В неудобной узенькой кухне сидели двое. На столе, покрытом клеёнкой, стояла водка, тарелки с закуской и несколько рюмок. Молодой чернявый парень со слезами на глазах что-то говорил сидящему в уголке мужчине лет пятидесяти. Тот понимающе кивал и как мог успокаивал:
- Всё понимаю, Лёша… что поделаешь… ничего не изменишь… не воротишь…
Простые незамысловатые слова. Мужчина говорил искренне, от души, и парень это чувствовал, оттаивал, отходил от того гнетущего и царапающего душу состояния, в котором пребывал вторые сутки.
Помолчали. Выпили. Лёша горестно вздохнул, и возвращаясь в памяти к вчерашнему дню, перевернувшему его жизнь, спросил:
- А что, батя, водитель «Волги» догадался? Он даже не разговаривал с нами.
- Конечно, - отвечал Алексей Фёдорович. – Мужик в годах, понятие имеет, когда болтать, когда молчать, он начальство возит, а там с этим строго… Да ты сам видел, он гнал всю дорогу больше сотни…
Они были не одни в маленькой квартирке на тихом кубанском переулке. За закрытой дверью, из комнаты внезапно раздался взрыв смеха.
Это было слишком.
Парень подскочил, рванул дверь на себя. Там, в параллельном миру развлекались трое: его жена Наталья, соседская девчонка Люся, и материн брат Павел, молодой мужик с уголовным прошлым.
Лёша с надрывом, сквозь душащую обиду крикнул-выдавил:
- Что ж вы, суки, делаете?
Смех прекратился.
Павел тоже был хмельной; ему бы промолчать, не та ситуация, чтобы хорохориться, но как же, рядом были девки, а это всегда стимул:
- Племяш, что ты дёргаешься, руками машешь, смотри, укорочу.
Неизвестно чем бы эта перепалка закончилась, но зашедший следом отчим, Алексей Фёдорович, увёл Алёшку на кухню, а Паше-укоротителю негромко, но веско бросил:
- Паша, гляди, будешь иметь дело со мной...
Несмотря на солидные года, его длинные сильные руки вызывали уважение. Задверно-параллельный мир утих.
Лёшку колотило от возмущения. Как они могут смеяться, ведь не прошло и пяти часов после похорон их маленькой дочурки. Он нервно усмехнулся:
- Хорош траур у нас. Песняка пусть ещё затянут для полного счастья.
Налил себе полстакана и выпил враз, залпом, как воду, не поморщился, бросил в рот кусок котлеты и с маху сел на хлипкую покупную табуретку. Она жалобно затрещала. Отцовские, самодельные и проверенные на крепость временем, жена отправила в сарай, не модно видите ли, стало. Алексей чертыхнулся. Нервы были сверху кожи.
Всё шло наперекосяк с самого начала. Назвать удачной свою жизнь Лёша не мог даже с натягом. Малышка-дочь болела желтухой и её с мамашей увезли в Краснодар, в клинику института патологии.
Сам Лёшка Коленов не умел быть один, и, наверное, от одиночества тоже заболел. Температура под сорок, в глазах жара, а приляжет, колотит как припадочного и морозит. С трудом добрался до поликлиники, удосужились же с ней, у чёрта на куличках, на другом конце города, где только дачникам в сезон сподручно прихворнуть.
Врач только на термометр взглянула:
- Немедленно домой, в постель. Купите таблетки, вот рецепт, и лечитесь. Надо было скорую вызывать…
Лёшка вяло, сквозь температурный блеск в карих глазах, ответил:
- Некому мне скорую вызывать…
Болеть в одиночестве оказалось куда хуже, чем просто быть одному. Это Лёшка уяснил в первый же день. С харчем у него было тоже неважно: ел строганину, алеут кубанский, нарезал тонко замороженную свинину, солил и запивал чаем.
Забегала пару раз Люська, хотел затащить в постель, да видно силы были не те, от болезни и плохой пищи, а скорее испугался её малолетства. Ну и ладно, не взял грех на душу.
Так прошло два дня. На третий, промозглый и серый, болящий водитель Коленов не выдержал: встал, пошёл в магазин, купил бутылку водки и направился к другу. Юрий и его брат Владимир были дома одни, без женщин.
- Люди! Помираю! – дурашливо вскричал Алексей и вытащил из кармана поллитровку. Владимир на правах старшего взялся за дело.
- Сейчас мы тебя лечить будем. Юрик, посуду.
Он наполнил гранёный стакан доверху. Потом окунул туда два сморщенных стручка красного перца, поболтал, покрутил, отдавая жар градусам и протянул Лёшке с напутствием:
- Настойка «Два перчика». Лечись, не боись. У нас отец так выгонял простуду.
Хлобыстнул Алексей стакан свирепого, как «анчихрист», напитка, и замер, бездыханный… Сердце заколотилось, желудок враз обожгло, ещё через мгновение чёртики в глазах начали плясать кан-кан. Братья Ковалёвы посмеивались, глядя на товарища, а он блажил, или блаженствовал, это как подойти: от внутреннего тепла, покоя, участия, и самое главное, за чем собственно и шёл – он больше не был одиноким. Пусть даже на время.
Остатки зелья братья допили не мешкая, на закуску были аппетитные помидорчики, которые всасывали в себя с шумом, чтобы не брызнуло во все стороны алой вкуснотищей.
Потом бродили втроём по вечернему городу, в ресторане, уже закрытом, добыли бутылку вина и тут же выпили. Ночью стучали в чьи-то ворота, лаяла собака, им вынесли трёхлитровую банку вина. Они пили его, холодное, из вспотевшей от неожиданности банки, на стылом покрывале ночи появлялись красные пятна.
Домой Алексей попал уже под утро.
Вечером вместе с похмельем ушла и болезнь, отступила под натиском самодельной перцовки. Зато появились гости. Сперва тесть – Иван Кириллович, затем отчим – Алексей Фёдорович. У каждого была своя миссия, свои интересы.
Иван Кириллович удивлял не только Лёшку. Он почему-то не мыл ноги, спал в носках и рубашке, хотя дома было тепло. Правда на кухне была только холодная вода, а удобства во дворе… но есть газ, чайник, тазик наконец… Два Алексея только переглядывались и пожимали плечами.
Поехали в Краснодар к девчонкам в больницу.
Маленькую Оксану оставили на попечение сестричек и пошли… в магазин. Наталья оказалась на редкость шустрой девицей: просила родителей выслать денег на операцию, расчёт был верный, кто же откажет для внучки. Лёшка же ни сном, ни духом про это не ведал.
Она их получила и тут же купила мужу кольцо, золотое, рифлёное, за шестьдесят рублей, взамен когда - то утерянного.
- Какое кольцо? – удивился Алексей. – Ты же что-то говорила про операцию?
Жена хладнокровно ответила:
- Профессор отказался от операции.
Про безнадёжность разговора не было, а между тем дочке оставалось жить несколько дней.
После покупки кольца Алексей стал называть жену аферисткой, разумеется про себя, а вслух говорил производное:
- Ну ты даёшь, аферюшкина контора.
Она смеялась, это нимало её не трогало.
Потом они стояли в очереди за колбасой, в одни руки давали только по одной палке. Давали, в смысле, за деньги, которые недоверчивая продавщица рассматривала на свет, выискивая водяные знаки. Эка невидаль, сторублёвка, но, видимо, случались подделки.
Варёнка была толстая и круглая, каждая палка чуть ли не по два кило вытягивала. Шесть палок тогда купили сообща, два раза вставали папа с дочкой, успели в очереди и пошушукаться. Потом это советское богатство тесть увёз на ридну тай незалэжну Украину.
Отчим приехал на Кубань по другой причине. Заканчивался срок отсидки Павла, брата его жены. Она попросила мужа съездить за великовозрастным балбесом и привезти его в Сибирь. Один он может не доехать, характер скверный, чуть что в бутылку лезет и всегда с последствиями.
Едва забрезжил рассвет, Лёшка с отчимом опять поехали в Краснодар. Там, неподалёку от краевого центра они должны встретить Павла.
Ждать пришлось недолго. Чуть боком, помахивая одной рукой, за автоматические двери спецучреждения вышёл невысокий гражданин, молодой, но с залысинами на высоком лбу. В домике для приезжих он переоделся в цивильное платье. Брюки оказались длинноватыми и Павел подвернул их в поясе. «Что-то не угадала бабуля с ростом», - подумал Лёшка, а вслух спросил:
- Ну что, теперь в Краснодар, в больницу?
- Нет, погоди, Лёха, не гони гусей, ещё деньги получить надо у хозяина, - ответил Павел.
Он был важный, как будто вернулся из загранкомандировки, и сейчас на тележке подвезут чемоданы с разноцветными лейблами…
Денег было не густо, за пять-то лет. Один «стольник», из немногих полученных, Пашка принялся утяжелять камешком, а потом обмотал нитками. «Готовился загодя, нитки с собой вынес», - отметил наблюдательный Алексей.
- Что это будет? – поднял вопросительно брови Алексей Фёдорович. Это была его первая встреча с новым родственником.
- Должок отослать надо на промзону, мужики ждут…
Павел, как заправский рыбак, раскрутил в руке закидушку и отпустил. Сторублёвая взвилась в воздухе, и, свистнув на прощание хозяину, упала за колючкой. Через пару минут оттуда раздался условный свист.
- Всё, можно ехать, - повеселел Пашка, вольный казак, пять лет позади, поневоле обрадуешься.
Пошли к остановке. Шедший навстречу офицер увидел Павла и недовольно спросил:
- Ты почему, Перовский, ещё здесь? Порядка не знаешь?
-Да вот, гражданин начальник, автобуса что-то нет, - нашёлся с ответом Паша.
Зная его, Алексей мог предположить, что Паша «подогрел» кого-то на сто рублей за просто так, из солидарности. Хотя, бабка надвое сказала…
Наталья знала об их приезде и ждала. Вышла тотчас же, лишь дежурная опустила трубку на рычажок, словно стояла за дверью. Вышла без больничного халата, в своей одежде, и у Лёшки сдавило сердце: он понял, что дочери у него больше нет.
В морг Наталья пошла вместе с Павлом; заочно знакомые, они как-то сразу нашли общий язык. Алексей не хотел, вернее не мог пересилить себя, заставить ещё раз увидеть эту жуткую картину о жизни после смерти.
Нагляделся сдуру шесть лет назад, когда с пацанами комиссию проходил.
Окно морга было распахнуто настежь. Мёртвая женщина, не старая и голая, лежала в полуметре от окна. Так близко, что можно было дотянуться рукой. Удивление, смешанное с ужасом, стояло в их мальчишечьих глазах. Когда в двери, прямо против окна появилась толстая женщина с усиками на нерусском лице, ребята бросились врассыпную. Ещё ему запомнилось, что толстая медэкспертша ела булочку и чем-то запивала из большого бокала. Лёшка не мог есть весь день…
Принесли Оксану. Взял отец трупик дочери, завёрнутый в тёплое одеяльце, сжал челюсти и на улицу. Ехать четыре часа на автобусе, с двумя остановками по станицам, было долго и тягостно. Отчим посмотрел на Алексея и пошёл ловить такси. Когда садились в машину, Лёшка кивнул ему головой и шёпотом, словно боясь разбудить девочку, сказал:
- Спасибо.
Чёрная «Волга» домчала за час сорок. Это был шабашник, таксисты как вороны, чуяли беду и ломили цену не в пример большую.
Назавтра с утра, Лёшка понёсся на Красную улицу ловить такси, отвезти рабочих на кладбище. Потом за справкой, купить венок, затем ещё куда-то… Покуда он бегал, дочку обиходили и уложили в гробик…
Осталась фотография, сделанная незадолго, за пять дней. Папины чёрные глазёнки-бусинки глядят с потаённой мольбой, жалостливо и безнадежно. Смотреть на неё у Лёшки не хватает сил, поневоле наворачиваются непрошенные слёзы.
Наталья держалась молодцом в отличие от мужа. Может быть к мысли о смерти дочери она притерпелась там, в больнице, заранее смирилась с неизбежностью? Лёшка не знал, он плакал, не стесняясь, от этой потери он стал слабым.
А те, что смеялись за дверью, были сильными и свободными.
Павел Перовский пять лет не был на воле и только вчера получил освобождение. А срок ему вышел за Лёшку, чуть не прибил племяша. Милиция и скорая приехали тогда на одной машине, и вместе их увозили, раненого Лёшку, припавшего ртом к кислородной подушке, и Павла, враз протрезвевшего. Таблеток глотнул для куражу и вот чем кончилось…
А теперь он смеялся, и кругом выходило, что смеялся над Лёшкой и его бедой.
Юная соседка Люся была защищена от перипетий судьбы полным отсутствием воспитания и отсюда, незрелостью ума. Её в какой-то мере оправдывали годы: всего-то пятнадцать. И это обстоятельство Алексею казалось верным, ведь трудно представить чтобы столь юная особа была прожжёным циником. Нет, нет и нет. Просто не было рядом человека, который мог рассказать про «хорошо» и «плохо».
Совсем недавно Люсю освободили от груза невинности. Алёшка случайно услышал, как жена спрашивала её с неподдельным интересом:
- И что ты сказала при этом? Или молчала?
Ответ был ошеломляющим:
- Я сказала: ребята не порвите колготки, мать ругаться будет…
Наталья со знанием дела засмеялась и подытожила:
- И даже не один… Интересно…
Наталья Коленова, Лёшкина жена, в своём весёлом убожестве была под стать собеседникам. Освобождение коснулось и её своим чёрным крылом, оно развязало ей руки. Всё, что не приносит пользы, не имеет места быть. Под этот постулат она подводила всё, что не давало удовлетворения: физического, морального, материального… Её раздражало Лёшкино чтение за полночь, его отношение к людям. На что-то доброе она говорила: Что толку? Если случалась какая-то гадость и человек огорчался, она невозмутимо выдавала: Ничего страшного…
Лёшка удивлялся их свободе поступков, мыслей, чувств. Он считал себя неудачником, не умел добиваться и добивать. Как-то так получалось, что добивали всё больше его. А он их жалел и прощал, каждый раз освобождаясь от чего-то тяжёлого и бестелесного.
март 2004 г.