К 69-й годовщине Великой Победы
Приключения бравого сержанта Юрьевой
в Великую отечественную войну
Горькое ощущение бессилия и страха болезненной судорогой пробежало по всей полосе обороны от Горшечного до Лачинова, пригнуло солдатские головы в окопах, сжало кулаки и челюсти, сощурило приникшие к биноклям глаза командиров. Впрочем, стрельба очень скоро прекратилась и все вздохнули с облегчением: пронесло. Минут через пятнадцать после окончания артналета на КНП 70-го гаубичного артиллерийского полка прибежал командир взвода звуковой разведки с картой, бумажкой и карандашом, красным с одной стороны и синим — с другой. Он тихо, как будто речь шла о чем-то интимном и нескромном, сообщил командиру:
— Похоже, тут они, товарищ полковник, вот в этой балке. Данные очень надежные, по пять отсчетов с четырех баз. И тактически такое расположение вполне оправданно, немцы орудия в открытую степь ставить не любят, а кроме этой балки тут ничего вокруг нет подходящего. Наверняка в ней и спрятались, и должна быть высокая скученность. По звуку — дивизионные гаубицы 105 мм.
Комполка внимательно оглядел командиров, находившихся на НП.
— Ну что, оспорим огневое превосходство противника? Иными словами, — врежем?
Все заулыбались, удивленно и радостно переглядываясь. Был ведь приказ не обнаруживать позиции до полного развертывания. Но, с другой стороны — вроде уже развернулись, так что… Почему бы и нет, если немцы сами, что называется, подставились?
— Врежем! — вразнобой, обрадованным хором загалдели все присутствующие на НП, от девушки-связистки до начальника штаба; дежурный с циркулеми и линейкой кинулся к карте, расстеленной на щегольском круглом столе, позаимствованном из сельского клуба.
— Вот, тут есть подходящий репер! Три часа назад пристреливали.
— Кто ближе?
— Второй дивизион. Может, им и вдарим?
— Отставить дивизион. Огонь всем полком, на уничтожение!
— Есть, всем полком на уничтожение!
— Первый, второй, третий! Квадрат 8-11, балка, осколочно-фугасными, цель — гаубичная батарея противника, на уничтожение, 8 залпов, переносом от реперной точки номер 8!
Через несколько минут, после собственных вычислений, на позициях каждой из девяти батарей 122-мм гаубиц комбаты уже кричали свои команды:
— Стрелять батарее, цель номер восемь, батарея противника, осколочно-фугасным, взрыватель осколочный, заряд второй, шкала тысячных, прицел …, уровень .., основное направление…, разделить огонь от третьего в 0-02, по 8 снарядов беглый, зарядить!
Перекатом, обрастая подробностями, шла команда от батареи к батарее, от взвода ко взводу, множась на частные команды и действия. Лязгали затворы, крутились маховички, мышцы напрягались под тяжестью двухпудовых снарядов, бешено стучали сердца. Взметнулись красные флажки, все замерли.
— Залпом, огонь!
Воздух за притихшими, оробевшими траншеями пехоты и капонирами противотанкистов трижды оглушительно лопнул тугими, гулкими залпами. Над головами удивленных солдат, приготовившихся безответно гибнуть под немецким огнем, победно прошелестели наши тяжелые снаряды. Много! Дрогнула земля, далеко на вражеской стороне вскинулись фонтаны земли, поднялись облака пыли; потом еще, еще! Злобная, яростная радость, неожиданное осознание своей силы охватило весь наш передний край. Пехотинцы с надеждой выглядывали из щелей, довольно крутили головами:
— Ну, лупят! Вступились, боги войны!
— Давай, не жалей!
Беспощадные залпы повторились восемь раз, две с половиной сотни тяжелых снарядов превратили дно злосчастной балки в пылающий кратер вулкана. Там потом еще долго что-то горело и взрывалось, и далеко стелились над неубранным гречишным полем черные масляные и серые пороховые дымы.
Через две-три минуты наши батареи прекратили огонь. Повисла напряженная тишина, в которой — это ощущалось почти физически, ворочался невидимый пока противник, словно больно уколотый страшный зверь, который прятался доселе, но теперь разъяренный, взбешенный и злой, готов был броситься на обидчика и яростно растерзать его. Долго ждать не пришлось. По всей наблюдаемой ширине немецкого фронта вдруг вылетели откуда-то и повисли в воздухе зловещие клубочки порохового дыма, в небо стремительно взлетели и тут же посыпались вниз черные точки снарядов и мин. Далеко в тылу, на позициях наших гаубичников, засверкали вспышки разрывов, огромные пространства окутались дымом и пылью. Даже на расстоянии в несколько километров внезапно уплотнившийся, всколоченный воздух толкал в спины и бил по ушам, и страшно было представить — что же происходило там, куда повалились все эти тонны стали и взрывчатки. Казалось, неотразимый удар сметет все, накажет безумцев за неуместную храбрость. Но, тем не менее, ответный удар последовал, уже обоими полками, в полсотни стволов, и он был не более, и не менее — таким же страшным, как удар немцев. Теперь уже немецкие солдаты в симметричном ужасе бросились на землю, закрывая головы руками. С обеих сторон возбужденные, злые командиры отдавали резкие приказы, испуганные солдаты послушно вскакивали, хватали снаряды потными от страха ладонями и торопливо забрасывали их в пушечные горнила. Солнце, задернутое пороховыми тучами, померкло, залпы слились, орудия теперь долбили монотоно, дробно, неослабно, словно мистические барабаны войны, ведущие отсчет человеческим жизням.
Казалось, идет серьезная битва; и если бы эти взаимные удары были так же хорошо продуманы и подготовлены, как те, с которых началась перестрелка, противники уничтожили бы друг друга за несколько минут. Однако — и это хорошо понимали обе стороны, действительный эффект канонады был очень невелик, именно из-за резкого падения точности. Звуковая разведка мало что могла разобрать в оглушающем реве, а корректировщики ничего не видели за клубами дыма и тучами пыли. Стреляли бегло, по карте, по предполагаемым, отчасти разведанным заранее позициям, по большей части — в молоко. Но остановиться было невозможно по причине чисто психологической — ведь тогда пришлось бы уступить преимущество, пускай и мнимое, противнику, признать свое не поражение, конечно, но — слабость, с которой начинается поражения. Поэтому снаряды продолжали расходоваться целыми штабелями, и они нет-нет, да и накрывали какие-нибудь случайные цели: автопарки, склады, наблюдательные пункты. Во множестве гибли жители деревень и случайные солдаты, рушились дома, коверкались воронками поля и дороги. При этом перестрелка совершенно не касалась переднего края нашей обороны; артиллеристы обеих сторон яростно и жестко молотили друг дружку, тщеславно соревнуясь в искусстве убивать вслепую, не видя противника.
— Русские показывают необыкновенную готовность драться за Касторное! — лихорадочно радировали, телеграфировали и телефонировали немецкие штабы высшему начальству — Требуем подкреплений! Где авиация?
Битва за Касторное началась.
Глава III.11
Огневые взводы первой батареи прибыли место засады с первыми залпами разгоравшейся артиллерийской дуэли. Распоряжавшийся в отсутствие Шурыгина и Афонина лейтенант Кулешов кое-как расставил и замаскировал палатки для личного состава, устроил склады боеприпасов, но на огневые позиции и наблюдательные пункты покушаться не стал, понимая, что это находится вне его компетенции. Ответственность снова пришлось брать на себя Афонину, который, холодея от страха сделать что-нибудь неправильно, непрестанно консультировался с Облонским и Зиминым, намечая места для основных и запасных огневых позиций. Совместно решили, что главное — избежать фланкирования от «горла» оврага, обеспечить обстрел всей трассы движения колонны до конца склона и чтобы пушки не мешали друг другу. Много споров вызвало размещение запасных позиций и уставное требование обеспечения кругового обстрела, в данных обстоятельствах совершенно неисполнимое. Перепроверив все десять раз Афонин, наконец, отдал судьбоносный приказ — копать, а сам засел под березку оформлять боевые документы. Через два часа ударной работы орудия, накрытые маскировочными сетями и заваленные зелеными ветками, едва виднелись из-за покатых брусверов, обложенных свежим дерном, так что и с двадцати шагов мудрено было заподозрить засаду, а с противоположной стороны оврага и вовсе ничего не было видно. Расставив орудия, Афонин занялся оборудованием стрелковых позиций: автоматчикам выкопали окопы для стрельбы лежа, а для двух имевшихся в батарее ручных пулеметов устроили настоящие огневые точки, полного профиля. После этого Афонин собрал из вспомогательных подразделение одиннадцать бойцов с карабинами, раздал им ручные гранаты и поручил Кулешову возглавить этот резервный отряд. При попытке прорыва немцев «группа Кулешова» должна была решительно контратаковать, поддержав основную линию обороны на угрожаемом участке.
Во время земляных работ над головами постоянно летали снаряды, со всех сторон бабахало и гремело; но в уютном шелестящем лесу эти воинственные звуки боя не производило такого пугающего впечатления, как на открытой местности.
К моменту окончания работ на батарее появился Шурыгин, в сопровождении того самого пехотного капитана, позиции которого по вине Афонина обрушился шквал артиллерийских снарядов. Капитан выглядел гораздо трезвее, чем в первый раз, и верхняя пуговица его кителя на сей раз была застегнута.
— Афонин, Вы что — еврей? — с места в карьер спросил Шурыгин самым серьезным, даже строгим голосом.
— П-почему еврей? — промямлил старший лейтенант, готовый к любому разносу: хоть на тему неверно выбранных позиций, хоть по поводу маскировки, но совершенно не готовый к такому повороту разговора — Не еврей! Мама русская, папа мордвин.
Шурыгин покачал головой.
— А мне кажется, еврей. Ровно в семь-сорок уложились с колокольней, по-еврейски! Семь-сорок! Знаете песенку? Трам-там-пам-пам-пам-пам-па… Трам-там-пам-пам-пам-пам-па… Узнаете? Ага?
— Я в семь сорок две уложился…
Афонин не знал песенку, не понимал, о чем идет речь и имел такой обескураженный вид, что Шурыгин только крякнул — не удалась шутка. Хорошо, хоть с Облонский с Кулешевым поняли, и хихикали в стороне.
— Семь сорок две — не в рифму! Ладно, отставить! Благодарю за службу, товарищ старший лейтенант! Отличное время, на двадцать секунд раньше указанного срока. Главное, под раздачу не попали. Кстати, Облонский — что там у вас за задержка была с первым орудием?
— Наводчику сержанту Сухиничеву песок в глаза попал, товарищ капитан! — бойко ответил Облонский, вытягиваясь по стойке смирно и смотря прямо вперед, мимо комбата.
Шурыгин посверлил лейтенанта недоверчивым взглядом.
— В правый или в левый?
— В оба, товарищ, капитан.
— В следующий раз мы это песок вредительский под трибунал отдадим. А на этот раз накажем и простим, правильно я говорю?
— Так точно, правильно!
— Воспитательную беседу с песком провели? Чтобы не попадал больше?
— Так точно, провел! И четыре наряда вне очереди!
— Песку?
— Никак нет, Сухиничеву!
— Правильное командирское решение. Хвалю!
Афонин, наблюдая эту нетипичную для Шурыгина раздачу похвал, решил напомнить еще и об уничтоженных в колокольне корректировщиках.
— Товарищ капитан, а с Вашего пункта не было видно, успели корректировщики выбежать? Ну, или не знаю кто там был, может и не корректировщики… А то там такая пылища стояла…
Шурыгин никого такого не видел, но счел нужным поддержать и укрепить лестную для батареи легенду.
— Как же, видел. От Вас незаметно, а солнце за мной было, так они с первого вашего выстрела стереотрубой блеснули. Никто не выбежал, обоих завалили вместе с колокольней, стервецов этаких! За это вам особое спасибо, не дали гадам фашистским уйти! Короче, Вы мне еще пятьдесят танков сожгите, а я вас, так и быть, к ордену представлю. Молодцом! И Вы отлично отстрелялись — обратился он к Облонскому и Зимину. Так держать!
— Служу Советскому Союзу! — в один голос крикнули все трое. Немного обиженный Кулешов бродил неподалеку, засунув руки в карманы. Ему никто ордена не пообещал.
Пехотный капитан кашлянул у Шурыгина за спиной, напоминая о себе.
— А это великий и ужасный капитан Мослаков, он к Вам помириться приехал и еще по делу — тут же вспомнил Шурыгин, указывая на своего спутника.
Афонин, смущенно нахмурившись, подал капитану руку и спросил:
— Ну как там у Вас, все обошлось?
— Если б не обошлось, а я б тут с Вами не ручкался — ухмыльнулся капитан, отвечая на рукопожатие.
— Без потерь?
— Как без потерь? С потерями! Спасибо вам, ребятки!
Воцарилась неловкая пауза, в которой особенно отчетливо зазвучали дальние взрывы и выстрелы.
— У меня во второй роте рядовой Шмель обосрался от страха, вот какие потери — расхохотался капитан, очень довольный своей шуткой, — думаете, я вам это так просто прощу?
Все облегченно заулыбались, а потом — покатились со смеху, и первым — сам Мослаков.
Шурыгин, пряча улыбку, поторопил:
— Давайте к делу, капитан.
—А дело вот какое. Пока тут эта заваруха закручивалась, — Мослаков показал на небо, имея в виду шуршащие по нему снаряды, — перед нами гаденыш помельче завелся. Снайпер немецкий. Двоих, значит, щелкнул, причем наповал, в голову. Ну, мои орлы теперь вообще по траншеям ходить боятся. Нехорошо. Неприятно я бы сказал. Вот.
— А что ваши снайперы? В полку же должны быть?
— С этим у нас все в порядке, будьте спокойны. И снайперская школа есть, и даже инструктор из самих Вешняков! С золотым значком! Он-то самолично к нам и пришел, с двумя подручными. Сидели часа два, что-то со стереотрубой колдовали, с зеркальцами, со всяким театральным реквизитом … Короче вычислили, за какой он там кочкой прячется. На нейтральной полосе, метров пятьсот от нашей траншеи.
— Ну, а мы-то причем?
— Так он не вылазит! Сидит себе, и не высовывается, видно ночи ждет, чтобы уползти. А мои бойцы до ветру бояться сходить и раком ползают. Некрасиво, нехорошо. Неудобно. Ну и вообще — он двух моих бойцов завалил, понимаете? Я ему уйти не дам, суке такой. Я его из-под земли достану!
— А что Вы его своими минометами не накроете?
— Не могу минометами! Мы там все такие замаскированные, после той разведки боем немецкой ночью позиции меняли, переокапывались, теперь шелохнуться боимся, чтобы себя не выдать. Это ж передний край, лейтенант! А Вы люди как бы посторонние, приехали-уехали, все шито-крыто.
— А почему своих, полковых артиллеристов не попросили?
Мослаков поджал губы и развел руками:
— Вот, не сложились у меня с ними отношения, веришь? Я с ихним начальником дивизиона после одного случая срать на одной грядке не сяду, не то что на поклон к нему идти. Характерами не сошлись.
— Но, вам же вместе…
Шурыгин нетерпеливо перебил:
— Короче, капитан просит нас повторить утренний подвиг в урезанном, так сказать варианте. Одним орудием подскочим, быстренько заровняем этот холмик вместе со снайпером — и домой, в норку. Заодно немцам мозги попудрим, пусть думают, что мы все на том же месте стоим.
— А сколько времени даете? — поинтересовался Афонин.
— Да, сколько надо. Большим пушкам сейчас явно не до нас, так что, если правильно выберете позицию, стреляйте с комфортом. Главное, чтобы фашисты стрелковым оружием и ротными минометами до вас не дотянулись, так что выбирайте место вне прямой видимости от немецкого переднего края. Встаньте в тылу подальше и лупите в свое удовольствие, как в тире. Облонский!
— Я!
— Первое орудие пошлите, где наводчик с песком в глазах. Он у нас, кажется, еще и по спирту специалист? Второй ночной герой, как его — Валеев? В том же расчете?
— Так точно!
— Вот, видите, — две разносторонние личности, пусть дальше развиваются. Первое орудие, первого взвода, первой батареи. Должно быть везде первое! Понимаете мою мысль? Первое не по песку в глазах и не по спирту за пазухой! По другим подвигам! Чтоб корректировщиков сшибали и снайперов гасили. Правильно я говорю?
Облонский, вытянувшись по струнке, отвечал на все вопросы «так точно», со странным для себя удовольствием и даже радостью играя роль исполнительного военного болванчика, которую ему давно навязывал, из самых лучших побуждений, Шурыгин. После разрушения церкви он пребывал в состоянии бесшабашной легкости; жизнь вдруг представилась ему такой простой и забавной штукой, что в рамках этого нового взгляда и смерть не казалась чем-то особенно страшным. «А ведь это я их убил, тех корректировщиков» — думал Облонский, вспоминая, как его снаряд разорвался точно под площадкой для звонарей, и с какой убийственной резвостью брызнули вышибленные из стены кирпичи. И если он чему и ужасался при этом воспоминании, так это своему полному равнодушию к факту убийства. Наоборот, его переполняла гордость за содеянное разрушение. «Я сам рано или поздно погибну, — думал Облонский, — это решено, и потому имею право и даже обязан лишать жизни других. Такова игра, в которую я ввязался. Не мог не ввязаться, как не могу перестать пить или дышать. Таков закон природы: надо мной шелестят листья, и по тому же физическому закону шелестят снаряды; птицы ловят жуков на лету, а мы по той же самой глубинной причине убиваем немцев. Я растворен в природе, подчиняюсь ей в лице комбата Шурыгина, который зорко следит, чтобы все было весело и красиво, и чтобы в нашей смерти был какой-то правильный смысл. Он что-то понимает лучше меня; и потому я буду делать все в точности, как он велит». От этих мыслей становилось легко и просто, и они так увлекли Облонского, что он даже не заметил, как Шурыгин прекратил свои упражнения в остроумии и теперь ждал какой-нибудь реакции. Очнувшись, Облонский встрепенулся и выпалил:
— Так точно!
— Что так точно?
— Отправить первое орудие в распоряжение капитана Мослакова!
— Я вам дам — в распоряжение! — возмутился Шурыгин — Не в распоряжение, а в помощь, в одолжение! Это я тут всем распоряжаюсь, понятно? Прекращайте мечтать и исполняйте! О чем Вы думаете? О голых женщинах? Ночью подумаете, во сне! А сейчас я не вижу в вас сосредоточенности, лейтенант, соберитесь!
Не уточняя, что именно следует исполнять, Облонский так бодро и уверенно ответил «Есть», что у комбата не осталось ни малейшего сомнения в том, что командир 1-го взвода внезапно перестал думать о голых женщинах, собрался и готов исполнять. К тому же как раз в этот момент батарею разыскала, наконец, заплутавшая полевая кухня с разваренным в жидкую кашу борщом, кипевшим с десяти утра. Повара, встреченные громовым «Ура» и радостным звоном котелков, без команды, даже не доложив о прибытии начальству, начали стихийное кормление личного состава. Шурыгину осталось только развести руками — ну, Бог с ним, с уставом, ладно…
Расчет первого орудия поужинал позже, но зато гораздо сытнее и вкуснее. Правда, угощение пришлось отрабатывать, и немалым трудом. Прибыв в расположение батальона капитана Мослакова, артиллеристы не увидели там ни одного человека: устрашенные внезапной смертью двоих товарищей, все опасливо прятались по траншеям и блиндажам. Наконец, к ним осторожно выбрался один из снайперов, с биноклем наперевес; по приказу начальника школы он должен был сопровождать орудие в качестве наблюдателя. Цель была очень неясная, без явных ориентиров. Снайпер битых полчаса объяснял Шишлову во всяких азимутах и тысячных, куда следует целиться. Немец лежал за совершенно неприметным бугорком и его местоположение было известно очень неточно, плюс-минус десять метров. За основу взяли середину, влепили один снаряд, второй… После третьего выстрела невидимые немцы с противоположной стороны колхозной усадьбы начали садить ротными минометами и навесным пулеметным огнем. Сначала далеко позади, потом ближе, впереди слева, сзади справа защелкали фонтанчики пуль. В неприятной близости с тонким поросячим визгом зарылась в землю мина; не разорвалась. Через полминуты рядом ударила вторая, выбросив фонтан земли ростом в человека.
— Близко стоим! Их какой-то гад наводит — взволнованно крикнул снайпер-наблюдатель — сматываться надо, пока не накрыли.
Капитан Мослаков, успевший уже где-то перехватить свои обыкновенные 150 грамм, наблюдал за стрельбой чуть в стороне, геройски расставив ноги циркулем и уперев руки в боки. Начавшийся обстрел он приветствовал с непринужденностью императора Нерона, наблюдающего пожар Рима:
— Молодцы фрицы, за своего, как черти деретесь! По-Суворовски, бля! Сам погибай, а товарища выручай! Будем пример брать! И вашего снайпера [такого-растакого] все равно закопаем, слыхали?
Тем временем побледневшие артиллеристы торопливо сдвинули лафетные станины и накинули шворневую лапу на крюк тягача; первые номера уже сидели в кузове. Наблюдатель взлетел за борт на ходу. Капитан, разбежавшись, весьма ловко вскочил на подножку, что-то повелительно крикнул шоферу и стал показывать рукой, куда ехать. Впрочем, и так было понятно, куда ехать — подальше, в тыл. Добившись нужного им результата немцы, дисциплинированно прекратили стрельбу. Беглецы остановились и перевели дух только добравшись до заведомо безопасной грунтовой «рокады», шедшей параллельно линии фронта вдоль железной дороги. Сюда доставала только тяжелая артиллерия немцев, а ей сейчас было не до пустяков.
— Ну, что дальше делать будем? — спросил Шишлов у капитана, в тайне надеясь, что тот поймет невыполнимость задачи и отпустит их обратно на батарею.
Разумеется, это надежды не имели под собой никакой объективной основы, даже будь капитан трезв, как стекло. Теперь же, когда он успел прийти в героическое состояние духа, никакие обстоятельства и соображения не могли отвлечь его от задуманного. Он нахмурился, сурово сжал кулаки и мрачно ответил:
— Бить фрица будем, вот что! Меняйте позицию и ровняйте тот холмик с уровнем Каспийского моря. Контролирую лично!
Шишлов и переглянулся с Сухиничевым: мол, что делать? Тот пожал плечами: приказ есть приказ, даже если он исходит от пехотного дурака. Придется исполнять, раз велено было «поступить в распоряжение». Было ясно, что с удобной для прямой наводки дистанции немцы стрелять не дадут, дотянутся минометами и скорее самих с землей заровняют, чем позволят обидеть своего снайпера. Значит, придется выбрать большую дистанцию. Но насколько далекую? Шишлов знал, что теоретически, на абсолютно ровной местности видимый горизонт для полевого орудия составляет от трех до трех с половиной километров. С такого расстояния стрелять вполне безопасно, и рассеивание должно остаться в разумных пределах. Но на реальной местности, даже совершенно плоской с виду, всегда что-то мешает: или кусты, или малозаметные складки местности. Попробовали подъехать на дистанцию в 3 километра: увы, заветный холмик оказался закрыт массивным бруствером противотанкового рва. Приняли двести метров влево. Из-за невидимой глазом возвышенности цель скрылась за складкой местности.
Пришлось взять карту-двухсотметровку у капитана; Шишлов склонился над ней, пытаясь выискать подходящую высотку хотя бы в метр высотой; но карта для столь тонкого поиска оказалась недостаточно точна. Валеев пытался ему помочь, прилагая все десять классов образования, но их явно не хватало. Сухиничев, не разбиравшийся в топографии, внимательно сощурив глаз, присматривался к окрестностям. Остальные бойцы расчета разлеглись на солнышке и меланхолично пожевывали травинки. Увидев, что ситуация медленно, но верно заходит в тупик, Сухиничев все же решил поделиться с командиром орудия своим простецким соображением.
— Антоныч, сдается мне, вон там пригорок. Глазом вроде не видно, но клевер там посуше, кажись. Вода, стало быть, стекает, вот клевер и сохнет. Давай там встанем, поглядим?
Шишлов поднялся и недоверчиво взглянул на указанное наблюдателем место. Наметанным крестьянским глазом и он заметил, что клевер в указанном месте суше, но объяснение нашел другое — может, там почва не такая. Валеев решил, что ему дурят голову: с его городской точки зрения клевер на всем бескрайнем поле был одинаковый. Сухиничев пытался объяснить разницу, но тщетно, спор окончился шутливой погоней и дружеским подзатыльником от старшего товарища младшему, чтобы не спорил, о чем не знает. Остальные бойцы тоже подтянулись, и чем коллективней они всматривались, тем больше всеми овладевала уверенность, что это та самая позиция, и что если уж и она не подойдет, но никакой другой попросту быть не может. Поехали; наблюдатель на ходу спрыгнул с грузовика, встал, по снайперской привычке на одно колено, чтобы не светиться во весь рост, и радостно крикнул: «Вижу!»
Бойцы быстро развернули орудие; Сухиничев по оставшимся от первой стрельбы воронкам нашел заветный бугорок, и аккуратно уложил рядом с ним первую гранату. К тому времени ветер переменился, пришлось взять другую поправку. Наконец, дело пошло на лад и снаряды стали довольно кучно ложиться вокруг снайперской лежки. Всего потратили 42 осколочно-фугасных гранаты, превратив местность вокруг цели в зону сплошной глубокой вспашки. Прекратили стрельбу только тогда, когда наблюдатель разглядел в бинокль среди вырванных снарядами комьев земли лоскут серо-зеленой шинели и грязный кусок мяса с белеющим обломком кости.