Констатировав смерть, Буров вернулся в ординаторскую. Разложил раскладушку, постелил белье. Нацедил из остывшего чайника остатки заварки в чашку. Подсластить оказалось нечем, на дне пустой сахарницы плевком желтела закаменелая сахарная глыбка.
Как заведующий отделением, он был освобожден от дежурств, но из-за денег вынужден был совмещать. Он как-то прикинул, сколько суточных дежурств у него было за двадцать лет работы - выходило больше тысячи. То есть три года жизни он находился в больнице и днем, и ночью. Три года только «суток», не считая ежедневной дневной работы. Он уже видеть не мог этот ночной неуют ординаторской: разбросанные на столах обтрепанные папки с историями болезней по номерам палат, серые стены с дешевыми эстампами, в углу шкаф с не закрывающейся дверцей. Именно здесь он чаще всего испытывал кошмарную неустроенность своей профессии. Не в операционной, не на обходе в палате, не в приемном, а именно здесь - в ночной ординаторской. С самых первых дежурств осталось это ощущенье жалкого, немощного одиночества. За дверью, за стенами - восемьдесят человек, и по стольку же этажом выше и ниже. И у кого-то сейчас плохо с сердцем, кто-то задыхается в астматическом приступе, кого-то рвет, кто-то не может помочиться после операции, у кого-то болит ампутированная нога, у этого началась почечная колика, а у этого развился делирий, кто-то умирает в отеке легких, у кого-то возникло кровотечение из раны, гипс сдавливает руку, кто-то выдал судорожный припадок, а этому сестра не может попасть в вену, чтобы поставить капельницу, а у того не отрегулированы «сахара», напился санитар…сломался лифт…
И все надеются на него - а это иллюзия. Ни черта он не может! И никто даже не догадывается, что его просто подставили, как пресловутого стрелочника, как роту, что должна изображать из себя дивизию на ложном плацдарме. И для этого таким, как он, специально натренировали нервы и снабдили, кого знаниями, кого сведениями об анатомии и физиологии, чтоб они могли спокойнее относиться к тому, что человек смертен.
Ночь в отделении общей хирургии городской больницы избирательно насыщена страхом и отчаянием. Внешне и здесь, как повсюду в мире, все вроде бы успокаивается, затихает, но гаснет свет - и каждый остается один на один со своим страданием. Ночью он еще уязвимей и беззащитней, брошенный всеми. Умирают чаще всего ночью, под утро. Наверное, завидев проблески рассвета за окном, человек расслабляется, считая, что на сегодня все самое тяжелое позади, и теперь за его спасение со свежими силами возьмутся другие, а не он сам. А, может, это просто стремление во что бы то ни стало дожить до рассвета, еще раз увидеть свет. И даже тот, кто уже умер, но сердце еще бьется, и за которого в палате реанимации дышит аппарат искусственной вентиляции легких, постукивая клапанами, чаще всего уходит ночью. Скрытно, не доставляя хлопот, ибо они бесполезны. Редко, когда умирают на руках, чаще мертвых обнаруживают. Откапывают, занесенных серой больничной метелью.
Не хочет общество представлять себе эту ночь в больнице. Оно за гроши откупилось от этой ночи, наняв его - Бурова, чтоб он служил кордоном, огораживающим эту резервацию, чтоб это в него стучались и его проклинали, а в помощь ему - девчушку, воспитанную в хорошей семье с идеалами человеколюбия, которая очень скоро приспособится к абсолютной невозможности выполнять свой долг в реальных условиях и быстро научится, кому и что колоть на ночь, чтоб не беспокоили. Сестры…им еще труднее. Общество отгораживается от больного врачом, а врач - сестрой, которые тоже за гроши, за лимитную городскую прописку…
Он привык к смерти. И к той, что уже произошла, и оставалось только зафиксировать ее в истории болезни после того как постовая сестра будила его глубокой ночью телефонным звонком и он сонный заходил в палату, ему указывали на койку, и , если рядом находились родственники умершего, то он надевал стетоскоп, прикладывал его к бездыханной груди, соблюдая формальности, а то и просто взглянув на глаза. Покорные, мягкие, легко перемещаемые веки. Выйдя, садился на посту и спешно карябал в истории болезни обычное клише: «Без сознания. Сердечные тоны и дыхание не выслушиваются. Корнеальные рефлексы отсутствуют. Констатирована смерть», а за спиной уже громыхала каталка с завернутым в простыню трупом, которому еще два часа предстояло пролежать в ванной комнате среди вороха грязного, перепачканного мочой, калом, гноем, кровью белья, резиновых подкладных, суден…прежде, чем та же постовая сестра , напялив телогрейку и дождавшись санитара из приемного покоя, посулив ему за помощь спирт, не отвезет покойника в морг. И к той, которой оставалось недолго ждать, и той, от которой все равно не уйдешь. Конечно, было жалко, особенно молодых или тех, кого сам оперировал. А тех, кто вообще не должен был умереть? Как он качал того парня! Тридцать лет, пенетрирующая язва желудка, плановая операция. Самое трудное уже было сделано - мобилизация, отошли от поджелудочной, оставив дно язвы на железе, ушили культю…оставалось накинуть анастомоз и…. как гром среди ясного неба! Остановка сердца!!! Как он качал его! Массаж, дефибриляция - все без толку. Не заводится. Тридцать лет. Пришел на своих ногах. Рыжий. А за дверью операционной ждет мать. И он качал, бешено, цепенея от ужаса, сам уже мертвый от ужаса… Бесполезно. Рыжий. В веснушках. Не завели.
А бывает, как сегодня - никаких эмоций. Днем вызвали на консультацию в кардиологию. Лечащий врач, пенсионного возраста и вида, невысокая ладная бабушка с крашеной сединой, излишне подробно, многословно излагала историю болезни, пока они шли по коридору: «Семьдесят три года, поступила с подозрением на инфаркт, но на пленке свежих изменений нет. Есть анемия, почечная недостаточность, аневризма брюшной аорты. Три дня жалуется на боли в тазобедренном суставе… Сделали снимок - перелома нет. Может быть, артроз?». В трехместной палате лежала бледная, как снегурочка, женщина. Язык не поворачивался назвать ее старухой. Гладкое, без морщин лицо, если бы не годы, его можно было бы назвать смазливым. Увидев врачей, лежавшая до этого тихо, больная надрывно застонала, прося, чтоб ей сделали укол и она бы умерла. Бабушка-терапевт принялась ее успокаивать, стыдясь за такое поведение своей подопечной, бросающее тень на элитное кардиологическое отделение. На тумбочке стыл нетронутый завтрак - тушеная капуста с сосиской.
- Никто не покормит, - капризно пожаловалась дама. - Тарелку бросили, все холодное… И ****ью обозвали.
- Ну, что вы, - терапевт совсем смутилась. - Вам показалось. У нас никто не мог так сказать.
«Ой, мог…» - скучающе подумал Буров, пока безучастно присутствуя в палате.
- А я не заслужила, чтоб меня так называли, - плаксиво и глупо продолжала больная, которой оставалось жить два часа. Разрыв аневризмы.
И там же в кардиологии… 40 лет. Миокардит Фридлера. Утром звонил жене по телефону на лестничной площадке. Появились боли в животе. Высокий, плечистый. Покрыт холодным потом, давление низкое, пульс еле-еле, мочи нет. По животу - тромбоз. Оперировать нельзя - неоперабельный - верная смерть на столе. А ему ведь и в голову не приходит, что он уже покойник. В голову не приходит! Пока делал запись в истории болезни, сказал Регине, риторически конечно:
- Хоть бы сердца пересаживали. Сорок лет ведь…
- Что ты, они таких не берут. Если хоть одна инфаркт-пневмония в анамнезе, они не берут.
… Недавняя смерть. 34 года. Алкоголик. Пил каждый день, грузчик в магазине. Целый день рвало кровью, и только к вечеру дал жене вызвать «скорую». На операции - цирроз печени, кровотечение из вен пищевода. Завели зонд Блекмора, раздули баллон, прижали вены - остановили. Жена ждала у ординаторской, уставшая, ждущая хоть какого-то конца, облегчения, избавления. Ей жалко его, но сил бороться больше нет. Она достанет любое лекарство, все что нужно, но не требуйте от нее слез. Он умер через день, когда его перевели в общую палату из реанимации. Лопнул баллон зонда, и кровотечение возобновилось. Новый зонд завести не дал. Его снова рвало кровью, и он кричал: «Дайте мне яду!». Жизнь уходила из него наглядно, отхлынув сначала от кожи, от глазных яблок, проваливаясь в бездонную воронку внутри тела, а на освободившееся место наползал неприятной желтизны туман, Ему опять переливали кровь, но уже ничто не могло согнать этот туман с занятого места. Ночью он умер.
Пожалуй, уже можно было лечь. Выключив свет, Буров снял халат и как был в операционном белье - белой рубахе с широкими проймами коротких рукавов и штанах на резинке, как в пижаме, устроился на ветхой раскладушке. Подтащил телефон к краю стола, чтоб не вставая снимать трубку. Заснуть сразу не получалось. Мозг, привыкнув бодрствовать по ночам, не верил в возможность сна и не хотел на него настраиваться. Да и не так уж он устал сегодня, чтоб мгновенно заснуть. Две ущемленные грыжи, и в обоих случаях обошлось без резекции кишки - вовремя доставили, и разрыв селезенки, парня сбило машиной. Селезенку убрал быстро, без проблем, из срединного доступа, даже ниже пупка расширяться не пришлось. Кровопотерю восполнили реинфузией, должно быть все нормально. Хотел было еще холецистит взять - все равно завтра придется самому делать, да ладно - холецистит не ночная операция.
Кто-то прошаркал по коридору в туалет, потом назад. Ворочась на неудобном ложе, Буров вспомнил еще одну смерть, наверное, потому что отлежал бока. Это было, когда он начинал работать…
…Ноги не несли его в эту палату. Маленькая, тесная, на три койки, бывшая «процедурная» посреди отделения - ею он старался завершать рабочий день. Однажды сюда поместили молодого человека тридцати двух лет, которого звали Илья. Госпитализация по «бытовым» показаниям, для лечения пролежней. В направлении , завизированном главным врачом, указывалось, что больной перенес операцию в НИИ нейрохирургии по поводу опухоли спинного мозга. После кратковременного улучшения заболевание вновь стало прогрессировать, развилась неподвижность, истощение, пролежни… Илья был студеном последнего курса режиссерского факультета театрального института, что на Моховой. С первого дня с ним неотлучно находилась мать. Она жила в палате, спала на соседней койке, палату специально не занимали другими больными. Низкорослая, щуплая еврейка , с седой курчавой головой, она разговаривала с сыном напористым, зычным голосом на командных тонах, всегда бодро, оптимистично, искренне не замечая того, на что было страшно смотреть. На что она надеялась? Скорее всего, ей вообще не нужна была надежда - она была твердо уверена в благополучном исходе. Иногда казалось, что она безумна.
Ее сын был красив: вытянутое в длину тонкокостное тело Христа, с бледно-фарфоровой кожей, обескровленной до голубизны. Глаза темно-карие, крупные, умные, но взгляд уже удаленно-равнодушный, снисходительный. Рыжеватая бородка и болезненный щечный румянец ненадежно маскировали краску близкой смерти. Илья часто впадал в забытье, не в совершенное беспамятство, а просто сознание отвлекалось на что-то важное, суверенное, и тогда прозрачная рука пускалась в хаотичное рысканье по раскрытому телу, подолгу задерживаясь на половом органе, если натыкалась на него.
- Бесстыдник, ты что же делаешь? - притворялась рассерженной мать и отнимала его слабые, с чернотой под отросшими ногтями, пальцы, ласково заглядывая в недоуменные глаза сына, не узнававшие ее.
Но в ясном сознании Илья мог безупречно поддерживать беседу, шутить, читать книгу, слушать радио, но быстро уставал. В эти минуты могло показаться - ну, больной человек, пусть даже тяжело больной, но ничего особо ужасного, скорбного в нем нет. Но это впечатление было верным только для одной плоскости пространства - если Илья лежал на спине, плашмя. Во время перевязок, которые приходилось делать прямо в палате, Илью надо было повернуть набок. В этом положении его удерживала мать. Сгорбившись над койкой, прямо вытянув старческие руки, она не давала телу завалиться на спину, и в этой напряженной позе она не могла, да и не стремилась увидеть огромные пролежни, занимавшие полспины, поясницу и задние поверхности бедер, где они были особенно глубоки, до кости, и без всякой тенденции к заживлению. Она видела, как Буров, стоя напротив, выстригает из тела сына какое-то бесформенное, зловонное желе грязно-зеленого цвета и стряхивает его с ножниц в эмалированный тазик. Она верила, что так надо, и нарочито безжалостно покрикивала на сына, чтоб тот потерпел, и терпела сама, продолжая удерживать все еще тяжелое тело сына. Давно выплаканные глаза под конец перевязки почти бессмысленно следили за тем, как иссекаются омертвелые куски по сути ее собственной плоти, только в миллион раз более дорогой, и в конце концов отводила взгляд в сторону, потому что уже и защитной реакции безумия не хватало, чтоб и дальше нести свой крест.
Илью часто навещали друзья по институту. Они готовили дипломный спектакль и рассказывали ему, как идут дела. Из их разговоров Буров понял, что Илья был у них лидером, и что это именно он выбрал пьесу и создал постановочную концепцию. Бурову нравились эти ребята с одухотворенными лицами; любящие жить одной семьей, где каждый личность. Какое-то альпинистское братство ощущалось в их компании. Они были несколько старше среднего студенческого возраста в силу специфики вуза и факультета, и каждый из них так или иначе повидал жизнь. Приходя, они мыли палату, помогали перестелить белье, переодеть Илью. Среди них была женщина, которую звали Стэлла. Буров догадывался, что у нее с Ильей был роман, а потом и мать как-то поведала ему об этом. Когда Стэлла приходила, она смотрела на нее, как на любимую невестку и старалась рассказать ей что-нибудь про Илью, вспоминала какой-нибудь эпизод из детства, приглашая Стэллу порадоваться вместе с ней, каким озорным и смышленый был ее Илья, и что сейчас хоть и бороду отрастил, а все одно непослушанье на уме. Ей верилось, что они поженятся, когда Илья поправится и у нее еще будут внуки.
Стэлла была высокой, с крупной и очень ладной фигурой, с серыми рысьими глазами на красивом лице. Она приходила в свитере или в пепельно-сером шерстяном платье, и когда закатывала рукава, чтоб прибрать в палате, то открывались точеные и светлые, как у статуи, руки без единой родинки или веснушки. Естественно, что она лучше других умела общаться с Ильей, и он старался держаться в форме, когда она была рядом. Уходя, она наклонялась к нему и целовала в лицо, и казалось, что, когда Илья умрет, она сумеет сделать все, как надо, просто и без истерик; сумеет сама обмыть, переодеть в разрезанный на спине пиджак, и также внешне бесстрастно попрощается с ним, поцеловав в лоб, как делала это раньше, не впервой. Наверное, ей приходилось играть русских баб в пьесах Абрамова или Можаева.
А умер он вскоре после того, как был сыгран дипломный спектакль, на который и Буров получил приглашение, но он дежурил в тот день и не смог пойти. После спектакля ребята явились к Илье, возбужденные, радостные. Илью тоже подготовили к этому дню - поменяли рубаху, постригли ногти, пораньше перевязали, и мать приколола старинную брошь к вырезу своей кофты. Принесли цветы, пили шампанское… Стэлла была очень красивой в тот день, но принадлежала всем и сама была переполнена общей радостью. Когда все ушли, палата уныло опустела, вернувшись в исходное состояние. Илья заснул, а мать прикрепила к корешку романа «Битва железных канцлеров» лампу-клипсу и стала читать, сидя напротив.
Почему даже такая жизнь не могла длиться и длиться, и в чьих силах было это исполнить? А этот, сегодняшний? Чем это ему так обрыла жизнь? Ну, вот, не заснул вовремя…дождался.
Буров снял трубку. - Да, слушаю. Буянит? Черт… Хорошо. Сейчас спущусь. «Легок на помине. Долго жить будет».