На выпускном в детском саду мне не дали портфеля, с которым потом надо будет ходить в школу. Всем на линейке раздали по портфелю, а мне нет. Моя мама была воспитательницей, она отвела меня в сторону и сказала, что мне потом дадут портфель, и не такой как у всех, а лучше. И мне его потом действительно дали. Вроде бы он был синий, а у всех остальных - коричневые. И мой был как бы красивее и с лямками - настоящий ранец, а у остальные просто коричневые с ручкой, так себе портфели. И я вроде бы должен был радоваться, но я не радовался. Мой портфель мне мама вручила на следующий день после выпускного, одна, в спальне детсадовской группы, но я не радовался. Мне не нужен был особый портфель, мне хотелось получить обычный, как у всех, но зато вместе со всеми, а не один на один во время тихого часа как бы исподтишка.
А вот в школу я идти хотел. Хотя почти все дети не хотели, и это было даже круто, на вопрос взрослых, мол, хочешь ли идти в школу, отвечать: «Нет». Это считалось нормальным, взрослые за это не ругали, а хлопали по плечу и говорили, что, ничего, тебе со временем понравится. А я отвечал, что: «Да, хочу в школу». И мне не хлопали по плечу и сказать им было нечего.
Я всю жизнь хотел быть как все, но у меня этого не получалось. Всю жизнь я был один и как-то сбоку.
Я давал первый звонок. Но я этого не ожидал, меня не предупреждали, хотя взрослые наверняка знали заранее. Хотя сейчас я понимаю, что других кандидатур не было и быть не могло: я был самым умным мальчиком в группе, моя мама была воспитательницей в нашем детсаде, и у меня был ранец какой-то особенный и вроде бы синий. Меня вела за руку какая-то десятиклассница, вероятно отличница, а я звонил. Точнее пытался. Звонок звонил очень плохо: за звон у него в нутрии отвечала гаечка на веревочке, а так как я красиво держал звонок за ручку снизу, а колокольной частью вверх, то гаечка где-то пряталась внутри, за что-то цеплялась и звонить нормально отказывалась. Мы шли с отличницей по кругу, я был малеха ошарашен, так как притомился, как и все первоклашки стоять на солнцепечной линейке, пытался звонить в не звенящий звонок и довольно глупо улыбался. В конце концов, я начал трясти его сильнее, гаечка извлекла несколько печальных жестяных перезвонов и мы дошли до высокой лестницы. Затем в колонки громко включили какой-то школьный вальс и все пошли вверх, в страну тяжелых знаний.
В школу ходить мне нравилось, но не долго. Учиться я любил, а вот в школу ходить оказывается не очень. Меня разрушала советская система образования, эта рутина, зубрежка, тягучие и вязкие как смола уроки. Я любил физкультуру, труды и перемены, там была хоть какая-то свобода. Математику не скажу, что любил – как по мне это несколько ненормально любить математику, это как с детства мечтать работать кассиром, просто она мне легко давалась и я решал все контрольные за полурока. Русский язык был крайне скучный предмет, а вот литературу, как и историю я просто обожал, там было очень интересно и тоже немного посвободнее чем на других уроках. Учителя по русскому и литературе всегда зачитывались моими сочинениями вслух, стоя посередине класса, это мало кому нравилось, в том числе и мне самому.
В пионерской организации всего за несколько лет я сделал головокружительную карьеру от старосты класса до горниста – очень быстро стало понятно, что я никак не рвусь вообще к общественно-политической жизни, к тому же на горне в классе никто играть не умеет, а у меня по крайней мере получается лучше других… И я до конца пионерии трубил одну простенькую мелодию на всех торжественных мероприятиях, вносах-выносах знамен и прочей ерунде, стоя рядом с барабанщиком опять-таки где-то сбоку.
Деревенские учителя были довольно слабые, но зато по большей части хорошие – плохой человек в школу работать не пойдет. Но это я сейчас понимаю, что уровень преподавания у нас был не очень, а тогда, с третьей парты все казалось вроде и ничего. Но однажды у нас год проработала учительница русского из города. Ей там как-то не досталось места на тот учебный год, и она ездила к нам в деревню учить местных балбесов, в том числе и меня. Я не мог определить тогда, что она очень хороший и сильный учитель, сидя в своем пятом классе, мне просто было очень интересно на ее уроках, и даже на русском, не говоря уже о литературе, которая тогда у меня стала любимым предметом, и не только уроком, а вообще. Она мне приоткрыла целый мир, как и чем, я уже не вспомню, но после года ее преподавания во мне что-то изменилось. Это был настоящий учитель. А потом через год она уехала к себе в город и на ее место пришла другая, которая до этого учила младшеклашек, а теперь поступила заочно в институт и принялась третировать уже более старшие классы. И я впервые начал конфликтовать с преподавателем – я был поражен разницей, подходом, новыми дурацкими требованиями по шаблону. Книги теперь можно было читать по рекомендованным главам, а не полностью. Как можно читать книгу по главам, что вообще тогда в ней можно понять? Или все это лишь для того, чтобы правильно ответить на вопросы о книге, которые написаны в конце учебника? Меня это раздражало, и я об этом не молчал. Мне было просто неинтересно, но я в свои тринадцать лет не мог ничего аргументировано противопоставить, и мое недовольство вырастало лишь в ссоры с новым учителем. Всему классу было все равно, этим девочкам-отличницам и мальчиках-хорошистам, которые на четыре-пять знали школьную программу и что-то там писали аккуратным почерком в свои аккуратненькие тетрадки. Остальных, кто жил по принципу «лишь бы не спросили» эти проблемы тем более не касались, для них это и не было какой-либо проблемой. А меня, за то, что я постоянно задавал неудобные вопросы, регулярно выгоняли из класса и половину уроков как литературы, так и истории я проводил в коридоре.
История стала моим вторым любимым предметом, сама историчка была намного интеллигентнее истерички по русскому, но она тоже не очень любила, когда с ней постоянно вступали в споры по принципиальным для меня вопросам, задаваемые с несдержанностью юношеского максимализма и отсутствием какой-либо толерантности, и меня тоже отправляли в коридор. Из окна коридора возле кабинета русского был виден парадный вход, там всегда кто-то ходил, и было не очень скучно, а из исторического коридора хорошо просматривался школьный стадион, там часто кто-то бегал вдалеке в разноцветных спортивных костюмах, а на лавочках сидели освобожденные от физкультуры, но обязанные присутствовать на уроке, одетые в одинаковые коричневые робы учащихся страны рабов.
Но надо отдать должное обеим моим учительницам, они не снижали мне отметки, хотя я думаю, что их до сих пор трясет от моей фамилии.
В детстве я дружил с Мишей. В детстве я вообще много с кем дружил, а с Мишей мы ходили в одну группу детского сада, хотя у нас весь класс в нее ходил, но с ним я дружил больше всех. Вместе с Мишей мы поначалу сидели даже за одной партой, но потом очень быстро выяснилось, что он будущий троечник и хулиган и нас быстренько рассадили, вероятно для того, чтобы он меня не испортил. Меня посадили с девочкой, которая стала хорошисткой с перспективой перейти в отличницы. Но когда в пятом классе ее пересадили от меня обратно, то она резко стала снова просто хорошисткой с перспективой в троечницы. А со мной посадили новую девочку, с которой нас в следующем году принимали первых в пионеры, потому что она стала второй по успеваемости в классе. Потом почуяв неладное, классная и ее отсадила и та еле закончила школу на тройки. Такое соседство со мной способствовало еще взлетам и падениям в учебе нескольких людей, пока в девятом классе меня не посадили с Драконом. А так как он уже давно и прочно переваливался с двойки на тройку, к тому же плохо читал по слогам, писал еще хуже и не стремился ни к каким вершинам знаний, да ему бы и не поверили, поэтому наше дальнейшее соседство никак не отразилось на его оценках. Дракон состоял из примерно ста килограммов мышц, провел большую часть школы на тренировках, сборах и чемпионатах, навыигрывал к шестнадцати годам все что можно выиграть, и к старшим классам мы начали видеть его уже регулярно. Его посадили со мной и учителя ставили ему тройки теперь за отсутствие прогулов и моргающие глаза вместо ответов.
Но я хотел написать про Мишу. Точнее я все про себя пишу, но этот кусочек будет через Мишу. Его от меня в первом классе пересадили к простой девочке, они делили вместе тройки, двойки и крайне редкие четверки на двоих и просидели вплоть до выпуска в 9-м классе. К концу начальной школы уже было понятно, кто и как будет учиться, точнее уже учится. Но существование в тепличных условиях одного учителя до 4-го класса еще как-то не так заметно дифференцирует разницу в оценках и знаниях, все идут еще более менее кучно, обрываясь резко вниз лишь в особо тяжелых случаях. Я всю начальную школу старался быть как все и со всеми, и вроде бы это получалось. Я был один из лучших, но это никак не выделяло и никого не раздражало. Проблемы начались, когда мы вырвались из мирка одного кабинета на просторы всей школы к разным учителям. Резко стало понятно, что большинство у нас уже троечники, немного хорошистов, а в основном хорошисток, много двоечников, а вот отличников как-то катастрофически мало и я как-то среди них. Не то чтобы я рвался получать хорошие оценки, я никогда особо ничего не учил и тем более не зазубривал, просто мне нравилось учиться, я привык все делать хорошо, и поэтому учеба мне давалась довольно легко. Классной в 4-м у нас стала довольно взрослая тетка, математичка, она, видать, во мне рассмотрела нового Эйлера и души во мне не чаяла. Весь класс начал считать, что я у нее в любимчиках и поэтому получаю пятерки и похвалу просто так, хотя другие от нее этого видят редко – в основном она брала мальчишек за волосы у самой шеи и водила по классу, на разные лады приговаривая слово «разгильдяй». Конфликт назревал, но я о нем и не догадывался. Все прорвалось, когда в конце учебного года я подрался с Мишей. Он был пониже меня, но очень крепкий и крупный от природы, я же от той же смой природы почему-то был довольно худым и тогда еще не очень высоким. Мы к тому времени с ним особо уже не дружили, но и не враждовали. Подрались из-за какой-то мелочи в коридоре на перемене. Миша даже меня не ударил, просто сильно толкнул, так что я отлетел к батарее, я не плакал, хоть и было больно. Но проблема была не в этом, а в том, что это все увидела классная учительница, которая подошла уже в самом конце и, естественно, назначила виноватым Мишу. Он к тому времени уже был формальным и неформальным лидером среди учеников и все уважительно называли его Миха, и поэтому когда его с мамой на следующий день вызвали к директору, то весь класс естественно принял его сторону, а меня зачислили в стукачи. И вскоре началось, точнее, начался, ад. За следующие полгода я стал изгоем и самым презираемым существом в классе. На уроках, пока смотрит учитель, все вроде еще ничего, максимум можно было получить затрещину, когда он отвернется, но что творилось на переменах и после уроков, лучше не вспоминать. И дело тут не в физическом насилии или унижениях, а дело в повсеместной ежедневной психологической травле при активности одних и попустительстве других. Не то чтобы меня били все подряд, просто многие хотели унизить и с кем бы я ни вступал в драку, даже если я побеждал, что случалось крайне редко с моей хилой комплекцией, класс всегда вставал на сторону моего противника и становилось лишь хуже. Я прятался, убегал, защищался как мог, но только не жаловался и не просил пощады. Главной задачей было как-то выжить на переменах и потом незаметно выскользнуть из школы. В каждом детском коллективе есть такой отщепенец, неприкасаемый, объект общих насмешек и постоянных унижений, над которым издеваются все и каждый в классе, точнее одни, а другие просто смотрят. Это трудно выдерживать и невозможно изменить, это еще хуже чем с кастами в Индии. Только менять школу или кого-то убить, но не думаю, что второе поможет.
Это продолжалось почти пять лет, вначале сильно, потом меньше и больше по привычке, но все равно. В классе, в коридоре, в раздевалке, в спортзале, в столовой, в туалете, в парке за школой, везде. Пять лет ада. Маме я ничего не рассказывал, но она догадывалась сама и несколько раз, особенно вначале предлагала сменить школу - для этого надо было каждое утро ездить в другой поселок, а также это означало сдаться. Но даже дело не в этом я просто хотел как-то тут вот, со всеми, как все, даже не смотря на все унижения, хотелось стать своим для своих. Но как-то все не получалось. Я по-прежнему учился лучше всех – умный мальчик с отличной памятью, при этом меня продолжали учителя выгонять с уроков за пререкания, а класс не считал за человека. Я пробовал, и курить, и играть с ребятами на деньги, но я никогда уже не мог стать для них своим, всегда оставался где-то сбоку и намного ниже. В класс приходили новенькие, они проходили трудный этап вживления, кто-то быстрее, кто-то медленнее, со своими унижениями и побоями, но они все равно не становились на место самого последнего человека в классе, потому что это место было занято. Занято мной. Мне сейчас легко давать себе тогдашнему советы: драться жестче и до конца, а не отбиваться, перевестись все-таки в другую школу или стать в чем-то круче других, чтобы тебя зауважали – учеба в этом плане не котировалась. Но это сейчас. Тогда, да и теперь у одиннадцатилетнего ребенка в такой ситуации нет шансов изменить ее. Единственный путь стать своим, это скатиться в учебе, не выделяться, постоянно прогинаться и тогда возможно тебе достанется место одной из «шестерок» в окружении лидеров. Но я такой судьбы не хотел, я хотел стать своим, оставаясь при этом самим собой, но это почему-то не получалось. И поэтому приходилось лишь терпеть и ждать. Может из-за этого я стал таким закрытым и упертым? Может быть. Но не думаю что только из-за этого, много что еще со мной происходило и плохого и хорошего в те годы. А все рано или поздно заканчивается, постепенно закончилась и эта травля, все немного подросли, перетасовались, и к 9-му классу меня уже не трогали и я с некоторыми, а потом со многими, в том числе и моими бывшими врагами, начал снова дружить. Затем многие троечники и хорошисты поуходили в техникумы и училища, остались в основном лишь отличники и двоечники, одни доучиться до института, другие до армии. Нас соединили с параллельным классом в один и началась совсем другая жизнь…
У нас образовалась небольшая компашка и последние два класса пролетели в каком-то чудесном сне, вероятно в качестве компенсации за те темные пять лет отщепенства. Учиться я хуже особо не стал, но ходил в школу теперь больше не за знаниями, а за развлечениями. Я хоть и оставался одним из лучших учеников, точнее просто лучшим учеником (была еще была парочка лучших учениц), но у меня выходили в дипломе несколько четверок, поэтому мне предлагали их пересдать, что бы получить медаль. Я отказался, так как тогда не понимал особо, зачем она мне нужна, впрочем, не понимаю этого и сейчас. На последнем звонке я нес на плече первоклассницу (к семнадцати годам я заметно вытянулся и окреп) и в руках у нее был все тот же звонок с гаечкой. Я заранее предупредил кроху, что его надобно держать колокольной частью вниз и гаечка на этот раз звенела намного веселее.
А после последнего звонка были экзамены, выпускные, пять штук, которые я естественно все сдавал на пятерки. И вот последним была моя, пусть уже не столь любимая, но по-прежнему преданная математика. Я за двадцать минут решил первые четыре задания и вот уже с полчаса сидел над задачкой про треугольники и в конце концов понял, что я ее не решу и это будет четыре балла. Я начал потеть и тереть лоб, но это как всегда не помогало. За пятнадцать минут до конца экзамена стало понятно, что об эти треугольники споткнулись все, в том числе и остальные две отличницы и пятерок не будет ни у кого. Моя первая классная руководительница уже к тому времени была на пенсии, и нас, покидав от одного учителя к другому, на выпускной год сунули к новой математичке. Она, видя такие дела на последнем, ее экзамене, нас всех троих, сдававших до этого все на пять, по одному вызывает в коридор и молча, показывает решение последней задачи. Вначале я не мог понять, зачем кто-то из приемной комиссии зовет меня в коридор, я был взволнован, что не мог победить треугольнички, времени оставалось мало, я волновался и хотел еще попотеть над задачкой, но конечно пошел, раз зовет начальство. Увидев решение и поняв его, я сразу пошел на свое место, думая на ходу. Я шел в белой рубашке, да и все кругом были в белом и достаточно нарядные, но мне все резко стало таким лживым и грязным. Я сел на свое место и первой мыслью было оставить задачу нерешенной или еще лучше написать что-нибудь эдакое вместо решения, последнее послание учителям, так сказать. Но я смалодушничал. Мне захотелось иметь пять красивых пятерок по выпускным экзаменам, мне захотелось быть, точнее, остаться первым, одним из лучших. И сделать это любой ценой. И я написал правильное, подсказанное мне решение. И я получил свою пятерку, пятую, последнюю. Но я был не рад ей. И тогда, и сейчас. Я упустил возможность получить свою заслуженную четверку и променял ее на нечестную пятерку.
На выпускном бале все довольные хлопали, и я довольный хлопал. Мне вручили диплом первому, как лучшему ученику и даже говорили что-то про «великий рост и великие дела», но мне было противно.
Я закончил школу, поступил в институт на государственное отделение, на очень престижный факультет, своей головой. Там был очень большой блат, и пробиться простому смертному из деревни было очень трудно, но я смог, последним в списках среди золотых медалистов, но смог. Перед этим родственники предлагали поехать в другой город, поступать стопроцентно в другой ВУЗ, в который я не хотел, на специальность, которая была мне не интересна – я отказался. Я хотел поступать именно туда, куда поступал, наперекор родителям, практически без шансов на успех. Я никого не слушал, делал, что хотел и добился своего. Правда, буквально через полгода учебы, после первой сессии, я очень сильно разочаровался в нашей высшей школе, в которой студенты делают вид, что учатся, а учителя, что учат, забил на учебу, резко стал троечником, прогульщиком, нарушителем дисциплины и провел в стенах института прекрасные пять лет своей жизни, но это уже совсем другая история.
В школу я все-таки ходил не зря, она меня все-таки кое-чему научила – и не как вычислять треугольнички, мне это ни к чему, я научился в ней никогда не сдаваться и не размениваться. Не сдаваться и не размениваться. Не сдаваться. И не размениваться. А еще – вовсе не обязательно стремиться быть как все.