Елизавета. Юная дочь Петра. Кн. 1. Глава 36

Нина Сухарева
Глава 36
   

    Весна пришла – зябкая. Долго не таяли сосульки на крышах, но вот солнышко засияло, и потёк снег по улицам московским, да до того споро, что старики предсказали начало сухого пути с апреля месяца. 
    В эти дни Елизавета усердно говела, и государь сопровождал благочестивую тётку в соборы Кремля, затемно. Что за чудесная картина, когда всё ещё царит тьма, но месяц уже истаивает в светлеющем небе над золотыми крестами и куполами.
    Остальное время посвящалось подготовке к охотничьему сезону. Пётр с напористостью лез везде, исследуя кладовые и подвалы. Один раз отыскался кипарисовый ларец и в нём – книга «Урядник о соколиной охоте». Петру загорелось заняться соколами. Стали искать, и нашли несколько настоящих умельцев старинной охоты. На поле за дворцом Пётр и Елизавета учились держать соколов на рукавицах и управлять ими. Больше того, пропадали на псарне. Там государь с упоением возился с собаками, сам готовил для них кашу с мясом, присутствовал при родинах жеребят и щенят, часто обедал и ночевал на псарне с князем Иваном. 
    В Фомин понедельник москвичи заполнили улицы древней столицы и ахали, как в театре. Старики, чьё детство выпало на времена царя Алексея Тишайшего, хвалились, что видели уже нечто подобное, только в иных костюмах. И царя, Господи прости, не сопровождала верхом  девушка-цесаревна. Царь, на полшага галантно приотставая, летел за прекрасной тётушкой, а она сидела в седле по-мужски на своей кобылице, в мужском костюме, с развевающимися власами, полыхающими на солнце. Царский поезд поражал неслыханной роскошью. Только охотничьей обслуги: доезжачих, стремянных, егерей, ловчих, сокольничих – по полку. Обер-егермейстера Михайлу Селиванова принимали за фельдмаршала. За охотниками неслись собачьи своры: два ста гончих, да четыре ста борзых. Миновали Тверскую заставу. Леса встали сплошной стеной по обе стороны дороги. Сосновый лес начинался от села Всесвятского и доходил до реки Химки. И дальше – всё дебри, да боры, на многие вёрсты. Государь охотился, пока не заваливался с устатку. Всего за несколько недель он сравнялся ростом с Елизаветой, похудел, загорел. И куда он только не совался – в реку лез, в болото, забирался на самые высокие деревья. Верхом бесстрашно перемахивал через овраги, через ручьи. Бегал, весь мокрый и грязный, в сапогах у него вечно хлюпало, и он никого не слушал. Остерман, понудев малость, скрывался от него в походной палатке, которую занимала канцелярия. Великая княжна, в первые же дни, серьёзно заболела, и была оставлена во Всесвятском. Елизавета повсюду следовала за Петром. Девушка тоже ошалевала от свободы, от свежего воздуха, от близости парней. Она стала прекрасной охотницей, умеющей терпеливо выслеживать добычу. В мгновение ока, сама спускала собачью свору и палила без промаха. И возвращалась на бивуак всегда с полным ягдташем, охотничьими байками и лучезарной улыбкой на румяных устах. Бутурлин тенью следовал за нею и всегда садился неподалёку на привале, чем выводил из себя Петра. Лизета чувствовала к своему камергеру то же, что и он к ней. Такая вот беда нагрянула: и он и она, - как сухая солома: к ним только огонь поднеси, и оба в единый миг вспыхнут!
    А Долгорукие обхаживали государя. У них была своя цель – овладеть мальчонкой, да ещё и приструнить, как следует, ту и другую девку-царевну, Елизаветку и Наташку, как было при Меншикове. Но дела тут не особенно продвигались, как ни крути, ибо великая княжна лежала пластом во Всесвятском, а цесаревна  сама не давалась им в руки. Князь Алексей Григорьевич от этого выл волком. Стерва, сидит, сторожит сон глупого кутёнка, сама на Бутурлина пялится. А князь на этом месте видел уже свою дочь, Екатерину, красавицу семнадцати лет от роду. Во всём виноват сынок Ванька, юный осёл. Не сумел заворотить юбки дочери Петра, а Бутурлин своего не упустит. Ванька таскает по кустам тех, кого уговаривать не надо, почти на виду у всех шумно совокупляется. Вон он, бредёт, покачиваясь под тяжестью висящей на плече дамы, сбрасывает её на прежнее место и тянется за бутылкой.
    - Ну, что, набегался, кобелина? – сразу же заводился на него родитель. – Натряс мудями-то? С кем? Опять с Настькою Трубецкой? Неужто тебе не по силам завалить Елизаветку? Девчонка вся горит, а ты? Ты это всё нарочно делаешь, на твоём месте я бы давно заделал ей брюхо, и вся недолга. Да неужто ты, дурень, считаешь, что я не понимаю, будто ты погубить меня задумал? Варнак! Тать! Душа ненасытная! А ну, слушай, сюда, позор семени моего!
    Семейный раскол уже начался. Остерман прятал глаза, строя очередную конъюктуру. Иноземцы хихикали, слушая русскую брань. Князь Иван отмалчивался, и тогда отец, человек на удивление глупый, кидался перед императором на колени, пугая подростка слезами и своим воем. Он упрашивал Петра пожалеть его и с ним выпить, насильно совал кубок с вином и унижался, когда государь в гневе подда –вал ему по руке ботфортом. И всё же, Пётр жалел дядьку, обнимался с ним и затихал, устроившись в руках хныкающего князя. Он просто хотел спать, умаявшись за день. Иван начинал уже понимать, куда завёл государя, да поздно. Оставить своё место при царе для папаши? Чтобы князь Алексей в одиночку погубил Петра? Однако, всё вело к новой свадьбе царя с Катериной Долгорукой. Князь Алексей только и искал, как бы свалить цесаревну. Вот как она, отделавшись от государя на время, льнёт к Сашке Бутурлину. Они желают друг друга. Встают и, медленно, натыкаясь на тела, застывшие в разных позах, стонущие, храпящие, уходят в кусты.
    Лизета больше не заботилась, что её увидят – развратницей ли в обществе кавалера, вакханкой ли в объятиях лесного фавна. Она отдалась камергеру на густом мху. Это было не то, что испытала она с принцем. Лёгкая дрожь тел, блаженство поцелуев, и под ним – настоящее неистовство. Не случайно. Этому давно должно быть. Давно созрело её тело, давно пылкое желание истомляло по ночам в одинокой постели почти до обморока. Её красивое тело, по всей сути, было телом здоровой и чувственной сельской девушки. Она больше не боялась оставаться с любовником до конца ночи, пока розовая заря не поднималась над лесом. Они вставали, мокрые от росы и пробирались к палаткам. День за днём, где только им удавалось, они отставали от охотников и обнимались в камышах, на моховой подстилке, в лесном шалаше, в берлоге, покинутой «хозяином». И никаких мыслей о политике, заграничном браке. Ей указывали на пошлые намёки испанского посла дюка де Лирия, но она смеялась. Пришёл момент, когда она перестала думать о короне, а иной беды не предвидела. Лишь приняла от Лестока совет: пить по утрам рюмку какого-то отвара. Становиться матерью она не собиралась. 
    В начале июня в лесу её разыскал давний знакомый, Ганс Брокгаузен, адъютант герцога Голштинского. От удивления она не нашлась просить ничего лучше, как:
    - Это вы ли? Но почему, почему вы здесь?
    У Брокгаузена сильно дрожали руки, пока он вытаскивал и вручал ей пакет.
    - Чёрт возьми, что это за депеша?
    Почему-то ей стало нечем дышать и не хватило сил на то, чтобы прочесть депешу, или велеть кому-нибудь.
    Первое, что пришло на ум:
    - Мой племянник?!
    Почему-то вдруг ей вспомнились все маменькины младенцы, умершие в колыбели, братья с сёстрами. Да-да, младенцы часто умирают! Как же так? История повторяется? Но ответ её оглушил:
    - Ваш царственный племянник в добром здоровье, но… её высочество, милостивая госпожа герцогиня…
    - Что такое?! Сестрица Аннушка больна?! – закричала Елизавета. – Что с ней? Говори, ирод!
    - О, ваше высочество, я заклинаю вас, мужайтесь! Её высочество герцогиня Голштинская, почила в бозе, 6 маия, от скоротечной чахотки, вследствие жестокой простуды. Уже прошёл месяц. Моё сердце полно печали… - Брокгаузен упал на колени. – Вы простите меня, моя милостивая цесаревна?
    Сказанное им, не вдруг дошло до Елизаветы.
    Месяц назад?! Внезапно розовая мгла встала перед её глазами. Слабо охнув, девушка упала на ковёр и отчаянно зарыдала, ломая руки. Аннушка! Только после долгих манипуляций Блюментроста-младшего, она очнулась и закричала:
    - Я не верю! Аннушка! Не могла от простуды умереть! О, нет! Это зять виноват в смерти моей дорогой сестрицы! Только он! Зять, пьяница проклятый! Я немедленно собираюсь в дорогу! Еду в Голштинию! Я убью Фридриха своими руками! Боже правый! Сестра! Аннушка! Аннушка умерла! Милая моя, голубушка…
    Из писем, регулярно присылаемым Маврушкой, знала же она, что Аннушка, бедная сестрица, была с Фридрихом своим очень, очень несчастна. Подруга писала ей тайком, что герцог промотал быстро все деньги, из приданого, выданные Сенатом, и опять клянчил – шестьдесят тысяч рублей. Ох, как должно быть, страдала гордая сестра! Стыдилась своего муженька-мота! А здоровье у неё было всегда крепкое!
    Елизавета, раскачиваясь, в слезах, не удостоила Брокгаузена более никаким ответом.
    Потоптавшись в растерянности и не зная, как утешить цесаревну, он так и отправился в лес за государем. Пётр бросился к ней из лесу и прискакал только к вечеру. Он целую ночь простоял на коленях над рыдающей в истерике молодой тёткой. Под утро девушка сама поднялась и посмотрела на него печальными, заплаканными глазами.
    - Вот что значит, когда худой муж, Петруша! Герцог был для Аннушки худым мужем. Отпусти меня!
    - Куда? – заволновался император.
    - В Москву, я пойду на богомолье. Возьму Бутурлина и княжну Полю Юсупову. Схожу пешком к Троице. А ты уж порадей о посылке за телом сестры и её русским штатом. Они, бедные, поди, с голоду пропадают у немцев. Пошли скорей! Аннушку надо похоронить в Петербурге.
    - Угу. Только ты не задерживайся, - попросил император. – Сходи на богомолье и возвращайся, Лиза.
    Елизавета приехала в свои хоромы на Покровке. Там, со времени приезда в Москву, обитали её люди: фрейлины и другие члены штата. Гофмейстерины Салтыковой уже не было: она вышла замуж за Миниха, назначенного губернатором Петербурга, и убралась к мужу. Цесаревна мало спала, плохо ела и проводила всё время в молитвах, одетая в старый халат, с распущенными роскошными волосами. Здесь ей вручили письмо от её верной конфидентки, от Маврушки.
    Анна категорически отказалась попрошайничать перед Верховным Советом, и герцог с горя совсем запил. Назло жене, он поселил в замке своих любовниц, хотя знал, что Аннушка с её незаурядным характером и обострённым чувством справедливости, впадёт в безумства. Молодая герцогиня в ответ стала жестоко высмеивать супруга. Рядом с ней он почувствовал себя полным идиотом, трусом и ничем не мог доказать обратное. Разве что очередным адюльтером. В день крестин он начал оказывать особые знаки внимания одной фрейлейн Ленхен фон Берг, самой пошлой девице, дочери обнищавшего дворянина. Во время обеда он посадил фрейлейн фон Берг от себя по левую руку и уводил пару раз в соседний покой совокупляться. То же повторилось и за ужином. Анна не удержалась и вспылила. Она громко заговорила о политике с контр-адмиралом Витверсом, приехавшим от Петра II на крестины, потом вместе с ним подошла к окнам.
    В это время зажёгся фейерверк.
    - Как жаль, что ничего не видно, сегодня здесь дождь, как из ведра! – громко посетовала герцогиня. – Откройте же окна! Я приказываю! Бассевич, распорядитесь!
    - О, нельзя, нельзя, ваше высочество, - завертелся обычно услужливый Бассевич, - слишком уж свежо, мы все простудимся.
    - Чепуха! – крикнула ему в лицо Анна. - Просто вы трус! Вы дрожите, мой дорогой Генниг, как паршивая овца. Зато у меня крепкое здоровье! Я приказываю распахнуть окна, чёрт побери!
    Но все придворные бросились отговаривать герцогиню от безумства. И немцы и русские.
    - Ваше высочество, ради Христа, умоляю, поберегитесь, подумайте не о себе, так хоть о Петрушеньке! – едва не плакала, насмерть перепуганная, Маврушка.
    Анна Петровна ей в ответ лихорадочно рассмеялась.
    - Я достаточно долго думала! – заявила она и обвела всех присутствующих пылающими глазами. – Эй вы, немецкие дохляки, мокрые курицы! А ну-ка, кому холодно, надевайте шубы, а у меня железное здоровье, я хочу дышать воздухом с моря! Из Петербурга! Из моего милого Петербурга!
    Никто не мог ей воспрепятствовать. Паж Девьер был загнан ею на подоконник и распахнул окно. Все бросились прочь: ледяной ветер с дождём ударил по лицам! Гости начали выскакивать из залы, или же жаться к противоположной стене. Около Анны остались паж и Маврушка. Герцогиня навалилась на подоконник, всей грудью, жадно, дыша, с наслаждением впитывая солёный морской воздух.
    Из всех придворных только один Бассевич решился сбегать за герцогом, и тот, распьянущий, предпринял одну за другой, несколько неудачных попыток забраться на подоконник и помешать, но у него сильно дрожали руки, и ноги соскальзывали. А его жена в это время издевательски над ним хохотала:
    - Шут! Вы неловки и насквозь пропахли адюльтером! Я вас ненавижу! - и высовывалась при этом в окно, выкрикивая по-русски.
    – Ветер! Хорошо-то как! Хочу улететь в небо! Ах, как славно! Ветер! С Балтики... из дома... из Петербурга! Из моего Петербурга!
    К утру у неё начался жар, горячка. Её муж с запоздалым раскаянием бился башкой о стену. На десятый день болезни, открыв глаза, Анна с немым упрёком посмотрела на мужа и поманила слабой рукой православного батюшку. Её причастили и принесли младенца Петрушу. Взглянув на своё дитя, герцогиня умерла. Ей было от роду двадцать лет и три месяца.
    Лизета в Москве принялась наносить каждый день визиты своим знакомым, посетила дам матушкиного штата, семейства Нарышкиных, Юсуповых, Головкиных, Апраксиных. Все сожалели о загубленной жизни той, которая могла быть сейчас императрицей.
    Лизете государь с каждой остановки посылал трофеи. К концу июня она получила полтора ста зайцев, сорок лисиц, четырёх волков, двух рысей, кабана и одного живого медвежонка. Топтыгина девушка сама кормила из соски и баловала, давая валяться по коврам. Государю она каждый раз писала, благодарила за трофеи, но не рвалась в лес. Она уже приготовилась к походу на богомолье, как и собиралась.
    Но в лес всё-таки пришлось вернуться, потому что там многие оказались недовольны её персоной, на её счёт наушничали, и государь рассердился. Ревнуя, он сам лично приехал за Лизетой. И, к счастью, нашёл тётушку среди малых девчонок, кузин, за изучением французского языка. Хорошо, что любовь её к Бутурлину не открылась, но всё равно Долгорукие - на чеку, интригуют против неё, а она, в силу своего нрава, не может вести себя скромно. К тому же, великая княжна тоже явилась на охоту и не брезговала теперь сплетничать с испанским послом и Остерманом. Наталью, дурочку, было жаль. Злость, тяжёлый характер, излишняя привязанность к брату превратили её в маленькую мегеру. Она сражалась до смерти за первенство возле царя и уже проиграла. Наталья истаивала на глазах, кашляла и в своём шатре молилась Богу, чтобы бес любострастия отступился от Петра. Этим она и против себя не меньше грешила. Грех – обсуждать поведение молодой тётки с послом и с кукловодом, как окрестил его Жано Лесток, Остерманом. Андрей Иванович осмелел и всех теперь ссорил, к своей выгоде, и так дёргал кукол за нити, что кого надо, того и сошлют, повысят по должности, или поженят. Лизета, в конце концов, тоже рассердилась. Она решила: пора идти к Троице на богомолье. Она ещё никогда не ходила пешком, скромной богомолкой, к святыням. Её спутники: Бутурлин, княжна Юсупова, чета Чулковых, лакей и камер-юнгфера, и стремянной Гаврила Извольский находились в лесу при ней. Так что скоро был разработан план похода, и она, оставив государю записку, ускакала тайно из лесу. В записке она написала, что во сне увидела себя на коленях у гроба святого.
    Цесаревна решила прикинуться молодой дворянкой, бредущей с мужем просить дитя, дочерью некого капитана-бомбардира Петра Михайлова. Княжна Полина должна была стать её сестрой. Чёрненькая? Так ведь и бедняжка Аннушка была брюнеткой. Княжна с детства являлась поклонницей дочерей Петра, в особенности Лизеты. Она, воткрытую, сетовала на то, что цесаревны теперь отстранены от престола. По смерти императрицы Полина часто беседовала об этом с отцом. Князь Григорий Дмитриевич род свой вёл от мурзы Едигея. Сын князя Абдул-мирзы к русскому двору попал ребёнком, перешёл в православие, был зачислен в Потешный полк, вместе с Петром прошёл огни и воды. Он видел на престоле старшую из цесаревен, но пошёл за Меншиковым, способствовал воцарению Екатерины и Петра II, но потом встал на сторону гонителей светлейшего. Теперь Меншикова уничтожили, сослали в Сибирь, и говорить о нём при дворе стало преступно. С нечистой совестью князь боролся уже не один месяц, с самой весны. Между ним и дочкой завелась вдруг тайна. Они поговаривали о будущем Елизаветы, о прозорливом Толстом, гниющем на Соловках в остроге, о браке цесаревны с государем. Брак «похабный, противоестественный» Юсуповы не поддерживали и считали, что Лизета права в своём упрямстве. Император сделает её женой, но царствовать не позволит. Для дочери Петра должен быть другой выход. Отец и дочь Юсуповы были настоящие друзья цесаревны, какие оставались у неё среди знати, старой и новой. Семья была дружная, только один её член вносил раздоры в мирную жизнь родителей, сестры и братьев. Старший сын и наследник, князь Борис, с татарской внешностью и манерами немца. В душе карьерист, он был готов служить любому государю и рассуждал, что ключ ко всему – богатство. «Немецкого татарина» больше всех раздражала сестра, умница, упорно не шедшая замуж. Отец иной раз в гневе грозился отписать на девку всё своё богатство. Мол, «у курочки – ума палата!».
    Посетив семейство Юсуповых перед походом, за столом, Елизавета уверилась, что князь Григорий Дмитриевич Юсупов не скрывает своё разочарование Петром малым. Старик громко сетовал на внучонка «отца родного» покойного Петра Алексеевича и после второй рюмки анисовой зарыдал. Елизавета в тот день сама много выпила и плакала вместе с Юсуповым. Конечно, князь не возражал против похода дочери на богомолье с цесаревной.
    Обе девушки обсудили необходимые меры осторожности во время похода, но никто не признал, слава Богу, в молодой паломнице цесаревну. В монастыре она раскрыла своё инкогнито архимандриту. Её приняли душевно. Елизавета предалась благочестию, попросила себе отдельную келью, надела власяницу, строжайше держалась постных дней. Полина предпочла монастырскую библиотеку. Девушки восхищались архитектурой монастыря. Глазам их предстал маленький укреплённый город с населением в несколько тысяч человек – монахов, послушников и прислуги. На монастырских стенах они обнаружили следы от пуль, оставшихся после осады 1612 года. Со стен открывались восхитительные виды на монастырские сады, поля, луга и зелёные перелески, слегка тронутые золотом.
    Лизете захотелось пожить в деревне. Она припомнила, что до Александровской слободы, её вотчины,  отсюда недалече, но надо было возвращаться домой пешком. Она исповедовалась, причастилась, получила благословение и тронулась в путь.
     Обратная дорога показалась ей уже менее лёгкой. Приметы осени читались повсюду. Похолодало. Она, под руку со своим «болярином» стала заходить в избы, отогревалась, хлебала щи, не отказывалась от большого ковшика браги. В одной избе на её ножку сплели лапти. Но утра становились всё седее и холоднее. Холодом пробирало до костей, и цесаревна простудилась. На подходе к Москве она зашлась кашлем: «Кажется, у меня жар?». Но до конца отказывалась сесть в коляску. К дому на Покровке подошла, еле волоча ноги, и свалилась. У неё обнаружился небольшой жар, и в постели она мгновенно уснула и проспала целые сутки. Наутро ей принесли завтрак, поднос с разным кушаньем. Она спросила:
    - Александр Борисович позавтракает со мной?
    - А он уехал, - доложила Авдотья.
    - Куда?
    - За его милостью присылали от Долгоруких.
    - А что слышно об императоре?
    Лесток брякнул:
    - Его величество сейчас тоже в Горенках, имении Долгоруких.
    - А великая княжна?
    - Вам придётся выслушать нелицеприятную правду …
    - Что такое?
    - Она навестила брата, когда вы ушли на богомолье, - сказал доктор, - и расписала вас так: «Безнравственная особа», «Римская Мессалина», «Маргарита Наваррская, любовница де Гиза и Ла Моля, рискующая забрюхатеть от подданного». И это самые мягкие выражения чистой девы. Государь горько при этом рыдал.
    - Рыдал?!
    Лизета уставилась на Жано полными слёз глазами. Ей стало ещё хуже: боль внизу живота, слабость. Голова кружилась и болела. Рука доктора проникла к ней под одеяло, и он пощупал её живот:
    - Вы были очень неосторожны, цесаревна, ибо вы застудили женское естество. Вы пили мой эликсир?
    Она слабо кивнула.
    - Тогда это не самое страшное. это только простуда, - с облегчением заявил Лесток.
    Доктор хлопотал возле царственной пациентки, а она всё никак не успокаивалась и горько плакала, то от жалости к себе, то к любовнику, пока не забылась тяжёлым сном, под воздействием чудодейственного эликсира Лестока. Во сне она за чем-то спешила в Горенки.
    И не напрасно переживала цесаревна. В Горенках уже решили судьбу Бутурлина, причем, самым печальным для него образом. Император, которому рассказали о безнравственном поведении его молодой тётки и камергера, раскричался в адрес Бутурлина: «Вор! Вор! Предатель! Зарублю!». Вне себя, он потребовал подать ему шпагу и пригрозил лично пронзить Бутурлина насмерть. Он так орал и бранился последними словами, что его любимые собаки всей стаей сбежались на истеричный крик и долго скулили, и подвывали ему, пока князь Иван не вступился в это дело. Ему удалось, на время, угомонить царя. Фаворит уселся вместе с Петром  прямо на землю, обнял его дружески и сказал ему честно и откровенно:
   - Ах, государь, государь, да не стоит ваших слёз ни одна девка, вот ей-богу! Даже её высочество цесаревна! Не то есть беда, что подружка тебе изменила, но беда бедная, коли жена окажется б!.. Не кручинься, друг ты мой, Петруша. Мы сыщем тебе лучшую невесту, а эту, вместе с её кобелём,Сашкой, хорошенько проучим. Что скажешь на это? А?
    Но государь «проучить» цесаревну наотрез отказался. Он вытер сопли кулаком и изъявил желание поселиться в Горенках на псарне вместе с дорогим другом. Они с Ванькой выслали шпионов на дорогу, выследили преступных богомольцев и тотчас послали в Москву за Бутурлиным - «предателем и вором», «лукавым рабом», бессовестно похитившим любовь своего государя.
    Бутурлин прискакал в Горенки и тотчас был грубо препровожден на псарню. Егермейстер Михайла Селиванов  разговаривал с ним нагло, хотя и совестно ему было грубить вышестоящему по рангу камергеру.
    А император сразу заорал на Александра Борисовича, как на лакея:
    - Предатель! Смерть тебе! Смерть!
    И прыгнул с кинжалом в руке, чуть было не зарезал, да клинок, к счастью, только распорол рукав мундира Бутурлина. Зато сбил его с ног, и «предатель» ощутил себя лежащим на полу, лицом вниз. Император, с перекошенной физиономией, ботфортом наступил ему на спину.
    - Вот так, - злобно процедил он сквозь зубы, - бывший господин камергер, а теперь слушай! Я хотел отрубить тебе голову на Лобном месте, да вот, князь Иван за тебя просит, заступается, и мне тяжко проливать кровь против воли друга. Так и быть, ради друга моего лучшего, я заменяю тебе казнь ссылкой в армию, в Низовые полки, чтобы у тебя поубавилось жару! Под пулями, глядишь, не захочешь думать о чужой невесте. Вставай, сукин сын, собирайся. Чин тебе оставлю без понижения, а согласно Табели о рангах, ты генерал. Так что молись за моё императорское величество! Давай, двигай!
    Пётр убрал с камергерской спины ногу и отбежал в сторону, кусая губы. Князь Иван подошёл вразвалочку к поверженному сопернику и пособил встать. Иван был весел и покровительственно похлопал по плечу несчастливца:
    - Ничего, Саня, - беззлобно сказал он, - бывает ведь и хуже, не кручинься. Сам ведь виноват, братец. Тебе здесь не нюхалось пороху шутейно, так теперь понюхаешь всерьёз. Вперёд наука.
    И князь Иван нагло помахал пальцем перед носом униженного галана цесаревны. Бутурлин в ответ промолчал и попятился на свежий воздух. Его от пережитого мутило.