаться избранного мною тогда пути и спустя много лет. Тот безызвестный американец, который теперь наверно уже состарился, служил мне маяком в сером море доступного в моей стране ширпотреба. Но «стали слишком малы твои потёртые джинсы, о-о-о!» В общем, как-то незаметно, после известных событий, я сделался америкофобом. Хотя и теперь в своих вкусах отталкиваюсь от тогдашнего своего ви'дения как от первой ступеньки. Ничего не попишешь: если даже не сами американцы изобрели джинсы и ковбойки, то уж точно именно они ввели их в обиход. Эти вещи действительно удобны, и я ими до сих пор регулярно и с удовольствием пользуюсь. Ещё хорош американский аспирин. Вот, пожалуй, и всё хорошее, что могу сказать об Америке.
Но сколько лет холил я и лелеял свою брезгливую к ней ненависть! Даже потом, когда прочитал о последствиях подобного усердия у модного писателя Лазарева и пытался обуздать свою обиду, если это можно назвать обидой, и думал, что мне это удалось, почти удалось, я не в силах был победить своё подсознание, и оно говорило правду за меня во сне.
Так однажды мне снилось, как мы с дочкой с большим увлечением выбираем на карте города, которые подвергнутся ракетно-ядерному удару. Города, разумеется, американские. Их должно было быть не то десять, не то пятнадцать – все миллионники. Такое мероприятие стало возможно благодаря изобретению новых ракет, которые выглядели совсем безобидно, как детские игрушки, но тем и были опасны. Они летали низко и производили впечатление какой-то новой вариации на тему воздушного шарика. Этакая колбаса метра два-три в длину, и не более полуметра в толщину, а может и того меньше, плавающая над тобою почти бесшумно в безоблачном голубом небе. Она мне напоминала увеличенный в сохранённых пропорциях картонный футляр, в каких раньше продавали ртутные градусники. На боку было что-то написано, скорее всего Россия или СССР, не помню точно, но красным по серому или голубому. Так вот, эта самая штука могла, паче чаяния, перелететь Атлантику и достигнуть места назначения, не смотря на свой несерьёзный вид. У каждой такой ракеты (хотя можно ли это назвать ракетой?) был моторчик, спрятанный в задней части цилиндра, почти как у Карлсона, а внутри она была полна смертоносной ядерной начинкой. Не знаю, как уж и какие учёные исхитрились миниатюризировать бомбу и какие использовали батарейки, чтобы они не разрядились за столько тысяч километров. Бомба, наверное, была какая-нибудь нейтронная или из вовсе неизвестных нам пока частиц. Отчего бы не предположить, что в воздушных конфетах скрывались кусочки антивещества. Это, пожалуй, самое лёгкое объяснение для таких лёгких машин – может, на этой основе работали и двигатели.
Ещё удивительнее, однако, что стратегическое решение должен был принимать не кто иной, как я. Каким образом ко мне в руки попала такая власть? Не иначе, новейшее оружие изготовил кто-нибудь из моих знакомых у себя на кухне? К технике у меня способностей нет, но к стратегии... Наверняка в этом смысле мои друзья могли бы оценить меня по заслугам.
Каким бы образом оружие возмездия ни попало мне в руки, важно было, что оно уже в моих руках – это вынуждало незамедлительно действовать. Сами знаете, если рюмку сразу не выпить, её или разольют или отнимут. А в политике – и того круче. Куй железо пока горячо и не отходя от кассы.
Я только решил свериться с картой и посоветоваться с дочкой, ибо устами младенца глаголет истина. Я надеялся, что она поможет мне быть более справедливым. Наносить или не наносить удар - в этом, конечно, не могло быть никаких сомнений. Наносить и как можно быстрее. Но хоть какой-то оттенок великодушия должно же носить моё деяние? Хоть чуть-чуть я должен полакомиться испаряющейся на глазах пеной собственного благородства.
Битые часа полтора мы сидели над картами – уж какие нашли в доме – сверялись с энциклопедиями – какие были. В конце концов, дочка почему-то запретила мне долбить Филадельфию. Может быть, это из-за того, что она любит дельфинов? Я-то всегда полагал, что она в большей мере склонна умиляться по поводу более пушистых зверей. Но чего не узнаешь во сне, что только не всплывёт на поверхность.
Она сказало, что Филадельфию трогать не надо, и была в этом уверена. Пытаюсь восстановить в памяти, ничего не привирая, и мне приходит на ум, что она имела в виду сохранение неких культурных ценностей. Может и народ там, в этом городе, носящем женское античное название, более архаичен и добропорядочен и менее достоин истребления. Они, конечно, тоже вряд ли выживут, если мы выполним свой план с точностью. Только будут дольше мучиться, загибаясь от радиации. Но дадим им шанс. А главное - дадим шанс материальным культурным ценностям, сохраним их для будущих американцев, если таковые захотят ещё так себя называть, в чём я лично сомневаюсь.
Дочка меня убедила. Я сперва хотел поспорить, хотел понять, почему именно Филадельфия. А потом решил - пусть даже не почему. Если собственный ребёнок просит, разве ей откажешь? Может, ей чутьё подсказывает. И чего я собственно от неё хотел?
Трудности, однако, возникли с тем, чтобы достойно переадресовать заготовленный для Филадельфии заряд. Америка большая страна, но городов-миллионников в ней всё-таки ограниченное количество.
Потом, в яви, какое-то время спустя, я смотрел на реальную карту и пытался подсчитать количество предполагаемых целей. Вот сейчас опять не помню сколько же их – десять или пятнадцать? - что-то между этими двумя берегами. Скорее пятнадцать – Америка растёт. Удивило меня тогда, что, во-первых, я воображал расположение на карте некоторых городов совсем не там, где они находятся на самом деле. Но может быть, карты специально рисуют неправильно, чтобы запутать потенциального противника? У американцев денег много, они могут всех наших картографов с потрохами купить. В результате – непопадание. Во-вторых, я обнаружил несколько городов с миллионным, если верить обозначениям, населением, о которых вообще не слышал или забыл, что слышал. Может, это тоже сделано для отвода глаз? На самом деле растут как на дрожжах другие города, а какие-нибудь заштатные урюпински выдают на картах за действительные центры промышленности и всего прочего. Уж ясное дело, стратегические точки на их настоящих местах указывать на будут.
Но во сне у меня были какие-то средства, чтобы накрыть цели, надёжные средства. Во всяком случае, внутри сна я был в них совершенно уверен. И эта уверенность переполняла меня холодной чванливой гордостью. Вот сейчас мы, я и моя дочь, плоть от плоти, кровь от крови, решим у себя на кухне участь этого источника неприятностей и зол, этой Америки. Мы насыпем ей, этой Америке, горячих углей в подол!
Решение было принято с учётом сохранения культурного центра Филадельфии. С чувством глубокого удовлетворения мы собрали со столов пуговицы, фишки и сами карты. Наши замечательные сигары, дирижабли – или как их там? – уже были в пути. Только бы их не сдул перпендикулярный направлению движения ветер. Но упрятанная в этих сосудах смерти новейшая электроника не даст им сбиться с пути, они, как перелётные птицы, вновь и вновь будут возвращаться на нужную невидимую траекторию. Американские города обречены. Разве что по случайности, которую, впрочем, никогда нельзя полностью сбрасывать со счетов, в самый последний момент какой-нибудь американский хулиганистый мальчишка выстрелит из рогатки по приближающемуся снаряду и собьёт его в курса или испортит взрыватель. Конечно, вероятность такого события исчезающее мала. Один шанс из миллиона. Но и оно даже не кажется таким уж пугающим. Сразу ведь русскому духу представляется веснушчатый «вождь краснокожих» из новеллы О.Генри, и, тем более, из фильма Гайдая. Если это и вправду он, то не так обидно, если он сумеет помешать одной из ракет. Такого наглеца даже жалко, пусть отведёт от себя беду, пусть поживёт хотя бы ещё немного.
Я даже не стал бомбить Питсбург, и не только потому, что он ещё не миллионник (или уже?), но потому, что он как-то связан с Томом Сойером. Вообще-то Тома Сойера и, тем более, Марка Твена я не любил, но Геккель Берри Фин... Да, пусть поживут.
Недаром говорят, что сентиментальность - оборотная сторона жестокости. Вспомните немецких сусальных ангелов на открытках и искорёженные трупы в концентрационных лагерях. В том, что я прав, у меня не было никакого сомнения. Нет, нет. Никакой игры совести. То что сделано, должно было быть сделано. И только так. Для всех так будет лучше. И для России - в первую очередь. И дочка меня целиком и полностью поддерживала, что касается общего решения. Только как мы будем расхлёбывать радиацию, предполагаемую через некоторое время и у нас в дому? Это, конечно, несколько омрачало триумф. Но может, и на этот счёт наши учёные уже чего-нибудь выдумали? Иначе – откуда такая уверенность? С лёгким сердцем можно отправлять этакие смертоносные посылки только тогда, когда ты убеждён в собственной неуязвимости. Они будут лететь долго – как бумажные журавли мира. Те самые, которые считала одна японская девочка, умирая от лейкемии, вызванной хиросимской бомбардировкой. Можно сказать, ответные удары возникли из ничего, материализовались из воздуха, пузыри земли, гроздья гнева, о которых я не могу слышать без слёз. Справедливое возмездие вызывает слёзы, слёзы воодушевления. Вот-вот! Отливаются же тебе, кошка, мышкины слёзы!
И с таким-то подсознательным грузом я оказываюсь здесь, прямо-таки - на том свете. Впрочем, это избитая метафора.
Всем также хорошо известна инструкция на случай изнасилования: если никак уж нельзя отвертеться, постарайтесь расслабиться и получить удовольствие.
Вот за тем, наверное, я сюда и приехал. Это не города-милионники, а одноэтажная, можно сказать, деревенская Америка, где, может быть, до сих пор скрываются бабы с голыми задницами в духе режиссёра Раса Майера. Это меня немного воодушевило. К тому же я вспомнил, что и у меня здесь есть баба, правда, русская, и она должна приехать с минуты на минуту, а вернее через два часа, на станцию, где я сейчас нахожусь. Тут у них ходит что-то вроде наших электричек. Такое обстоятельство тоже должно смирять моё негодование. Я вообще люблю, чтобы было всё как у людей, т.е. у русских.
Ни бомбы, ни пистолета, ни какого другого оружия у меня с собой не было. И вид я имел какой-то пляжный – шорты, цветастая рубашонка с короткими рукавами. Хотя по сезону – здесь лето, и солнце, смотри, как шпарит. Хотя – весна, да, весна и причём ранняя, но здесь уже пекло – климат такой.
И чем же мне заняться в эти два часа, остающиеся до прибытия моей подруги, ни цвета глаз ни цвета волос которой я что-то никак не мог припомнить? Вспоминалось только, что она была загорелая и в тёмных очках, – ну, это естественно!
Когда-то я любил говорить всем и каждому, что меня совсем не тянет за границу. Мол, в детстве тянуло – ну, там в Австралию, чтобы пообщаться с кенгуру, в дебри Амазонки – это тоже естественно. В Европу если и тянуло, то только из-за жвачки, которую у нас тогда не продавали. Потом, мол, эта тяга целиком атрофировалась. А если что и осталось, то только в том смысле, чтобы полюбоваться некоторыми особенностями природы. Города меня, мол, вовсе не интересуют. Город и есть город, они все друг на друга похожи, те же рекламы, те же машины, только у них, там ещё и говорят на не понятном нам языке. Зачем мне такие напряжения? Хватит мне одной Москвы! Но я говорил, что вот, мол, количество видов растений в Америке ни в пример больше, чем в Евразии, особенно в нашей, холодной её части. Это оттого, что ледник у них отступал постепенно вдоль Кордильер и дал, таким образом, восстановиться оттеснённым видам на вновь освобождённых территориях. А у нас всё было загнано за Гималаи, Кавказ и т.п., а оттуда никак назад и поныне не вернётся. Так вот, раз уж я так любил распространяться на эти темы, теперь пришло время отвечать за базар.
Вот ты, наконец, здесь, а Америке, в стране, где ничто не должно привлекать твоего сердца, кроме флоры и, в крайнем случае, фауны. Людей местных, исходя из этого контекста, тоже лучше всего рассматривать как представителей последней. Тогда им можно многое простить. Ведь не сердимся же мы в самом деле на кусачих комаров или мух. Не сердимся, но уничтожаем. А американцы, говорят, уничтожили всех своих комаров даже в болотистых окрестностях Майами. Нарушили трофическую цепь. Что' будут есть бедные рыбы? Они наверное уже вымерли и иже с ними...
Так вот, я должен склониться к стебельку. Поскорее уйти с этого раскалённого асфальта, или что это, бетон? Или даже пластик? С этой платформы, нерусской, не похожей ни на что с детства запечатлённое на фибрах души. Впрочем, все платформы в мире похожи, сделай их хоть из сахара. Рельсы есть рельсы, а то что рядом с ними, то, возле чего останавливается поезд – это платформа.
Никого здесь нет, а рядом деревня – или как это у них называется? Дома, подойти поближе? Надеюсь, они сразу не начнут стрелять на поражение, защищая свою частную собственность. А то мы, знаете, наслышаны об этом. Рискну. Надо же попробовать стопой настоящую сельскую американскую землю. Может быть, тут, самым парадоксальным образом, мне улыбнётся удача.
Никакой земли, спустившись со ступенек платформы, по началу я не обнаружил – вылизанная до удивления бетонная дорожка, даже трава не пробивается на стыках. Не иначе - вытравили какими-то дефолиантами. Налицо некрофилия, всеобщая тенденция, своейственная теперешним технократическим обществам, диагноз которым поставил Фромм.
Я плюнул на бетонную плиту и улыбнулся тому, как, подобно амёбе, расползается клякса слюны. Но безжалостное американское солнце в несколько секунд сделало серый искусственный камень стерильным, убив ультрафиолетом всю несметную рать, от души исторгнутых мною бактерий и вирусов. Под таким солнцем и растут такие люди.
Я подумал о том, не попи'сать ли мне здесь где-нибудь, пока никто не видит. Соверша этот акт, я в первую очередь выражу пренебрежение к кастрированной американской действительности, а во вторую – проявлю свою застоявшуюся в пыльном шкафу русскую удаль – известно ведь, что американские копы могут за такую шутку арестовать и даже посадить в тюрьму. Играть с огнём – что может быть приятнее! О, этот адреналин в крови, заменяющий нам все остальные наркотики вкупе! Но вообще-то я уважаю закон, конечно, не американский. Но, во всяком случае, я уважаю полицейских, не меньше, чем наших милиционеров. Уважаю и побаиваюсь. Им дана власть, мы сами дали и теперь нечего обижаться, если они нас бьют по головам, поделом бьют. Это и есть прямое последствие делегирования власти. Вот так-то.
И я всё-таки решил не пи'сать пока. Всё-таки чужая страна. Да и пи'сать-то я пока не так уж сильно хотел. Вот если бы сначала попить пивка для рывка. За два часа можно даже не одну бутылку выпить. Но здесь что-то не видно ни одного ларька. Ни пива, ни – даже! – поганой кока-колы. Ну и дыра. Вот тебе хвалёный американский сервис! Может, какие-нибудь автоматы? Нет, и автоматов нет. Колонок у них тут на улицах нет – это ясное дело – я уже не говорю о колодцах. А зайдёшь в какой-нибудь дом попросить водицы напиться, получишь пулю в живот. В таком случае уж точно лучше идти в отделение или участок – или как там у них это называется? – там, во всяком случае, они обязаны выслушать тебя. Может и не напоят, а побьют и посадят, но зато потом уж точно напоят – положено. Вот почему везде и всюду следует относиться с уважением к стражам порядка. И поэтому тоже.
Но что же я с собой пива не прихватил? Ну и память у меня! Еду Бог знает куда, жду Бог знает кого, и... И без пива. Пива нет. Вот какую табличку надо было вывесить на этой платформе, причём русскими буквами. Нет, пусть будет «Pivanet», да, именно вот так, слитно, – чем не название станции для многонациональной американской глубинки? Чем не словцо из индейского диалекта, память забытых предков? Пиванет, Орегон – и всё такое.
Попи'сать, наверное, всё-таки придётся, но несколько погодя. Возможно, где-нибудь на станции есть туалет. Но что-то не видно. Тоже мне, культурная нация! Где же они срут? В кустах что ли? А где кусты?..
И я увидел кусты, довольно далеко от дороги. Не исключено, что это тоже были чьи-то частные владения. А между мною и кустами - сплошная, ровная как стол и выжженная до стерильности, американская пустыня – ни кактуса тебе, ни верблюжьей колючки. У меня зашумело в животе. Придётся бежать в кусты – если что. Ну ладно, если будут стрелять в тыл, это даже лучше, больше надежды выжить. И что они такие злые, чего ерепенятся? Я им, можно сказать, собираюсь зелёные насаждения удобрить!
Кстати, о насаждениях. Я почти о них забыл, в этой буре мыслей. Надо их определять. Во всяком случае, попробовать определить, найти хотя бы что-нибудь отдалённо похожее на наши виды. Хотя бы семейства-то я должен отличить одно от другого: бобовые, скажем, от розоцветных или... Ну вот, скажем, что это за кусты? Ей Богу, не знаю. И тем более отсюда - не могу определить.
Неширокая вымощенная дорожка уводила вверх к населённому пункту, название которого я не успел уразуметь из написанного над платформой. Что-то там было на букву «М», но деревня запросто может называться совсем по-другому, такое и у нас сплошь и рядом случается.
Впрочем, какая мне разница, как это называется. Чего же я хочу: попить или попи'сать? Или того и другого? Или – всё-таки найти какую-нибудь чахлую травинку и не сорвать, нет, но наклониться, точнее, поклониться ей, поцеловать её в пыльные хлорофильные уста. Но с былинками и травинками здесь было как-то совсем уж плохо – одни окурки да бумажки валялись по обочинам (а говорят, у них чистота!). Где же ваша хвалёная стерильность? В одном месте таки торчала травинка, но вся измазанная то ли в мазуте, то ли в дерьме. Если во втором – то значит здесь всё-таки можно?.. Во всяком случае - был прецедент. Я не решился целоваться с найденным объектом – при всей своей извращённости, я всё же не заядлый копрофаг.
Страшно мне здесь, иду как по минному полю. Веет ветерок, ветерок, которому я обрадовался бы на Родине. Там бы он мне остудил горячие виски. Но здесь он приносит только тревогу и, лишь на мгновение охлаждая виски, тут же вызывает на них выделение горячей испарины. Так я теряю последнюю влагу. Ну, слава Богу, хоть пи'сать не надо!
Эти низменные мысли преследуют меня здесь, на этой земле! Или, может быть, я виноват, виноват в том, что принёс сюда свою ненависть? И борюсь теперь с фантомами собственного воображения. Как бы там ни было, но факты нашего сознания и объективные факты суть одно и тоже. Точно выразился – аж самому понравилось.
И вот, что же я слышу – песня, да, птичья песня, не какой-нибудь банальный фолк или рок, никаких человеческих гармонизаций, никакой мертвечины. Птичка пела, как бы стесняясь, заикаясь, но всякий раз снова возвращаясь к прерванной песенке. Что-то она мне напоминала, очень напоминала.
Я прислушался – это не был кузнечик. Там более – не цикада. Пение раздавалось не из далёких пыльных кустов сбоку, но спереди, оттуда, куда уводила дорожка, т.е. из жилого сектора. Может, кто включил запись и поставил проигрыватель на подоконник? Мне как-то с трудом верилось, что здесь могут водиться настоящие, живые птички.
Любопытство заставило меня сделать ещё несколько шагов и подняться на невысокую горку. Оттуда я увидел заборы и что-то вроде сельского перекрёстка. Промежутки между дорогами и заборами даже кое-где поросли травой – о, чудо! Только если она не искусственная. Пение раздавалось с одного из участков. Да, это мне напомнило дачные участки в Подмосковье. Если какая-нибудь гадость – то это уж точно по-американски. Неужели там яблоня? Выступающая из-за сплошного забора шарообразная крона действительно очень походила на яблоню. Вот и определил одно растение. Нет, латинское название никак не всплывает.
Птичка пела внутри, в кроне дерева. Наверное, там у неё гнездо. Если только не посадили туда какую-нибудь поющую и - чем чёрт не шутит? – по совместительству истребляющую насекомых машинку.
Я долго мялся, прежде чем перешёл на ту сторону дороги. Эту дорогу, в которую упёрлась благоустроенная пристанционная тропинка, и впрямь можно было назвать просёлочной, потому что она было грунтовой, хотя и достаточно хорошей грунтовой, утрамбованной гранитной крошкой или чем-то в этом роде. Но даже такого я никак не ожидал здесь увидеть. Всё-таки это слишком напоминало оставленный дом. Да и забор вполне мог сойти за русский, те же доски, даже, кажется, смолой пахнут. Да неужели они их как следует не выдержали? Нет, в это уж я никак не могу поверить – наверняка, какой-нибудь ароматизатор.
А яблоня-то – настоящая? Мне ужасно захотелось подойти вплотную к забору и потрогать пальцами хотя бы один листочек – не пластмассовый ли, да и забор поковырять было бы желательно. Но ждут ли меня здесь? Поймут ли меня правильно? Это ведь в больших городах, может быть, ко всему привыкли, а здесь, можно сказать, дикая степь. Небось русских отродясь не видели. Ну что ж, буду первым – рискну. И я, как новый русский пионер на Западе, несколько неуклюже перепархиваю на ту сторону дороги. Даже пыль поднялась из-под пяток – ну прямо не Америка, а...
Птичка пела. Несмотря на моё приближение, которое она не могла не почувствовать, она продолжала петь и даже стала петь ещё громче. Это и понятно – она пыталось отпугнуть непрошеного гостя от оберегаемого ею гнезда, она намекала, что это место занято. Но я ей был не соперник, не самец того же вид, не кот, а лишь человек, зачарованный звуками. Нормально ли, что мы находим удовольствие в слушанье птиц? Почему-то считается, что нормально.
Я, затаив дыхание, сделал ещё несколько неуверенных шагов и наконец дотронулся до забора. Он был деревянный, настоящий деревянный с липкой смолой, наверное сосновый или что-то около того. Может быть, у них тут строят заборы из секвойи, которая как сообщает Обломов, живёт пять тысяч лет? Есть ли у секвойи смола?
Наряду со знакомым запахом хвои (хвои - секвойи?) и песня была знакома... Неужели соловей?! Да нет, я сразу отмёл это ни на чём не основанное нелепое предположение – яблоня, соловей – это уже слишком – как будто и не Америка, а...
Впрочем, мысли мои явно блуждают по кругу. Слушай и понимай, если это вообще возможно. Так сказать - внимай. Да, это всё-таки соловей. Я утверждаю это, но самому это кажется кощунством. Откуда в Америке, спрашивается, взяться соловьям? Завезли? Тайно воруют у нас где-нибудь под Курском? Или скупают у бессовестных отечественных предпринимателей? Нет, наши соловьи поют по-другому. Но тут может быть своя раса. Раса Майера. Или всё-таки наши? Так-так. Всё-таки чего-то не хватает для полноты картины. Может быть, другой вид?
Я вспомнил. Точно. Виргинский соловей. Опять-таки, к стыду своему, не могу воспроизвести на латыни. Виргинский соловей – это всё, что я вспомнил, два слова, родовое название и эпитет – если только не ошибаюсь. Но чем отличается виргинский соловей от нашего? Ясно чем – поёт он по-другому. Всё встало на свои места. Я даже заулыбался, несмотря на то, что на фоне всех этих событий продолжал хотеть пить и пи'сать. Яблочко бы что ли сорвать с этой яблони, но должно быть ещё не созрели – весна всё-таки. А не цветёт. До самого низкого листика я так и не дотянулся – всё снизу подрезали, гады. Или – если это искусственное – то сделано, чтобы крона для ощупывания была недостижима. Но траву-то под ногами я теперь вполне мог потрогать ругой – можно даже рискнуть и пожевать, если окажется, что она настоящая.
Я попытался поднять ногу, чтобы встать поудобнее, намереваясь затем присесть не корточки и разобраться с травой. Но что-то помешало мне. Какие-то ремни сдерживали движение одной из моих ног – не иначе, попал в капкан – допрыгался! Вторая нога правда ещё сохраняла подвижность, но затекла. И долго мне так стоять? Тут я потерял равновесие и начал падать, невольно натягивая невидимые тяжи, сцепившие мою левую ногу. Страшно мне стало уже давно, но теперь пришла пора ужаснуться по-настоящему: из высокой травы прямо передо мной вдруг стали выглядывать, раньше каким-то образом скрывавшиеся там и бывшие совершенно незаметными, собаки. Та, что была ко мне всех ближе, очень напоминала таксу, отличаясь от тех, которых я видел на родине, лишь огромной величиною зубов и в частности клыков, прямо-таки не помещавшихся у неё в пасти, – этакая саблезубая такса. От этих зубов до моей пойманной штанины было не больше двух с половиной метров. Я всё-таки устоял на ногах, хотя голова у меня кружилась так, будто я без страховки прохаживаюсь по канату над пропастью. Я схватился за голову и прикрыл ладонями глаза. Но теперь я совершенно отчётливо слышал, как такса рычит, рычит на фоне непрекращающегося идиллического пения птички. Я уже почти простился с ногой и – во всяком случае – со штаниной. Таких ужасных собак мне ещё не приходилось встречать, трудно было поверить, что эти теплокровные крокодилы способны выдерживать вес собственных перенасыщенных зубами голов. Головы у них и правда клонились долу, с языков сочилась клейкая, блестящая на солнце слизь.
Собак в траве, в непосредственной близости передо мной, было не меньше десятка. Все они возбудились и встали на ноги, когда я случайно потянул за постромки. Их стало видно, но они не могли толком сдвинуться с места, что и объясняло, почему они немедленно не атаковали. Не будь у них какого-нибудь крепежа, какого-то сдерживающего фактора, они бы уже непременно сожрали меня, обглодали бы как пираньи. Глядя на их злобные и одновременно глупые (что нашим таксам не свойственно) вытянутые морды, я никак не мог сомневаться в их кровожадности.
Но как же теперь мне быть? Пробуя выбраться из силков, в которые я угодил, я могу ненароком освободить и собак, и тогда... Значит стоять и ждать, пока кто-нибудь мне поможет? Через два часа, нет, уже через час и сорок две минуты я должен быть на станции, чтобы встретить свою даму! Пока никаких хороших мыслей в голову не приходило. Попробую облокотиться на забор и послушать птиц. Авось, медитируя подобным образом, я приду к какому-нибудь удовлетворительному решению.
Солнце шпарило нещадно. Пот стекал у меня с макушки и, протекая между лопатками маленьким ручьём, впадал в штаны между ягодиц. Да, я в шортах, – так что можно не волноваться насчёт штанин, их попросту нет – просто застарелый страх, рефлекс – глодать, если что, будут стразу ногу. Хорошенькое утешение! И вся задница мокрая! И пи'сать – всё равно хочется!
Собаки рычали, шевелились и шевелили головами и хвостами былинки и тёмно-зелёные мясистые листья трав, в которых они так удачно до поры укрывались от моих взыскательных глаз. Птичка пела. Или – как мне начало казаться – наигрывали какие-то бубенчики-колокольчики, которые были неясным образом соединены с сетчатой попоной удерживающей в шахматном порядке собак. Неужели, всё это придумано только для того, чтобы подать хозяину сигнал об опасности? Это какой-то бред! Я бредил. Наверняка. Ещё бы – такое солнце. У меня, вероятно, солнечный удар.
И всё-таки: птичка это пела, колокольчики звенели или это звенело у меня в голове? Я слушал птичку и никак не мог отделить её пение от всего остального. И была ли птичка? Эти звуки начинали приобретать зловещий оттенок. И как я мог принять её за соловья? Это пропеллер какой-то... Нет-нет, виргинские соловьи так и поют... Откуда я знаю? Может быть, друзья давали мне прослушивать в гостинице запись? Ну да, там шумел вентилятор или кондиционер, поэтому мне и запомнился шум, этот пропеллер...
Насколько, спрашивается, наше бытие творит объективная реальность и насколько оно обусловлено тем, что происходит у нас в сознании? Я близок был к тому, чтобы потерять сознание. Элементарный перегрев. А может, у меня начиналось какая-нибудь заразная болезнь, американская. При всей местной стерильности – я ведь лишён иммунитета к местным микробам. Может, собаки меня заразили? Или птичка?
Я застонал, пытаясь переминаться с ноги на ногу, что мне не очень-то удавалось. Я уже не открывал глаз и изо всех сил сжимал веки, словно намеревался протолкнуть глазные яблоки вовнутрь, чтобы там проснуться. Тут мне послышался скрип калитки и я почти равнодушно подумал, что это предсмертные эффекты – поскольку в Америке никогда и ни в коем случае не может быть скрипучей калитки.
Калитка оказалась прямо рядом со мной, приоткрывшись, она толкнула меня в плечо, и я опять чуть не упал. Поколебавшись, я всё-таки открыл глаза и, когда от них отлила лишняя кровь, никого не увидел. То есть – либо калитка открылась сама, например от ветра, либо кто-то открыл её и поспешил спрятаться. Версия с ветром была очень подозрительной, поскольку американские калитки наверняка прочно должны были закрываться изнутри. Вторая же версия пока ничем не подтверждалась. Птичка при открытой калитке стала петь ещё сильнее, или её ещё лучше стало слышно. Я наклонился, насколько мог, и заглянул в сад, ибо это был сад и ничто иное, американский сад. Узкая, в одну плиту, тропинка пологой короткой дугой вела к невысокому крыльцу – совсем как у нас на даче у какого-нибудь мелкого буржуина. Там, ближе к дому, лежала густая, спасительная тень. Мне даже показалось, что я смогу ощутить ладонями её вкус и запах, что-нибудь похожее на изабеллу. Ну да, ведь изабелла – американский вид, американский виноград – как и виргинский соловей. Я осмелел. А куда мне было деваться? Я захотел позвать хозяина, чтобы он помог мне освободиться. Человек ведь всё-таки. Надеюсь. Я шёл ва-банк. Я стал кричать, одновременно пытаясь, уже более активно, выдернуть из силка пойманную ногу, – может, это всё-таки не так безнадёжно? Собаки, было притихшие, угрожающе зашевелились. Стоит одной из них сорваться, и... Лучше бы сорвался я. Жёлтые, коричневые и пятнисто-чёрные, эти саблезубые таксы не производили впечатления чистой породы, какие-то неустоявшиеся эксперименты – не иначе, эволюцию ускоряли искусственно. Может, здесь где-нибудь неподалёку местный Чернобыль? Это многое объясняет.
Паче чаяния, скоро у калитки появился человек. Я не заметил, как он подошёл – точно специально подкрался. Хотя слово «подкрался» плохо вязалось с крупной одутловатой фигурой старика. Ему было явно за семьдесят, а может быть, и за восемьдесят. Грязноватая седая щетина, красные прожилки на подбородке, а сам подбородок блестит, будто смазанный жиром – не своим, выделяющимся вместе с потом, не то оставшимся от недавно употреблённой пищи.
Я опешил, увидев старика рядом с собой. Он же смотрел на меня, хотя и с лёгким удивлением, но совершенно спокойно. Во всяком случае, стрелять или гнать меня палкой она явно не собирался. В его глубоко упрятанных глазах можно было при желании отыскать сочувствие. А у меня было это желание.
Я открыл рот, но понял, что с дедом нужно разговаривать по-английски. Что я должен ему сказать? Зачем я собственно его позвал? На какое-то мгновение я забыл даже слово «help», которое скандировал минуту назад, а вкупе с ним и международное «SOS» – эта аббревиатура тоже, кажется, имеет английскую основу... Но не об этом надо было сейчас думать! Я начал краснеть и от стыда снова терять равновесие. Небось смотрит на меня сейчас, как на полного и окончательного дурака! Так пасть в глазах какого-то американского пенсионера! Но я ещё не пал, нет, хотя и собирался, нужно было что-то сказать или хотя бы показать на пальцах, чтобы как-то разрядить обстановку. Странно, что ото всего этого у меня тогда не случился апоплексический удар. Дед почти не улыбался, а может и улыбался, но только тихо-тихо – этакая Джоконда. А я...
– Ду ю спик инглиш? – сказал я.
Дед поднял на меня усталые, вымученные жизнью глаза.
– Ай эм ин... – я всё никак не мог припомнить, как по-английски будет ловушка, хотя раньше знал, точно знал!
– Хэлп ми плиз... Фри ми! – нашёлся я.
– Yes, yes, – закивал дед.
Он наклонился с неожиданной грацией и поковырял в траве, в районе моей ноги, обеими руками. Я почувствовал его манипуляции сквозь мысок сандалии, но очень лёгкие, словно у меня по ступне бегал паук. И хотя по коже побежали мурашки, скоро я почувствовал, что могу двигать левой ногой.
– Плиз … – сказал я, ошибшись от радости. То есть сэнк ю! Вэри мач!
– Yes, yes, – опять покивал головою дед, после того, как разогнулся со скрипом. У него явно что-то не в порядке было с коленками – может, вообще протезы – жертва войны и всё такое – Вьетнам.
– Yes, Korea, – похлопал себя дед по левому колену, мысли что ли читает? Мне стало немного страшно, хотя я и мог теперь же убежать, собаки всё ещё оставались в опасной близости. Может быть, отцепив меня, он и их освободил?
Птичка пела и заливалась за дедовским забором. Солнце, не отгороженное никакими облаками, выжимало из нас сок, как из каких-нибудь диковинных уродливых фруктов.
– Гив ми плиз сам дринк, – попросил я, надеясь, что он поймёт меня.
Дед задумался – то ли не понял, то ли глуховатый – это тоже очень вероятно, имея в виду возраст. Но слухового аппарата нет.
– Oh, yes! – нашёлся дед и расплылся наконец в ортодоксальной улыбке. Зубы точно искусственные – интересно, фарфор или пластик...
Он жестом пригласил меня в калитку. Я протиснулся, чуть не толкнув его в потный живот, марая спину об смолистый забор, чтобы быть всё время лицом к ненавистным собакам. Одновременно я поглядывал и щупал ногами, нет ли где поблизости камня – всё-таки какое-то оружие.
Пока мы шли по тропинке внутри сада, я всё пытался в уме сформулировать вопрос насчёт того, откуда взялись и какую функцию выполняют пресловутые собаки.
– А ю э бос оф виз догс? – решился я спросить около крыльца.
Он опять посмотрел на меня прищурившись, будто взвешивая. Казалось, все слова он пропускал мимо ушей, но ловил что-то ещё и из этого делал выводы.
Не помню, что точно он ответил, но я каким-то образом понял, что эти собаки принадлежат некой пожилой даме, одной из его соседок, и, вероятно, подружек, и что она их таким весьма своеобразным образам выгуливает. Он сам был недоволен тем, что в этот день эта неуправляемая собачья упряжка прибилась именно к его забору. Дама, хозяйка собак, отличается мизантропией, и время от времени, не особенно интересуясь мнением остальных жителей деревни, начинает проявлять излишнюю активность по охране здешнего порядка. Это и понятно – полицейского днём со огнём не сыщешь на сто вёрст вокруг (это, конечно, преувеличение!). Правда, нет и откровенных преступников, но любой прохожий может быть потенциальным. На всякий пожарный случай - лучше всё-таки подстраховаться. И засада из собак в траве – как раз то, что нужно – они могут защитить всю деревню. И даже если кому-то из жителей не нравится сама задумка и чрезмерное проявление инициативы, судить они будут по результатам, когда наконец в расставленные силки попадётся какой-нибудь растиражированный в печати маньяк или банальный домушник, которому, однако, тоже нельзя давать волю, чтобы не заматерел.
Как я всё это понял - и сам не знаю, ведь говорил-то мой собеседник по-английски.
– Но почему они не лаят? – спросил я.
– Это особая порода, – ответил дед.
Я опомнился, что спросил не по-английски, но он, кажется, тоже... Нет, не может быть! Наверное, он сказал что-нибудь вроде «This is a special kind». В общем, в голове у меня всё перемешалось, – от перегрева, от жажды и от разнообразных обрушившихся на неё эмоций. Кстати, лаят или лают? Никогда не мог запомнить. И тот и другой вариант читаются как-то странно. Чего-то в этом не хватает. Странное, короткое слово. В английском очень много коротких слов...
Дед куда-то исчез, но дверь передо мной осталась открытой. Вот она хвалёное американское гостеприимство! А впрочем, кто его хвалил? Но он выражает мне таким образом доверие. Что тут плохого? Он вовсе не похож на свою соседку, сумасшедшую тётку, которая всех готова заесть своими замечательными собаками. Да, люди везде разные, бывают плохие и бывают хорошие. В этом какая-то неизбывная пошлость, неизбывная пошлость бытия. Но ведь она удобоварима и даже приятна на вкус. Пребываем в приятности и покое, в тени садов у хорошего доброго человека. Птичка на ветке рядом поёт и не прячется. Аж в ухе уже звенит от этой птички.
И вот я ступаю под сень чужого дома. Нет этот домишко совсем не похож на замок коварного людоеда. Что-то он мне напоминает, что-то очень-очень далёкое – может быть, жилище моего прадеда, в неизвестно во что теперь обратившемся, Запорожье?
Но здесь всё, конечно, шикарнее – навес над крыльцом оплетает дикий виноград. Даже и не дикий, а изабелла, да, это изабелла. Потому-то меня так и тянуло в эту тень. Можно даже пощипать ягоды. Незаметно. Впрочем, очень мелкие. Всё же диковатый. Неухоженный. Всё здесь неухожено. Не очень ухожено. Оно и понятно, хозяин ведь стар. А социальные службы?
Я попробовал одну ягоду и выплюнул, дед опять скрипел по старосветским половицам мне навстречу. Крыльцо, не то прогнившее, не то проеденное какими-нибудь термитами, опасно подавалось под ногами. Но старик тяжелее меня и пока не провалился. Может, он полый внутри?
– Welcome! – поманил меня пальцам дед.
С ума сойти! Вперёд вёл коридор, застеленный ковровой дорожкой. В русских лучших деревенских традициях! И те же грязно-бордовые тона с продольными зелёными полосками. От этого странного зрелища у меня потемнело в глазах. А может, я просто впервые за последние полчаса ступил в настоящую тень.
Потом мы сидели на кухне, и дед кормил меня супом, похожим на окрошку и поил чаем с лимоном, холодным, но всё же недостаточно холодным, чтобы можно было сказать, что он в истинно в американском духе.
Я почувствовал себя совсем уютно, когда мои ноздри привыкли ко всей гамме запахов этого дома. Самым удивительным тоном в этой палитре была моча. От старых людей часто чем-нибудь приванивает – не всегда успевает или забывает сменить трусы, а может быть, не очень-то и хочется – кого тут стесняться? Но это не то. Моча в сочетании с разными другими компонентами даёт совершенно разные и неожиданные ароматы, и воспоминания, которые они пробуждают собственно тоже очень разнятся.
Всё здесь, в доме, было совсем не так, как я мог бы представить и нарисовать, пользуясь своей убогой фантазией, которая могла опираться только на просмотренные фильмы и на прочитанные книги. Как должен изнутри выглядеть американский дом? А русский? Может быть, все мы живём в плену мифов, и потому не понимаем друг друга? Американцы уже давным-давно стали в своём обиходе походить на русских, а мы только учимся походить на американцев. Но на каких американцев? Где мы берём эти образцы и эталоны?
Всё мне напоминало деревенские дома моего детства. Конечно, не было печки – тут и так жара. А в остальном... Самое изумительное обнаружилось под умывальником, на кухне. Это было ведро. В такое ведро за неимением водопровода стекает вода, используемая для помывки в русских деревнях. Туда же выкидывают и всяческие другие жидкие и легко разлагающиеся отходы, вроде, например, овощных или фруктовых очисток. Туда же по ночам мочатся, если на улице холодно или ненастно, или если просто лень выйти. Больные и малые дети мочатся само собой. Обычно в ведре плавают какие-нибудь обрезки огурцов, спитой чай и... Вот этот-то коктейль и ударил мне знакомой волной в ноздри. Я ещё не видел ведра, но сидел рядом с ним за столом и угадывал его присутствие.
Дед мыл сливы для меня, и вода, журча, стекала в металлическое (явно металлическое!) ведро. От всплесков запах усиливался. А птичка все пела где-то за стеной, хотя теперь это пение становилось каким-то нереальным. За разбитыми на квадраты рамами окна шумела и играла светотенями какая-то широколиственная растительность. Кусты словно наклонялись и на мгновение приникали к стеклу, стараясь рассмотреть кто там, используя для этого широкие листья, как внимательные пальцы.
Пахло и сливами, свежими сливами вкупе со всем остальным. Я почти заплакал, когда различил ещё и запах укропа. Закрою глаза и останусь здесь, и буду слушать, как шумит за окном американский ветер.
Дед осторожно потрогал меня за руку, я вздрогнул. Он указал мне пальцем на мои наручные часы и я понял, что рассиживаться здесь слишком долго мне не придётся. Я и так уже, похоже, злоупотребил гостеприимством. Интересно, сколько получают в месяц вот такие американские деды? А то, может быть, им ещё можно позавидовать...
Пока мы общались с ним, он будто помолодел. Глаза оживились и словно поменяли цвет, они стали светлее, я заметил, что они серые. Наверное, он рад был нежданному гостю, одиночество ведь в конце концов надоедает, даже если к нему очень сильно стремишься. Даже какому-нибудь завзятому йогу-отшельнику иногда до смешного хочется с кем-нибудь поболтать. Таков, человек.
Но не будем же мы проливать беззвучные слёзы, уставившись друг на друга. Что это за слюнявая сентиментальность? Или это песня о дружбе народов?
Я допивал чай и посматривал одним глазом за окно, на шевелящиеся листья, а другим на деда, который поставил только что передо мной на стол вымытые сливы. В блюдечке. У меня всё-таки выпала слеза, как грыжа из глаза. В таком или почти в таком блюдечке мне когда-то вполне могла поднести сливы бабушка.
Дед закивал головой, как китайский болванчик. Неужели у него начинается паркинсонизм?
– Сит даун плиз! – сказал я, заметив, что у него дрожат ноги.
Он тяжело опустился на стул рядом со ней. Вся мебель в доме не то рассохлась, не то, наоборот, отсырела и грозила развалиться, но не разваливалась пока. Возможно, это произойдёт в один момент, и всё обратится в прах. Всё изнутри съедено термитами или муравьями. Но всё это уже когда-то было... Вот именно.
– Вы со'лите огурцы? – спросил я по-русски.
Он никак не отреагировал и только с запозданием виновато улыбнулся, что, мол, пропустил вопрос. Наверное, ему было плохо – что-нибудь с сердцем или с сосудами. Он побледнел, на пятнистых висках выступила крупная испарина. Но почему здесь нет кондиционера или хотя бы вентилятора? Тоже мне Америка! А может быть, здесь электричество слишком дорогое?
– Вотс вронг? – нашёлся я.
– Nothing, – ответил он, тоже как-то удивительно совсем по-русски.
Ему и правда уже полегчало, снова появилась розовость на испещрённых склерозом скулах.
Время всё-таки ещё было, и он принялся мне объяснять разные вещи, касающиеся деревни, окрестностей, станции и заповедника, или, как тут у них это называлось, национального парка, который начинался сразу по другую сторону от железных путей. Я не всегда его понимал, но не оттого, что он говорил по-английски. Говорил он очень отчетливо – прямо таки оратор – закатывая мне каждое слово в ухо, словно какой-нибудь гулкий бильярдный шар в лузу. Просто слишком многое сейчас приходило мне на ум и отвлекало от текущего момента. Квадраты стёкол выходящего в сад окна напоминали мне стёкла какого-то чудовищного калейдоскопа, в котором барахтался и я сам, вскрикивая и кряхтя при поворотах цилиндра, – вокруг же раздавался сухой звон стекла. Или же я находился в гигантской паутине, в одном из её узлов, и дёргался как муха, и всё дрожало, и с паутины падала капля, свисая как атомная бомба, и, чтобы не слышать звука падения, я закрывал глаза и зажимал уши. Эти странные видения уводили меня слишком далеко от реальности. Но мне было приятно вернуться и вновь увидеть перед собой ставшее уже почти родным лица старика.
Он опять потрогал меня за руку, вернее положил сверху свою старческую руку на мои пальцы.
Я понял, что пора идти. Он вызвался меня проводить. Я отнекивался, но он сказал, что ему полезно ходить пешком и даже хорошо, что есть какая-то особая цель для прогулки. Тут, в городке, всё развлечение – ходить на станцию и смотреть на проходящие поезда. И это мне тоже что-то напоминало.
Я долго благодарил и кланялся, а дед кивал. Я так долго кланялся, что даже испугался, что тоже заболею паркинсонизмом.
На тропинке в саду я оглянулся на птичку. Она всё пела, напрягая маленькое горлышко. Горлышко было какое-то желтоватое. Нет, это был не соловей. Хотел спросить деда, но понял, что уж точно не знаю, как по-английски соловей. Надо было больше поэзию читать, какого-нибудь Китса, в оригинале. Или Шекспира... Ведь читал, а ничего не помню. Там соловей замолкает летом, а этот? Но раз такая у них весна...
– Бёрд? – только спросил я у деда.
– Bird, bird... – с готовностью закачал он головой.
С таким же успехом я мог бы спросить «Три?» или «Сонг?». Всё равно в каком-то смысле мы бы друг друга поняли. А был ли смысл в других смыслах?
Опять-таки пришлось проходить мимо собак. Та сетчатая конструкция из ремней, которая их, к счастью, сдерживала от нападения, теперь стала мне более ясна, хотя далеко не до конца. Я ухитрился попасть ногой в одну из петель и в общем-то мог сам выбраться на свободу, если бы не так испугался. Собачки могли бы сдвинуться с места и всем кагалом наброситься на меня, если бы их не удерживали, вбитые в землю и почти не видимые в траве, колышки. Они гуляли, как у нас часто гуляют коровы или козы, – на привязи. Впрочем, гулянием это трудно было назвать – они едва могли передвигать ногами – только приподняться и опять лечь или полуприсесть – кожаная сеть не выпускала их высоко, хорошо ещё - у такс короткие ноги. Оставалось загадкой, почему экстравагантная дама выбрала для расположения своих собак участок явно принадлежащий не ей, примыкающий к чужому забору. Единственное объяснение – потому, что он ближе других к дороге, ведущей от станции, откуда преимущественно и ожидались злые чужаки.
Моему благодетелю тоже явно всё это не правилось. Я хотел у него попросить ещё водички в какой-нибудь бутылке, с собой, но не решился из ложной скромности. Впрочем, мне почему-то не хотелось поить дедовской водой прибывающую ближайшим рейсом мою подружку. У меня в душе была к ней лёгкая враждебность. Что она мне сделала? Отчего-то я не хотел об этом думать. Лучше слушать, как поёт виргинский соловей, смотреть, как сверкают на солнце клыки саблезубых такс, и улыбаться. Примчавшийся с улицы ветерок имел отчётливый привкус полыни, я и этой горечи улыбнулся. Растёт ли в Америке полынь?
Дед ходил аккуратно и бесшумно, как слон. Я вспомнил о его больных ногах. При каждом шаге казалось, что его ноги сейчас подкосятся, а то и вывернутся коленками назад, как у кузнечика. Но этого, слава Богу, не происходило, раздавался только пластмассовый хруст. С протезами, говорят, даже бегают марафоны... М-да... У того, у кого нет ног, существуют особые стимулы к бегу.
Станция приближалась. Дед сзади спускался так осторожно, точно под его подошвами были не бетонные плиты, а залитая льдам детская горка. Уклон был небольшой, он не поскользнулся и не упал, я даже не успел подать ему руку, как он очутился рядом со мной на явно безопасном месте.
Поезд уже подходил. Звук, который он издавал при этом не вызывал у меня никаких новых ассоциаций. Я почему-то вспомнил про птичку и оглянулся, за стуком колёс её песню уже не было слышно.
Мы немного опоздали. Когда я оказался на платформе, двери вагонов уже стали закрываться. П-ф-ф! – сработала ничем не отличающаяся от нашей пневматика.
Метрах в двадцати от меня стояла молодая загорелая женщина, действительно загорелая и действительно в солнцезащитных очках. На ней был цветастый топик и узенькие джинсы, наверное боялась ободрать поклажей коленки и потому не надела шорты. Вокруг в живописном беспорядке валялись какие-то не совсем понятные крупные предметы.
При моём приближении женщина всплеснула руками, затопала ногами и стала причитать. Поезд тем временем зачухал с глаз подальше и вскоре исчез.
– … был? – услышал я конец вопроса, когда это стало возможно.
Старик в это время только ещё, пыхтя, взбирался на ступеньки платформы. Я опередил его бегом, предчувствуя расплату за несвоевременную явку.
– Ты слышишь меня? – спросила она.
– А? – я снова повернулся к ней, оторвав сочувственный взор от ковыляющего к нам старца.
Больше на платформе и в здании станции, кажется, никого не было. Даже птиц или собак.
Вдруг наступила зловещая тишина, только едва заметное дедовское шарканье. И соловья не слышно.
Звякнул и покатился упавший на бок баллон для подводного плавания. Я с некоторым неудовольствием осознал, что мы именно для этого сюда приехали. Я подставил ногу, чтобы баллон не рухнул на рельсы.
– Ловкач, – сказало подруга.
Я всё никак не мог разглядеть её получше. Какая она? Да и следовало ли так уж пристально разглядывать? Купаться так купаться.
Я познакомил её с дедом. И она вроде бы слегка смягчилась. Она весьма и весьма приветствовала всяческое общение с местным населением. И по-английски она говорила не в пример лучше меня, у нас бы сказали «владела в совершенстве». Так, что они сразу же запели на два голоса, а я едва поспевал улавливать хоть какую-нибудь суть из их ускоряющегося галдежа.
Она первым делом пожаловалась, какой я недотёпа, и извинилось за меня, а потом сразу рассказала страшную историю о том, как ей пришлось настрадаться, пока она тащила все эти штуки сюда одна. И если бы не милый молодой человек, с которым она случайно познакомилась в вагоне (это упоминание, очевидно, должно было вызвать у меня реакцию равности), то ещё не известно, сумела бы она выгрузиться на этой платформе. Во всяком случае, часть инвентаря она точно бы повредила, выбрасывая его как попало на перрон. Но молодой человек помог ей выгрузиться, а машинист (может, это был автопилот?) любезно подождал, пока она не заберёт все свои пожитки, и не отчаливал и не закрывал двери, рискуя нарушить график и получить нагоняй от начальства, пока не убедился, что с высадившейся пассажиркой всё в порядке. Такое внимание! Ещё бы, она тут у него была одна пассажирка. Ездит ли вообще ещё хоть кто-нибудь в этих поездах? Разве что милые молодые люди...
Дед же, увидев наше снаряжение и уяснив таким образом цель нашего прибытия, принялся с жаром объяснять по какой такой причине интересно для исследования дно именно этой бухты. Всё это я уже слышал на кухне, но пропустил мимо ушей. Подруга же моя была само внимание. Американцев она всегда слушала, раскрыв рот и распахнув глаза. Надо ей, что ли, посоветовать очки снять – а то кто оценит? Интересно, она в самом деле всего этого не знает или из вежливости? Даже я этого не могу понять.
Я уже совсем перестал понимать, а чём они говорят. Было очень жарко, только что перевалило за полдень. Я почувствовал, что очень устал и мне захотелось сесть, но на платформе, как на зло, не было никаких скамеек. Тоже мне забота о людях! Я мог бы присесть на один из наших рюкзаков, но не решился, боясь попасть под очередной град уничижительных реплик. Лучше буду слушать птичку, её опять слышно, она поёт там, далеко, в дедовском саду. Птичка и ветерок – вот мои друзья. И зачем всё время париться на солнце? К чему весь этот загар? Сами ведь американцы говорят, что она вреден...
Подруга брезгливо дотронулась до моей потной спины.
– Ворон ловишь? – спросила она.
– Почти, – ответил я измождённо.
– Right, right, – оптимистично затараторил дед и стал нас подталкивать куда-то мягким обширным брюхом.
Оказывается, мы шли к морю. Ну да, чтобы надеть акваланги и нырнуть в пучину. Я этого, кажется, никогда в жизни не делал. То есть с аквалангом. И что это меня на такие авантюры потянуло? Наверное, подруга виновата. С подругами всегда так: они утверждают, что нужно лезть на Джомолунгму или нырять в Марианскую впадину, и попробуй отвертись. Они ведь сами лезут вперёд, ты только сопровождаешь. А как не сопроводить? Как – если ты не хочешь её потерять? А в самом ли деле я так уж этого не хочу? Может... Но отставим нехорошие мысли. Не теперь. Я, разумеется, буду нырять вторым. Но это ничего не значит. Пусть проверит дно, температуру воды. А я следом. Вот и всё.
Дедушка уже в третий раз, по крайней мене для моих ушей, объяснял, что в недавно устроенном здесь национальном парке намереваются строить дамбу и шоссе, вернее то, что у нас называется эстакадой. Ему и всем жителям городка это очень не нравится, поскольку нарушение экологии плохо скажется не только на животных и растениях, которых вроде хотело охранять здесь правительство, но и на них самих, т.е. на человеках. Они протестуют как могут, но олигархи делают что хотят. Дедушка хочет взять ружьё и стрелять в случае необходимости, защищая дикие просторы от посягательства не в меру предприимчивых сограждан. И так далее и тому подобное. Что-то из голливудского киноромана. Он, Голливуд, кстати, здесь неподалёку, так что ничего удивительного. Кинопродюсеры черпают сюжеты из жизни, а жизнь обкрадывает самих кинопродюсеров. Благо, у них есть, что взять.
Дедушка хочет, чтобы сюда приезжали туристы со всех стран, но чтобы они вели себя хорошо – не курили, на сорили и не плевали в бухту, которую мы сейчас видим перед собой.
Бухта была молочно-голубой. Подозрительно молочно-голубой, поскольку в сухом воздухе не чувствовалось никакого намёка на туман. Словно кто-то оставил для воды окошко на ярком масляном полотне и заполнил его пастелью. Нырять во всё это мне почему-то не хотелось.
К тому же, из всех этих разговоров я понял, что и смотреть-то там, под водой, вообще не на что. Никаких тебе коралловых рифов, ни соответственно разноцветных рыб. Акул здесь нет, так что и бояться нечего. Хотя одного, говорят, съели. Съели или не съели, не знают точно. Может, сам уплыл. Мало ли чего случается по пьяни, или там наркотики тем более. Ничего толком не знают. Был человек и нет человека. Прямо как у нас. А полиция? А что' полиция? Да, что толку с вашей полиции, если бабушкам приходится защищаться при помощи такс-мутантов...
Только не очень мне понятно, о каких таких деревьях всё талдычит этот старик. Он мне стал почти родным, а теперь уже надоел, особенно с тех пор, как стал беседовать не со мной, а с подругой. Скучно.
"Trees, trees..." – ну и что триз? Сам знаю, что триз! Какие деревья могут быть под водой? Водоросли? Перевёрнутые? На голове что ли стоят? Мне причудилось что-то вроде отражения леса в воде, картина в духе Куинджи. Я подумал, что об это отражение можно разбить себе лоб. Но ведь там плохо видно – какое-то молоко. Деревья огромные, триста, нет, шестьдесят метров. Триста – это самое большое, которое было измерено. Но мы всё равно так глубоко не нырнём – кишка тонка. Я и не собираюсь погружаться глубже десяти метров. Даже на этой-то глубине я не уверен, что буду чувствовать себя хорошо. Зачем мы туда лезем?
При этом мы уже раздеваемся, и я не без облегчения стягиваю с себя липкие шмотки. И трусы бы снял, но как-то перед дедом неудобно. И потом – в традициях ли это – в акваланге и без трусов? Вот она - могла бы старичка порадовать, хотя бы топлесс... Нет, зачем? А вдруг у него случится сердечный приступ? Или ему уже это недоступно?
– Деревья, деревья, – дед всё показывал руками, как они растут и тянутся со дна.
Как бы там ни было, а искупаться в самом деле было бы неплохо. Мы стояли на бетонной набережной. Прямо под нами, всего на метр ниже, начиналась неведомая глубина. Края бухты едва угадывались по зеленоватым очертаниям растительности. Одна только чайка появилась и исчезла из виду. Никого. Пустота. Пустыня. А я полагал, что Америка густонаселённая страна. Во всяком случае, бытует мнение, что тут полным полно дураков, которые любят плавать с аквалангом. Может, они тусуются где-нибудь в другом месте? А мы оказались здесь по неопытности? Куда смотрела подруга? Почему она выбрала именно эту бухту?
Только море пахло успокаивающе, йодом и всё. И оно почти не шумело, только шипело как змея, но птичку, разумеется, уже не было слышно. Без неё мне стало как-то тревожно. Я увидел ещё насекомое, колыхающееся на низкой волне, что-то вроде колорадского жука, он перебирал лапками.
– Ну! – она уже была одета, т.е. экипирована. Купальничек в голубовато-розовых тонах, тоже пастель, под цвет моря. Как это она угадала?
Ей, как всегда, пришлось ждать, пока я водружу на себя своё обмундирование. Если бы я ещё знал, как это делается. Она и даже дед принялись помогать мне, и от усердия чуть не столкнули меня раньше времени в воду.
С баллоном за плечами, в маске и с загубником во рту было совсем не так, как можно было бы предположить. Но и в этом угадывалось что-то знакомое. Это – как лёгкое и холодное прикосновение медицинского инструмента. Не всякому делали ампутацию, но всякий фантазёр представлял себя на хирургическом столе. Да-да, это маска с наркозом! Мне даже захотелось её сразу же снять. Но подруга подтолкнула меня кулаком в спину.
– Ты как? Нормально? У тебя глазки какие-то... поплыли.
- Паплылы, - пробормотал я.
– Swim, swim, – подтвердил паркинсонирующий дед.
И мне показалось, что сквозь стук крови в ушах я вновь расслышал маленькую птичку – может, ветер подул с той стороны?
Я посмотрел на свои ласты и подумал, что всё это наверно выглядит комично. Этакий патриарх провожает говорящих лягушек в океан. Дед стал величествен, бриз теребил ему остатки волос, он опять мне кого-то очень напоминал, кого-то из детства. Я простил ему назойливость, с которой он повторял, что деревья хорошо растут, потому что их не едят тюлени. Но они надеются... Да, что тюлени здесь будут... Разве тюлени едят деревья? Тюлени едят рыбу, дед! Как и люди, ничем не хуже...
Она уже нырнула. Глядя на трясущийся дедов подбородок, я кивнул в ответ. Стекло у меня уже запотело, надо было на него поплевать.
Я прыгнул и как-то так и не почувствовал резкости перемены. Может быть, потому, что вода была почти такой же температуры, как воздух? Я увидел бесконечное количество былых пузырьков, поднимающихся и рассыпающихся в мутно-зелёном растворе. И только тут до моего сознания добралась последняя фраза деда, произнесённая им нам в напутствие, абсолютно по-русски: «С Богом!»