( рассказ )
1.
В мужской компании стоит разговору коснуться женской темы, как сразу это заинтересует всех. И глухих, и слепых, и бестолковых – в любви, то есть, и слепых, и глухих, и бестолковых. И что с того, что физическое состояние у парней лётного училища в любви повышенно отменное? Тут всё в норме. Но женщины…
<cut>Впрочем, находятся и среди них свои дипломаты, умеющие разными убедительными доводами женский вопрос перевести в плоскость бабьего вопроса, и всё, что касается интима, сваливали на баб. Устанавливали ранги: непорочное зачатие, незапятнанная нравственность, ни то, ни сё,- это на территории женщин; далее следовали бабы: школьницы и после школы, студентки и абитуриентки, замужние и разведёнки, синие чулки и вдовы, - да кто всех их и перечислит-то? Любовь плотская свирепствовала на бабьем пространстве, женщины перебрались на секс, а ля а -мур… И сколько ни толкли любовь в ступе болтовни, никто никогда, ни разу не повторился. Каков размах! Да вот из последних, так сказать, собеседований. Семён Лучезаркин – бабник из бабников и из бабников бабник,- излил душу о своей несравненной Тоне, но из долгого его повествования запомнилось короткое: «Я тепя-люп-лю»… Произносить вслух эту фразу, чтобы добиться нужного смысла, бесполезно, произнести её умел лишь сам Семён Лучезаркин, после чего у слушателей не возникало сомнения: вот это бабник. При этом все уважительно, как гуси, гоготали. Кто-нибудь интересовался: «В какой класс ходит-то она»? «Ну да там,- вздыхал рассказчик,- на три года постарше меня. Соблазнила стерва и не отлипнешь никак. На глазах изменяю, не видит: баба». «Эх ты, люплю-отлеплю»… В его комнате на этот раз и зацепилась беседа, а придержал её хозяин комнаты гитарой: недурно бренчал он на семиструнке. Да и жил в комнате один, что тут скажешь? Везунчик. Ну, бабник же. Из последних запомнилась исповедь Петьки Нахрапистого. Он откровенно мазал чернухой влюблённую в него чистотелую Анфису, отвоевавшую Петьку у подруг его сестёр. Сестёр у него было семь, если по одной подруге у каждой, то Петьку Нахрапистого уже окружали семь граций, а ведь подруг у девчонок было и по две, и по три, и кто их считает-то в дамском обществе. Запомнилась и сентенция Анфисы: «Подожду, когда ты на свой аэродром сядешь,- и совсем уж непонятный жест сделала баба: - Переспал – так и улетел бы на курятник»… Словом, с бабами у него только чего только не было. Сюжеты захлёстывали заполночь и всё не уменьшались, количественно нарастали. «А у меня»… «А вот у меня»… «А у меня вот»…
Петька Нахрапистый и закончил, да не иссяк, не выдохся, продолжал:
- В любви – как дважды два четыре. Уговаривал я Анфису: давай поженимся. А она: «Как хочешь. В браке изначально заложено что-то бракованное». А? «Ну,- говорю,- хотеть-то не очень и хочется, да все так делают, Женятся, коли-ежели поцеловались». Нет, она гнёт своё: «Обомлел, что ли? Вот ещё, переспал и улетай на свой курятник»… Мне-то что ж не лететь? Я полетел… Вскоре и она следом: «Беременна!- шумит с порога.- Передумала я, давай поженимся». «Чудачка ты,- говорю,- это так у людей принято произнести перед первым поцелуем: давай поженимся. Как здравствуй. А разрешила поцеловать – прощай, какие там венчанье? Чего ради, если сам на ноги ещё не стал.
- На крыло,- съязвил Семён Лучезаркин.
- На крыло,- не заметил иронии Петька Нахрапистый.- И началась псевдо-семейная гражданско-оборонительная война. Грозит доложить по начальству.
- Полетишь.
- На курятник? Тут – да…
Молчавший до этого Володька Мамонов раскрыл рот:
- А у меня, парни…
- Хватит на сегодня, другим разом продолжишь,- вынес как бы общее решение Петька Нахрапистый.- Отдых тоже никому ещё не навредил.
Но вслед за ушедшими отдыхать курсантами он не ушёл. Что задержало его? Противоречивая натура? Таких сколько угодно: подобьёт на потеху слабовольных, а сам в стороне. Интуиция? Скорее всего. Знал, поди, что друг его Володька Мамонов отмочит уж что-нибудь по-полному. Скрытный обычно, а распахнётся – не закроешь.
- У меня так…
- Не тебе ли сказано?
- Пусть, Петро! Пусть,- Семён Лучезаркин повесил гитару на гвоздь, соглашаясь на прослушивание.- Может, что и путное сбрешет
- Авансом не верите?
- Верим. Потому лучше и не начинай.
- Всегда так. Кому – начинай получше, а мне – лучше и не начинай.
- Пусть как всегда и останется.
- Я коротко… вкратце.
- Про любовь вкратце? За кого ты нас принимаешь? Это нам-то неизвестно, что коротких любовных историй не бывает?
- Да это и не история, простой факт. Жизненный.
- Простого факта на полную жизнь хватит, а то ещё и на ребёнка отважитесь.
- Я к тому, что любовь долгой не бывает: потрясёт и отпустит. Керосин дольше горит, чем страсть. А истории…
- Любовь – керосин? Не считаешь ли ты, что «ишака» можно заправить любовью и он полетит?
- Не полетит. Сгорит или разобьётся.
- Как это разобьётся? Любовь – дух. Ну, а тело – грязная лохань. Одна морока с телом: само себя оговаривает.
- Как бы там тело не «олаханивали», но и тело человека – чистый дух. Ловкость! Красота! Страсть!- можете себе вы представить без тела? Только ли это? И про дух, что там ни сочиняй про дух,- всё это тело. Голова – земля, сердце – искренность, грудь – бесстрашие, руки и ноги – мужество…
- И спина.
- Что?
- Спина – надёжное мужество, особенно в рукопашной схватке.
- Эх, а ещё сокурсник… Летел бы ты на свой: переспал – и на курятник.
- Ох, ох, распетушился! «Луп-лю» - тоже тело… тело духа, потому и не отлипает.
- Вы послушайте. Может, это и не любовь…Я про свою… бабу. Про Наташку. Дополнить ваши бредни хочется. И есть что дополнить, но как тут войти в повествование?
- Ножками… по половой досточке.
- Это понятно. Но у меня больше пахнет судьбой, чем любовью.
- О! То, что надо. Валяй.
- Нет, хватит, говорю. Ещё чего? Пошли спать, говорю.
- Не ерепенься, Петька, как голый к невесте. Чего ты-то разерепенился?
- Так судьба? Судьба – это и есть любовь.
- Судьба – это свыше предназначенное ему, тебе и мне, и всем нам вместе, и на всей земле каждому в отдельности. А наши домыслы про неё – иллюзия с любовью и керосином, удачей т промахами.
- Судьба – это баба. И одинаковая, и разная. Считается, судьба – то, что есть, что будет, но игнорируется – и то, чего нет и чего никогда не будет по твоей, его или моей собственной слепоте. Судьба – медаль: на одной стороне то, что есть, на другой то, чего нет, но… оно есть. Есть! Если бы ты выбрал именно то, чего нет, оно и было бы. Непонятно? Есть! – но ты не видишь его или от него отказываешься.
- Ну-у… сложи тогда руки, и судьба всё за тебя выполнит.
- Не скажи. Есть люди судьбы. А если ты ждёшь, когда она всё за тебя выполнит, то она выполнит и то, чего не разрешить. Вник? Но люди судьбы знают себя и мало ли что… да и кто там повелит им…
- Чудак! Судьба и представляет им возможность узнавать себя, вступать в схватку с помехами на пути к цели. Она и помогает им добиваться цели.
- Прямо-таки навстречу им и чешет?
- Ты послушай. Зовут её…
- Судьбу?
- Бабу, о которой я расскажу, если получится. Хотя… если быть честным, ты прав, это, наверно, судьба.
- Считай, что в повествование ты влез. Не отвлекайся.
- Володька, как ты познакомился с нею?
- Да надо ли нам, как он познакомился? Это такие твари… с одним натешится, и тут же к другому на койку норовит: я-те-пя-лю-п-лю…
- Да, брось.
- Ещё как бросит, не откажешься.
- Пока носом не ткнёшь, не поверю,- возразил Володька, продувному бабнику Семёну Лучезаркину.
- Хитрый-митрий, как я ткну тебя? Любовь – дело тёмное. Валяй уж, раз начал.
- Познакомились-то где?
- Из тебя слова вытаскивать надо клещами?
- На топтоногамии.
- Ха, понятно, что за штучка.
- Не перебивайте. Тут и без вас запутаешься. Но столкнулись с ней мы до того.
- Знакомы были?
- Не были. Иду, а она навстречу…
- Чешет?
- Ещё как! Включила свои сексуальные фары, светит. Поравнялись. Говорю ей, а был под газом: «Девушка, полюби меня»… Как она тут взорвалась… Как укрыла, как укрыла она меня… Нахал! Выродок! Скиф!.. Как ветром сдуло её. Унеслась. Я офонарел. Но очнулся, встряхнулся как щенок, иду, а она…
- Чешет?
- Навстречу. Имени её я , конечно, не знал. Поинтересовался. «Наташа…- и улыбается,- давно бы так. Сперва имя спроси. Пошли на пятачок, что ли»…
- Э-э, за денежку у вас, друже?
- На танцы позвала, дуролом. На топтоногамии знакомство продолжилось. Баба-то она или не баба, но девчонка – я тебе дам. Спортсменка. И всё при ней. У меня шары на лоб: я склёпку так и не освоил, а она: мастер спорта. Не хотел? Но не бежать же от неё, пока не поздно? Интересуюсь дальше: в чём удалось проявить ей своё мастерство? И завибрировал, вдруг скажет: в шахматах или в каком-нибудь опасном скалолазании, или… Но она ответила: велосипед. Х-хо! Ещё с ошибками произносил я слово «мама», а обруч гонял на проволоке. Спрашиваю: много ли поклонников? «полный стадион»!- и гордости – гора. Но тут я проявил остойчивость: «Любить будешь меня… одного». «Вов-воч-ка»…-
И вроде форсаж включила: исчезла. Поторопился. Жалко было потерять такую. Обидно. Шлёпаю к себе, а она, Наташка, чешет навстречу. И такая… ласковая, ласковая, совсем своя, родней родной сестры. Короче, - моя и рядом! Чудом каким-то вдохнула в меня уверенность: вовек ни к кому от меня не уйдёт.
- Постой, это когда было?
- Да-а, трухлявую дату не отметили и… развод.
- Болтун, ты – женатик? Разве жена – баба?
- В самом деле, жена и – любовь? Нашёл кого отрубями кормить.
- В общем, с этого я и хотел начать. С развода,- Володька Мамонов смутился.
- Ну и случай: Володька – и женатый. Володька – и любовь? Захотел – открыл кастрюльку и хлебай ложкой.
- Может, и никакой… скорей всего, никакой любви и нет тут. Судьба. Мы и разошлись. Развели нас. Официально. Я – на поезд… Ну, не сразу. Задержка вышла. Но приехал вот. Полторы тысячи кэ-мэ колёса отстучали. На Южном вокзале выхожу из вагона, а она, Наташка, чешет по перрону…
- По перрону?
- Навстречу.
- Тебе навстречу?
- Может, она и сюда причешет? В этой Наташке что-то есть,- приоткрыл один глаз Семён Лучезаркин.- Было бы здорово, то есть, пообщаться с разведёнкой. Злая, небось, до страсти, скаженная… люблю! Эх, пожар всполохнул бы – и дров не надо.
- Не верите?
- Невероятно,- Семён Лучезаркин прикрыл похотливый глаз.
- нас там билеты продают в девятый вагон, почти в конце перрона вагон-то, к вокзалу подходишь последним…
- А она – навстречу?
- Ну да.
- По перрону?
- Почти пустому.
- После развода?
- Сам не допру, как она обогнала поезд?
- А как?
- А я о чём?
- Кто подавал на развод?
- Да вынудила… На суде она такое там устроила: да как вы смеете… да, удовлетворите его по самое горло, пока он не задохнулся, и не уговаривайте…
- Даже так?
- Слушай, что было там у вас? Начни по-порядку.
- Я и хотел…
- Вот и рассказывай. А не умеешь – заткнись… В чужом городе сбежала от него жена,- Семён Лучезаркин раскрыл сердитые глаза.- Ври хоть толком-то… Чешет… Развели… Девятый вагон… Нужен тут ваш какой-то там вагон на каком-то вокзале.
- Стоит ли?- возразил Петька Нахрапистый.- От кого, от кого, но от Володьки не ожидал я подобного. Баран, на тебя моя сестра заглядывается, а? А он – женат… Она же ту фотку, помнишь, в сумочке своей хранит. Короче, заткнись, завтра самостоятельные полёты.
- Завтра? Сегодня чешет уже вовсю.
- Всё! Заканчивай.
- Нет уж, продолжай. Ну… это, начинай.
Володька Мамонов несколько спасовал. Рассказывать оказалось намного сложней, чем представлять себя рассказчиком. Но «а» было произнесено и его подталкивали к «б», хочешь – не хочешь, говори.
П.
- Володька, ты про одну бабу рассказываешь? Или их у тебя, как у Петра сестричек?- Семён Лучезаркин открыл глаз.- Я ничего не перепутал? Но сдаётся мне, что их, Наташек,
минимум – две.
- К чему это ты, Сёмк?- уточник Петька Нахрапистый.
- Не догадываешься?
- Трудно ли догадаться: одну себе заарканил бы. Твоё «люп-лю» требует замены. Пора, её уже ни в какой ангар не втащишь.
- Ну, Петро… ну, ты – рентген, а не Петро.
- Уверен?
- Больше! Медицинская комиссия – а не Петро. Анфисолов.
- Сам ты – лох.
- Что?
- Да одна Наташка запудрила мозги нашему барану.
- И всё же, и всё же,- Семён Лучезаркин раскрыл оба глаза.- Лучше бы их было две. Одна позвонила другой: встречай, выехал. Поезд такой-то, вагон девятый, вокзал Южный, имя Володька,- не ошибёшься. Поймите вы, не могла женщина обогнать поезд.
- Нормальная, да. Это нормальная купила бы цветы после развода своему более, чем врагу?
- Странный вопрос. Та, что способна обогнать экспресс. Сердце так и заводится, так и сфыркивает: почему меня не сталкивает судьба с такими?
- Наверно, знает: за тобой они не волоклись бы хвостом целую ночь и целый день.
- Значит, и он или врёт, или у него две бабы. И темнит не как баран, а как сивый мерин. Разобраться с ними он не способен, за советом с такой проблемой обратиться не к кому, да и совестно. Вот он и разводит кисели, благо подвернулся случай. Приятели и на шармачка уму-0разуму наставят.
- Самое интересное: в чужом городе и отпустил? Поссорились, видите ли, а?
- Ты удержал бы?
- Да попадись она мне в лапы, будь спок. Нет ли фотки её? Уверен, ночует на вокзале.- Вдруг Семён Лучезаркин предложил: - Айда поищем? Уговорим. Притащим в общагу. Чего ей там валяться на жестком диване МПС, если вот оно – мягкое ложе, и Славка в нарядах прикроет… Айда?
Ответа не последовало. В дверь постучали. И не затем постучали, чтобы получить разрешение войти, но предупреждающе: готовы ли встретить гостя? А гость на пороге. Вернее, гостья. Узнали её как-то сразу и все. И Володька Мамонов подтвердил факт безошибочной интуиции приятелей.
- Наташка?!- удивился он.
- Не узнаёшь? Изменилась за сутки?- Наташка улыбалась.
Природой всё отпущено было ей сполна. Высокий лоб, хороший нос, без помады – с приятным рокотом губного прибоя просторный рот. Волнолюбивые губы вроде и не тронуты цветной пеной, до того ловко она их подкрашивала. Чудный подбородок тоже и не уродлив по величине, но и не мал до смешного. Беглый взгляд натыкался на скрытый в подбородке магнит, но и при более внимательном, навязчивом созерцании ничего не смог бы обнаружить, нет, подбородок информировал о воле: магнит можно найти лишь миноискателем мужских губ. Поскольку на лице было слишком много всего, что хотелось бы отыскать губами страсти, то взгляд невольно начинал скольжение от подбородка выше и выше, отмечая в эстетическом участке мозга: красивая! Володька напрасно ляпнул, дескать, красавицей она не была,- ну да, баран – и в лётном училище баран, и правильно окрестил его Петька Нахрапистый. С барана, помимо руна, что ещё взять? Губы хранили сокровище улыбки и скупо, как ордена, вручали строго по назначению. Володька имел такой орден, да не имел достойной парадной формы, чтобы, приколов, носить награду. Вдруг он заметил, что именно такая, орденоносная улыбка была брошена – ни за что, ни про что – в сторону бабника. Даром. Даром ли? О, этот непознаваемый дух тела!... Они уже определились… Володьку окатило кипятком. Вареными глазами видел он, как позабывший про сон, про предстоящие самостоятельные полёты курсант восхищённо уставился в загадочные нагорья глаз, как разве что мог уставиться в доску приборов опытный пилот, стараясь вывести машину из штопора и отыскивающий хоть крохотную подсказку спасительной стрелки, цифры или горизонта. Глаза Наташки… Туманом заволокло взгляд Володьки, и он почти ничего не видел, а на память…
На память портреты не пишут.
Как она, Наташка, держала себя! Какое проявляла спокойствие! Выдержку! Можно было подумать, что перед вами бесчувственная деревяшка, что о темпераменте она и понятия не имела. И это при том (чуть ли не стонал Володька Мамонов), что на малейшее раздражение отвечала она мгновенно и занозисто. Он ли не обжигался о её взбалмошность, дерзость да упрямство? Что ей, а это о ней сказано: хоть кол на голове теши, она поступит по-своему. Но какой там кол, на какой там голове, если голову её украшал стог лугового, цветущего разнотравья: даже в проветриваемой курсантской комнате распахнула просторы степь и свобода. И это так здорово перед полётом! Удача чесала навстречу курсантам. Что там было у неё – развод, конфликт с мужем? Вот ещё незадача, да как без этого? Ну, если что-то не получается, так и красота способна пружиной ужаться в гадючьий комок и… выстрелить. Если понадобится – выстрелить до смерти. Застрелить. Она и сама ранима до омерзения, так как не обидами же лечат раны, нет, не обидами, но и не разводами на законосозидательном уровне. Ирония? Нашлось ведь время и место для драматизации иронизирования. Вот она – Наташкина самоуверенность: Володьке не доверяла и на грош. Ни на цент, если оценивать по текущему курсу. Злопамятна? Из таких женщин, которые если открыто и не мстят, то до конца и не прощают. Да и кому известно, какой ещё номер отколет она здесь? Чёрным по белому написано о ней: «в семейной жизни ожидает её катастрофа, зато любовь на высоте»,- правда с оговоркой:»если встретит мужчину своей мечты». А ведь такое случается, бывает, есть Она, Наташка, у цели. Уж не курсант ли Семён Лучезаркин именно тот счастливчик? Почему бы и нет? Не мы тасуем колоду карт у судеб.
- Как ты нашла меня? – это не вопрос, это задыхающееся предложение.
- Погадала на пятачок.
- Не понял?
- И не надо.
- Да по горсправке,- заулыбался взбодрившийся Семён Лучезаркин.- И пару центов получила сдачи.
- Це-нтов… Теперь и тысячи сдачи не получишь
Всем телом чувствовал Володька Мамонов, что между улыбками бабника и Наташки существовала липкая связь, но ТЕЛО его ещё не определило: губы ли бабника отражали улыбку разведённой жены, или губы распутницы отражали улыбку бабника.
- Где ты пропадала столько времени?- Володька Мамонов становился непохожим на самого себя.
Где была? Странный вопрос, Наташка ничего и не ответила.
- Я, что, примчалась из глухомани,- распахнулась она безо всякой для мужского самолюбия поблажки,- проторчать весь выходной в твоей постели? Широко шагаешь, сними сандалеты-скороходы. Истопчешь. А починить будет некому, система рухнула. Теперь каждый сам за себя и за свои сандалеты. Ну, да… что… Была в музее,- что вполне естественно: периферийного сотрудника музея в первую очередь притягивают музеи крупных городов.- Любовалась Давидом великого Микеля – вот мужик был! Настоящий лётчик… Потянуло затем в театр, на древних греков смотрела: ничего там не изменилось,-
а после – как же мне повезло!- нынешние греки на городской эстраде в парке концерт отгрохали. Звёзды. Звёзды, конечно, не первой величины, но яркие, глаза – огонь. Один звездоман подмигивал, звал, но… твой адрес был в кармане, время за полночь… Они там всё ещё выплёскивают свои голосистые эмоции: им хлопают, они готовы до утра выть-завывать: греки… Какой-то парень вызвался проводить до вашего общежития. Он неподалёку тут живёт. Нашли. Слушай, Володька, в соседней комнате вечеринка, пошли послушаем? Познакомимся. Так интересно. Минут десять я у них под дверью простояла… Голоса молодые, зреющие, сильные – о-о-о! греку, как куцему до зайца…
- Если этот сильный голос подмигнёт…- полной луной засиял Семён Лучезаркин,- не устоишь за дверью.
Наташка озарила его взаимно, словно соглашаясь, солнечной улыбкой, продолжила:
- Тебе ещё как понравится…
И не догадаться: кому «тебе»? Володьке или Семёну?
Наташка увидела семиструнку, сняла с гвоздя. Пощекотала струны, пробежала по ладам, подкрутила винты настроек, ещё пророкотали вчерне струнами и… вдруг запела.
…Взгляды так жадно, так робко ловимые…
Первые речи, последние речи
Тихого голоса звуки любимые.
Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь – родное, хорошее…
Сразу – лишь раздалась мелодия – за стеной установилась тишина. Соседи умели петь, но умели и слушать, а слушая, оценить чужое тёплое исполнение. О приятелях Володьки Мамонова и говорить нечего. Они восхищённо смотрели на странную молодую женщину, одарённую голосом и красотой. Чего не хватало ей? Зачем она бегала, опережая поезда? В ней было всё: и роскошная причёска – русых, густых, длинных, несколько смятых ветром мягких волос,- и брови вразлёт, являющие собой лишь часть окрылённости неоглядной, а полностью крылья начинались у височного устья, полным размахом своим охватывали глаза и терялись в межбровье, да и как бы совсем отдельно – открытое, доброе, улыбчивое лицо – беззащитное и верноподданное любви. Ничего в ней похожего на то, что рассказывал о ней Володька Мамонов, и близко вроде бы не было. Наверно, больше был прав Семён Лучезаркин, склоняясь к тому, что их было две – этих Наташек. Как неожиданно сняла она с гвоздя, также неожиданно и на гвоздь повесила гитару.
- Ну, так? – повернулась к Володьке, повторила с улыбкой: - Идём, познакомимся?
- Ступай одна,- проговорил он. Из присутствующих внешне он один к ней сохранял полное равнодушие. Что с ним? То, что было с ним, прорывалось в нотах его рвущегося голоса.- И слушай, и знакомься, и интересуйся, и просвещайся, и обогащайся интеллектом слушающих, знакомящихся, интересующихся, но… без меня. Одна. И не лезь, наконец, ко мне. Небось, адрес ночного сопровожатого запомнила…
- Вы слышали?- обратилась она к мужской компании.- И он ещё был моим мужем. Ну да, чего ждать от Володьки? Гав-гав-гав – и не более того.
- Ступай, сказал. Своё ты найдёшь везде.
- Не примешь, что ли? Ночью и собаку-то как-то…
- Ты не ослышалась, во-первых. А во-вторых, ты даже не собака.
- Ах так, обиделись мы… Что ж, говорят, насильно не намыливаются. Но слух я не потеряла, знакомых найду и тут, если, конечно, не передумаешь.
Володька Мамонов молчал. Что испытывал он в эту минуту? Кто знает. Сам он вряд ли что запомнит, но и то, но и те крохи, что запомнит, не сумеет после выразить словами. Так устроен не один он, так устроены многие.
Многие, но не Наташка.
Повернула она трепетно-женственную грудь к будущим лётчикам и спросила в лоб:
- Ребята, не найду ли я угла у кого-нибудь из вас? На ночь? Безо всяких условий, на одну ночь? Да и того меньше – сколько тут осталось её – той ночи.
Нескромное молчание нарушил Семён Лучезаркин:
- Почему не потесниться? И почему на одну ночь? Регистрацию обеспечим, харч найдётся. Потесниться можно и надольше. Но сперва скажите, уважаемая, нет ли у вас сестры? Бывают сёстры-двойняшки.
- Бывают. Мало того, сама мечтала о такой сестре: реальная ж возможность сбросить груз на двойняшку, когда тебе не под силу,- сделала ход конём Наташка и было не понять её: разыгрывала она собеседника, всерьёз ли отвечала с неподражаемой наивностью.- Но мечта всей моей жизни не сбылась.
- Тогда ещё вопрос…
- Последний, надеюсь? Глаза слипаются, голова на грудь валится, ужасно что-то, не совру, сексуальное что-то, так и толкает под простыночку.
- Гм, гм… н-да… Решительно последний вопрос. Как вы сумели обогнать скорый поезд? На таком расстоянии?
- Чем больше расстояние, тем легче обгонять. Не лётчику б и спрашивать,- Наташка метнула кошачий взгляд на Володьку Мамонова, которым и подтвердила: всё рассказанное им об этой бабе, истинная правда.- Да,- повторила она,- не лётчику.
- Ну-у, заладили. Я ещё не лётчик. Всё-таки?
- На твои вопросы отвечать – даром время золотое терять, а на этот и ответ не нужен. Села в самолёт – а дальше дело самолёта, самолёт движется быстрей поезда. – И вдруг опять Володьке: - Полсуток прождала, когда этот тюлень приползёт. Не окажись в большом городе добрых людей, с тоски окочурилась бы.
- Это правда. Я с вами по всем параграфам полностью одного мнения.- Семён Лучезаркин дал понять, мол, он на стороне оставленной женщины. Как бы и с возмущением, взмахнул на приятелей кистями: - Кыш… кыш… Посторонним у нас толкаться неприлично.- И Наташке.- Вот ложе по звёздному классу, устраивайтесь. Располагайтесь, стюардесса Наталья, а я… я приму ванну и вернусь.
На Володьку взглянул он Мефистофелем.
Гости разошлись.
Наташка осталась в комнате Семёна Лучезаркина…
Володька Мамонов и Петька Нахрапистый жили в месте и отправились к себе.
На подушке Петька Нахрапистый обнаружил записку. Схватил и прочитал мгновенно. Скрежетнул зубами. Протянул другу.
- Читай.
Пробежал по словам на клочке бумаги и Володька Мамонов. «А ещё клянёшься, Кобелянский, что не завёл себе очередную сучку. Да, таких не потревожит интуиция, сколько тут не торчи. Клейтесь. И что было со мной канителиться? Переспал – и слинял на свой курятник. Честность дороже. Анфиса. Час с половиною ночи.»
- Представляешь?- сокрушался Петька Нахрапистый.- Я как чувствовал Ты ж помнишь. Здесь!- она была здесь. Ты видел, как я нервничал, как не хотел я, чтоб ты трёп этот свой продолжал. И нашла бы тебя эта твоя Дарья… или как там её? – ну да, всё равно, и не бросил бы ты её этому сытому коту… Нет, что творится на белом свете? Что творится? Не дождалась, ушла. А то пришлось бы мне просить тебя отвалить к Сёмке. Анфиса – именем ей сказано всё. О, она такая. Ты не представляешь, Володька, сколько клятв придётся произнести, чтобы…ну, знатьё б… И счастье, и страсти, и тело, и дух, и всё-всё-всё - вот оно тут сидело. Вот оно писало, волновалось, жило. Ждало. А? Эх ты, мать твоя была женщина. Теперь сама она не придёт… Теперь надо её найти, поймать, уговорить, удовлетворить. Но ты постой, ты сперва найди…
Слушать монолог Петьки Нахрапистого становилось тягостно, неприятностей скопилось гора. Развелись называется. Опозорила собачья душа. Да этим ли ещё закончит?
- Пойду… пройдусь…- Володька Мамонов разделся было до половины, принялся вновь натягивать гимнастёрку.
- Пойди, Составил бы тебе компанию, не несут ноги. Гири на ногах. Как идти? А сегодня полёты… Поднимет ли меня самолёт? Не знаю. Не знаю, а врать не хочу. Прилягу. Может, вздремну часок. Хорошо бы. Ты сходи, подыши. И ни о чём не думай: покой – твоё лекарство. Бабы – источник всяческого зла на земле. Женщина – театральная для них… как её, нет, не афиша, нет, другое, да, театральная маска – все они бабы… Подыши – легче станет, чего там… По себе знаю: подышишь – вроде из части домой вернёшься…
Несколько иного мнения придерживался дежурный на вахте. Угрюмый, сонный, сердитый.
- Куда?-а?- взвился он.- Друг за дружкой… друг за дружкой… неймётся им. Ложись и спи. Если за водкой, обратно не впущу, если без водки – не впущу всё равно. До утра проторчишь на улице, так и знай,- он гремел ключами и засовами с такой силой, словно и они были перед ним в чём-то виноваты.
Володька Мамонов… Бедный Володька Мамонов… И впрямь бывает судьба непредсказуемо жестокой. И с кем это происходит, тех и называют людьми судьбы. Человек судьбы – своеобразный избранник.
Он был… как бы поточней определиться с ним? Самим собой он не был, это факт. Он был матрицей, киноплёнкой, отпечатком того, что произошло и теперь происходило в комнате похотливого приятеля. Причём – увеличенное телескопом его ревнивого воображения. Двойной экспозицией на это его увеличение воображаемого накладывалось пережитое вместе с Наташкой. Недавнее. Страстное. Горькое. Позорное. Сладкое. Восхищающее.
Такое…такое греховно-паскудно-желанно-необходимое… Он тогда поравнялся с клумбой и подумал: заметила она его или нет? Если нет, то её можно было и обойти, до того не хотелось встречаться с ней, смотреть в её огромные, невинные, любящие глаза. Самка! Но если она заметила его, то… Она уже кричит вон: «Володька… Володька… Володя»… Подходит, распинается: «Ну, и имя у тебя – целый километр… Не вытерпишь». А сама суёт ему цветы и липнет, как намазанная клеем. Намазанная заранее и так смачно, чтоб уж прилипнуть, так прилипнуть. И это у неё получалось.
Волосы её пахли если не цветущими в раю яблонями, то мёдом самого цветущего сада – счастьем. Запах этот преследовал его с детства, и она то ли сама, то ли ветер забрасывал их ему в лицо, и отбросить, отклониться от них, следовательно, и от запаха не было никакой возможности. «И я, дурра, набитая дурра, дурище,- молола она, словно шиной, плечом своим наезжая на него,- клюнула на такое имя и поймалась щукой. Вари из меня уху. Уху и сварил ты. Надо хлебать. И где были мои уши, когда мы с тобой знакомились, если имя Володька во всех учебниках написано – надо объезжать по сто первому километру. Помнишь? Полюби – или не полюби… Как скажешь, так и будет. Но я уже заждалась такого предложения… Только и есть, что так и норовят уцепиться за талию, ухватиться за грудь, ткнуть в лицо моржовыми губами… И… И… Да, ты не зазнавайся, судья правильно о тебе сказала… Зачем ты тогда меня зацепил? Ты перевернул мне всю мою жизнь в самом её начале, а теперь уходишь? Вова? Неужели ты не мог не прийти в этот богом проклятый суд? Что тебя туда затащило? Что? Какой такой Иван? Какой сосед, какой доктор? Иванов ни в родне, ни в нашем классе с роду не было… что ты уставился на меня? Куда ты мчишься? Ты думаешь… ты думаешь… ты думаешь… у тебя в паспорте, у тебя свидетельства о разводе нет – так кто ты мне теперь, и кто я тебе всегда,- ответь своей совести. Ты до сих пор мне муж, Володька. Вот и всё. Завтра и заберёшь это своё от я освобождение. Я позвала бы тебя к себе домой, но у нас, как на грех, гости. Полно родичей, принесла их нелёгкая. Нам лучше заночевать у тебя. Надо же как-то и где-то вычеркнуть эту ночь из жизни, если она мешается под ногами…. Что? День только начался? Да моргнуть глазом не успеешь, как и день пролетит… А не то, давай в кино
завернём, если у нас столько уж этих дней, что без кино их и девать некуда… Заночуем у тебя, а утро вечера мудрей, и мы с тобой по-мудрому разберёмся, что нам делать и что нам не делать. Правда? Ты… ты, Вова, ты всё сам и скажешь, а я буду слушать и молчать. Поживём, Володька, одну ночку в глупости. Пусть что выйдет, то и выйдет»…
Клеем она была намазана настоящим. Клей подсыхал и не просто прилипал, но приваривался, как электросваркой. У цветущей клумбы встретились два тела и два духа, а после её монолога от клумбы отчалило одно тело и один дух. Всё иное-другое испарилось бесследно.
Пришлось заночевать. Время не военное, поезда ходили по расписанию, регулярно, уехать можно было и на следующий день.
Хорошенько пропарил Володька и себя, и Наташку в ванной. Себя ещё холодным душем окатил. Ни на что особо не рассчитывал, позабыл и про то, что она, Наташка, может забеременеть ли, устроить ли ему ещё семейную Полтаву, или того и того похлеще, ну, так и что? Чуть больше пусть будет одной битвой или чуть меньше – без разницы. Но что тут вдруг произошло? Она, Наташка, исполнила полнометражный балет любви! Экспромтом сочинила поэму белым стихом! Честное слово. Догадайся он записать, положить на ноты – его признали бы классиком. Первым на планете. Импровизатором любви. Но какие там могли быть записи, когда император лиры верил каждому слову, каждому звуку своей императрицы, полагая, что теперь-то границы его державы любви неприкосновенны. Неприкосновенны? Лебяжьими крыльями – если и лебеди в подобной ситуации обнимают один другого крыльями,- она, Наташка, обхватывала его, обжигала, удушала и воскрешала вновь, чтобы задушить ещё и ещё не один раз. Возносила его на вершину Джомонолунгмы, ослепляя сверкающим ярче молнии солнцем и обмораживая страстью, потому что солнце там как бы и не грело совсем. Молниеподобное солнце Джомонолунгмы – вот что такое любовь, если кто-то ещё не знает этого. А ведь знать это хотят все. Как и то, что такое счастье.. Счастье – это удушающее объятие лебяжьих крыльев любимой. Какое может быть счастье у ненавидящего? Ревнивого. Недовольного? Сердитого? Трусливого? Счастье шепчет: «Полымем от тебя так и пышет, так и пышет, мой неповторимый… Соскучился? Вижу, вижу, не слепая, хотя молония страсти так и слепит, так и слепит меня всю… Так и слепит!..» Как ему было понять её? Где была она искренней – на суде или в ту ночь? Как ему было понять её, если в данную минуту она поднимала на вершину Джомонолунгмы и как-то называет сластолюбца, слышавшего в объятиях ничтожное «люп-лю», а не рокочущее, подобно работающему мотору в воздухе, «неповторимый»!
А утром полёты…
Воспоминание о полётах встряхнуло его так, как если бы почва под ногами качнулась от землетрясения. Отчаяние нарастало. Ну, почему так? Ну да, разведены они, но… но не для того же разведены, чтобы бросать женщину в постель к… к кому? Что за отношения были у них прежде? Он позабыл о том. Теперь он относился к бабнику, как к последнему, единственному на с веете, неповторимому ничтожеству. Что тут то и что не то? Ревность? Зависть? Ненависть? Всё это вместе в одном сердце.
Володьку Мамонова трясло.
И эта амёба существует рядом? И это ей, амёбе, он исповедовался? Зачем? Увлёкся? Не собрался до конца раскрывать карты, но прикидывал: какие теперь выбирать козыри? Ломать себя было необходимо, само собой напрашивалось это, и подпирало к горлу необходимостью. Мальчишка! Разве так ведут себя с женщиной, как вёл себя он с женой? Тело…дух… какая чепуха… баба… женщина… Чепуха на постном масле. Необходимо быть, постоянно быть, каждое мгновенье быть человеком! И те, кто рядом с тобой – женщины, мужчины ли, знакомые и незнакомые – почувствуют это, поймут и будут вести себя по отношению к тебе соответственно.
А что за человек – это его несчастье, эта женщина – завтра… сегодня! – уже сегодня у него первый самостоятельный полёт… В таком состоянии? Он разобьётся. Погибнет… До самолёта его доведут, а там… бросят, как он бросил Наташку, и он уронит машину на землю… Не-ет!!! Надо пойти и доложить: не могу… но… но почему?- спросят. Спросят, как пить дать. Не ты ли, ещё и упрекнут, рвался в небо. Рвался – когда ещё? Забыл? Время пришло – лети… Да, да и да, это так, это правда. Он ли отказывается? Он физически неспособен, хотя никакой доктор не назовёт его больным. Что соврать, чтобы поверили? Правда лишь рассмешит, его и обхохочут. Снизойдут, может, замечанием: один ты во всём лётном составе и ушёл от жены… И как удалось тебе это, Володька, поделись опытом… И подумается о землетрясении, и пожалеет, что земля не разверзлась под ногами… И падающий Икар… И парящий над Джомонолунгмой Сёмка… В собственной своей постели… А он, желторотый наивняк: девушка, полюби меня… Полюбила. Влип.
И болепроникающий стон озвучил имя:
- На-та-ша…
И за спиной, словно сквозь шорох лебяжьих крыльев, послышался родной, такой желанный голос:
- Ты меня позвал, Владимир?!
Тенью, если в сумерках возможна тень, по совершенно пустой просторной улице тянулась за ним Наташка. И никто из его приятелей, обнаружив их в темноте, даже в шутку не произнёс бы: "чесала".</cut>