Папа был добытчиком – свою болезнь он добыл во время рыбалки - вытаскивал сети, стоя по грудь в ледяной воде. Он заболел ангиной, давшей осложнение на сердце. Молодого папу даже забавляло, что у него «бычье сердце», он этим хвастался – показывал рентгеновский снимок гостям. На снимке сердце занимало существенную часть грудной клетки. Оно было слишком большим и совсем не здоровым. Кроме того, во время той рыбалки он заработал жесточайший ревматизм, от которого лечился мазью с змеиным ядом.
Папе дали инвалидность, он получал пенсию. Небольшие деньги, - основными деньгами были те, что зарабатывала мама, работая агрономом в совхозе, выращивавшем саженцы, готовые расти в условиях Западного Урала.
Папа не мог смириться с этим и поэтому добывал то, что мог и умел, несмотря на свои болячки: рыбу, грибы, дичь, зверя на шкуры. Шкуры он сам снимал, сушил и сдавал в местную заготконтору – заячьи, беличьи, лисьи, изредка попадалась куница. Специальные деревянные распялки для шкурок он тоже делал сам, как и широкие охотничьи лыжи, на которых отправлялся в зимний лес.
Мы знали вкус рябчиков, зайчатины, глухарей и тетеревов, диких уток.
Рыба в доме появлялась в страшных количествах – помню ванну с налимами. Помню большую банку крупной светло-жёлтой щучьей икры - мама засолила, меня уговаривали её есть - не хотела! Сейчас бы мне эту икру!
Грибы тоже – как-то папа поехал в лес и привёз целую плащ-палатку белых грибов – у него не было с собой более подходящей тары. Он знал и любил лес, а лес отвечал ему взаимностью.
14-летним подростком в послевоенные голодные годы папа добыл лося – это спасло семью.
Его отец пропал без вести на фронте, и мать одна поднимала их – трёх братьев. Пенсии за потерю кормильца не полагалось – пропал без вести, мало ли что – так государство отблагодарило многих. Мой будущий отец был старшим сыном и принял на себя роль добытчика ещё тогда.
Когда мы капризничали насчёт еды, папа спрашивал: А хлеб из лебеды не хотите? Для нас лебеда была обычным сорняком – папиной семье пришлось изведать её на вкус, чтобы выжить.
Он разъезжал по району на своём тяжёлом чёрном ИЖе без номеров, азартно уходил на нём от погони – иногда его пыталась догнать милиция, но всегда безуспешно. Папа получал хорошую порцию адреналина после такой погони – ему нравилось рассказывать о том, как его заметили, как он в очередной раз ушёл от них. Я знала звук его мотоцикла и заранее предвкушала его появление - никогда не ошибалась. Только после его смерти все мотоциклы стали звучать одинаково – всё казалось – это же он – при звуке мотоциклетного мотора забывала, что папы нет больше.
Папа держал собак охотничьих пород. Одну из них – лайку, по кличке Белка, приучил ездить на баке мотоцикла – ему нравилось, как реагировали встречные на такую картину – чёрно-белая собака, клубочком свернувшаяся на баке полным ходом идущего мотоцикла. После того как Белки не стало, он попытался приучить к такой езде другую лайку, но безуспешно – та предпочитала лихо бежать рядом с мотоциклом, а на лесных дорогах забегая и далеко вперёд.
Эту очень спортивную лайку папе пришлось назвать Лайкой - папа купил её щенком у владельца породистых лаек из питомника, и гордо нам сказал, что это настоящая лайка.
А мы решили, что так и надо звать щенка - к тому времени, когда папа понял, что щенок откликается только на наши крики:
- Лайка! Лайка!
переучивать собаку было уже поздно.
Была и гончая, которую звали Вьюга - настоящая русская гончая - рыжеватого окраса, с более тёмной спиной. Очень умная и послушная. Вьюга была старушкой. Помню, что пришлось похоронить её в ближайших посадках - защитной полосе из тополей и диких яблонь.
После неё была довольно бестолковая, по папиным словам, русская пегая гончая, кличку которой не помню.
А Вьюгу жалко до сих пор...
Охотился отец с осени до весны – начинал заранее готовиться к новому сезону: набивал патроны, чистил ружьё. Охотился, как положено – в разрешённое время, а вот насчёт рыбы – браконьерил. Он многое делал сам, не тратил на это деньги – широкие охотничьи лыжи, мебель, наличники по заказу сельских жителей.
Из мебели помню комод, который испортила, нацарапав на нём гвоздиком машину Победа, - такая была у наших родственников. Мне попало, но было отмечено, что машина похожа.
Этот рисунок был первым на этом комоде, но не стал последним – лиха беда начало. Кроме комода, конечно, табуреты, кухонный стол и, папина гордость, – круглый раскладной стол.
Папа сам плёл сети, в том числе и на заказ. Часто через комнату по диагонали протягивался шнур – основа для будущей сети, и папа, сидя на табурете, быстро и сноровисто набирал петли специальной деревянной иглой на специальные деревянные плашечки разных размеров. Поэтому в доме было много больших катушек ниток – чёрных и белых, суровых и капроновых.
С катушками вышла история. Они притягивали и впечатляли своими размерами – такие огромные, по сравнению с обычными швейными. Мне в то время было лет пять, и я призадумалась – как же оценить длину нити хотя бы в одной из этих катушек.
Мы жили тогда на отшибе от села в местечке, которое называлось «питомник». Пять небольших деревянных домиков, каждый с маленьким огороженным клочком земли, стояли в ряд вдоль небольшой речушки, текущей в низине.
Речушка находилась метрах в пятидесяти от домов. Она была невидимкой – по берегам росло много ивы и ольхи. Перед домами, до зарослей на берегу, посадки картошки – её сажали очень много – ведь она была не только едой для людей, но и кормом для скота. Позади домов начинался совхозный яблоневый сад.
Вдоль дорожки перед заборами стояли деревянные столбы с электрическими проводами - к одному-то из этих столбов, выбрав удачное время, когда никого из родителей не было дома, я и привязала конец одной катушки. Это были чёрные суровые нитки. Чёрные – не так заметно, просчитала я.
Сколотив небольшую банду из соседских детей, мы начали бегать по большому радиусу вокруг всех пяти домиков, стараясь не попадаться взрослым на глаза. Целью было – посчитать количество полных витков вокруг этой мини-деревушки, размотав нить до конца. Эксперимент был прерван недалеко от начала – всего витков 5-6 удалось завершить – на катушке ещё оставалось очень много ниток. Жестокие взрослые! – попытка уйти от наказания по-пластунски в картошку не удалась - поймали, извлекли, наказали.
Мультика про Слонёнка, Обезьяну, Удава и Попугая ещё не было – а то бы незадачливый эксперимент следовало назвать «Операция 38 попугаев».
Папа хотел сына и я с самого раннего детства это знала, потому что была старшей. Все проделки, которые заканчивались наказанием, обычно были моей выдумкой. Средняя сестра всё повторяла за мной – была моим хвостиком, и я даже ставила опыты, пытаясь определить границы её поклонения. Специально залезала в глубокий сугроб, например, но та всё равно шла за мной.
Только однажды она не пошла за мной. Зима, белые сугробы кругом – двор только слегка расчищен от снега. Мы сошли с крылечка, и, одновременно, вышли погулять куры, возглавляемые большим белым петухом. Я знала – петух злой, может клюнуть и поэтому быстренько вскарабкалась на сугроб, а сестрёнка шла прямо к курам, воркуя по дороге:
- Цыпы-цыпы.
Я закричала во весь голос:
- Людка, петух клювачий! Иди сюда!
Сестрёнка не обращала внимания, продолжая ворковать и двигаться навстречу опасности. Петух налетел на неё и начал клевать в лоб. На мой крик выбежала мама, отогнала петуха, швырнув в него лопатой. Лицо у сестрёнки было в крови – по счастью, глаза не пострадали. Петух после этого жил недолго – суп из него оказался жирным наваристым.
Я была старшей и очень хотела быть мальчиком, так как мальчика хотел мой папа. Старалась любить то, что любил он – ходила на рыбалку с соседскими мальчишками.
В речушке водились пескари, вьюны и рыбка маринка. Поймать красивую рыбку маринку - удача, пескарь – обычное дело, а вьюны попадались чаще всего, но считались рыбой несъедобной, нечистой – их отпускали. Иногда попадались линьки – красиво отливавшие тёмным золотом.
Вся рыба была довольно мелкой, как и речушка, в которой мы её ловили. Сердце замирало от лёгкого шевеления поплавка. Удочки мы делали сами – из ивовых прутьев, поплавки из птичьих перьев, грузилом был кусочек свинца. После рыбалки нас очень ждали кошки – ни на что другое наш улов не годился. Я понимала - это не то, это игрушечная рыбалка.
Мне очень хотелось попасть на настоящую рыбалку и на настоящую охоту, чтобы быть уже совершенно как мальчик, и я упрашивала папу взять меня с собой, с тех пор как себя помню. Но, конечно, папа не мог взять меня, когда я была слишком мала, чтобы выдержать долгий лыжный поход или встать очень-очень рано.
Перед тем как мне идти в школу, мы, наконец, переехали в село. Поселились в старом доме в самом центре села. Наконец, я выросла достаточно для того, чтобы брать меня с собой. Хватило нескольких походов в лес, чтобы понять – я не люблю охоту.
Первый раз мы охотились совсем невдалеке от тех пяти домиков – ходили на широких лыжах по заснеженному саду и папа показывал следы зайца и лисы. В следах он разбирался, читая их без труда и рассказывая – кто и когда здесь пробежал. Мы выследили зайца и пришли домой с добычей. Это был русак. Я испытала азарт и жалела, что мне ещё нельзя ружьё – папина двустволка обладала сильной отдачей. Заяц был просто мишенью и вкусной едой. Я не видела ничего жестокого в охоте.
После этого - расстановка капканов на лис. Капканы папа почти сутки вываривал в хвойном настое. Целый день ушёл у нас на то, чтобы обойти лес вокруг птичника - папа старательно маскировал капканы в местах, где было много лисьих следов. Результаты этой охоты оказались нулевыми. Гордая тем, что меня взяли на настоящую охоту, я рассказала о том, где мы были и что делали, соседу, который как раз зашёл в гости. Сосед воспользовался слитой информацией. Если кто и попался в эти капканы, то это была не наша добыча. Старик не поленился, сбегал в лес и нашёл капканы по нашим следам. Ни капканов, ни лис не обнаружил папа после этого моего трёпа.
И ещё была охота – когда папа продемонстрировал свою феноменальную меткость. До сих пор не понимаю – как он это сделал. Мы шли по поляне в заснеженном лесу – вокруг стояли огромные чёрные ели и пихты с заснеженными растопыренными лапами – чёрное и белое. Смотри, - сказал папа и показал направление, в котором надо смотреть. Я посмотрела, но ничего не увидела кроме снега на чёрных ветках. Папа выстрелил, взлетела и упала сорока - чёрно-белая птица.
Последняя моя охота состоялась осенью. Барсук метался около своей норы – его лапа была зажата в капкане. Папа убил его выстрелом в упор. Я разлюбила охоту. Ничего азартного не было для меня в такой охоте, когда у добычи нет шанса уцелеть. Азарта добытчика у меня не оказалось. Я навсегда разлюбила охоту...
Но рыбалка – она оставалась ещё моей страстью. Вот долгожданное летнее утро. Я встала рано – так рано, как никогда ещё не вставала – солнце ещё не встало, а я уже была на ногах. И мы поехали с папой на чёрном мотоцикле. Выехали по дороге, лежащей наверху холма, под которым расположено село. Я посмотрела вправо и сделала мгновенный снимок картины, которая запечатлелась как нечто волшебное. Нежно красный диск солнца, встающего в утреннем тумане – на солнце ещё не больно смотреть. Мгновение, которое остановилось для меня навсегда. Мой первый рассвет и такой красивый.
Потом была сама рыбалка. Что мы там поймали – совершенно изгладилось из моей памяти. Запечатлелось одно – смотрю в прозрачную воду около самого берега и вижу, как со дна поднимается, извиваясь, чёрный конский волос. Мгновение опять остановилось. Но это было страшное мгновенье. Этот волос стал чем-то невыразимо ужасным, вызвал тихую панику, исчезло всё, кроме него – не было ни звуков, ни воды, ни деревьев, ни травы. Только я и волос, извивающийся концентрическими кругами. Волос не мог ничего сделать мне, но меня тянуло туда к нему, внутри всё замерло, оледенело. Я была полностью лишена воли. Казалось, что сейчас упаду туда и меня не станет. Мне не нужна никакая рыбалка, поняла я. Оклик отца вывел меня из оцепенения.
Это было в конце лета. Следующей весной папы не стало. Ему было всего 37.
Последнее воспоминание о живом отце - иду из школы, а навстречу едет папа на своём чёрном звере - он сияет улыбкой - оживил мотоцикл после зимы. Он умер тихо, ночью, во сне.