Холодный автобус движется по улицам нового района, бесконечное число раз поворачивает, останавливается, с шипением лязгают двери. Снегирев сидит у обледеневшего окна и смотрит через процарапанную щель на улицу: на голые стены одинаковых домов, горы стылой земли под снегом, траншеи. Он сидит, навалившись на стекло, подняв воротник потерявшей вид шубы. Он не узнает ни домов, ни улиц и не старается узнать их. Снегирев не сразу ответит в каком городе, куда и зачем он едет. Он готов ехать так бесконечно, ни о чем не беспокоиться, никуда не стремиться, вспоминать то, что вспоминается, думать о том , о чем думается…
…Солнечный летний день. Деревенский двор полон взрослых. Маленький Саша с ребятишками шныряют за изгородью. Из дома выносят гроб. Умер деда Паша. Бабушка и другие женщины громко плачут, у них красные, как у деды Паши, носы. Снегиреву немножко страшно. Какая-то женщина дает ему теплую шаньгу: « Помяни, Сашенька, деду Пашу.» Это тетя Люся. Она утыкается лицом в платок и поспешно отходит…
Снегирев хорошо помнит своего прадеда: его большой, сильно обтянутый кожей лоб, влажные, всегда грустные глаза. Теперь, в свои сорок пять лет, Снегиреву кажется, что он похож на своего прадеда.
Снегиреву сорок пять лет, в его паспорт вклеена последняя фотография. Но часто ему кажется, будто и не жил он вовсе, будто все, что было, было не по правде, было не главное, главное – впереди. Снегире знает эти мысли и, как своим старым знакомым, грустно усмехается им.
-«Все уже было.»
Улица за окном. Его далекая юность. Первая любовь. Саша Снегирев ездил к своей единственной зимними вечерами в нетопленном автобусе, также смотрел в окно и думал о будущем. Вполне серьезно связывал его с простой рабочей девушкой, даже не окончившей школу.
Умудрялся как-то все себе объяснить и успокоить себя. Однако, уже тогда у Снегирева часто возникало ощущение, будто все, что происходит, происходит не с ним. Он только смотрит со стороны.
Он остается все тем же особенным, всеми любимым мальчиком, а этот, в отутюженных коричневых брюках, в начищенных ботинках, это не он. Это другой, едва знакомый и даже мерзкий.
Но тогда же шестнадцатилетний Саша Снегирев вдруг ясно увидел, что совершенно обычным образом проживает свою жизнь. И ничего больше не повторится. Вот он загулял, как все городские и деревенские парни, вот страдает, потом женится, начнет размножаться, потом состарится и умрет. Никто не говорил этого Саше, никто не подводил его к страшной пропасти. Он сам заглянул в нее, задумался, испугался, хотел бежать, но назад дороги не было.
И это было самое начало. И грусть Сергеева была тогда только сладкая юношеская грусть. Эта грусть даже нравилась Сергееву, наполняла его жизнь терпким соком неразделенной любви, мобилизовала на самоутверждение. Еще сильными оставались надежды, впереди было много не испытанного, любопытного, приятного.
…А время шло. Пришла вторая любовь, не детская, со всеми положенными к ней пунктами, и Снегирев с усмешкой принял назначенное ему. Сыграли свадьбу. Жена Снегирева оказалась человеком не злым, покладистым. Сам Александр тоже не любил обижать живущих рядом с ним людей, поэтому без особых вздыханий сделался послушным мужем. Может быть такое благоприятное стечение обстоятельств уберегло семью Снегиревых от бездны неразрешимых супружеских конфликтов, которые, порой, наполняют семейную жизнь людей особым, сложным, по их мнению, смыслом, трагизмом даже, а самих людей умудряют опытом.
Когда у Снегиревых появился сын, Александр отметил для себя: поставлен, пожалуй, последний что-нибудь значащий крестик в графу его жизни. Впрочем, что значащий? Вот в их комнате появилось незнакомое маленькое существо. Начинает жить человек. Скоро он научится говорить, думать, верить, страдать и великая бессмыслица повторится в который раз. А пока малыш просто смотрит на своего родителя, и тот, не выдерживая этого долгого открытого взгляда, отходит, берется за первую попавшуюся под руку домашнюю работу.
К тому времени мысли о смерти уже не вызывали у Снегирева тоски и грусти. Они не были наваждением, как в юности. Это была надоевшая боль, на которую усталый больной махнул рукой. С виду же Снегирев был вполне нормальный человек, не обязательно мрачный.
Постоянное ощущение бессмысленности жизни не мешало ему исполнять обязанности человека перед окружающими. Он выучился, работает, имеет семью, толкается в очередях, распределяет свои расходы. Кому какое дело, о чем он думает. Снегирева давно не интересуют окружающие его люди, их разговоры, их страсти. В молодости, когда люди еще прислушиваются друг к другу, Александр посвящал кое-кого из друзей в свои мысли и, казалось, находил понимание. Но скоро он заметил, что друзья слушают его лишь затем, чтобы следом рассказать нечто в этом же роде, но о себе. А особенно вдохновенно повествуют, как им удалось в конце концов преодолеть пессимистические настроения. Оказывалось, что Александр просто еще не дорос до чего-то и все. Снегирева удивляло это снисхождение: по каким таким причинам все его понимающие друзья оказались впереди его по интеллектуальному или какому-то другому развитию? Конечно же, задай Сергеев этот вопрос любому из них прямо, друзья в один голос закричали бы: « Да что ты! Вовсе нет! Вовсе мы не считаем себя выше по интеллектуальному развитию! Просто, понимаешь…» - И далее полились бы реки объяснений, теорий, советов у каждого своих, одинаково непогрешимых и одинаково чуждых Снегиреву.
Теперь он крайне редко общался с людьми помимо работы, да и на работе его ответом на любые вопросы было единственное слово: «Не знаю». Книги он считал теми же людьми, их разговорами, объяснениями, теориями. Он не находил в них открытий для себя, не находил и особого удовольствия. Все чаще его мысли уносились далеко-далеко в пору его раннего детства. Сергеев отчетливо видел себя маленьким, большеглазым мальчуганом в коротких шортах с голыми гладкими ножками и с отвращением глядел на худые, покрытые лишайником волос, чужие ноги, на чужое желтое лицо в зеркале, глубокие складки у рта, глупые пьяные глаза. « Да, это я. » - усмехался он.
Непостижимо быстро промелькнула большая часть его жизни. Сколько было городов, людей, сколько вот таких автобусов, таких пустынных улиц и домов. Сергеев поеживается от холода. Ему вспоминается другая дорога в быстро сгущающихся зимних сумерках. Дорога убегает далеко вперед вдоль по замерзшей реке. Маленький Саша с бабушкой едет в деревню. Саше страшно от того, что, где-то совсем рядом, внизу глубина и быстрина студеной черной воды. Пузатый автобус почти стоит на месте, хотя непрерывно дергается и качается. Шофер то и дело переключает передачу. Зудит и зудит мотор, пахнет бензином, Сашу от этого тошнит. Бабушка вытирает ему платком лицо, испачканное пальтишко и очень жалеет внука.
Бабушка была для него самым любимым человеком на свете. Они всегда были вместе. То он гостил в деревне, то бабушка подолгу жила у Снегиревых. Летом в доме бабушки всегда было полно детворы: дальние и близкие братья и сестры. Дети спали все вместе на полу. Утром солнечные лучи пробивались сквозь щели в ставнях, яркие полоски света горели на тканых половиках. Пахло пестрым стеганым одеялом и кочмой. Дети просыпались, затевали возню. В залитой солнцем кухне суетились женщины. Дети выскакивали во двор, бежали к реке. Быстрая протока играла на солнце, слепила глаза. Противоположный берег дышал прохладой, до самого обеда оставаясь в тени тополевого леса.
Саша ничем не отличался от своих деревенских сверстников. Разве что не так громко кричал, как они и беспрекословно слушался взрослых. Сергеев не помнит, чтобы деревенские дети были менее избалованными, более послушными, чем городские, не помнит, чтобы они свято чтили своих родителей, как это часто изображается теперь. Все было наоборот. Его двоюродный брат Валерка плакал только от побоев и то не надолго. Сашу же достаточно было остановить кому-либо из взрослых, пристрожить, и он еще несколько дней тяжело переживал свой проступок, а запоминал его на всю жизнь.
Это была самая счастливая пора жизни Снегирева. Снегирев не считает это своим открытием. Он знает, что многие, а может и все, с умилением вспоминают свое детство. Но что за дело Снегиреву до всех. Его воспоминания о своем, и отнюдь не умиление вызывают они. Александр знает продолжение этого счастья и отбросить его невозможно. Счастье, которое он ребенком не понимал и не мог понять, пролетело и исчезло навсегда. Остались эти безликие пяти и девятиэтажные дома, эти красные морщинистые руки, эта вытертая шуба.
Мог ли этот человек назвать свою жизнь нормальной? Уже к тридцати годам Александр совершенно не мог оставаться один. Он боялся. Он ненавидел пустоту, пустую комнату, пустую кровать, ненавидел ночь и тишину. Любая безобидная мысль: будь то о работе, о завтрашнем дне, когда на обед, когда в прачечную, что не забыть, любая такая мысль с невообразимой быстротой трансформировалась в мысль о смерти. Если, к примеру, Снегирев думал, что до встречи с женой остается столько-то дней, тут же начинало мелькать: его свадьба, молодая веселая жена, ребенок. Сколько лет они прожили вместе? Пятнадцать. Осталось лет двадцать или меньше. Через двадцать лет он будет стариком, а его жена – старушкой. Он будет болеть и злиться, но время безжалостно, и несмотря на его злость, он умрет и станет тихим. А пока не умрет, вокруг будут шушукаться разные люди. Вот, мол, не хочет небось умирать-то, а подишь ты!
Ночами забыться Снегиреву удавалось только часам к трем, измученному и несчастному. Сны его были кошмарны: кровь, кости, вареное человеческое мясо, физически ощутимая боль. Снегирев просыпался, сердце испуганно толкало кровь по артериям, ужасные картина еще долго казались действительностью.
Вот когда Снегирев по-настоящему полюбил свою жену и сына. Полюбил за то, что они есть, и он обязан содержать их, суетиться, беспокоиться за них. С ними он смеялся и даже, когда голова шла кругом от бесконечных дел, а ноги гудели от беготни, Снегиреву было радостно. Он засыпал, обняв жену, что-то бормоча ей спящей, и гораздо легче отмахивался от железных, неоспоримых истин. Такое тоже было, но это не было освобождением Снегирева. Неведомая, жестокая сила не оставляла в покое больной его мозг. Как кошка с мышкой играла она бедной отчаявшейся душой. Как мог он, слабый человек, противостоять всесильной мысли?
Случались минуты, когда Александру казалось, наконец-то он нашел, о чем надо думать, чтобы успокоиться; « Есть же в мире любовь, смирение, есть гармония и красота простой жизни, жизни без претензий. Есть же все то, что принято называть радостями жизни. « Ну умрет он. Да и черт с ним, в конце концов. По крайней мере кончится эта мука.» Нередко Снегирев готов был уже обрадоваться такому раз и навсегда принятому решению. Появлялась надежда, хоть чуть-чуть изменить свою жизнь, хоть чуть-чуть поспокойнее прожить ее остаток. Но не тут-то было. Продолжение витало где-то близко: «Ты не боишься мыслей о своей смерти, Александр? Ты молодец. Но ты ведь прекрасно знаешь, что есть мысли и пострашнее. Ведь ты их знаешь»
- «Только бы они сейчас не всплыли. Только бы не они.» - Лихорадило Снегирева. И они сею же секунду являлись. Мысли о состарившихся родителях, о милой сердцу бабушке, о неминуемой с ними разлуке. А еще есть самый близкий человек – жена, есть сын.
- «И зачем так устроено, что человек связывает себя с другим человеком сильнейшим из всех чувств – любовью. Зачем все пронизывающая, добрая, теплая любовь к родным и близким, к родителям, к детям, если впереди верная их утрата.» - Снегирев готов был плакать, а железные, неоспоримые истины торжествовали.
« Вот в каких заботах ты будешь доживать свою жизнь, Александр».
Конечно же Александр говорил о своих муках жене. Не часто, но рассказывал, как и от чего ему тяжело. Понимал, что, наверное, этого делать нельзя, что его болезнь может оказаться заразной, и тогда будет совсем плохо. Понимал, но был не в силах хранить все в себе. Не раз по ночам Снегирев тихонько тормошил жену и шептал: « Аня, а Аня. Мне опять страшно.» Жена, привыкшая к некоторым странностям мужа, поворачивалась к нему, обнимала и сквозь сон успокаивала: « Спи, мой маленький. Ничего не бойся. Я же с тобой.» И это действовало, непонятно почему, но Александр вскоре действительно успокаивался и засыпал…
Сейчас Снегиреву сорок пять лет. Между далеким детством и зрелостью в жизни этого человека – пробел: годы глупой радости, горлопанства, неизвестно откуда взявшегося беспредельного самомнения и одержимости. Годы за которые стыдно. За детство Снегиреву не стыдно. Воспоминания о нем печальны, безысходны, они отстраняют Снегирева от действительности, но эти воспоминания – поздняя любовь Снегирева.
Последние годы у Александра все чаще возникало желание побывать на родине. Жена отнеслась к его намерению с пониманием. Снегирев даже подумывал поехать вдвоем, но выкроить из семейного бюджета на такую дальнюю дорогу оказалось невозможно. Жена предложила Александру взять с собой сына, и Снегирев было загорелся. Однако четырнадцатилетний мальчик принял эту идею без энтузиазма, предпочел провести зимние каникулы со своими сверстниками. Александр поехал один.
Он провел в городе своего детства несколько дней. Был во дворе их дома. Казалось, что теперь там живут плохие люди. Окна грязные, нет белоснежных тюлевых занавесок. Хозяева смотрят на Снегирева искоса. Создавалось впечатление, что в доме идет побелка, или жильцы собираются куда-то переезжать.
На один день Снегиреву удалось выбраться в деревню своей бабушки. Там картина была еще мрачнее. В деревне не единой живой души, окна домов заколочены гнилыми досками, все занесено снегом. Кое-как Снегирев пробрался с дороги к дому, где когда-то жила бабушка. Изба покосилась, стекла в рамах разбиты, из темных углов веет смертью. Снегирев стоял у ворот и знал, что видит все это последний раз…
Холодный автобус качается из стороны в сторону, пыхтит, слышны негромкие голоса пассажиров. Снегирев возвращается домой. У его ног небольшой чемодан, в нем подарки жене, сыну. Впереди трогательная встреча.
- « Есть еще радости в жизни. – думает Снегирев. – Не все крестики поставлены в ее графу. Мы с Анютой будем жить долго и хорошо. Дети будут уважать нас, внуки любить. Мы до старости будем ходить под руку и будем жалеть друг друга. А потом…»
Снегирев неподвижно сидит у застывшего окна, смотрит в темноту и знает, что потом будет самое страшное в их жизни – их смерть.