Хляби небесные разверзлись и безжалостный ливень хлестал по крышам и окнам приземистых казарм и служебных строений, гофрированным полусферам надземных ангаров, по наглядной агитации на пустом плацу, бетонной стене, проволочным заграждениям и минным полям вокруг городка. Ливень лился третьи сутки. Два или три раза в час шум льющегося с небес потока перекрывался разрядом грома, то близкого, то очень близкого. Постаравшись, за сплошной пеленой дождя можно было разглядеть молнии, сосчитать секунды между вспышкой и громом, и узнать, как далеко та молния вдарила.
Но никто не старался. В сезон дождей – дождей беспрерывных, длящихся почти три месяца, до самого снега, с затишьями не более чем на день, – на верховьях Камы имеется достаточно других причин стараться, считать и узнавать.
– А геев ты там видал? – Арнольд свесил кудлатую голову со второго яруса и с огромным любопытством смотрел прямо в глаза Емельяну. Во всяком случае, Емельяну показалось, что Арнольд глядел с огромным любопытством.
– Видал, - ответил Емельян, не отводя глаз, хотя, наверное, на самом-то деле, Арнольд, свесив голову со второго яруса, мог различить в темноте ночной казармы разве что местонахождение головы Емельяна, и потому лишь, что она (голова) выделялась на фоне подушки, а значит, можно было и вовсе на Арнольда не смотреть. – Видел я там геев, и лесбиянок тоже, на каждом углу, куда ни повернись.
– Они там тебя хотя бы чпокнули? – подал голос Силантий. – Похвастай, чпокнули, ведь, да?
Место Силантия было через три койки от Емельяна, в привилегированном, дембельском, углу – возле окна, в проходе между койками стоял некогда бывший шахматным столик, и кровати там были в один ярус. Сразу после отбоя Силантий сделал вид, что спит и никакие рассказы только что вернувшегося из месячного отсутствия фазана ему не интересны. Ан нет, оказалось – лежал, слушал, не утерпел – спросил, чтобы лишний раз унизить и оскорбить. Нафига, казалось бы, ему это надо? но, оказывается, надо, и ещё как надо. Видимо, Силантий тоже успел соскучиться, ибо некого было дембелю доставать, пока Емельян отсутствовал.
Дембелем Силантий считался по старой доброй армейской традиции – никакой демобилизации или, по мирному времени, увольнения в запас после отбытия срока службы ему не полагалось. Никому вообще не полагалось, не предполагалось и не подразумевалось. Истечение срока контракта или досрочное прекращение по каким-то причинам контракта, в том числе расторжение по инициативе одной из сторон, короче: правовые отношения. Но не ветеранами же старослужащих называть. По факту все тут, каждый боец уже через неделю службы может считаться ветераном боевых действий. Да и обидное это слово «ветеран», старит.
Силантий отмотал десятку, впереди была ещё пятнашка, – контракт у него был самый длинный из возможных, ни у кого больше в роте не было такого срока. С одной стороны, вроде, вечное ярмо, не позавидуешь. С другой стороны – через пяток лет ты почётный дембель, до самой пенсии. Удобно и непыльно, отцы-командиры берегли старослужащих для «настоящего дела», а значит, в условиях международной разрядки, для «никогда».
Емельян подписался на пятерик, отпахал год, и по традиции назывался «фазан». Который, согласно дембельской поговорке, есть птица гордая, но тупая. Поэтому, хотя в зачёте Емельяна было уже немало боевых, а теперь и нашивка за ранение, после которого, собственно, он и попал в лотерейную поездку, Силантий считал себя вправе.
Емельян давно уже понял, что лучший способ отбиться от наездов Силантия – игнорировать их вовсе.
– Там этих геев и лесбиянок - на каждом углу, пройти некуда, чтобы не столкнуться. - сказал Емельян. –А ещё они придумали костюмы специальные – мужики надевают и становятся как бабы, один в один, с сиськами и даже *здой.
– Это как? - удивился Арнольд. – Чо, и фуй не торчит?
Арнольд законтрактовался на десять лет, прослужил три, считался «черпаком», к Емельяну относился дружески, поскольку – зёма (на самом деле, Арнольд прибыл с Вятки, но на китайской границе такие географические подробности теряют смысл), и мог заступиться в драке. Словом, отвечать на вопросы Арнольда было не зазорно, а правильно.
– В том-то и фокус, что не торчит, всё полностью, как у бабы, - сообщил Емельян. – Сделаны такие костюмы из материала, который от настоящей кожи не отличить, целоваться можно, и вообще всё. Такие красотки получаются, что влюбишься и женишься, и знать не будешь, что на самом деле на мужике женатый. Если кто-нибудь не подскажет.
– Да ну, не может быть, - возразил кто-то из глубины казармы (Емельян не разобрал, кто именно, может, новичок - мало ли, всё-таки месяц в роте не был). – Мужика от бабы хоть как отличишь, даже если пьяный, по запаху.
– Я очко товарища не спутаю с влагалищем, - хохотнул из дембельского угла Барсук.
Барсук не был таким доставучим до молодых бойцов, как Силантий, но его контракт был на пятнашку, и продлять контракт Барсук не намеревался, следовательно, и авторитет имел меньший. Пожалуй, Барсука можно было назвать добрым человеком, а что с юмором у него было не очень, так послужи сам четырнадцать лет там, где за рекой круглосуточно лязгают гусеницы косоглазых роботов, а демаркационная линия по истокам и притокам существует лишь в воображении Министерства дипломатии, а ты меж тех истоков с притоками в патруль пешком ходишь.
– Ненене, может такое быть, - вставил пять копеек со второго яруса очкарик из хозвзода, уже полгода ночевавший вместе с тревожной ротой, поскольку казарма взвода сгорела от удара молнии сразу после зимы, а восстановить – то строительный принтер зависает, то пеноблоки скоммуниздили, то всю технику угнали на братскую помощь селянам Вишеры.
– Там сейчас даже ботов делают, от живого человека не отличить, - пояснил очкарик, – хоть фигура, хоть лицо, хоть кожа с запахом, хоть мужчина, хоть женщина, на выбор, я в рекламе как-то видел. А если уж они на робота такое натянуть могут, то и для человека такой же костюм сделают.
Именем очкарика Емельян не интересовался, не было повода, но сейчас Емельян почувствовал благодарность – слова очкарика звучали поддержкой.
– Чо, правда что ли? - Арнольд, улегшийся было на своей койке, снова свесил голову и смотрел в сторону Емельяна. – Ты таких ботов видел?
– Видел, - со сдержанным достоинством знатока ответил Емельян. – Есть и такие. Андроиды гражданского назначения. С Василичем не сравнить.
Василичем в 17-м погранотряде называли старинного робота-сапёра модели ВАЗ-2025, насмерть проржавевшего, в дело негодного, но постоянно выгоняемого на строевые смотры по случаю большого начальства. Василич бойко выполнял строевые команды, а зубовный скрежет его шестерёнок большое начальство воспринимало всегда одобрительно – как деморализующий противника фактор. Хотя кого было деморализовать на той стороне, лично Емельян не понимал, в зоне прямой видимости и видимости пограничных радаров появлялись только роботы.
– Эта самые андроиды, - продолжал Емельян, – они совершенно как люди. Совсем-совсем похожие. Только глаза у них специально сделаны так, чтобы видно было - нечеловеческие глаза, навыкате, без зрачков. Это так специально сделано, чтобы у людей раздражение не вызывать, учёные определили, что робот, неотличимый от человека, людей пугает. А так, совсем не отличить. Говорят, андроида, который в виде бабы, чпокнуть нормально можно, а андроид, который в виде мужика, сам может чпокнуть. Если, конечно, ему причиндалы привинтили. Только таких ботов немного, они дорогие. Но по закону там сейчас на них даже официально жениться можно.
– Фу, пакость, - сказал Арнольд, возвращая голову на свою подушку. – Всё равно что с кофеваркой трахаться.
– Это точно, - отозвался кто-то из глубины казармы (тот же голос, обладателя которого Емельян определить не мог, наверное, и в самом деле, новичок прибыл). – Как с кофеваркой. Или с танком.
– Ну, - заметил Емельян. – Люди покупают. Богатые люди. Значит, знают толк.
– Самоходку танк любил, в лес гулять её водил, от такого романа вся роща переломана, - фальшиво пропел Барсук.
– Ну так чего, ты там кофеварку, что ли, чпокнул? - снова вмешался Силантий. – Или ты, может, сам тот костюмчик примерял, который, чтобы под бабу закосить? Хотя не, тебе-то оно ни к чему, ты ж и так Меланья, - Силантий издевательски заржал.
Смех дембеля угодливо подхватили несколько молодых бойцов, считавших выгодным долгом участвовать в травле фазана, устроенной авторитетным старослужащим. Емельян почувствовал, как у него пылает лицо.
Миловидным лицом и стройной фигурой он действительно был похож на девушку. Более того, он знал, что мать хотела родить и вырастить именно девочку. По примеру своей матери, Емельяновой бабки, которая родила и вырастила дочь в одиночку, пестуя в себе ненависть к подлым мужчинам. Про своего отца Емельян знал лишь то, что негодяй бросил его мать, как только его оповестили о беременности, и ничего другого. Даже отчество у Емельяна было не настоящее, а придуманное матерью (и бабкой).
Более того, будущие мать и бабка взяли ссуду на макаронной фабрике, на которой обе работали с малолетства, добавили денег со сберегательных книжек, и заплатили Службе планирования семьи за коррекцию пола зародыша. Но – то ли в родильном доме оборудование подвело, то ли врач деньги себе на карман положил, то ли генетика неизвестного отца оказалась сильнее материнской. Словом, мальчик родился.
Специалист из Службы планирования, конечно, успокаивал, мол, ещё ничего окончательно не известно, физиология – забавная наука, кажется, что мальчик, а через год, гляньте-ка, всё-таки девочка, ведь все процедуры были правильные, инъекции, ведь, вам делали? Но толку-то от его заверений.
Правда, до пяти лет, пока Емельяна не сдали в воспитательный дом, бабка с матерью рядили его в девчачьи платья (какие сохранили со времён своего детства или закупили к рождению, а куда деваться, если денег на новую одежду нет?), и звали: Меля, от Меланья или от Мелисса. Однако против медосмотра, обязательного при приёме в воспитательный дом, не поспоришь.
Более того( и это было самое ужасное), Емельян временами ловил в себе мысль, что ему и в самом деле лучше было бы родиться девочкой, комфортнее и приятнее, и это более соответствовало бы его психотипу, и звался бы он в самом деле Меланьей или Мелиссой, горя бы не знал.
Эту мысль Емельян в себе ловил и душил насмерть, дрался и тренировался в единоборствах, пил, курил и матерился, качал бицепсы-трицепсы и поперечнополосатые мышцы, добился того, что плечи стали шире попы, а грудь, хоть и соответствовала первому размеру лифчика, но была определённо мужской, а не женской. Однако она, эта мысль, казалось бы, удушенная и насмерть убитая, возникала снова, и снова её приходилось ловить и душить. И лицо всё равно было миловидным, как будто ждущим небольшой косметики на губы и некоторого количества туши на длинные, пушистые ресницы, а карандаша для подводки глаз и вовсе было необязательно.
Поэтому подсказки, подначки и подъёжки на эту тему Емельян воспринимал как предательский удар в спину во время беспощадной войны, которую он с детства вёл внутри самого себя.
Находись сейчас Силантий рядом, Емельян врезал бы ему по морде, не задумываясь, и это было бы эффектно, и всех прочих насмешников Емельян бы тоже разметал, никто в роте не был ему равен по рукопашке. Но была команда «отбой», и казарма лежала по койкам, а вставать, идти в дембельский угол, поднимать Силантия – потеря темпа, потеря эффекта и вообще будет вроде мятежа, трибунал - не трибунал, а десять суток гауптвахты гарантировано. Неплохо так – после выигранной в лотерею туристической поездки на Большую Землю (лотерея проводилась раз в полгода среди военнослужащих, раненых при исполнении, правительство оплачивало солдату месячное путешествие, и Емельяну повезло) сразу на губу. Погостил у сказки - будя?
– Ну-ка заткнулись, бойцы, - лениво прогудел из того же дембельского угла Лёха-Ледокол. – И ты, Сила, уймись. Сперма в башке плещет - сбегай к Дуньке Кулаковой, нефиг до пацана докапываться. Дай послушать.
Молодые разом стихли, и Силантий тоже промолчал, лишь Барсук хихикнул, но поспешно, словно кашлянул невзначай. Лёха-Ледокол был не просто в авторитете, он был и смотрящим по тревожной роте, и смотрящим его назначил не батюшка-замполит, а сам командир 17-го Верхнекамского пограничного отряда, с которым, болтали в курилке старослужащие, Лёха одно училище заканчивал.
В пограничных войсках не принято расспрашивать человека о прошлом, всем известно, что люди контрактуются по разным причинам, разве что срок контракта и срок, который боец уже отмотал (если отмотал не здесь), у ротного писаря выведывали – надо же определить место человека в неформальной иерархии. Но про Лёху болтали.
Контракт у Лёхи-Ледокола был только на пять лет, в роте он отбыл только два года. Зато, баяли в роте, он был из кадровых – учился ещё в суворовском, потом закончил офицерское, дослужился до капитана и командира роты на границе с Халифатом, за какую-то неприятность был разжалован и осуждён, искупил в штрафбате и, чтобы продолжать военную карьеру, подписался на контракт. И угодил - может, случайно, а может, по протекции, в погранотряд под командованием бывшего (может, по суворовскому, а может, по офицерскому) сокурсника.
В роте Ледокол себя поставил быстро, служил честно, и смотрящим его назначили, хоть и по знакомству, но не зря.
– Скажи, Емельян, - сказал Лёха, когда все угомонились, – там вправду повсюду боты и сплошная автоматика?
Емельян понимал, что смотрящий спрашивает просто так. Не для информации, а ради подкрепления своих слов, чтобы «дай послушать». Лёха был родом откуда-то оттуда - из Одессы или Гертона, ему ли не знать, едва ли что-то изменилось со времён его детства босоногого.
– Вправду, - сказал Емельян. – Почти что. Автоматика кругом - да, кругом эскалаторы, тротуары движутся, на перекрёстке - бот регулирует, в гостинице - сунул карточку в приёмник и здрасьте-пожалста, ваш номер. Такси с автопилотом, опять же, сказал, куда тебе надо, машина сама разберёт. Или сама гостиница, всё центральным компьютером управляется. На заводах, опять же, нам экскурсию показывали, всё автоматизировано. Но так-то - нет. Горничные, официантки, носильщики, или, там, таможенники - всё живые люди. Даже в витринах за манекенов - живые люди. Оно дешевле.
– Не, - Арнольд опять свесил голову, – а чо, они там совсем уже баб не чпокают?
Емельян знал, что назавтра, сразу после развода (сиречь - распределения между бойцами учебных, боевых и хозяйственных задач на день) Арнольд помчится к Юльке или к Милке, штатным биксам при городке погранотряда (числящимся, соответственно, продавщицей в чипке и библиотекаршей в библиотеке). И, перед тем как отжарить, а может и пока жарит, станет втирать дуррам про геев и ботов на дальнем Западе, которые даже баб совсем уже не чпокают. А другие, в воскресенье, когда массовое увольнение, будут рассказывать то же поселковым биксам. Или городским, если кому повезёт обмануть комендантские патрули, и сесть в воскресный автобус до города.
*****
Засыпая, Емельян подумал, что так и не рассказал ни про упирающиеся в небо зеркальными стенами небоскрёбы, ни про искренние улыбки на всех встречных лицах; ни про то, как он заблудился в трущобах, и местные гопники, выяснив, что он - турист по военной лотерее, вывели его к полицейскому патрулю, а патруль подвёз его до гостиницы.
Не рассказал про двух студенток – одна из Америки, другая из Индии, ни бельмеса не говоривших по-русски, но радостно согласившихся скоротать с ним ночь за распитием бочонка пива, и оставивших поутру (у них лекции, а будить Емельяна было жалко) жетон на проезд в метро, нимало не беспокоясь, что смутный чувак раздербанит их личные вещи в кампусе.
Не рассказал про картины Петра Фролова, запросто вывешенные на фасадах Крещатика, и две кнопочки – зелёную и красную, – чтобы лайкнуть/не лайкнуть. Про круглосуточно открытые музеи и картинные галереи и сменяющиеся одним за одним, днём и ночью представлениях уличных театров, актёров, мимов, акробатов, которые привлекают больше зрителей, чем экраны открытых 3D-кинотеатров.
Не рассказал про уютные, сходящиеся спиралью к центру, укутанные тенистыми садами улицы Зурбагана, по которым смешно дребезжат древние трамваи. Про блистающие днём солнечными отражениями стеклянных крыш и сверкающие ночами огнями реклам, вывесок, витрин широкие проспекты Минска, по-над которыми мчатся в три потока, один над другим, аэрокары, а выше над ними - геликоптеры. Про добродушное гостеприимство Варшавы и великодушную вежливость Петербурга. Про пёстрые одежды уличной толпы Киева. Про синеву моря, плещущего о песчаные пляжи Гель-Гью.
Не рассказал про музыку, которая, даже если не звучала из динамиков открытых кафешек или в исполнении живых, настоящих оркестров с летних эстрад луна-парков, всё равно присутствовала в каждом городе. В каждых глазах. В каждом лице. В каждом движении. В каждом сердце. Повсюду и у всех разная, но повсюду и у всех гармоничная, стройная, навевающая.
Впрочем, подумал Емельян, засыпая, они бы не поняли. Им было бы просто неинтересно. Особенно про музыку.
*****
– Всё-таки это ужасно, - сообщила Элизабет Собе-Панек, усаживаясь в кресло напротив большого стола своего непосредственного начальника и закидывая ногу на ногу.
Она прекрасно знала, что её округлые белые колени (расположенные в правильных позе и ракурсе) возбуждают или, как минимум, тревожат любого мужчину, а начальник не был «любой мужчина», производить на него приятное впечатление было едва ли не служебной обязанностью и, во всяком случае, необходимостью.
– Что «ужасно»? - невозмутимо, не отнимая голову от бумаг, уточнил Гурьян Гурьянов.
Необходимость просматривать бумаги, а не листать документы на дисплее, Гурьяна раздражала, как всякого современного человека. Однако требования секретности и конфиденциальности были непременными для должности заместителя исполнительного директора подкомитета ООН, а Гурьян слишком долго взбирался на этот пост, чтобы пренебрегать.
Гурьян, разумеется, обратил внимание на коленки Элизабет, но вида не подал. Не на таковского напала мокрощелка – служебные неприятности по обвинению в сексуальных домогательствах были Гурьянову не нужны, поэтому, как бы ни старалась эта интриганка-инспектор спровоцировать начальника, попытки её были заведомо обречены.
– Что «ужасно»? - повторил Гурьян, оторвавшись, наконец, от бумаг, чтобы окинуть девушку равнодушным взглядом и снова уставиться в бумаги.
– Всё ужасно! - воскликнула Элизабет, не обратив внимания на демонстративное безразличие начальника. – В каких условиях они там живут - ужасно. Во что одеваются и что едят - ужасно. По каким дорогам они ездят - ужасно. Вы представляете, что между зданиями у них проложены фанерные, повторяю: фанерные! дорожки, потому что иначе там невозможно ходить пешком, там грязь и слякоть! И каждые полгода они эти дорожки выкладывают заново! Но во многих поселения - сплошная слякоть и грязь, там даже таких фанерных дорожек нет!
– Тротуаров, - уточнил Гурьян.
– Что? - не поняла инструктор.
– Нет тротуаров, - пояснил заместитель исполнительного директора, – там эти дорожки называются «тротуары». А там, где грязь и слякоть и, наверное, глубокие лужи, вы не сказали, но я знаю, как это выглядит, это называется «проезжая часть».
– Проезжая??? - изумилась Элизабет. – В смысле, там ездит транспорт???
– Ну,… - теперь удивился Гурьян и отложил в сторону пачку бумаг, – … да. По тротуару ходят люди, пешком, а по проезжей части двигается транспорт. Разве вы не видели этого, Элизабет? Вы меня удивляете и заставляете подумать, что на самом деле вы никуда не ездили, а отсиделись где-нибудь в Каперне, средства же, выделенные на вашу инспекцию, попросту слохматили.
– Чтоооо??? - возмутилась девушка.
Заместитель исполнительного директора подкомитета ООН сообразил, что перегнул, возблагодарил Бога, что ни инспектор, ни, тем более, компьютеры, которые анализируют данные с установленных в каждом чиновничьем кабинете записывающих устройств, наверняка, не примут эвфемизм «слохматили» за оскорбительное выражение, и сказал примирительно:
– Я пошутил, извините, Элизабет, конечно, я знаю, что вы побывали там, откуда приехали, но, право слово, то, о чём я говорю, там трудно не заметить.
– В основном, мы проводили время в помещениях, мне некогда было прогуливаться по этим вашим… тротуарам, чтобы определить, где же там ездит транспорт, - сухо, но очевидно приняв извинение, сказала Элизабет.
– Это и не входило в вашу задачу, - выдерживая примирительный тон, ответил Гурьян.
– Да. Не входило, - девушка снова начала горячиться, сменила позу и расположение белых круглых коленок стало ещё соблазнительнее. – Тем не менее, всё это ужасно. Медицины там попросту нет, то, что там называется медициной - чистой воды знахарство и шарлатанство, детей вместо нормального образования сдают в воспитательные дома, их там не образовывают и обучают, их там воспитывают! А что они там едят? Это же невозможно!!! Я продержалась только на пищевых кубиках, их пищу есть просто нельзя, это вредно для здоровья и совершенно невкусно! При этом они умудряются разбавлять даже синтезированное молоко, и в котлеты вместо синтезированного мяса подкладывать синтезированный хлеб!!!
– Зато там пьют самый настоящий синтезированный спирт, - Гурьян усмехнулся. – И только слабаки разбавляют этот спирт дезактивированной водой, превращая спирт в то, что называется у них «водка». Вы забываете, Элизабет, что я сам родился и вырос не в Европе, и даже не в пределах МКАД…
Инструктор подкомитета ООН, не сдержавшись, прыснула, деликатно прикрыв лицо кулачком, но заместитель директора остался серьёзен.
– Ваша ирония неуместна, Элизабет, - строго сказал Гурьян, - вас извиняет только молодость. Вы и вправду не можете знать, что значило родиться и жить в пределах МКАД в те времена, когда вы ещё не родились. Сейчас там всё иначе, совсем иначе, я знаю. Но, надеюсь, не отрицаете моего права иметь детские воспоминания?
– Прошу прощения, - Элизабет приняла строгую позу, выпрямив спину, сжав коленки и положив на коленки руки. И, похоже, думать забыла про попытки подставить начальника на банальном сексуальном домогательстве.
– Мы, ведь, не журналисты, Элизабет, - продолжал Гурьян тоном наставника, – нашу структуру не интересуют эмоции, мы собираем информацию по тем вопросам, которые указаны в нашем гранте. Быстро и коротко! - тон Гурьянова резко сменился на приказной. – Расположенные на границе части находятся в боевой готовности?
– Да
– Местное население относится к ним одобрительно?
– Да.
– Жалобы на недостаточное снабжение имеются?
– Да, но имеют локальный характер, жалобы легко устранимы корректировкой графика и маршрутов поставок.
– Вот, - Гурьянов сразу подобрел. – Этой информации достаточно. А ваши рассказы про то, как они там ужасно живут, оставьте для мемуаров. Или, если хотите, Элизабет, я могу вас рекомендовать в подкомитет по продовольственной помощи или подкомитет по санитарной гигиене. Вероятно, там ваша наблюдательность о грязи и слякоти будет более уместна. Хотите?
Гурьян на мгновение замер в надежде, что претендующая на его должность особа ответит согласием.
– Н-нет, - девушка всё же немного помедлила, прежде чем ответить.
– Отлично, - сказал Гурьян, подвигая к себе пачку бумаг, – я тоже считаю вас ценным, очень ценным! специалистом, и не хотел бы вас отдавать в другое подразделение. Если у вас нет вопросов, вы свободны.
– У меня есть вопросы, - сказала Элизабет, вспомнив ясные, чистые, невинные глаза одного из пограничников, которому она бы, не будь представительницей международного сообщества, не отказала бы. По крайней мере, не отказала бы в возможности побеседовать за бокалом «бордо» в каком-нибудь приличном заведении. Правда, ни «бордо», ни приличных заведений во время инспекции Элизабет не наблюдала.
– Спрашивайте, - разрешил Гурьянов, решив, что оставшиеся бумаги стоят взаимопонимания с подчинёнными.
– Зачем они подписывают контракты на эту ужасную службу? - без обиняков спросила Элизабет.
Вероятно, девушка решила, что возможное увольнение за прямые вопросы – не слишком высокая плата за понимание механизмом глобальной политики.
– У них небольшой выбор, - Гурьян пожал плечами. – Или в армию на определённый срок, или на завод, который существует лишь для того, чтобы был повод платить им зарплату. В первом случае у них есть хотя бы шанс увидеть мир, вы ведь, знаете, Элизабет, систему военных лотерей - одному из ста раненых выпадает шанс…
– Да-да, я знаю, - перебила Элизабет, не смущаясь теперь того, что беседует с начальником, – я неправильно сформулировала свой вопрос. Я хотела спросить: зачем, почему они там живут?
– Это их Родина, - Гурьян опять пожал плечами. – Они хотят жить там, жить так, и умереть тоже хотят там и так.
– Но… я слышала, там солдаты разговаривали между собой, что есть китайская угроза, они там защищают нас от этой угрозы, держат оборону по всему Уральскому хребту…
– Я вас умоляю, Элизабет! - Гурьянов поморщился. – Вы что, там, брошюрки их замполитов читали? Демаркационная линия проведена по шестидесятому меридиану, это международная Конвенция, малейшее её нарушение повлечёт вмешательство Совета Безопасности. Пекин никогда не рискнёт. За соблюдением Конвенции следят наши контрольные пункты, глобальная система ПРО и всё прочее, неужели же вы этого не знаете, Элизабет?
– Но… я сама слышала, да нет же, я видела! На той стороне реки патрулируют боевые роботы, их там много!
– Элизабет… Лиза,… - Гурьянов сменил интонации на снисходительные и говорил теперь, как с родной дочерью. – Роботы с китайской стороны охраняют границу от проникновений извне, освоения северных территорий им хватит на тысячу лет, им всего лишь не нужны беженцы с западной стороны Уральского хребта, им своих людей хватает. Если бы они хотели, они давно бы уже захлестнули весь мир простым переселением. А если бы они посмели, то у ООН нашлось бы, чем остановить любое вторжение. Китайцы просто обеспечивают неприкосновенность своей территории. Неконтролируемая миграция из депрессивных территорий, это, знаете ли, Лиза, очень неприятная штука.
– Но перестрелки, пограничные стычки…
– Лизонька, шестидесятый меридиан - картографическое понятие, на местности он, естественно, не обозначен. А выстраивать настоящую пограничную полосу, со столбами, контрольно-следовой полосой, колючей проволокой - кому бы было нужно тратить на это деньги? На нашей планете, где ещё так много проблем! Достаточно того, что китайские роботы оснащены навигаторами, которые ориентированы на спутники, все навигаторы, согласно Конвенции, проверены и опломбированы инспекторами ООН. Но понятно, что живым людям такие навигаторы на вживишь. Поэтому неизбежны случайности и ошибки. На глобальную ситуацию это не влияет.
– Но… они, те, кто там живут… Они уверены, они живут в этой уверенности и живут этой уверенностью! Они честно воображают себя последним заслоном от китайского нашествия!
– Лиза! - Гурьян всплеснул руками. – Две тысячи лет люди жили в уверенности, что Земля - плоская. Полсотни лет назад половина жителей Америки и Евразии считали, что Солнце вращается вокруг Земли. Сейчас, по моему мнению, соотношение примерно такое же. Это в эпоху, когда земляне осваивают Луну, когда мы высадились на Венере, когда реализуется Большой Марсианский проект! Что из того? Люди всегда готовы придумать объяснения. Особенно для того, чтобы оправдать, почему они живут так, а не иначе. Ну и что? Мы-то с вами разумные люди, Лизонька. Нам, ведь, Лиза, платят жалованье за то, чтобы мы были разумными людьми.
Голос Гурьянова стал сейчас настолько ласковым, что, казалось, не препятствуй стол, заместитель исполнительного директора отечески погладил бы инспектора по шёлковым волосам и прижал бы голову неразумной девушки к груди.
– Это данность, Лизонька, - сказал Гурьянов. – Вот так они там живут. Мы им стараемся помочь, но они живут там и так, где и как хотят. Я думаю, мы не вправе разрушать их иллюзии. Более того, мы и не сумеем этого сделать - наша программа знакомства тамошних жителей с нашим образом жизни потерпела, очевидно, неудачу.
– Вы имеете в виду программу ООН по экскурсиям для…
– Да-да, - воскликнул Гурьян, вышел из-за стола и начал ходить по кабинету, засунув руки глубоко в карманы брюк. – Мы их вывозим, всё показываем, всё оплачиваем, тратим уйму денег, но они потом всё равно возвращаются в это своё…
Гурьянов осёкся, поняв, что сболтнул лишнее. Само финансирование подкомитета, в котором он был заместителем исполнительного директора, зависело от ооновских программ по просвещению населения непросвещённых территорий планеты. Любая критика этих программ была грубейшим нарушением корпоративной этики, едва ли не предательством.
– Собственно, Элизабет, - пробормотал Гурьян, - не в этом смысле…
Инспектор подкомитета резво поднялась на ноги и, покачивая бёдрами, направилась к двери кабинета. У выхода Элизабет обернулась и спросила:
– Кстати, не уточните лично для меня, что означает слово «слохматить»? Это что-то вроде «украсть» с одновременным намёком на мою гендерную принадлежность? И ещё, вы несколько раз называли меня Лизой и Лизонькой. В русском языке это, кажется, называется уменьшительно-ласкательной формой, да? То есть, вы хотели меня уменьшить и обласкать?
Девушка мило улыбнулась своему непосредственному начальнику.
Записывающие устройства незаметно записывали.
*****
Плюхнувшись прямо в грязюку под сосной, Емельян успокоился, прижался щекой к прохладному прикладу «калашникова», поймал в прорезь прицела косоглазого кибера, бродившего на другом берегу Медвежьего ручья, и шепнул в микрофон:
– Готов.
– Готов, - отозвался в наушнике голос Барсука.
– Готов, - отчитался Арнольд.
– Готов, - сообщил очкарик, имени которого Емельян так и не удосужился узнать, – очкарика почему-то отчислили из хозвзвода и перевели в тревожную роту.
– Огонь по моей команде, - приказал Лёха-Ледокол. – Хай не топче клята вражына нашу ридну Верхнекамщину.
Чтобы попасть под огонь китайскому боевому роботу нужно было только краешком гусеницы пересечь демаркационную линию, существующую только в головах чиновников Министерства дипломатии и командира патрульной группы. Пограничники затаили дыхание в ожидании приказа.
Если вам понравилось произведение, сообщите об этом автору:
WMR R861936957636
WMZ Z314524388182