Поезд пришел позже обычного, уже стемнело, и Владимиру пришлось ловить такси, чтобы добраться с вокзала домой. Томило какое-то неясное предчувствие, как будто невидимая заноза вонзилась и саднила. Уже в глубокой темноте Владимир подошел к металлической двери подъезда, нащупывая в кармане ключ.
Когда-то все двери в «хрущевской» пятиэтажке были деревянными и никогда не закрывались. Тогда все жильцы друг друга знали, лихие люди здесь, в центре города бывали редко, и фраза «мой дом – моя крепость» не имела того буквального и жесткого смысла, какой она приобрела в «лихие 90-е». Это потом девятым валом выплеснуло везде (да и сюда тоже) столько сломанных людей, что оставалось только удивляться такому катаклизму. После «сухого закона» 80-х началась безудержная вакханалия употребления того, что запретить было нельзя. Прорвало все запруды, спиртным стали торговать все окрестные ночные ларьки, да и торговки на базаре, находившемся рядом, вместе с сушеной рыбой зимой и раками летом торговали из-под полы вонючим самогоном.
Летом пьяницам было раздолье, и посиделки с веселыми воплями вначале и драками в конце могли продолжаться до утра. Милиция даже по вызову приезжала редко. Да и что можно взять с бомжей и опустившихся людей? Поэтому жильцам дома, окруженного злачными местами, не оставалось ничего другого, как обзавестись железными дверями и пластиковыми окнами.
Владимир медленно поднялся на свой четвертый этаж, стараясь не обращать внимания на вдруг навалившуюся усталость. Вот интересно: когда долго едешь в транспорте, всегда устаешь, как будто камни ворочал. Свет на лестничной площадке не горел, но верху и снизу подсвечивало, и Владимир сразу попал ключом в скважину замка и вошел. Включив свет в прихожей и стараясь ступать тихо, он прошел на кухню и поставил чайник на плиту. Их комнаты донеслось: «Вова, ты? Приехал?» Старенькая мама Владимира легла спать в этот вечер в гостинной, чтобы не пропустить появления сына.
«Привет, ма! Приехал. Как ты себя чувствуешь?» - «Да что-то голова болит и весь день нездоровится как-то», - ответила Нина Федоровна. - «Может тебе давление померить?» - спросил Владимир, сев рядом с диваном, и включил бра. - «Ой, выключи, по глазам бьет», - ответила Нина Федоровна. – Утром померим, руку и так сильно зажимает». Владимир погладил маму по руке: «Ну, все, спи, ма!», потушил свет, едва не сбросив со столика коробочки с таблетками, и пошел на кухню пить чай. За окнами сгустилось ночное небо с тучами, сквозь которые едва проглядывала Луна.
Владимир давно вышел из того возраста, когда мужчины стесняются своих постаревших мам и бравируют перед сверстниками своим нарочито грубоватым с ними обращением. Это мы такие герои тогда, когда у нас все хорошо, а как случится какая-нибудь заваруха серьезная или помирать придется, так сразу: «Мама!» Все мы перед своими матерями – гуси лапчатые…
Едва только голова Владимира коснулась подушки, он сразу провалился в глубокий сон. И не слышал, как тяжело вздыхала и переворачивалась с боку на бок Нина Федоровна. Ей было плохо, но она не решалась позвать сына, боясь нарушить его покой. И уж так повелось в ее жизни, что всегда боялась она причинить кому-то, даже самым близким людям, хоть малейшие хлопоты или неудобство. И ей было спокойнее потерпеть, чем позвать кого-то на помощь. Ночью она так и не сомкнула глаз.
Утром Владимир, едва встав (как в сердце что толкнуло), натянул манжету тонометра на худенькую мамину руку. Ого! Верхнее – больше двухсот! Наверное, и вчера весь день высокое было...
Молнией промелькнуло в голове Владимира, как он целый день ехал то в поезде, то в электричке (захотелось на выходные поехать «развеяться» к друзьям), глазел в окно, и голова была занята мыслями самыми простыми и приземленными. И, торопясь и не попадая по кнопкам телефона, с сильно бьющимся сердцем, Владимир вызвал «Скорую». Невысокий доктор в очках измерил давление (приехал один; сколько Владимир помнил – в предыдущие визиты с тонометром всегда хлопотала медсестра), поводил неврологическим молоточком перед глазами Нины Федоровны, послушал сердце и вынес вердикт: «Похоже на инсульт! Необходима госпитализация».
У Владимира все внутри похолодело. Нине Федоровне было уже далеко за 60, гипертония мучила ее много лет, но каждый раз, пережив недомогание, она с новой энергией принималась хлопотать по хозяйству. Казалось, что так будет всегда. Владимир помнил мамины рассказы о том, как голодала в войну их семья, и в самый голодный и холодный 1943-й год умерли старшая и самая младшая мамины сестры. Их отец, дед Владимира, ушел на войну в 49 лет, оставив в деревенском доме жену и восьмерых детей. Дед прошел всю войну, был в поверженной Германии, вернулся домой. Но она настигла его в голодном 47-м. Надорванное сердце не выдержало…
Водитель «Скорой» помогать нести больную категорически отказался (ох, эти «хрущевки» с их узкими и тесными лестницами!), и Владимир заметался. Соседи почти все были на работе, а тот, кто еще не ушел, пожаловался на поясницу и развел руками. Владимир в отчаянии выскочил во двор. Утро только начиналось, но у дальнего конца дома уже сидела группа залетных мужичков с бутылкой. Среди них Владимир заметил Генку, проживавшего в их доме. Генка перебивался случайными заработками, шабашил и, если работы не было, мог начать «употреблять» с самого утра.
«Ген, привет! Помоги маму снести вниз, инсульт случился, «Скорая» ждет!» - вытолкнул из себя Владимир. Генка посмотрел мутновато, выдержал паузу (Владимиру показалось, что она длилась целую вечность), отшвырнул окурок, бросил собутыльникам: «Я сейчас!» - и пошел с Владимиром. Нину Федоровну все во дворе знали как человека, никогда ни на кого не повышавшего голос. Она любила порядок и, даже если делала замечание какому-нибудь бомжу, надумавшему справить нужду во дворе, никто не отвечал ей руганью. Есть такие люди, при виде которых готовые сорваться с языка нехорошие слова остаются в голове их владельца и дальше не идут. Что-то в облике таких слабых с виду людей (уж точно не их физическая сила!) останавливает – даже тех, кто вроде бы уже и забыл нормальный человеческий язык.
Владимир с Генкой снесли болящую вниз, и «Скорая» понеслась в приемный покой.
Там Нину Федоровну переместили на скрипучую каталку, и пришлось долго ждать доктора. Владимир смотрел через наполовину забранное занавесками окошко в больничный сад и видел старинный лечебный корпус с колоннами и высокими окнами. Штукатурка на колоннах облупилась, и эта убогая картина вместе с драным линолеумом приемного покоя больно резанули Владимира по сердцу. Рядом по улице неслись сверкающие лаком иномарки, и их кричащий шикарный вид делал больничные корпуса еще более серыми и заброшенными. Это были два несовместимых и диаметрально противоположных мира.
Владимиру вспомнилось, как много лет назад он попал в травматологическое отделение с переломом ключицы. Это было непривычно и тревожно. Рука вдруг повисла как плеть, и при попытке ее поднять всю правую половину тела пронзало жгучей болью. И сильно беспокоило – а как же работать-то? Если руки не поднять ?.. Ему тогда сделали тугую повязку, чтобы располовиненная ключица не повредила окружающие ткани, и предложили сделать обезболивающий укол. Владимир вспомнил, как он тогда по юному бесшабашному «геройству» отказался и всю ночь ворочался без сна на продавленной койке. Повязка давила на спину, тупо ныло место перелома, но дурацкое упрямство одержало верх.
Палата была небольшая, и сплошь лежал народ тяжелый. Первое, что неприятно поразило Владимира, так это тяжелый запах человеческих испражнений – как будто где-то совсем рядом была выгребная яма. Доплелся до больницы и добрался в отделение он уже вечером и не успел ничего толком рассмотреть. И только утром после бессонной ночи он доглядел, что запах исходил от крайней кровати, где лежал небольшой тощий мужичонка бомжеватого вида, густо заросший щетиной. Палатные страдальцы поведали Владимиру, что у мужичка сломан позвоночник, что у него ни руки, ни ноги не действуют и что ходит он, естественно, под себя. Пожилая санитарка, дежурившая через день, убирала из-под него, поругивала и взмахивала половой тряпкой. Но получалось это у нее как-то беззлобно и по-свойски. С речью у страдальца тоже было плохо, и никто не мог толком разобрать, что он там хрипел. Кормили его с ложечки.
Ночью (когда дежурили снисходительные медсестры) кто-нибудь из ходячих больных вставлял ему сигарету в беззубый рот и дежурил рядом – чтобы упавший окурок не прожег простыню. Утром приходил доктор, видел пепел на полу, чуял запах дыма, ругал для порядка медсестер и весь персонал, запрещал ночное курение, зная, что все равно нарушат.
И тут Владимиру вдруг пришло на ум: «А ведь ты ни разу не дал ему покурить! Другие, более тяжелые, и куревом делились, и рядом стояли. А ты – нет. Тебя только запах в палате злил…» Воистину, жизнь – сплошная череда экзаменов, и - пока жив человек – можно переписать неудачную «контрольную работу», можно пересдать. Владимир вспомнил, что ключица срослась тогда неправильно, и запястье на руке долго еще немело. «Вот и правильно получил, за дело», - мелькнуло в голове.
Пришла доктор из неврологического отделения – в аккуратном белом халате, в очках с толстыми линзами. Осмотрев Нину Федоровну, она начала задавать вопросы – как вас, мол, звать, сколько вам лет и все такое. Затем перевела взгляд на Владимира: «Вы родственник?» - «Сын» - ответил Владимир. Доктор написала длинный перечень лекарств и сказала, где все это лучше приобрести.
Да, теперь у нас так! Это раньше, когда человек попадал в больничку, не покупал медикаментов. А теперь напишут петицию (чаще всего неразборчивым медицинским почерком) из латинских названий: «Принеси, тогда полечим!» И не бывает так, чтобы что-то из лекарств вдруг подешевело. Дорожают они упорно и постоянно. «Закон спроса и предложения!» - скажут с умным видом знатоки.
Владимир взял мелко исписанный листочек и двинулся в аптеку. Когда не ходишь по врачам, то и не знаешь, что в аптеках с утра бывает много людей. Владимир очень не любил очередей, но сейчас деваться было некуда. Аптеки – это пограничные пункты на границе двух миров – здорового, охваченного множеством забот, куда-то вечно спешащего и больного, которому спешить теперь вроде бы как некуда, и пульсирующая боль которого отодвинула другие хлопоты куда-то на задний план. В пограничных пунктах всегда очередь, ничего не поделаешь.
Первая тревога у Владимира улеглась, и голова стала соображать быстрее. Брат рассказывал, что нынче в больницах кормежка никакая. Кормят два раза в день, ужина нет… Наверное, вспомнили старинное изречение, что ужин надо отдавать врагу. Где же находится этот самый враг, которому столько перепадает? Масла, мяса, сахара в больничном рационе давно уже нет – небось, другой какой супостат постарался. Наверняка он же и придумал, что на завтрак вполне можно обойтись без хлеба.
Владимиру вспомнилось, как еще в советское время ему довелось побывать в больнице, где было все готовое – и еда, и лекарства, и внимание врачей. Разумеется, не все тогда там было безоблачно, но длинный перечень лекарств больным не писали, голодом не лечили и денег на канцелярию, бланки для анализов и «нужды отделения» не требовали. Драных матрасов, желтых от мочи и испражнений, тоже не наблюдалось. Великое благо, что мы не знаем своего будущего! Тогда Владимиру с товарищами по палате как-то раз показалось, что в больничной столовой кормят их не так вкусно, как бы хотелось, да и хлеба в котлеты добавляют многовато. И ребята пошли, вытребовали жалобную книгу, и в якобы праведном гневе нажаловались там на полную катушку.
Значит, теперь придется самому готовить и носить родительнице еду. Не все нынче так плохо! Магазинов и аптек (равно как и банков) нынче полным-полно, купить можно почти все, если деньги есть, осталось только руки приложить. Тем более, что сделать этого больше некому.Следующим утром Владимир отпросился с работы и, зайдя на рынок, купил у знакомой торговки домашнюю курицу. С магазинной, раздутой от гормонов и стимуляторов, навару не получишь… Пока варился бульон, Владимир перебирал купленные лекарства и смотрел – нет ли где на них цены.
Нина Федоровна жила в прошедшем времени, когда цены на медикаменты (да и все остальное) измерялись в рублях и копейках, а не в десятках и сотнях, как сейчас. Да и Владимир помнил то время, когда коробок спичек стоил копейку, когда жажду можно было утолить стаканом газированной воды за три копейки, а проехаться на автобусе или метро – за пятачок. Нина Федоровна, видя цены на упаковках с пилюлями, пугалась и отказывалась принимать «дорогущие», по ее мнению, препараты. Владимир давно отвадил маму от хождения по аптекам, и на ее вопросы о ценах с ясными глазами и честным лицом врал без зазрения совести, занижая их в разы. Был в этом и «корыстный» интерес. Нина Федоровна в ее годы была оранжерейным цветком (а таким вне оранжерейных стен жить очень трудно, если вообще возможно), и даже такие пустяки, как чей-то косой взгляд или небольшое повышение цен на хлеб, поднимали у нее давление.
Уже на самом дне лекарственного пакета Владимир узрел коробку с ампулами для инъекций с наклеенным ярлычком. Кто ищет, тот всегда найдет! Владимир соскреб наклейку с цифрами и увидел под ней старую, написанную шариковой ручкой, цену. Интересное кино! Лежала себе эта коробка на складе, лежала и вдруг, с какой-то радости, выросла в цене. «Кому война, а кому мать родна», - говорят в народе. Наверное, владельцы аптек принадлежат к тому, другому, сверкающему лаком лимузинов, миру, где расчет цен на лекарства является элементарной арифметической операцией и ничем более. «Правила рынка», «законы бизнеса» - и все. Без всякого движения совести. И все эти разговоры о душе – это умствование очкастых идеалистов, «вредное суеверие», которое не должно приниматься в расчет. Но жизнь так устроена, что эти миры иногда (а, может, и часто) все же пересекаются. Хочешь, не хочешь – а каждому приходится вновь и в вновь сдавать эти экзамены. Только количество попыток у каждого свое.
После обеда Владимир, налив куриного супчика в банку и прихватив другой нехитрой снеди, поспешил в отделение. Стоял жаркий июнь, вовсю летел тополиный пух, но в больничном саду от большинства тополей давно избавились, и поэтому все окна в отделении были открыты.
Неврологический корпус представлял собой старинное одноэтажное здание из камня-пластушки, утопавшее в зелени. Это было одно з самых первых строений больничного комплекса, располагавшееся у станции «Скорой помощи». Рядом был морг, и это неприятно поразило Владимира. Подальше бы быть от всего этого…
Владимир зашел в ту палату, где размещали вновь поступивших – тесноватую и узкую как пенал. Нина Федоровна лежала на самой ближней к двери койке. При виде сына она слабо и беззащитно улыбнулась. «Ма, ну как ты?» - спросил Владимир. - «Да ничего, лечат, - ответила Нина Федоровна. – Только вот рука правая не действует». И подняла перед собой руки с маленькими морщинистыми кулачками – размером с детские. Владимир как-то по-новому увидел мамины руки – в два дня истончившиеся, бледные и бессильные. Глаза Нины Федоровны заволокло слезами.
Владимир, стараясь не выдать нахлынувшего вдруг беспокойства, сразу перешел к делу: «Ма, давай я тебя покормлю!» Мимо палаты прошла заведующая отделением, бросила взгляд и, увидев привычную здесь картину, проследовала в ординаторскую. Нина Федоровна была смущена и не знала как себя вести. Да и кто из нас, будучи взрослым, думает, что его когда-нибудь снова станут кормить, как в детстве, из ложечки?
Владимир начал потчевать маму стряпней собственного изготовления, и губы сами собой растянулись в улыбку. Неизвестно, что дальше будет с матушкой дальше (будет ли она вообще ходить?), но тревога куда-то вдруг исчезла. И сердце Владимира внезапно пронзила какая-то такая радость, какой раньше он никогда не испытывал. «Наверное, она так же радовалась, когда кормила меня в нежном возрасте!» – подумалось ему. «Давай, ма, за меня, за брата и всех нас!» - подбадривал Владимир. Нина Федоровна преодолела первоначальное смущение и охотно ела суп.
На другой день Владимир, зайдя в палату, увидел на дальней кровати крупную женщину с натянутой до самого подбородка простыней. Медсестра подошла к ней с лекарствами и стаканчиком воды, так раскрыла губы и проглотила протянутые ей таблетки и воду. «Руки, наверное, совсем не действуют», - подумал Владимир. Но лицо пожилой женщины не было искажено гримасой боли или страдания. Оно выглядело спокойным, как будто даже довольным, и – не почудилось ли? – в углах губ пряталась едва заметная улыбка.
Лицо женщины показалось Владимиру смутно знакомым. Нина Федоровна чувствовала себя уже лучше, на предложение покормить ее ответила решительным отказом и кушала сама – левой рукой. Владимир тем временем сунул в лечебный пакет недостающие лекарства, и тут Нина Федоровна сделал ему знак глазами. Он склонился и услышал ее шепот: «Это она, …, та самая !..» Да, это была именно она, та самая знаменитая художница! Это она, будучи воздушно гимнасткой, неудачно приземлилась на тренировке и сломала себе шейные позвонки. Цветущая 19-летняя юность, да и вся жизнь была, казалось, перечеркнута напрочь…
Приговор врачей прозвучал как гром среди ясного неба – полная неподвижность на всю оставшуюся жизнь. Так и случилось… Кое-как работали только позвонки выше места перелома, но бывшая гимнастка не сдалась! Преодолев первоначальное отчаяние, она начала упорно тренироваться и научилась писать, держа карандаш в зубах. Один Бог знает, скольких трудов и бессильных поначалу слез ей это стоило. Почерк ее был крупным и каллиграфическим, хоть первоклашкам показывай – вот как надо писать!
Упорный характер и привычка добиваться результата, да, наверное, и дар Божий явили то, что почти обездвиженный человек стал писать картины – с помощью цветных карандашей и фломастеров, держа их в зубах. Владимиру довелось видеть в городском краеведческом музее некоторые из них. Особенно ярко запомнилась одна из них – темноватый сосновый бор, тонко выписанные деревья и наискосок прорезающий полутьму солнечный луч. И таким же светлым лучиком была художница для людей. И кто хотел (и был способен) – тот видел этот незримый согревающий свет, отблеск нерукотворенного Небесного сияния.
Поразительно! Почти полностью парализованное тело – и такие высоты Духа! Художница любила изображать природу, «чистую и спокойную», как она говорила. А своими письмами с красивым округлым почерком художница утешала отчаявшихся страдальцев-спинальников. Таких много у нас, но мы их не видим, не очень привыкли они раскатывать по нашим – неприспособленным для этого – тротуарам. Наш быт почти совсем не приспособлен для инвалидов. Хорошо, хоть пандусы начали делать.
Владимир делал одно открытие за другим. Воистину, многое можно понять про жизнь, не только оказавшись на больничной койке, на даже посещая больных!
В первые дни после болезни мамы Владимира беспрерывно терзали тревога и беспокойство. И как-то раз – сам не понимая как – он оказался на другом конце города у часовни великомученицы Варвары. Часовню соорудили вблизи угольного производственного объединения в честь погибших шахтеров. Святая великомученица считается покровительницей не только шахтеров, но и всех работающих на производстве.
Уголь в Донбассе добывают более чем с километровой глубины, при более чем 30-градусной жаре, так что всякое случается… Труд шахтера всегда был очень тяжел и опасен. Как-то даже подсчитывали, во сколько человеческих жизней каждый поднятый на-гора миллион тонн горной массы. Есть на кладбищах Донбасса группы могил с одинаковой последней датой. Тут покоится подземная гвардия, погибшая на боевом посту. Царство им Небесное…
Случаются на шахтах внезапные выбросы метана, и тогда малейшей искры достаточно, чтобы прогремел взрыв. Адское пламя дотла выжигает тесные выработки, корежит рельсы и разбрасывает тяжелые вагонетки как пушинки. Человеку выжить тут - шансов нет. Владимиру вспомнилось далекое прошлое, когда он был еще школьником, и по какому-то непостижимо злому совпадению шестеренок судьбы подземный взрыв прогремел тогда, когда внизу была пересменка. Погибло две смены шахтеров, и многие тогда запомнили, как выли сирены на машинах горноспасателей.
Владимир бывал здесь раньше, и ему сразу полюбился этот уютный уголок в конце сквера, отделенный узорчатой чугунной решеткой с густо высаженными вдоль ее кустами роз. Тут было вымощено плиткой, стояли несколько старинных скамеек с массивными чугунными стойками. Сейчас таких не делают…
Тут любили прогуливаться мамы с колясками, носились дети на роликах, скейтбордах и велосипедах, иногда захаживала молодежь с пивом, но те собирались ближе к другому концу сквера, как будто чувствуя, что святой не очень по душе это вольное питье из бутылок, дым дешевых сигарет (из какой дряни их делают?) и матерщина для связки слов в сердечном разговоре. Особенно уютно становилось тут вечером, когда иссякал поток машин, и зажигались сделанные под старину фонари.
Владимир сидел на самой ближней к часовне скамейке. Она была уже закрыта, ее куполок с крестом отсвечивал расплавленным червонным золотом заходящего солнышка. Недавно прошел дождик, и аромат роз ощущался сильнее обычного. Белый барельеф святой Варвары в два человеческих роста взирал на немногочисленных в это время прохожих. Владимир заметил внизу, у ног святой, букетик цветов. Вот уже и традиция родилась! Раньше молодожены оставляли букеты у памятника Ленину (на другом конце города, возле РАГС) и очень редко – у скульптурной группы, посвященной погибшим в гражданскую войну и находящейся неподалеку.
И Владимиру показалось, что святая едва заметно улыбается – этому тихому вечеру, прощальному лучу заходящего солнца, агукающим младенцам в колясках, их мамам, буйству цветов и всему этому празднику жизни, который большей частью проскальзывает мимо нас, вечно куда-то спешащих, всегда чем-то озабоченных. Вспомнилось где-то не то прочитанное, не то услышанное: «…Слава Тебе в тихий час вечера, слава Тебе, излившему великий покой, слава Тебе за счастье жить, двигаться и созерцать. Слава тебе, Боже, вовеки…»
И Владимир почти физически ощутил, как туго сжатая пружина внутри отпустила. Не так уже все и плохо! Мама находится в здравом уме и трезвой памяти, ходит самостоятельно, разговаривает, хоть и не так разборчиво, как прежде, правая рука не висит безжизненной плетью, но хоть как-то действует. Могло быть и хуже…
Тем временем почти совсем стемнело, зажглись фонари, и Владимир с успокоенным сердцем пошел домой.