1.
– «Я соберу фиалки в полночь у могил, засахарив, подам их к чаю… Приходи, я тебя угощаю. Чаепитие состоится у реки Смородины на Калиновом мосту 19-ого сентября этого года в 13.49 по Московскому времени. И пусть прольются ее воды сквозь умершие века.»
Приходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю, что… Принеси? А что принеси? Я думаю, желательно к прекрасным кладбищенским девам приходить с гостинцем.
Хочется мне, извергаясь злом, погубить все вокруг, – возжигая бесплодные земли. Желая наказать вероотступницу за неисполнение обрядов, за мои неудачи в искусстве и за ее успехи в гнусном и лживом актерстве, в которое она меня вовлекла, я решил наградить ее суицидальным маньячеством.
Самоубийство прекрасно по своей сути, а звездой самоубийства быть весело, – эдакая роковая шутка со смертельным исходом и повечным преданием анафеме. На приглашение заядлой суицидницы я ответил:
«Я поцелую твои розовеющие стигматы, моя фаворитка-великомученица, – как чудесно и преданно ты в одиночестве поклонялась в мольбах Господу, – мне, мне и только мне, -- твоему единственному Богу, ведь в меня вошел Наш Истинный Бог. Ты вкусила кровь и плоть мою, я забрал твою потерянную душу, проведя черное причастие. Мы были королями иллюзорного бытия и восседали на вершине Сефирота, возглавляя ковен Алтуфьевских ведьм.
Каждый униженный может подняться и каждый возвышенный может упасть. Ты упала и тебе уже никогда не подняться. Опустившись единожды перед Дьяволом на колени, тебе уже не встать. Ты навечно приговорена плестись за ним коленопреклоненной, задабривая его аккуратными срамными поцелуями.
А ты зря тратишь время, в припадках и психозе сидя дома, купируя жалкие состояния горстями пропазина. У тебя ведь не все дома. И домой к тебе никто не придет.
Я, конечно же, смертельно обижен на тебя, но твой последний День рождения… Я не могу его пропустить. День рождения – это маленькие похороны.
Путь вечности идет по кривой, а хребет мира – горбатый, все в мире неполноценно и стремится к недосягаемому Совершенству, но постигает лишь уродство. Поистине, совершенна только лишь Смерть. Она свое дело хорошо знает. Жаль, очень жаль, но все обречено. Все то, что нам хочется сохранить – покинет нас, а мечтам не суждено сбыться. На то они и мечты.
Претерпи эту боль, пусть она и бьет в кровь тебя по лицу. Демоны скрываются под красивыми масками, ибо зло обязано быть соблазнительным. О, не вини меня ни в чем: ты сама поставила кровавый автограф под нашим вечным договором.
Наручники, пытки и смерть. Глупо было надеяться на вишневый мармелад и кофе в постель. Я этого тебе не обещал. Если и ягоды, то только гнилые. Если медовый месяц, то в Содоме (хоть нам до него и далеко), если украшение, то только остро заточенное лезвие, – ведь кровь – твое лучшее украшение, нет моему сердцу ничего милее. Кровоточащая ты прекрасна.
На празднике я (если будет на то соответствующее настроение) перебинтую заботливо твои раны, подарю презент и букет из черных шаров. Перед сладким я очень слаб, поэтому праздничный пирог отведаю с радостью. У тебя самая вкусная выпечка на свете, но тебе я скажу, что тортик обладает вкусом бархатной илового цвета плесени. Очень надеюсь, что ты изойдешься кровавыми слезами, как бледноликая Панночка.
Я буду щедр, – помимо парочки очень приятных вещичек, я дарую тебе погибель, боль, ужас и страх. Для тебя мне ничего не жалко.
Тебе все самое лучшее. Изнеможение – наказание за самозабвенную гордость. Ты расплатишься сполна.
Я обманул тебя, но согласись: обман был очень красив. Ложь породил Дьявол и, как каждое из его творений, она уникальна.
Все в этой ночи пахнет ложью и обманом. Пахнет «Ядом» от Dior. Пахнет тобой.
2.
Пути не видно, что будет дальше – неясно! Пути дьяволовы неисповедимы. Столь же таинственна для меня актуальная проблема с выбором тебе подарка. Какую новую игрушку мне для тебя подарить? В какую мерзкую прелесть вложить мне силу, которую ничто не остановит? Выводок хомячков, которых ты собственноручно задушила бы, подошел, я думаю, но это точно не кладезь мирового зла.
Ты пыталась бы пришить оторванные головы обратно, но их обмякшие тельца станут (слишком быстро) такими неподатливыми… они не будут слушаться твоих дрожащих рук.
Им можно было бы шить готические сарафаны, наряжать и играться в хомячков, как в куклы, пока они не стухнут… Это мило, правда. Не величественно, увы. Жаль. Такая ванильная идея прогорела. Хотел любимой доченьке подарить хорошую игрушку… Мы, папы, не умеем правильно обходиться со своими детьми, особенно это касается девочек.
Наверное, излишне я раздобрился. О, где же те славные времена, когда я порол тебя кнутом из сыромятной кожи до поры, пока вся твоя черная кружевная сорочка не стала насквозь мокрой от крови?.. А потом ты признавалась мне в любви и своем затянувшемся безумии. Да, ты сошла с ума, ты напрочь тронулась. Я хочу пытать тебя, превращать твою белую кожу в кровавое месиво. Тебе же это нравится.
Иногда ты просыпаешься от этого жестокого и сладострастного сна, горько хныча, причитая, что хочешь все разорвать, что ты сошла с ума, помешалась, но жаждешь исцеления, – что «все это надо срочно лечить».
Не надо ничего лечить. Ты никогда не вернешь потраченные на лечение богомерзкими таблетками и мнимую гордость тянущиеся недели и бесконечные месяцы. Слишком недолог отмеренный тебе жизненный срок, чтобы столь бездарно его растрачивать. Не приноси в жертву на алтарь морализованного целомудрия свою молодость.
Давай лучше потратим твою молодость, приближая мою старость, на всецелостную деморализацию и приобретение твоей инвалидности по подтвержденной психиатрами полной недееспособности из-за тяжелых обострений смешанного состояния биполярного аффективного расстройства.
Такие, как ты, жить на этом свете вовсе не должны. Вас надо топить, как котят. Впрочем, шанс это сделать (утопить твое жалкое тельце) у меня есть. Надо попробовать. Ты не заслужила любви, ты слишком красива, – а потому ты достояна лишь унижений и грязи. Единственные цветы, которая я (в лучше случае) тебе подарю, я возложу к памятнику с твоим именем. Я предпочел бы, чтоб твой труп валялся в мусорной куче, но если вдруг твои мощи удостоятся могилы или урны, возможно ты получишь от меня скромный (и твой первый) букетик.
Я немного отвлекся, – речь шла о подарке тебе на День рождения. Одно я решил точно: я подарю тебе белый кружевной, но невероятно загробный, саван. Ты оценишь его по достоинству. Разве настоящая леди откажется от нового савана? Невозможно.
Ты никогда не забудешь, как ты сбежала из дома, – как встретили тебя неяркие огоньки Шереметьевского аэродрома, как ты рвалась ко мне, наплевав на свою жизнь, отдав ее мне лично в руки. Ты убегала от родителей, не принявших твою любовь ко мне, а я убивал твой разум, чем был несказанно горд. Я – та звезда, что освещала тебе, сбежавшей из дома, петляющую твою дорогу. Но вечно для тебя сиять я не собираюсь. Ты кроме моей презрительной улыбки ничего не заслужила.
Страсть – столь сильное ощущение, непобедимое и неистребимое явление, всецело подавляющее волю индивидуума.
Конечно, это вызывает сардоническую усмешку у победителя волю возжелавшего. Как любой нормальный оккультист, я тщеславен.
3.
И вот настал этот чудесный вечер самого мистического дня, – Дня Вырождения. Утро началось с кровавого рассвета, сигарет и Бейлиз кофе. Ничто не предвещало беды.
А беда была. Компания празднующих подобралась блевотная и отвратительная. Инвалиды по голове.
Проходило празднество на Алтуфьевском кладбище, -- весь ковен Алтуфьевских ведьм сегодня в сборе. Виновница торжества – бледная и худая, ущербная, как Луна, на нежно-голубом утреннем небе, ты сидела у могилы, ласково ощупывая безжизненной рукой венок из белых лилий и роз. У твоих ног лежали искусственные черные цветы, похоронные венки и другие погребальные украшения. Опустив голову на могилу, она скорбно прикрыла глаза.
А я желал тебя и вспомнилось мне, как приходил я к тебе в психоневрологичку взглянуть в твои туманные и таинственные от больших доз нейролептиков глаза. Несчастная, ты приняла меня за галлюцинацию обезумевшего от любовных мук сознания. Я сияю несвятым светилом в осколках зеркала твоего ума. Ты безумна, но ты умна. Трагический парадокс.
Подойдя к тебе, я присел рядом с тобой на могилу. Ты открыла свои печальные глаза, окаймленные черными кружевными ресницами, когда я провел рукой по твоим черным волосам и протянул тебе сверток – в кружевной саван было завернуто то, что я для тебя припас, дар такой, какой приносится для истинно нечистой силы. Тебе не может это не польстить.
Губы цвета волчьих ягод приоткрылись, с ресниц капнула слеза, оставив черный узор на розовеющей щеке.
Женщины так красивы, когда плачут, умирая от любви. Загляденье.
Губы и ягоды. За могилой рос и хищный и одинокой куст ягодок, предположительно, психотических. Не волчьи, но что-то родственное. Не удивлюсь, если ядовитое, но зараза к заразе, как известно, не липнет.
– Хочешь ягодок? – спросила она, перебив ход моих мыслей сдавленным потусторонним голосом. – Ты так жадно на них смотришь.
– Мы с тобой сами две ягодки. Дьявольские бешеные ягоды. Верно, я об этом как раз и думал.
– Пирог я испекла с этими ягодами, но оставим его на окончание нашей вечеринки. Угощайся засахаренными фиалками и мотыльками, – прошептала она, протягивая мне серебряную чашу с узорами давно забытой старины, наполненную лиловыми фиалкамтельцами темно-коричневых мотыльков и черных бабочек. – Очень вкусно, поверь.
Она внимательно осмотрела кровавые пятна на белокружевном свертке и развернула его. Оттуда, фонтанируя кровью из отрубленной головы, выскочила, нелепо дергая крыльями, черная курица.
Звуки шаманского бубна в этот момент стали надрывными, а свирель звучала очень расстроенно. Живая музыка как нельзя кстати на ведовском сборище в стой необычный день.
Должно быть, это было не для моих ушей, но:
– Безумие, одержимость, ненависть и всепоглащающая низменно-животная подобострастная похоть. Я готова убить его – от ревности, от срасти, от ненависти. Я ненавижу его, презираю… но так нуждаюсь в нем. Я так его хочу. Я изнывала в купальскую ночь, – о, сколько горестных слез злости, обиды, разочарования, любовной тоски, потаскушной страсти, – выплакано. Я чувствую, как замутилось мое сознание, а в голове господствует его голос, имя его огромными буквами выплясывает перед глазами, а хищные неземные глаза смотрят на меня со всех земных сторон: с севера, с юга, с запада, с востока…
Его губы, порочные, – отверстие, скрывающее змеиный язык. Он красив, он дьявол во плоти. Мне хочется в порыве безмерной страсти причинить ему с жизнью несопоставимый вред, но, если я что-то делаю ему, я буду целыми днями и неделями его выхаживать. Я смогла бы о нем позаботиться. На самом деле, я хочу, чтоб он был счастлив, но: чтобы он был всецело моим, каждой ресничкой, каштановым или седеющим волоском, каждым вздохом и каждой каплей крови. Я не хочу его мучать, я хочу, чтобы он мучал меня.
Я не могу перестать о нем думать, я не могу его забыть. А ночь тиха. Соблазн отдаться обещает столько радости после боли… Аромат цветущих растений наполняет безлунную ночь…
Ты повернулась ко мне, воззрившись на меня своим умалишенными очами.
– Не дай мне умереть от моих рук. Убей меня своими. Во имени твоем сплелись мистерии и тайны мира…
В это мгновение луны обернулись сотней полумесяцев, а твое сердце, верно стало тысячей осколков.
И я всем своим черным сердцем направился к тебе, к моей упаднической ведьме. Твои тонкие руки молитвенно и подобострастно тянулись навстречу, а твой взгляд, усталый и пьяный, бегал туда-сюда в беспорядочном хитросплетении. Удушливо сладкий запах сирени слился с ароматом твой малокровной крови, конопли (и дыма), воска свеч, полыхающих на могилах.
С оглушительным треском где-то поблизости лопнул черный надувной шарик с фигурами танцующих скелетов (один из подаренных мною). Мне поднесли очередной бокал «Кровавой Мери» и я приблизил его к алым дрожащим губам предсмертной именинницы.
– Эта «Мэри» на крови, мне кажется?..
– Да, эта «Мэри» -- кровавая, а не томатная. Нравится?
– А давай тебе, сладкая моя, тоже кровушку пустим?
Не получив твоего согласия, я провел лезвием острозаточенной бритвы по твоему нежно-белому бедру, задрав твои черные многоярусные юбки. Теплая кровь бисерными каплями слилась в узор и струйкой запачкала кружево чулок.
– О, как же я хочу, чтобы ты сдохла…
И взвились надо мной твои верные вороны, Хугин и Мунин, и ты, им уподобившись, взлетела, руками прогоняя их, устремившихся к моим глазам, дабы оторвать их ото дна глазниц, как драгоценные инкрустации выуживают из кумирен многовековой древности ночные воры.
Я и забыл, было, что мы не одни, а окружены толпами людей, – забыл о звуках свирелей, дудочек, бубнов, о плаче твоих озвучиваемых суицидальных мечтаний и горьких всхлипах, теперь уже совершеннолетней, моей перезрелой Лолиты-Смерти. О моя девочка, воспевающая обаяние могил, -- я забыл обо всем, виной тому, верно, конопляный дым… Ты угостила меня кусочком своего его пирога, мы ели его, целуясь, передавая пережеванную массу друг другу в рот. Я годы были взаправду странными. Сладкими до тошноты, но в желудке вкус становился нестерпимо терпким и гадким. Отвратительной послевкусие. Вероятно, дело не в ягодах вовсе, – по-моему…
– Мне кажется, ты ванилина переложила.
– Нет, быть такого не может. Разрыхлитель, может, горчит? Есть содовый привкус?..
…но я не смог тебе ответить. Рот, небо, язык, – все внутри жгло, сводило невозможной резью. Я не чувствовал ни рук, ни ног, ни тела, я самого себя утратил, отрываясь от земли, – все оставшиеся во мне силы уходили на борьбу с приближающимся к горлу комком рвоты.
«Водка… водка… пять бутылок» – звучал в голове нечеловеческий голос немного прояснивший мое сознание, помороченное нарастающими дьявольскими видениями…
4.
– Ему, великому нашему божеству, верховному из величайших, мы принесем в жертву всесожжения самое дорогое, что у нас есть – наших детей. Прими их, Царь-огонь!.. В яркое, полыхающее инфернальным жадными языками пламя на алтарь кинули розовокожие нежные тельца своих новорожденных первенцев около дюжины человек с такими же, как костер, неисово горящими глазами, безумными и до краев наполненными подобострастным безостаточным экстазом перед их Богом.
– … ибо каждый из нас, детей израелевых, должен провести сына своего или дочь через огонь Молоха.
Пламя обжигало нежные тела, запахло жареными мясом в божественном языческом крематории. Нам ничего иного не оставалось, кроме как заглушать их предсмертные душераздирающие (нам раздирать было нечего, у нас душ нет) вопли – пляской и звуками ритуальной музыки. Голос родного сына в хоре жертв детоубийства слышался мне громче других. Свое родное чувствуешь всегда. Она плакала, истерически колотя себя по голове, лицу, лбу – по всему телу, куда могла дотянуться.
– Зачем, зачем? Почему, о почему ты это сделал? – она припала предо мной на колени.
– Так угодно Богу нашему Молоху. И мои, и твои родители проводили своих первенцев через пламень его божественного огня. Тысячи лет мы повторяем этот торжественный обряд – угодную Богу гекатомбу.
– Она ужасна, ужасна!.. Твоя низкая прожженная душа! Я ненавижу тебя, но люблю! Лучше бы ты сжег меня, чем нашего сына!
Тем временем, огонь погас от начавшегося проливного дождя. Поздно: ребенок спал смертным сном, взлелеянный некрозом и ожогами четвертой степени. От нашего плода осталось только обуглившееся нечто.
И тут я включился. Я лежал на ней, на ней нынешней, тычаясь и толкаясь внутри нее в бесстыдных и лишенных ритма порывах.
– Ты знаешь, дорогая, что в обычаях у дьявола красивых брать спереди, а некрасивых сзади? Вот ты бы меня как взяла, сатаница? Или же ты по-прежнему, как и много жизней назад, хочешь себя сжечь?
Продолжить свою блистательную речь я не смог, вынужденной замолчать из-за потока кровавой рвоты, метаясь подо мной, пытаясь стереть эту смесь содержимого моего желудка, ядовитых ее ягодок и моей крови, она сама стала терять сознание, – лицо ее, лунно-бледное, приобрело неприятный зеленоватый оттенок. Не зря приносил я жертву любимому Молоху, он спас меня от ее мести за детоубийство, – дорогая моя, то, что он из тебя вылез, не повод мстить мне, отнюдь. Я был бы рад стать твоим Молохом и сожрать тебя, пока ты еще тепленькая. Все гости уже разошлись, скучно стало, небось. Я оставил ее лежать среди венков, тело от всего, что на нем было, очищать не стал, – и так красиво. Я один, но ничего страшного: тут где-то были пять бутылок водки.