В очерке "Пушкин и дети" (1965 года) Анна Андреевна Ахматова пишет:
"Хотя Пушкин сам меньше всего представлял себя «детским писателем», как теперь принято выражаться, хотя его сказки вовсе не созданы для детей, и знаменитое «Вступление к «Руслану» тоже не обращено к детскому воображению, этим произведениям волею судеб было предназначено сыграть роль моста между величайшим гением России и детьми.
Нет и не было ни одной говорящей по-русски семьи, где дети могли бы вспомнить, когда они в первый раз слышали это имя и видели этот портрет.
Но все мы бесчисленное количество раз слышали от трехлетних исполнителей «Кота ученого» и «Ткачиху с поварихой» и видели, как розовый пальчик тянулся к портрету в детской книге: и это называлось - «дядя Пускин»..."
К последней фразе Ахматова делает примечание: "«Конька-Горбунка» Ершова тоже все знают и любят. Однако я никогда не слышала «Дядя Ершов»! А вы?"
Отчего она вспомнила "Конька" и Ершова в разговоре о сказках Пушкина? Зачем делится с нами этим своим наблюдением, да ещё и задаёт вопрос, чтобы мы тоже присмотрелись к своим (и чужим) детям и увидели, потянется ли ребёнок к портрету "дяди Ершова" - или отвернётся от него? У меня есть знакомая, которая как-то рассказала мне следующее: маленькой девочкой она была убеждена в том, что сказку "Конёк-горбунок" написал Пушкин, а когда подросла, с удивлением узнала, что это - "какой-то Ершов". У меня было то же самое, но я выросла в особой семье и в особых условиях, обо мне тут говорить нечего; я - случай исключительный, а моя знакомая - вполне типичный... Думаю, проницательная Ахматова всё поняла ещё работая над статьёй "Последняя сказка Пушкина"(1933), когда волей-неволей сопоставила тексты "Сказки о Золотом Петушке" и "Конька-горбунка". Ведь недаром она сделала зарубку для себя - на свидетельство А.М. Языкова о том, что в сентябре 1834 года в Болдино Пушкин показал ему несколько сказок в роде Ершова, - Ахматова ставит заметку: "почему Ершова", - без вопросительного знака, - как "информацию к размышлению". Действительно, в "Петушке" нет такого - бросающегося в глаза, - сходства с "Горбунком", - и - прежде всего, - они написаны в разных "тональностях": если "Конёк" - это сплошь моцартовский "мажор", то "Петушок" начинается с бетховенского тяжёлого "минорного аккорда": "Негде"! Я помню, как в детстве вздрагивала от этого "Негде, .." и не понимала, за какую мою шалость "дядя Пускин" так рассердился на меня.
А в комментарии "Сказка о Золотом Петушке" и "Царь увидел пред собой..." Ахматова обнаружила следующее: "Не зачёркнутая в рукописи строка "что за притча молвит он" - не перенесена в беловик. Может быть, Пушкин заметил, что это же восклицание встречается в только что вышедшей тогда (летом 1834 г.) сказке Ершова "Конёк-горбунок".[ В "Коньке-горбунке" "Что за притча тут такая? - - Спальник думает вздыхая"] "Этим же можно объяснить", - продолжает Ахматова, - "и колебания в выборе пейзажа. Следующие стихи написаны дважды:
К морю войско царь приводит
Что ж на берегу находит...
Очевидно, на морском берегу должен был находиться шатёр царицы, но затем Пушкин сразу отказывается от мысли расположить шатёр на морском берегу и пишет:
Что же меж высоких гор
Видит [Белый] шелковый шатёр.
Шатёр, морской берег, царь-девица (см. соответствующий эпизод сказки Ершова)".
Вот - эпизод явления Царь-девицы в "Коньке-горбунке":
Ясный полдень наступает;
Царь-девица подплывает,
Входит с гуслями в шатёр
И садится за прибор.
Не правда ли, создаётся впечатление, что две сказки пишет один и тот же автор? Анна Андреевна говорит, что сказка Ершова только что вышла - "летом 1834 года", и Пушкин имел возможность сравнить тексты. Но - это не так! В июне 1834 года "Конёк-горбунок" был только подписан в печать. Книжка же вышла в октябре 1834 года, когда Пушкиным уже была закончена "Сказка о Золотом Петушке". Вот - свидетельство:
"Отзыв "Северной Пчелы", - 5 октября 1834 года, №225, - по случаю объявления о вышедшей тогда в первый раз отдельною книжкою сказке П. Ершова "Конёк-Горбунок". /В кн.: А.К. Ярославцев "П.П. Ершов - автор сказки "Конёк-Горбунок", - Спб., 1871.
Так что, не мог Пушкин видеть, что там написал Ершов. Конечно, он мог, просмотрев рукопись юноши в феврале-марте 1834, запомнить её. Но тогда бы он и помнил, что такие места уже были в сказке Ершова - память у Пушкина на стихи была абсолютная. Другое дело, если он сам рождал обе сказки - разом. Да ещё среди множества дел, от которых Пушкин задыхался тем летом 1834 года, работая "до низложения риз". / Письмо Н.Н. Пушкиной - июль 1834, - из Петербурга в Полотняный Завод. Может, от этого - и такие "огрехи"? Кроме того, Пушкина никогда не смущали одинаковые строчки в разных своих произведениях. Он даже любил виртуозно играть ими: "Чудесный рыцарь на коне Грозой несётся, колет, рубит, В ревущий рог, летая, трубит..." /"Руслан и Людмила" [1820]; "Швед, русский - колет, рубит, режет" /"Полтава" [1828] Так же, Пушкин с удовольствием брал строчки и у своих друзей, приятелей, и даже оппонентов, - тот же "гений чистой красоты" взят у Жуковского из "Лалла Рукк", а "Дядя самых честных правил" - из Крыловского Осла (Басня И.А. Крылова "Осёл и мужик") Однако, общих строчек и сюжетов с "автором" Ершовым Пушкин не мог себе позволить - не потому ли, что они выдали бы его как истинного автора, и интрига с Анонимом провалилась бы?
Не поняла ли всё это, подробно изучая последнюю Пушкинскую сказку, А.А. Ахматова? Выступить со своей догадкой откровенно - даже в годы Оттепели, - она не решилась, - и потом, это и была - только догадка. Но, уходя, она оставила нам, живущим, этот вопрос:
"Однако я никогда не слышала «Дядя Ершов»! А вы?"