К 69-й годовщине Великой Победы
Приключения бравого сержанта Юрьевой
в Великую отечественную войну
Увы, план провалился, даже не начав осуществляться. Шурыгину достаточно было один раз взглянуть на Шишлова, чтобы половина леса огласилась львиным рыком:
— Товарищ сержант, Вы, что, пьяны?
— Никак нет, то есть совсем чуть-чуть, товарищ капитан, — в отчаянии затрепыхался Шишлов, рыская по карманам в поисках спасительного приказа, — тут, понимаете, комбат пехотный, никак не отпускал… Мы снайпера-то завалили, в лучшем виде! Он, стало быть, угостил!
— Вы что там по карманам ищете, презервативы, что ли? — заревел Шурыгин — Руки по швам!
— Там приказ, товарищ, капитан!
— Руки по швам, смирно стоять! Какой еще приказ? У тебя один приказ был — закопать снайпера и вернуться! Где шлялись, черти долбанные? Почему пьяный в жопу? Где остальной расчет? Лейтенант, ко мне!
Последняя фраза была обращена к весьма некстати появившемуся в поле зрения Шурыгина Облонскому, который вышел встретить вернувшееся орудие. Тот с некоторой опаской подошел к комбату: в таком разъяренном состоянии он его еще ни разу не видал. Заслышав начальственный гром, люди бросали работы и прислушались: ой, что-то сейчас будет! Шурыгин подскочил к подошедшему Облонскому, тыча рукой в несчастного сержанта, принялся орать:
— Вы во что взвод превратили, лейтенант? То они у Вас спиртягу тырят с завода, то стрелять не хотят, а теперь вот командир орудия нарезался, прямо на передовой! Да Вам не то что взводом командовать, Вам портки постирать нельзя доверить! Как можно так людей распустить! Сержант, строй расчет!
— Не могу, товарищ капитан. Спят они! — с отчаянием обреченного выпалил Шишлов.
Шурыгин буквально подскочил на месте.
— Я тебя что, спрашивал про их самочувствие? Я тебе приказываю: построить расчет!
— Так они ж на ногах не стоят, товарищ капитан!
— Чтоб через минуту стояли! Здесь! На ногах! — орал Шургин, брызгая слюной и дико вращая глазами; а потом, будто забыв, что только что гнал стружку с Облонского, повернулся к нему и возмущенно добавил — Нет, Вы посмотрите, что творится! — и потом, опомнившись, — Быстро, в помощь сержанту! Всех построить! Начальника разведки, двух автоматчиков и санинструктора — сюда!
Конечно, не за минуту, но минуты за четыре всех шестерых удалось растолкать, привести в чувство и более-менее выстроить перед комбатом; одного только Чылбынова так и не сумели разбудить, но и его поставили на ноги, зажав между четвертым и шестым номером, чтобы не упал.
— Первый расчет первого взвода по Вашему приказанию построен, — голосом, способным разжалобить даже гранитную статую правосудия с повязкой, мечом и весами, доложил Шишлов.
Но Шурыгин в тот момент был уже безжалостнее и холоднее самой Фемиды. Первое истерическое раздражение прошло, сменившись холодной яростью человека, чьи труды и старания пошли прахом по чужому разгильдяйству и недосмотру; и единственное чувство, которое им владело в тот момент, было чувство ненависти и мести. Он нетерпеливо прохаживался вдоль строя, потирая нервно сцепленные за спиной руки. Разбуженные разведчики (им разрешили поспать перед ночным дежурством, а теперь вот — разбудили) хмуро переминались с ноги на ноги и только пожимали плечами на задаваемые шепотом вопросы недоумевающей Людочки, которая тоже не понимала, зачем ее вызвали.
Оглядев суровым взглядом кривоватую шеренгу первого расчета, Шурыгин, едва сдерживая накатывающую волнами ярость, принялся объясняя, что своим поступком первый расчет поставил под угрозу выполнения боевой задачи, что это равносильно самострелу и должно караться по законам военного времени. Он то успокаивался, то, увлеченный собственным красноречием, срывался на крик. Бойцы расчета стояли потупив голову, виноватые, морщились, щурились, переминались и выглядели очень виноватыми — все, как положено. Но эта гармония длилась ровно до той самой минуты, когда Сухиничев не удержался и, — попутал же черт! — зевнул. Шурыгин, которого уже почти успокоили собственные рассуждения, и который был буквально в минуте от возвращения в свое обыкновенное педантично-добродушное состояние, вдруг подскочил, как будто подкинутый пружиной.
— Ах так, значит, скучно тебе, боец? Водку пить, товарищей боевых подводить веселее было? — заорал на него таким страшным голосом, что, казалось, каждый листок в лесу затрепетал от ужаса.
— Мы по приказу капитана Мослакова пили, — очень некстати вмешался Шишлов, нашедший, наконец, приказ по батальону номер 47 и теперь радостно махал перед носом комбата мятую и запачканную супом бумажку.
— Ага! Приказ у Вас был! Очень хорошо! — рявкнул Шурыгин, выхватил бумагу из рук сержанта, положил ее на свой планшет и начинал отрывать от нее маленькие клочки. — Облонский!
— Я, товарищ капитан!
— Перевожу Вас на должность командира орудия вместо сержанта Шишлова. Как не справившегося с командованием взводом!
— Есть, товарищ капитан!
— Двоих возьмете в расчет из хозвзвода на подносчика и ящичного, остальных перераспределите на первые номера.
— Не вполне ясно, товарищ, капитан, зачем из хозвзвода?
— Молчать! Сейчас поймете! Шишлов, два шага вперед! Нале-во! Шагом-марш к той березе! Стой, раз-два. Значит так! Рисую два креста на бумажке. Вот так рисую, видите? Это — крестик! Кто вытянет — делает два шага вперед и подходит к Шишлову, становится рядом. Всего шесть бумажек, по одной на мерзавца! Дай каску!
Последняя фраза была обращена с остолбеневшему автоматчику, который сначала не понял, чего от него хотят, потом сорвал торопливо шлем с головы и протянул его капитану. Шурыгин скомкал шесть бумажек, швырнул их в каску и сунул ее в руки оторопевшему Облонскому.
— Давайте, лейтенант, обойдите строй. Каждому по бумажке.
Над поляной повисла напряженная тишина. Все смотрели друг на друга испуганно, как будто спрашивая: «это то, о чем я подумал»? Облонский, тяжело дыша, подрагивая в коленях, прошел вдоль строя. Каждый взял по бумажке. Шурыгин, недобро сузив глаза, сверлил ими то одного, то другого бойца расчета. Когда жребий был полностью роздан, он вновь обратился к провинившимся.
— С Вами, Шишлов все ясно, Вы однозначно виноваты. Но с остальных это вины не снимает. Вины в подрыве боеспособности батареи накануне главного испытания, ради которого страна вас учила, кормила, одевала! И за такое преступление в военной обстановке полагается только одно наказание — расстрел! У кого крестик?
Все испуганно зашелестели бумажками.
— Вот, как всегда! — горестно воскликнул Сухиничев, — ну, что ты будешь делать! У меня крестик.
— Бог шельму метит — наставительно заметил Шурыгин, — два шага вперед, и к березе!
Сухиничев, что-то недовольно бормоча себе под нос, пошел к березе, возле которой медленно истекал холодным потом Шишлов.
— Что, Семеныч, допились до тоста «два дурака под березой»? — тихо пошутил он, подойдя к товарищу по несчастью, — по-моему, лажа это все. Нет такого закона, чтобы за выпивку расстреливали. Пугает, небось, комбат-то!
— А если не пугает? — дрожащим голосом спросил Шишлов — видал, как разозлился? Так я и знал, так я и знал… Господи, пронеси, прости и помилуй, Господи.
— Ну, если не пугает, тогда, конечно, крышка нам. Но только ты не бойся, вот увидишь — спектакль это все. Большого и малого театров.
Шурыгин между тем допытывался, у кого второй крестик. Никто не признавался.
— Да что такое! Я же два ставил! А ну, покажи бумажку, — обратился он к Хвостову.
— Да нет у меня крестика, товарищ капитан! Только вот буквы: «к», «о» и «м»…
— Это с приказа буквы — пояснил из-под березы Шишлов, — приказ у нас был письменный, чтобы пили, с печатью!
— Похоже, у него крестик, — вмешался установщик Покровский, указывая на Чылбынова, которого они с Верницким продолжали поддерживать в вертикальном положении.
Шурыгин подскочил и внимательно всмотрелся в безмятежное лицо якута. Бумажку ему аккуратно вложили в руку, и он теперь крепко сжимал ее своей плоской, крепкой пятерней, продолжая безмятежно спать. Глаза Шурыгина он округлились, брови поползли вверх.
— Это он что? Это он спит, что ли?
— Так точно, товарищ капитан, спит — хором подтвердили Покровский и Хвостов.
— Етить-колотить, и впрямь спит! Так он, что — все это время дрыхнул, что ли? А я думал у него разрез глаз такой…
— Так у него и впрямь такой разрез глаз. Монголоид, чего уж там. Что открытые глаза, что закрытые — разницы немного, — рассудительно поддержал комбата Покровский, — Ошибиться вполне можно, товарищ капитан.
— Вот и я говорю, нет такого закона, чтобы спящего человека приговаривать, — донесся из-под штрафной березы дрожащий от любви к справедливости голос Сухиничева, — по норме права, надо ему приговор дать заслушать, а не вот так, с волюнтаризмом! Во сне точно не положено, я знаю! Так воспитательной цели для государства не будет, один вред!
Шурыгин схватился рукой за лицо, надул щеки и выпятил из-под пальцев пронзительные голубые глаза. Несколько секунд все зачарованно смотрели на него, испуганно гадая, что может означать эта странная, жутковатая гримаса, покуда прорвавшийся сквозь пальцы хохоток не выдал благую истину: капитана распирал хохот, который он и хотел бы, но не мог сдержать. Глубоко выдохнув через мучительное «гыыыы», он плачущим, сдающимся голосом, вытирая выступившие слезы, стал причитать:
— Ох, черти! Нет, ну из всего балаган сделают… Спит он… Разрез глаз у него… Воспитательной цели не будет… Ой, нет, не могу…
И он закис в беззвучном смехе, кивая головой, морща лоб и сгибаясь. Вместе с ним облегченно расхохотались остальные участники воспитательного эксперимента: проштрафившийся расчет, автоматчики, Облонский; Людочка, которая так и не поняла, что случилось, но все равно, с удовольствием, весело и заливисто смеялась за компанию. Валеев, улыбался из коллективного инстинкта, мозжечком чуя общее веселье; несмотря на то, что всякая способность соображать покинула его еще в грузовике, и во время разноса он только на то и был способен, чтобы прямо держаться на ногах и героически поддерживать в открытом и зрячем состоянии совершенно бессмысленные глаза. И только рядовой Чылбынов сохранял строгое и внимательное лицо, ибо он, стиснутый плечами товарищей, продолжал спать стоя, не выпуская из рук бумажки с роковым крестом. Смех, как весенний половодный ручей, потек через всю батарею освежающей живительной субстанцией, смывая с людей страх, напряжение и усталость тяжелого дня. Осунувшиеся чумазые лица просветлялись, сосредоточенные гримасы разглаживались в безмятежные улыбки, бойцы крутили головами, переглядывались, и чувствовали себя в тот момент большой дружной семьей, в которой можно, строго по делу, получить, от отца ложкой по лбу, а потом, потирая ушибленный лоб, весело посмеяться над этим приключением.
Шурыгин, хотя и не ожидал такого исхода, все же сполна дал личному составу насладиться неожиданной разрядкой. Внутреннее чувство композиции подсказало ему дальнейшие действия. Он картинно махнул рукой на хохочущую батарею, подозвал к себе Людочку и начал выспрашивать ее относительно медицинских способов ускоренного вытрезвления.
— Ну, наверное, как при любом отравлении, промывание желудка должно помочь, — наморщив лоб, соображала Людочка, — лучше всего — слабым раствором марганцовки. Марганцовка у нас есть. Потом нашатырь еще… Аспирин, горячее молоко с медом, теплые ванны…
— Юрьева! Отставить теплые ванны и молоко с медом, хорош фантазировать! Промывание желудка – это как?
— Ну, можно просто вызвать рвотный рефлекс, симуляцией глотки.
— Это как?
— Ну, пальцами в рот. «Ресторанный способ» называется. Рекомендуется литра два-три прокачать.
Шурыгин одобрительно кивнул головой:
— Ага! Это неплохо, а еще как можно?
— Еще можно зондом. У меня зонд есть, в аптечке.
— Это, кишку что ли глотать?
— Так точно, товарищ капитан!
— Отлично! Тогда вот что. Назначаю всему расчету промывание желудка, по два раза каждому. У вот этому герою — капитан показал на Сухиничева, хлопотавшего вокруг уложенных на траву внезапно обессилевших Шишлова, Валеева и Хвостова — ему три раза. И нашатыря побольше. Остальное
лечение считаю излишним. Ну, можно еще в ручей макнуть, вместо теплой ванны. Короче — чтобы к четырем утра все были трезвые.
— Так, товарищ, капитан, Сухиничев самый трезвый, зачем ему три раза?
— Разговорчики!? Исполнять приказание!
— Есть три раза!
Людочка, крайне раздосадованная полученным приказом, послушно побежала к палатке хозотделения, под пологом которой припрятала свою «сумку санинструктора». Работенка предстояла немалая: два умножить на шесть плюс три — 15 промываний. И, главное, этим-то, выпивохам, понятно за что, — в педагогических целях, а ее за что наказали? Теперь до самой ночи придется с ними возиться. К счастью, Людочке вовремя пришла в голову дельная мысль: она вспомнила, что носит сержантские треугольники и что у нее в подчинении есть санитары. Их было пятеро, причем трое — в отделении тяги. Туда-то она и направилась, издали приметив группу бездельничавших бойцов у закиданных ветками автотягачей. Пользуясь отвлечением начальства, веселая водительская компания бросила земляные работы и собралась вокруг Сан Петровича, удачно избежавшего разноса. Про него Шурыгин просто забыл. Сан Петрович, весьма счастливый и даже гордый этим обстоятельством, сидел теперь на бревнышке, дымил здоровенной «козьей ножкой» с добытым в колхозной усадьбе самосадом и степенно потчевал товарищей забавными историями об охоте на снайпера и победном пиршестве в маслаковском батальоне.
Людочка прервала рассказчика на самом интересном месте и попыталась разыграть классическую репризу под названием «командир застает бездельничающих бойцов и находит им полезное дело». Несмотря на тщательное копирование ермаковских и шурыгинских интонаций, выглядела она не слишком убедительно, и, возможно, не смогла бы добиться должного послушания, если б ей на помощь неожиданно не пришел сам Сан Петрович. Он относился к Людочке по-отечески и не мог позволить уронить высокое звание санинструктора. Разумеется, явно подчиниться «пипетке в пилотке» было ниже достоинства водителя, но он, со свойственной бывалым таксистам смесью натиска и такта сумел переадресовать приказ остальным бойцам и уж его-то, конечно, послушались. В итоге, Людочка получила в свое распоряжение не только троих санитаров, но вообще всех собравшихся покурить у бревнышка, с тем только условием, что уж «по одной» им докурить дадут.
Дальше работа пошла бойко: бойцы сбегали на кухню, добыли там 50-литровый алюминиевый бак, Люда развела в нем марганцовку и поручила четверых приговоренных к «ресторанному способу» заботам Сан Петровича и водителей, которые взялись за процедуру с неожиданным интересом и рвением. Что же касалось бессознательных Чылбынова и Валеева, то ими пришлось заняться лично. Люда помнила, что такого рода «пациентам» следует вводить зонд через носовое отверстие, в положении лежа на боку. Теорию она знала, но никогда ничего подобного не делала на практике и, честно говоря, сомневалась, что вообще можно вот так, через ноздрю, ввести зонд прямо в желудок. Нет ли там клапана? Повспоминав немного анатомию и восстановив в памяти зазубренный наизусть продольный разрез человеческой головы из атласа, она все решила, что прямое сообщение должно существовать. Несколько экспериментальных вдохов и выдохов через нос окончательно убедили ее в этом мнении. Мысленно проследив путь воздуха через носоглотку, она примерно поняла, каким движением следует заправлять зонд. Оставалось одно сомнение: наличный зонд казался слишком уж толстым для такой операции. Но, с другой стороны, на заводе медицинских инструментов знали ведь, что они делают? Значит, такой и должен быть!
Увы! Людочка не знала, что ее зонд предназначался для ввода через пищевод, а для носа полагался совсем другой, намного меньшего диаметра. Эту тонкость Людочка позабыла, и потому приступила к операции с заведомо негодным инструментом, компенсировав недостаток опыта непоколебимой верой в медицинскую науку. Написано в учебнике «через нос» — значит, будем через нос!
Для первого эксперимента она выбрала Чылбынова, поскольку нос у него был короткий, ноздри — широкие и, кажется, почти напрямую вели в глотку. К тому же и лежал он как-то спокойней, выражая всем своим видом полное безразличие к происходящему. Валеев — тот ворочался, крутился, дышал неровно, а этот — как бревнышко. Идеальный пациент.
Густо смазав зонд вазелином, Людочка начала аккуратно, но решительно вкручивать его в Чылбыновскую ноздрю, и так увлеклась этим занятием, что опомнилась, лишь стравив полметра резиновой кишки, когда кончик зонда уперся во что-то глубоко внутри. Чуть-чуть потянув назад, Людочка закрепила воронку на ветке и принялась лить в нее раствор марганцовки. Вскоре из Чылбыновского рта поползла отвратительно пахнущая рвотой и сивухой рыжая масса. Воронка висела высоко, давление получалось приличное а трубка была вдвое большего диаметра, чем положено. Все это обеспечивало высокую производительность. Благодаря досадному пробелу в людочкином образовании, у нее получился пыточный агрегат, за который любой фашистский изверг из гестапо продал бы остаток души дьяволу. Будь Чылбынов в сознании, он бы в полной мере ощутил педагогический эффект от промывания, на который так рассчитывал Шурыгин. Но спиртовая анестезия действовала безотказно; даже пропустив через желудок назначенные Людочкой пять литров раствора перманганата калия, упрямый якут так и не проснулся. Убедившись, что изо рта пациента идет чистая розовая водичка без малейшего спиртового запаха, Людочка сочла процедуру завершенной, обтерла Чылбынова бинтом и приказала санитарам отнести его в палатку — отсыпаться.
Наступила очередь Валеева. Смонтировав над ним свою зловещую установку, Люда склонилась над новой жертвой и принялась тревожно осматривать объект. Случай оказался непростым. Если ноздри Чылбынова почти напрямую сообщались с самыми интимными глубинами организма, то у Валеева путь в бездну шел сквозь изящный нос, весьма длинный; и к тому же такой тонкий, что людочкин зонд грозил порвать его, не дойдя даже до середины. И все же, вопреки очевидности, Люда энергично принялась за дело, полагая что избыток вазелина способен спасти положение и в таком непростом случае. Ей почти удалось пройти в носоглотку, но у самого входа зонд во что-то безнадежно уперся. Люда поднажала, Валеев затрепетал ресницами, замотал головой, подскочил, замахал руками, выбивая инородный предмет из своей носа и крича что-то истошным голосом. Ему чудилось, будто какое-то чудовищное насекомое приземлилось ему на лицо и вводит в ноздрю отвратительное толстое жало.
Обрадовавшись, Люда тут же сунула под нос вытрезвляемому пузырек нашатыря.
— Але, Валеев! Говорит можешь? Руку подыми!
Морщась и чихая, Валеев принялся ощупывать свой нос, пытаясь унять адский зуд и разобраться, что все-таки случилось и куда делось мерзкое насекомое.
— Говорить можешь?
— Ммм… могу…
Люда удовлетворенно вытерла руки куском марли и отправила ожившего Валеева к Сан Петровичу, промываться «ресторанным способом». В итоге, на выполнение приказа комбата ушло не более часа. Поспели как раз к концу ужина, и после экзекуции каждому опустошенному промыванием бойцу досталось по миске горячей, ароматной гречневой каши с комбижиром и тушеночными волокнами. Запах солидола уже выветрился и кушанье всем показалось необыкновенно вкусным. Чылбынов продолжал спать.