© Лана Аллина
Ах, Танечка, Танечка! Четвёртый сон Веры Не-Павловны.
...Туман быстрым шагом спешил ей навстречу, сбивая с ног, забиваясь во все поры, ослепляя… Арка – яркий свет. Мезон , бозон, гравитон и сверхтонкие струны – первопроходцы в иные цивилизации? Гибкая, мягкая, плотная оболочка, точно стенка резинового шара. Может быть, это и есть та самая светящаяся пленка, о которой она недавно читала в одном фантастическом романе и попав в которую, проникаешь сквозь пространственно-временную брешь в иные измерения? Да, она что-то читала об этом. Но ведь общение через такую пленку невозможно.
…Танечка была очень молода и собой невообразимо хороша. Ну, точь в точь настоящая русская красавица, не больше и не меньше. Не то чтобы раскрасавица, но вся такая светлая, милая, уютная. Одно слово - ладушка. А глаза у нее голубые, такие тихие, с поволокой, и милота, нежность и покой вечный и первозданный поселились в них, и будто внутрь себя они обращены.
Её Ванечка был парень хоть куда: высокий, статный, и чуб темно-русый кольцом на лбу закручивается, а ярко-синие глаза так огнем и полыхают.
Ах, какую замечательную пару составили Танечка с Ванечкой.
Танечка все ждала и верила – верила неизмеримо. Уж так сильно любил её Ванечка. Раз, на спор с товарищем, подхватил Ванюша Танечку на руки – легко, словно перышко, да вмиг и донес до седьмого этажа, ни разу не остановившись и даже не запыхавшись. Только смеялся радостно.
Да, вот как сильно любил её Ванечка: два раза в неделю приходил обязательно.
Танечка кормила своего Ванечку очень вкусно и до отвала, и всегда только свежайшими продуктами, которые покупала специально для него на рынке, а после ублажала его – старалась, как могла. О, как мечтала она, чтобы оставался он у неё подольше, чтоб вовсе переехал к ней, чтобы взял в жены, чтобы подрастали рядом с ними их детишки, чтобы было их много-много… Ведь столько уж раз клялся её Ванечка, что нет у него никого, кроме неё, и не будет никогда, и самая она у него одна-единственная, дорогая и навеки любимая. Она стирала и гладила ему рубашки и вязала джемпера... и была непереносимо – взахлеб – счастлива.
На ночь Ванечка, однако, никогда не оставался, сколько бы она ни просила. Ведь дома ждала его парализованная старенькая мамочка, и он никак не мог оставить маму надолго одну. Ах, как беспокоился о мамочке её Ванечка! Каждый раз перед тем, как остаться наедине с Танечкой в её спальне и выплеснуть на нее всю силу любви своей, он обязательно уединялся с телефоном в ванной комнате, включал воду и подолгу разговаривал с мамочкой. Танечка разговоров этих не могла слышать, но очень гордилась. Вот какой у неё Ванечка: ласковый и заботливый – вот как ей повезло!
Да и песенку ей Ванечка такую ласковую напевал, когда нежно после их любви убаюкивал: «Танечка, Танечка, заскучал твой Ванечка…».
Танечка знала: она по радио часто слышала – так Михаил Шуфутинский поет, правда, у него в песне «Санечка»… Но, в конце концов, какая разница? А у нее-то её Ванечка!
И Танечка все ждала и верила – верила неизмеримо, беспредельно. А как же иначе?
Когда в один совсем не прекрасный вечер Танечка дрожащим от счастья голосом сказала своему Ванечке, что беременна и уж скоро три месяца, он только недобро усмехнулся и произнес:
- Да ты что, Татьяна? С ума сошла или маленькая? Сама не знаешь, что теперь надо делать? Ну ты даешь! Ведь не маленькая!
Танечка, заикаясь, прошелестела что-то вроде того, что они с Ванечкой такая славная пара и что он всего три дня назад ещё клялся ей в вечной любви до гробовой доски,, и что когда же и семью создавать, и когда же и детишкам быть, если не сейчас...
- Ну прям вот так сразу и семью, и детей! Щас, разбежалась! А у меня, Танюха, для этих делОв жена, между прочим, имеется и ребеночек, девочка! И не дай бог, жена моя чего такое узнает… – болезненно поморщился Ванечка. – Так что ты жанры-то не путай, я тебе авансов никаких не давал и не обещал ничего! Ты чего это себе вообразила-то вдруг? Лучше давай-ка побыстрей решай... Дорогу в больницу и сама найдешь: это ведь твои бабские дела. Я-то здесь при чем? И почем я знаю, может, ребенок-то и не мой? А? И пока не решишь свою проблему, что называется, не звони и не пиши, сам тебя найду.
Танечка поплакала-поплакала – а пока плакала, тут уж и самый крайний срок подошел – да и сама нашла дорогу в больницу.
Спустя неделю Ванечка тоже нашел её, и позвонил, и написал, и повторил.
Дорога в больницу стала привычным и очень частым Танечкиным занятием.
Кровь начала отливать от щек, и краски слегка поблекли на лице Танечкином.
Но… Танечка все ждала и верила – верила неизмеримо, беспредельно. Как же иначе-то?
- Знаешь что, Танюха, - весело сказал как-то раз её Ванечка, – а я тут сегодня пригласил к тебе домой нашу общую знакомую. Да, впрочем, ты ж её хорошо знаешь – это Наденька из отдела информации. Ах, что за пышечка, что за душечка, цыпочка, ах, что за формы! Античная богиня! Афродита!
- Ну, послушай, Танюшечка, – тут же ответил Ванюшечка на её немой вопрос. – Ты ж все и сама понимаешь, и ты ведь, конечно, против этого никак не можешь возражать. Мужчина я молодой, в самом соку, ну и как мне прикажешь без женщины-то? Ну ведь никак! Я же для здоровья... А мне же все равно больше некуда пригласить Наденьку – что, как жена узнает?
Да. Танечка всё понимала. А как же иначе? Она уже всё знала наперед: и как Ванечка придет к ней с этой самой Наденькой, и как они все втроем сядут за накрытый ею, Танечкой, стол... Как она старалась, как суетилась, как стремительно бегала из кухни в комнату да из комнаты в кухню, да всё с разными блюдами, и как чуть было не подгорело мясо! (Что скажет тогда её Ванечка?), и как будут нахваливать приготовленные ею кушанья... И как потом она, Танечка, в тишине кухни станет мыть посуду и накрывать на стол к чаю, и доставать из духовки ароматный подрумянившийся пирог – нет, в самый раз, и нисколечко не подгорел! А может быть, Танечка успеет даже еще сегодня довязать джемпер для своего Ванюшки: ну правда же, немного ведь совсем осталось. И стремительно считая, вывязывая петли, Танечка изо всех сил постарается не слышать страстные стоны и сладостные всхлипы Наденьки, а особенно, такие ей привычные вопли и взвизги своего – наверно, теперь уж не совсем своего! - Ванечки, доносящиеся из-за закрытой двери её спальни. И уж, конечно, ни слова не скажет Танечка, когда выйдут из спальни разрумянившиеся, разгоряченные похотью Ванечка с Наденькой, а кофточка у дебелой Наденьки полураспахнута и не застегнута как следует, и грудь у ней из кофточки вываливается, и в волосах распущенных пух да перья от подушки, а волосы у её Ванечки торчат во все стороны, и измочаленный чуб висит нелепо, а рубашка нараспашку, а в глазах затаилась томная похоть… И скажет её Ванечка сытым сметанным голосом, нараспев слова произнося:
- Ну что, Танюха, а теперь вот по чайковскому, а? Ах, хорошо!
И станет мурлыкать себе под нос, словно сытый, наевшийся вдоволь сметаны, толстый деревенский кот:
«Ах, Танечка, Танечка, заскучал твой Ванечка…»
И Танечка разольет по чашкам ароматный чай и отрежет Ванечке с Наденькой по большущему куску пирога – у самой-то никакой пирог в горло не лезет, потому что неделю назад Ванечка шлепнул Танечку по мягкому месту и недовольно проворчал:
- А с чего это ты так растолстела, старуха, а? Распутеха совсем стала! Смотри, ведь брошу…
А её Ванечка будет с удовольствием прихлебывать чай, зажевывать пирогом и, не скрываясь, беззастенчиво общупывать и обцеловывать томно прижимающуся к нему разомлевшую Наденьку. Пройдет ещё неделя (на этой неделе Ванечка забежит к ней разок на огонек на часок) - и приведет с собой уже Машеньку из отдела сбыта…
А как же? Дома жена, домой не приведешь.
Осунулась, побледнела Танечка, с лица спала.
Но Танечка всё ждала и верила – верила неизмеримо, беспредельно. А как же? Это же её Ванечка – и уж такой он чувствительный!
В тот вечер Ванечка явился к ней один. Злой и неразговорчивый. Танечка накормила его, как всегда, вкусно и обильно, от пуза, затем показала только что связанный для него свитер, хотела дать примерить…
- А, так ты хочешь свои пакости загладить? Петли-шметли мне тут вяжешь, да? Вот гадина! Думала – не узнаю?! Ан не выйдет!
Танечка даже рот разинула от изумления.
- Ты что, Ванюшечка? Что я тебе сделала?
- Думала, тварь такая, я-таки ничего не узнаю?! - гремел её Ванечка, в необузданной ярости своей стуча кулаком по столу так, что тарелки так и подпрыгивали. - Что, как с мужиками в койке кувыркаться – так ты первая? Кто меня,.. б..., дурной болезнью заразил? Ты, гадина! Больше некому!
Танечка никогда ни о ком даже и не помышляла, кроме своего Ванечки, поэтому даже не нашлась, что ответить. Так и стояла она перед ним - рот открыт, руки по швам.
Разъярённый Ванечка подскочил к Танечке и изо всех сил ударил её по лицу. Наотмашь. Как подкошенная, упала она на диван. Хорошо, стояла рядом, а то со всей силы ударилась бы виском об угол шкафа.
Кровь так и хлынула у нее из носа.
А Ванечка продолжал орать на Танечку, потом сильно ударил ещё раз. А она только закрывала лицо руками – и молчала:
- Ах, ты, гадина, сука похотливая, без меня тут... А теперь... Позор-то какой – к врачу этому идти! Да вдруг ещё и жена узнает... Впрочем, она-то точно теперь всё узнает!... Всё, давай теперь, поворачивайся, тварь озабоченная, да пошустрей, и прямо завтра с утра пораньше чтоб нашла мне врача хорошего, чтобы нормально меня вылечил и втихую! И учти, платить за всё лечение ты будешь - и за моё, и за своё! А то что ж такое? Это же справедливо: ты, шлюха подзаборная, будешь тут с мужиками шляться да болячки дурные подбирать, а я за твои удовольствия плати?!
Ванечка залепил ей напоследок ещё одну затрещину, повернулся и ушел, изо всех сил хлопнув дверью.
Как знать, может, она и правда каким-то образом… ну, это самое?.. Может, как-нибудь... может, она просто забыла? Ведь не может же быть виноват её Ванечка! Просто что-то чужое встало между ними. Но это пройдёт, и всё снова станет, как прежде!
Потухли совсем глаза у Танечки. Выцвели совсем.
Но Танечка всё ждала и верила – верила неизмеримо, беспредельно. Несмотря ни на что. Ванечка ведь такой уж чувствительный, такой уж нервный!
В тот вечер Ванечка пришел к Танечке без звонка, совсем поздно, уже за полночь – и не один. С ним явился какой-то плюгавенький – тощий, метр с кепкой – мужик неопределенного возраста с большим тяжеленным чемоданом и огромной дорожной сумкой. Мужичонка весь изношенный, истерханный, похожий на перезревшую поганку. Лицо сероватое, обрюзгшее, глаза свиные, маленькие и какие-то мутные, колкие, неприветливые, и всё бегают, взгляд (Танечке всё ж разок удалось его поймать!) исподлобья, недоверчивый, даже злобный, и руки влажные.
Да, поношенный был сегодня день, и вечер случился какой-то измызганный, истерханный. И уж очень не показался Танечке этот мужичонка. Прямо антропоид какой-то.
- Вот, познакомься, Танюха, - как-то нарочито весело пропел Ванечка, - это дружок мой Геннадий, он с Таганрога только что...
Геннадий, без всякого приглашения, уже стягивал с себя кепарь и кургузое измятое пальтецо неопределенного цвета и уверенно пристраивал их на вешалку.
- Ты вот что, - небрежно, сквозь зубы, процедил Ванюша, глядя мимо неё, в сторону, - ты, что ли, давай, Танюх, накидай тут чего на стол, а то человек прямо с поезда, голодный... Да побыстрей давай!... Ладно уж, не боИсь, может, и я чего с вами перекушу по-быстрому, да и домой поскорей побегу: жене сегодня что-то нездоровится. Она ведь у меня второго ребёночка ожидает, мальчишечку, похоже, и, знаешь ли, в таком положении ей лучше не волноваться, скажи, Геннадий?.. Слушай, Генка, да ты покамест располагайся, будь как дома! Да сними ты свой пиджак, чай, не в гостях тут и не на приеме каком!
Танечка быстро накрыла на стол, собрала что было, хотя сегодня никого не ждала: не так часто заходил теперь к ней её Ванечка. Геннадий ел шумно, неаппетитно, неряшливо. Поев, отставил тарелку, потребовал побольше горячего чаю с сахаром. Насыпал в большую чашку четыре ложки с верхом. Пил громко, с шумом прихлебывая. И что за тип такой скользкий! Глазёнки так и шныряют, а взгляд поймать невозможно. Странный какой-то тип, скользкий, увертливый…
- Ну, так а я пошел, - её Ванечка вразвалочку выдвинулся в прихожую. - Танюх, ты давай выдь-ка на минутку, проводи... Слушай, старуха, - доверительно зашептал он, приобняв её за талию, и это неожиданное его расположение очень обрадовало Танечку, - этот самый Генка - он мой старый кореш, мы с ним давно уж не видались, а когда-то ведь в армии вместе служили…
Точно масляное пятно на её белоснежной скатерти, растекалась по его лицу довольная… нет! Танечка впервые остро почувствовала это – гаденькая, раздевающая её всю улыбочка.
- А теперь этот Геннадий-то, оказывается, человек полезный - снабженец хороший, - продолжал Ванечка. – Товар, знаешь ли, всякий-разный возит… Ну и мало ли что? Мне чего понадобится достать или что там... связи у него… В общем, ты давай, старуха, слушай сюда. Он у тебя тут денька три поживет, так ты уж будь с ним поласковей... слышь, ублажи его как следует, в общем, и по полной программе… ну, как ты одна только это умеешь, согрей его одиночество своим жарким телом и всё такое-эдакое… помнишь, чего ты со мной-то проделывала?... И не спорь, умеешь-умеешь, - добавил он, гнусно усмехнувшись, - а то я не знаю! И чего мне тебя тут учить? Ну как, всё хорошо поняла?! – Последние слова её Ванечка произнес жестко - даже с некоторой угрозой.
Улыбка быстро стекла с его лица. Он смотрел на неё, и взгляд его сделался теперь неподвижен, непривычно тяжел и колюч.
Танечка молчала – только подняла на него полные слёз больные глаза. А Ванечка, не обращая внимания на её застывшее от ужаса лицо, на её глаза, в которых застыл немой вопрос, закончил свой монолог так:
- И чего выделываешься-то?… Не боись, давай уже, что ли… ведь не вперв;й тебе, а то я-то уж тут тебя расписал со всех сторон... и какая ты в коечке-то сладкая, жаркая да страстная, какие б... штучки в постели выделываешь! Да и он, видать, не промах – и тоже, слышь, как и ты, сильно уважает это дело. Смотри, я ж ведь не кого там, я тебя выбрал! Так ты уж гляди там, не подведи меня, а? Покажи давай всё, на что способна, ладненько? Да и тебе, может, он тоже понравится... нет, вы точно составите на эти дни, пока он тут поживет, сладкую парочку.
- Ванечка, но...
- Та-ак... Чего-то я тут не понял, конкретно... - совсем уже угрожающие нотки проявились вдруг в голосе Ванечкином, сверкнули жестоким металлическим отблеском его глаза. Ванечка посмотрел на нее, и Танечке стало понятно: вот сейчас опять ударит, собьёт с ног, изобьет... - В общем, Танюха, ты особо-то не возникай, не советую! - Как закаленная сталь, прозвучала его последняя команда, и поняла Танечка, что не сможет ослушаться своего Ванечку. Затем, привычно чмокнув Танечку в щеку и гадливо усмехнувшись напоследок, её Ванечка повернулся и сбежал вниз по лестнице, не попрощавшись... Только песенку напевал на бегу, растягивая слова – всё ту же: «Та-анечка, Та-анечка, заскучал твой Ва-анечка…»
Последние краски стекли с лица Танечки, взгляд потерялся. Потух. Разбавленные небесной голубой водой блеклые глаза застилало слезой.
Да, конечно, Танечка все понимала и входила в положение своего Ванечки. Ему ведь так тяжело живётся.
А Геннадий тем временем закончил пить чай, встал из-за стола и, решительно надвигаясь на неё, быстро расстегнул несвежую рубашку, обнаруживая совершенно безволосую и впалую хилую грудь, тощую, похоже, не слишком чистую шею с сильно выступающим кадыком и процедил, нагло ощупывая её, протыкая всю своим колючим взглядом и обдавая несвежим дыханием:
- Ну, так… слышь... Чего-то забыл я, как там тебя, а?... И чего ж сидишь-то тут, как засватанная? … Уж поели-попили, а теперь пора и баиньки... в коечку. Пошли уже, што ль, стелиться?.. – И прибавил, бесстыдно усмехаясь, общупывая её всю, шаря по её телу, по груди нетерпеливыми потными руками и судорожно расстегивая на ней кофточку:
- И чо дрожишь-то вся? Тебе ж вроде не вперв;й, а, чай, не целка?.. Слышь, а ты вроде и впрямь ничего ещё себе... мне ж Ванька тебя нахваливал, не соврал,.. чего там канитель разводить-то уже, а?.. Короче, - заключил он, как отрезал, почесывая себе живот, и, словно шутя, хлопнул её по заду, - пошустрей давай, пошла уже, ну ты!
Да. Танечка, безусловно, всё понимала. Ах, её Ванечка, Ванечка… Но иначе как бы и вынести эту почти бессонную ночь, и мерзкие пустые глаза этой бездонной ночи – и пустые мутные, налитые кровью мерзкие глаза всё время досаждавшего ей, многократно за ночь бесстыдно пристраивавшегося Геннадия, и его мерзкое липкое тело, и мокрые от похоти руки, и хриплые утробные стоны, и зловонное дыхание… сколько же ещё осталось терпеть эту муку?
Только безразличная, повидавшая всё на свете, убегавшая в утро белесая луна бездумно порхала в постепенно светлеющем кобальтовом небе. Нечуткие легкомысленные звезды раскачивались на небесных качелях и время от времени по очереди нескромно заглядывали в незанавешенное Танечкино окно, освещая мертвенным неверным светом Танечкину постель, платяной шкаф, стул, на котором были в беспорядке набросаны вещи, одежда. А равнодушное к её горю матово бархатное небо, сонно тараща неяркие глаза звезд, раскинулось на своей необъятной постели, зевало, даже не прикрывая рта рукой. Что ему до нее?
Сникла Танечка и сдала совсем – вдруг, в одночасье, сильно постарела и подурнела. Выцвели, стали блеклыми её прежде такие яркие голубые глаза. Словно разбавленные пополам мутной слезой, смотрели они теперь на мир безразлично, с апатией.
Редко-редко заглядывал теперь к ней на огонек её Ванечка. Так, забежит ненадолго, вкусно поест, а уж если останется время, приласкает минут на пять, по-быстрому, скорее так, для порядка – да только всё реже, реже... почти никогда. Зато время от времени приводил сам, а чаще присылал к ней всяких разных – в основном кургузых и в кепариках, в общем, каких-то командированных из глубокой провинции недоброкачественных, похожих на папиросный окурок, мужичков, неухоженных, тощих, дурно пахнущих, истосковавшихся по женской ласке.
А уж Танечка как старалась – кормила, поила, обихаживала. И – даже как будто привыкла. Только стала вместе со своими постояльцами всё чаще прикладываться к бутылке. Мутное мерзкое пойло помогало ей хоть как-то переносить их бесстыдное хамство, пьяный угар, омерзительные тела, тухлое дыхание, вонючие домогательства. Что ж, ко всему, оказывается, можно привыкнуть. Неприятная процедура, и только.
Просто стала Танечка ещё меньше радоваться – и чаще хворать. Сильно прихварывать стала. Да ещё и болезнь какую-то дурную, мерзкую, кажется, подцепила…
Но Танечка всё ждала и верила – верила неизмеримо, беспредельно. Вопреки всему.
Бездонной была её вера, и бездонным было терпение.
А как же иначе?
Ведь её Ванечка такой хороший и так любит её по-прежнему. Значит, просто надо потерпеть – ещё совсем немножко. Ведь он любит!
Мертвенная мертвящая жуть. Мука. Самоуничтожение.
Немножко ещё потерпеть… только еще совсем немножко… ещё совсем чуточку…
А большие песочные часы времени все сыпали и сыпали песок жизни сквозь узкую воронку – из верхней колбы в нижнюю. Всё быстрее просачивался песок, всё быстрее, быстрее пропускала его воронка.
***
… Всё ждала и верила – верила неизмеримо, беспредельно.
Вероника открыла глаза и с ужасом огляделась вокруг. Боже, и что это было? Портал в иное измерение? Внеземная цивилизация в системе Орион, в ста двадцати семи световых годах лету от Земного шара?
Нет. Оказывается, это был всего только сон. Господи, ну и приснится же такая мерзость!
Сквозь незанавешенное окно заглянуло к ней утро – свежее, умытое. Пора вставать.
Какой ужасный и, в сущности, глупый сон. Во сне Вероника почему-то принимала нелепую, дикую, самоуничтожающуюся жизнь Танечкину как свою собственную, хотя ничего даже близко подобного в её жизни не случалось – да и ни в коем случае не могло случиться. Она никогда не страдала тяжелой и изощренной болезнью мазохизма. Она никогда не исполняла роль жертвы.
Ведь существует же предел всему! Та точка невозврата, на которой заканчивается терпение, всепрощение, толерантность! И неважно, идет ли речь о межличностных связях или об отношениях в обществе.
Но тогда - что бы это значило? Недаром говорят: сны – отражение, пусть в искаженном, гипертрофированным виде, мыслей, страхов, ожиданий…
Как понимать эту гиперболу? Может быть, в вихревороте причудливых сновидений с нами беседует наше подсознание? И если предположить, как это делают многие ученые, что сновидение – результат нашей душевной деятельности, что получается тогда? Да, конечно, в сновидении всегда есть иносказание, гипербола, а возможно, изрядная доля абсурда на самом его донышке.
Абсурд? Но разве это такая уж редкость - самоуничтожение русских женщин, над которыми гнусно издеваются мужья и любовники, а сами они до такой степени себя не любят? Какое право имеют женщины так не уважать себя? Почему они мазохистки такие?
Бездонный мазохизм женской души и мазохизм души народной – может быть, есть между ними что-то общее?
...Вероника невольно вспомнила вчерашнего бомжа, на которого она наткнулась накануне в холле своего подъезда – и скривилась от ужаса и отвращения. Бомж, грязный вонючий мужик, старый или молодой, даже не определить: до того густо он зарос шевелюрой, нестриженной многолетней бородой, до того испитыми были его черты... Глаза мутные, белесые, один полускрыт огромным, вздувшимся на пол-лица багровым синяком, другой вообще не открывается, и на лбу глубокая кровоточащая рана - видно, подрался с кем-то спьяну. И вонища от него - целый букет непристойных ароматов, однако запах сивухи и мочи перешибал все остальные.
Войдя в подъезд, Вероника достала платок и прикрыла лицо: до того нестерпимой становились вонь и смрад.
Бомж, очевидно, уже долго валялся – как упал, так, видимо, положения не менял! - в продавленном глубоком кресле, вынесенном за древностью лет кем-то из жильцов и стоявшем в большом холле первого этажа между огромным фикусом и аккуратной пальмочкой. Теперь несколько веточек деревца были сломаны... Непонятно было, как люмпен попал в подъезд: кодовый замок надежно защищал жильцов от непрошенных гостей. Однако он всё же проник в жилище и теперь мощно храпел, временами грозно, как дикий лесной зверь, порыкивая во сне, и не обращал никакого внимания на двух полицейских и Марину, их старшую по подъезду, которая, вероятно, и вызвала наряд полиции. Полицейские, оба достаточно крепкие, сильные, никак не могли растолкать и поднять разоспавшегося бомжа.
- Уже минут двадцать расталкиваем, представляете?! - сообщила Веронике Марина. – И ведь надо же, обгадил всё кресло, гад, надо выбрасывать, и всё вокруг, и вон лужу рядом наделал, тьфу!, а запах-то, вот погань, теперь всё отмывать сколько придется!
Наконец, после долгих усилий полицейским удалось поднять так и не раскрывшего глаза бомжа. И тот, не особенно сопротивляясь, не то рыча, будто раненый зверь, не то бормоча что-то непонятное, нечеловеческое, и распространяя вокруг себя омерзительные ароматы, был выведен под руки из подъезда и посажен в полицейский рафик.
Рожа у бомжа была расплывчатая, а его духовность зашкаливала, и выражалась она не иначе, как в заплывшем глазе, кровоподтёках и соплях.
А в чем выражалась высокая духовность Танечки из сновидения? В том, что мужики использовали её в качестве подстилки и вытирали о неё ноги?
О Боже, вздохнула с облегчением Вероника, всё, убрали, наконец! Убрали? Да разве человек – это вещь, чтобы вот так его убирать? И разве это нечто – человек? Кто-то скажет: вот до чего водка проклятая доводит, кто-то пройдет мимо и не задумается даже, как вообще возможно дойти до такой полной потери человеческого облика? Во что можно превратиться тогда – в звероподобное существо? Ну нет! Никакой зверь не дойдет до такого состояния. В антропоида, гоминида, австралопитека? А разве пьяный, потерявший человеческое достоинство, просто человеческий облик – бомж он или имеющий крышу над головой самый обыкновенный российский пропойца – такая уж редкость? Просто Смиренное кладбище какое-то!
Какое право имеет существо, которое нарекли гордым именем человек, не любить, не уважать себя до такой степени, что включается программа самоуничтожения? Что происходит с человеком, когда он теряет ориентацию, создает свой особый, одному ему понятный, иллюзорный мир?
В этом виртуальном мире человек одинок. Он никому не доверяет. Ни своему ближнему – потому что его могут предать. Ни власти – потому что им манипулируют. Ни церкви – потому что, за редкими исключениями, церковь стала коммерческим и политическим институтом, и человек вправе подвергать сомнению её директивы.
И тогда человек выпадает из реальности – и впадает в анабиоз. Как тот бомж из подъезда, как та Танечка из сновидения. Такой человек обречен. Ведь, как мудро заметил Олдос Хаксли, реальность не исчезает только от того, что мы её игнорируем.
Но что, если прострация, анабиоз, овладевает целым народом?
А огромный мир вокруг разумен, и светел, и чист. А утро явилось к ней такое прозрачное, свежее – и отчаянное. Оно распустило свои длинные светлые волосы, и легкий ветерок полоскал эту светлую тяжелую гриву, и волосы попадали в глаза, и невозможно было идти дальше. Пока день не заплел их в длинную толстую косу.
© Лана Аллина 2015
Отрывок из моего нового романа "Вихреворот сновидений".
Роман вышел из печати в марте 2016 г. в издательстве "Чешская звезда" (Карловы Вары, Чешская республика) Karlovy Vary. 2016. ©
ISBN 978-80-7534-059-7; 978-80-7534-060-3.
400 стр.
Перед этим прошёл анонс о выходе романа (в 34 номере журнала "Чешская звезда", 2015, 25.02, С. 15)
Начало романа выложено в разделе "Романы".
Коллаж "Искажение жизни" взят из интернета и является собственностью соответствующего интернет ресурса