НА 1-м СНИМКЕ: Два клочка конвертов, на оборотной, чистой стороне которых один из двух десятков листков бумаги, не вклеенных в Тетрадь.
НА 2-м СНИМКЕ: Пособие ГУЛАГА с записями на нём Дмитрия Гриневича.
Перелистывая Тетради, видим клочки конвертов, листочки бумаги и инструкции Гулага по лечению заключённых. На внутренней стороне клочков конвертов и на инструкциях мелким бисерным почерком Дмитрий Гриневич описал свою жизнь в лагере.
На некоторых страницах Тетради с воспоминаниями мы видим вклеенные листки бумаги, на которых красивым, но бисерным почерком что-то записано.. Кроме того, в Тетрадь вложен ещё 21 листок с такими же записями, - стопка листков, скреплённая канцелярской скрепкой. Прочесть их можно только с лупой и то с трудом. Эти записи - эпизоды лагерной жизни Дмитрия Гриневича
По какой-то причине часть листков бумаги не была приклеена к тетрадным листам, как были прикреплены открытки, конверты, фотографии, как были вклеены другие листки. Они даже не были уложены в конверт.
На каждом листке и приклеенном, и в пачке запись какого-либо события «одиссеи» художника, запись наиболее ярких эпизодрв из лагерной жизни – этапа и первых месяцев лагерей в 1938 году.
Последующие годы в Кулойлаге - 1939, 1940, 1941 и первая половина 1942 описаны на листах крайне скупо – на каждый год отведено всего по нескольку строк. То ли не было ярких событий, то ли события, которые поначалу поражали, стали обыденными, то ли был только намечен план последующего рассказа, который так и не осуществился, - мы этого не знаем. Дмитрий Гриневич ограничивается перечислением, когда, где и кем он в лагере работал.
Когда Гриневич решил упорядочить свои воспоминания и завёл Тетради, он не стал писать заново о прошлых событиях, - он просто вклеил листочки, на которых записал по горячим следам об этапе и начале лагерной жизни. Но вклеил не все листки, - а только их часть, а оставшиеся не вклеил, но и не выкинул.
Он сохранил эти листки со своими записями, но переписать их потом в Тетрадь, видимо, не было душевных сил. Эти листки бумаги - осколки прошлого, свидетели каторжной жизни, память о ней. Сегодня, спустя 75 лет они кажутся чем-то нереальным, но не поверить тому, что там написано нельзя.
Возможно, часть листочков и клочков конвертов была переписана, и тогда он уничтожал старые листки, а другие листки ждали своей очереди. Может быть, были и другие ещё не переписанные листки, - нет продолжения некоторых начатых рассказов. Скорее всего, они были просто утрачены.
Его записи трудно «состыковать». Это не последовательный рассказ о том, что было, это просто записи человека (зэка), который отражает эти картинки своей жизни на клочках бумаги, которые он раздобыл. Нарисовать на этих клочках невозможно, и он не рисует, а записывает. А на открытках, где места больше, – рисует. Он привык отражать мир на бумаге рисунком. Но если нельзя нарисовать, он пишет. И эти записи похожи на наброски рисунка.
Всё, что осталось, что мы увидели и прочли, - это сплошное чудо. Это чудо, что он сумел в лагере записать увиденное на клочках бумаги. Чудо, что они сохранились за пять лет Кулойлага и Унжлага. Чудо, что он сумел вынести их за зону. Чудо, что они сохранились в военное время. В общем и целом, это чудо, что многие листки дошли до нас, что мы их можем прочесть. И при чтении их кажется, что на них записана боль его души, что писал он не марганцовкой, а своей собственной кровью.
Дмитрий Петрович записывал события, то, что видел и чувствовал. Записывал как-то отстранённо: вот это было и это, и это…
А кому и как он ещё мог в те дни об этом рассказать? Пока что, только клочкам бумаги. И он как-то умудряется пересылать эти листочки Анне...
Вот, может быть, потом, когда освободится, и сумеет нарисовать… Но ПОТОМ он не мог рисовать то, что ТОГДА увидел… Возможно, сил не было вспоминать и представлять…
Когда вы прочтёте эти записи, поймёте, почему мы называем это чудом. На листочках, вроде бы, простой, бесхитростный рассказ и том, что видел художник, что чувствовал, о чём думал. Простой-то – простой. Но читая его, испытываешь сильнейшее эмоциональное потрясение. Полное ощущение личного присутствия.
Переживаешь так, будто сам испытываешь всё то, что довелось испытать ему, добрейшему человеку, мягкому и сверхинтеллигентному, который сначала беспокоится о других, а уж потом о себе. Человеку терпеливому и смиренному, беспрекословно повинующемуся любой власти. Человеку, который ни на что не жалуется, не стонет и не ропщет. Человеку, который живёт с огромной любовью в кровоточащем сердце.
Дмитрий Гриневич находился в лагере в самые страшные годы - 1938-1943. В Кулое с самого начала его существования была высокая смертность. До войны за год умирал каждый четвёртый, в зиму 1941-1942 гг. - каждый второй. Трупы просто сбрасывали в наспех вырытые ямы. Можно понять Дмитрия Гриневича – почему он перестал записывать в 1939 годы события в лагере, свидетелем и участником которых он был: описывать, как всё это было, как умирали люди, как люди переставали быть людьми, - было мучительно, разрушало мозг, который отказывался воспринимать и осознавать увиденное. Тем не менее, два эпизода Гриневич приводит. Только два эпизода. И никаких обобщений. Он вообще этого избегает. Их нет.
Многого чего в его записях нет. Нет ни малейшей критики начальства. Нет даже простого неудовольствия чьими-либо действиями. Он как бы отстранён от всего. Похоже, Дмитрий Гриневич нашёл способ выживания в нечеловеческих условиях. Он всё видел, всё слышал, всё понимал, но ни на что не реагировал.
Он не отреагировал даже на то, что в июне 1941 года началась война. Нет об этом ни слова: ни о войне, ни об отношении к ней. Как будто, она не началась, как будто, она не шла. Как будто её вообще не было… Война начинается в его записях только тогда, когда его после освобождения призывают служить.
Но, может быть, Дмитрий Гриневич и не искал способ выживания. Скорее всего, он просто и был таким: всё и всех оправдывал. Не хотел никому причинять зла. В его характере вообще не было зависти, злобы, мстительности. Только всепрощение. Всепрощение и стойкость. Он безропотно принимает все удары судьбы. Ни на кого не обижается, не сердится, не злится. Не мстит, не злорадствует. Терпеливо и послушно сносит всё. И продолжает жить.
Если кто-то подумал, что Дмитрий Гриневич не чувствует душевную боль, - это не так. Он её чувствует, как никто другой, - только не показывает виду, чтобы не доставлять другим неприятных минут. Он всё носит в себе, и, наверное, от этого ему ещё больнее. Он только замыкается в себе, чтобы его боль не выплеснулась на других.
Продолжение следует: http://proza.ru/2014/06/10/279