08.08.08.
Не знаю, в какой момент, но я разучилась плакать.
Преподаватель английского языка любила ковырять мои раны. Все повторяла слова нового урока - the tears are brimming over. Пыталась вызвать в студентах ассоциации. Улыбалась. Мне хотелось бросить в нее сумкой. Они не понимали, какое это счастье, когда ты можешь плакать.
Слезы не выходили. Сердце останавливалось. Уголки глаз становились влажными. На лбу выступали вены. Челюсть стучала. Никаких слез.
Я полюбила Войну.
На Войне все понятно.
Других людей убивать - страшно. Но у тебя нет времени думать о чувствах человека, о его матери. Иначе пуля прилетит тебе в висок.
В том городе осталось много детей со шрамами от свистящих пуль на щеках.
Шальная. Не попала.
На Войне не возникает вопросов. Там нет человечности, совести.
Если ты не нажмешь на курок, нажмет кто-то другой.
Наверное, это было моей детской оплошностью, но я всегда смотрела в глаза живым.
В глаза тех, чье тело уже превратилось в кровавое месиво.
Им оставалось провести несколько минут, а может и часов - в мучениях.
Я не знаю, о чем думали эти люди. Не знаю, с какой мыслью останавливалось их сердце.
Но, когда над моей головой летели истребители, сбрасывая бомбы на маленькое село, я думала о том, что не успела сделать в свои 12.
Я разучилась разговаривать. Ненавидела это. Кто-то писал, что никто не запомнит тебя за твои мысли. Мне и не хотелось.
На дрожащих коленках, маленькими руками, я записывала все, что видела.
Этих людей объединяла одно. У всех была грязь под ногтями.
Под ногтями двенадцатилетней кудрявой девочки тоже была грязь.
На Войне не возникает вопросов, в кого стрелять. Особенно, если тебя запихали в машину, когда мама осталась в Цхинвале.
Я помню ее голос в телефонной трубке. Кричала в слезах что-то про то, что я должна выжить.
Пройдет несколько часов, ее телефон разрядится. Несколько дней я не буду знать, проломил ли кто-то уже ей череп.
Мама в те дни была счастливее меня. У нее получалось плакать.
Мне было не страшно.
Только начали трястись руки. В такт дребезжанию снарядов, падающих на дома.
Мои руки трясутся уже пять лет.
Все говорят, что Война закончилась.
Твердят, что нужно радоваться. Теперь мирное небо над головой.
Я им не верю.
Война не может закончиться, когда ребенок лишился отца, умер в утробе матери.
Кто-то потерял сына. Брата. Мужа.
Такое не заканчивается.
Если в небе не летают самолеты, это не значит, что горы перестали кровоточить.
Мужчина, который спасет мне жизнь, будет улыбаться, когда мы приедем во Владикавказ. Но моя привычка смотреть в глаза останется. Я буду знать, что Война порождает ложь.
Пройдет год, он прострелит себе голову ружьем на глазах у жены, потому что не сможет забыть Войну.
Он - счастливый человек, у него получилось. А мои руки так и будут трястись, а по ночам будут снится кошмары.
Пять лет - ничтожный срок, если в твоей жизни было пять дней Войны.
Я научилась различать звук залпов "града" от автоматных очередей. Знаю, какую мелодию воспроизводит огнестрельное оружие, когда восемнадцатилетний боец решает его перезарядить, стоя напротив вражеского БТР-а.
Во Владикавказе я встречу мужчину, которому тоже удастся вырваться. Это брат моего отца. Но я забуду об этом. Ведь мама все еще в Цхинвале.
На Войне я буду знать, что мое сердце может стучать громче крика маленького ребенка.
Мой слух останется прежним, но все из вне будет слышаться хуже.
Какая-то женщина будет говорить что-то обо мне этому мужчине.
"Мне 68, я всю жизнь провела в Осетии и никогда не видела Войны. Она приехала из Москвы, и ей 12."
Мужчина с внушительной щетиной будет настаивать, чтобы я рассказала все, что видела, на камеру. Я буду отказываться.
Ведь мама в Цхинвале.
Тогда я узнаю, сколько во мне маленькой решительности.
Он захочет взять мои тетрадные листы, на которых написано корявым почерком.
Я стану рвать их.
Только бы никто больше не увидел этого.
После все же отдам, взяв с него обещание, что никто не узнает моего имени.
Кто-то писал, что никто не запомнит тебя за твои мысли.
Мне и не хочется.
Я запомнила Войну.