Измена

“ИЗМЕНА”


Посвящается моему другу
Сергею Аветисяну

Москва

10 декабря 2006 г.


Разговаривают два психиатра.
– А где этот псих, с манией преследования, который всё от мафии прятался?
– Да его пристрелили на прошлой неделе.




Я хочу рассказать про свой последний, чудовищный заход в дурдом, в проклятом 98-м году.
Первая смерть случилась 1-го июня. Погиб мой друг Лёша Острецов, молодой парень, двадцати лет. Он был наркоманом, и к тому времени уже несколько лет сидел на героине. Меня до сих пор мучает его смерть, ведь это я когда-то дал ему попробовать циклодол.
Я жру колёса в память о тебе.
Теперь ты там, где ни колес, ни шприцев.
Исколотые вены спят в земле,
Ну, а моя жизнь в вечном кайфе мчится…
Я узнал о его смерти не сразу, а только осенью, когда был выпущен из больницы в отпуск на выходные. По дороге домой я решил заскочить к Лёше. Я хотел попросить у него помощи в моей борьбе с мафией. Лёша, как наркоман со стажем и с опытом, тусовался с разными криминальными элементами.
Дверь мне открыла его жена. Я спросил Лёшу, а она мне ответила, что Лёша умер.
– Когда?
– Первого июня.
– А от чего? Какой диагноз?
– Отравление неизвестным ядом.
Это сообщение ударило меня, как обухом по голове. Дело в том, что этот диагноз я уже слышал. Я понял, что это были мафиозные разборки, и Лёшу просто убили.
Я вспомнил нашу последнюю встречу с Лёшей. Он был какой-то странный, даже не пьяный или наколотый, но совершенно безумный. Он говорил о сыне-младенце, как он подбрасывает его к потолку, потом ловит, крутит его во все стороны, и сам при этом размахивал руками. Было в этой сцене что-то ужасное. Потом, по ходу разговора, он как-то отвлёкся, и обвёл взглядом мою кухню. Нехороший это был взгляд, какой-то оценивающий.
– А не грабануть ли эту квартирку? – читалось в этом взгляде. Но он смутился, и мы продолжили беседу.
Уже потом, после его смерти я понял, что, скорее всего, он был должен денег, и его поставили на счетчик. Но он не стал никого грабить, и даже не продал свою квартиру, видимо просто оставив её жене и сыну. Да и деньги его уже бы не спасли, он крепко сидел на героине.
Он пришёл ко мне в день своей смерти, но меня не было дома. Я запомнил, что 1 июня в тот год я выступал с чтением стихов в библиотеке на Соколе. Жена потом мне говорила, что приходил Лёша, совершенно пьяный.
Проститься с ним мне не удалось.

А насчет “отравления неизвестным ядом” нужно сделать небольшое отступление.
У моего отчима (Царство ему Небесное) есть старинный друг – Феликс. И у этого друга случилась беда. Его сын, Андрей, был связан с каким-то криминалом. Его убили, и диагноз был тот же, что у Лёши – отравление неизвестным ядом. Его нашли в ванне на чужой квартире мёртвым. Когда родители обратились к ментам, то менты просто отказались заниматься этим делом, а матери сказали, что за сыном было какие-то должки, а вы лучше подумайте о втором вашем сыне. И Феликс с женой забрали заявление из милиции. Жена Феликса, Татьяна, рассказывала мне потом, что Андрей знал заранее о своей смерти и очень мучился. И, кроме того, он перед смертью зачитывался моими стихами, обращался к матери:
– Ты посмотри, как он написал!
Я не был знаком с Андреем, но иногда я молюсь за него, также как и за Лёшу. Это мои люди, мой крест.

Раз уж зашел разговор о моих стихах и о смерти, то я хочу вспомнить ещё одного человека. Его звали “Праздник”, он был художник. Я видел его пару раз у Аветисяна, но толком с ним не поговорил ни разу. Он умер, и умер как-то странно. Он пошёл на какую-то стройку и замерз в снегу. К нему подходили строительные рабочие, предлагали помощь, но он их послал. А потом, когда я узнал об этой смерти, Аветисян мне сказал, что “Праздник”, буквально перед смертью зачитывался моими стихами, и вынес такое резюме: – Вот кого надо печатать.

Но вернёмся к 98-му году.

Вторая смерть была сестры моей бабушки Лидии Ивановны. Я предложил свою помощь, и много мотался по всяким конторам с моим дядькой, Борисом, генералом ФСБ. (Он еще появится в моем рассказе). Меня удивило, что генерал ФСБ совершенно не разбирается в том, как положено хоронить, особенно в церковных делах. Убивать в ФСБ учат, а похороны организовывать не научили. Но это так, к слову.
Я вспомнил эту смерть, хотя в ней не было ничего особенного, кроме одного. Моя мама, которая тоже присутствовала на похоронах, запрещала мне нести гроб с телом бабушки, поскольку у меня с ней родная кровь. Есть такое суеверие. Хотя потом я узнал, что это местное суеверие, в других районах России наоборот – принято именно детям покойного нести гроб. А в тот раз, как-то было мало мужчин, и я всё-таки схватился тащить этот гроб. Считается, что это к несчастью. Конечно, наплевать на суеверия, но на то они и суеверия, что они начинают действовать, когда отнесёшься к ним серьезно, то есть поверишь в них.

17 июля в том же проклятом 98-м году умерла моя любимая тёща – Татьяна Анатольевна. Я очень любил её, это был по настоящему близкий и родной мне человек. Но на похороны я поехать не смог. У меня не был готов загранпаспорт, а ехать надо было в Таллинн. Так что Ольге пришлось одной этим заниматься.
Оставшись дома один, я взялся поминать любимую тёщу. К этому времени я уже был в отпуске, и как раз получил очень приличную на мой взгляд зарплату и отпускные. Я не пью водку, но тогда почему-то всё время пил именно водку, и у меня с каждым днём всё сильнее съезжала крыша. К тому же начался август. А август у меня (так же как у Ахматовой) тяжелый месяц. Чаща всего именно в августе я попадал в дурдом. Летом прожаришься на солнце, сбросишь немного вес, и начинается раскрутка. Врачи всегда мне запрещали пребывать на солнце. Солнце вредно влияет на шизофреников. Но куда от него денешься, если я работаю на улице.
Я пил с друзьями, и однажды вечером, когда уже все напились, мне захотелось посмотреть свеженькой порнухи.
Я всю жизнь увлекаюсь онанизмом, порнухой всякого вида, газетенками, фотографиями, видео и т. д. Я съездил на “Речной вокзал”, и купил газетёнку под названием “Крутой мен”. В ней было много фотографий, рекламы и разных объявлений и предложений. И вот тут я дурак позвонил по телефону, указанному в рекламе. Это был телефон какого-то пейджера и к тому же я звонил с домашнего телефона. Мне перезвонили и предложили встретиться на Курском вокзале.
Для меня Курский вокзал, благодаря великому Венедикту, место мистическое. У меня одно время был бред и даже галлюцинации по поводу Курского вокзала. Если в Петушках всё время цветет жасмин и не умолкают птицы, то на Курском вокзале наоборот – погружаешься в бездну.
 И как раз на Курском вокзале я встретил своего черного человека, как я его потом назвал. Он продал мне видеокассету, и как мне показалось – довольно дёшево. Я приехал домой и тут же прокрутил её на магнитофоне. Это была частная любительская съемка, и было очевидно, что снято изнасилование. Хотя запись была сделана очень тонко и хитро, и догадаться о том, что происходит изнасилование, можно было только по реакции женщин. Меня это тогда ужасно возбудило, и я весь вечер дрочил на эту кассету. Но и этого мне было мало. Я (дурак такой) позвонил на этот пейджер ещё раз и купил вторую кассету. И вот тут-то всё и началось.
Вычислить меня по домашнему телефону не составляет труда.
Начался наезд, и я тут же “сел на измену”. Крышу снесло напрочь.
Я заметил за собой слежку, тем более, что те люди, которые решили на меня наехать, и не скрывали её. Наоборот, я должен был понять, что мной интересуются, от меня чего-то хотят, и, в конце концов, вступить с этими людьми в контакт. А там – бери меня тепленького и диктуй условия.
В первый момент, когда я заметил за собой слежку, я курил на кухне, высунувшись в окошко со второго этажа. Под окошком стояла лавочка, и на ней сидел человек, которого я раньше у своего подъезда не видел. И этот человек внимательно смотрел в моё окно. Я, высунувшись из окна, курил, а он смотрел на меня, и даже поднял руку, как бы приветствуя меня. Я понял, что за мной следят, что началась какая-то разборка, и что на меня наезжает мафия.
К этому времени вернулась из Таллинна жена, привезя с собой сына и полуживого тестя, который пил несколько месяцев, да так, что даже не попал на похороны жены. Ольга до сих пор не может мне простить, что хоронила мать в одиночку.
Человек на лавочке был не похож на бандита, видимо это был какой-то бомж. Скорее всего, его просто наняли, чтобы он сидел и смотрел мне в окно, тем самым провоцируя меня на “измену” и вынуждая вступить в контакт. И всё же, несмотря на то, что моя крыша съехала напрочь, я понимал, что вступать в контакт с мафией мне не следует. Я не смогу им ничего противопоставить, и они сделают со мной всё, что угодно.
И дальше, выходя на улицу, я стал замечать некоторые неприятности. Я зашел в магазин, стоящий рядом с моим домом. В магазине какой-то человек кавказского типа и в черных очках разговаривал с продавщицей. Продавщица была ему знакома, может быть это вообще был хозяин ларька. И вдруг, неожиданно, он поворачивается ко мне, улыбается и говорит продавщице: “Деточка, обслужи моего дружочка”. Я запаниковал, выскочил из ларька и побежал отсиживаться дома.
Потом я позвонил Севе и попросил его приехать ко мне. Сева тут же откликнулся. Я уже не мог в одиночку выходить из дома. А с Севой мы вышли немного прогуляться на канал, и тут же на бережку увидели этого кавказца в черных очках. Он опять улыбнулся и прошел мимо.
В тот вечер Сева не остался у меня ночевать, и я пошел проводить его до метро. Мания преследования, как и любая другая мания, накатывает волнами, а потом на время отпускает, чтобы после накатить новой волной. Я проводил Севу до метро и заверил его, что доберусь до дома сам. И тут к нам подходят менты. Менты вежливо попросили нас быть понятыми при обыске, при задержании какого-то человека, при изъятии всяких там ключей, документов, денег и прочее… Мы согласились. Я помню, менты были какие-то весёлые. Они явно участвовали в спектакле, который разыгрывался для меня. Когда мы зашли в ментовку, в ней сидел тот самый бомж, который караулил меня на лавочке под моим окном. Я даже удивился – как быстро он успел добраться до метро. Менты смеялись и шутили. Один мент спросил меня: – А сердце у тебя крепкое? – Не беспокойся, я очень здоровый человек, я вас всех переживу, – сумел ответить я. Мы с Севой подписали ментовской протокол и разошлись.
Когда Сева уехал, я пошел на автобусную остановку, чтобы ехать домой. На остановке меня ждал какой-то урка. Он подошел ко мне, весь в наколках, и попросил прикурить. И улыбается, гнида. Конечно, им всем этот спектакль – сплошная комедия. Я дал ему зажигалку и не к селу не к городу ляпнул: – А я ведь поэт! На что урка ответил: – А мне по хую, – и опять улыбнулся.
Домой я вернулся совершенно изможденный, в панике и ужасе.
Тогда я подумал, что мне надо связаться с моим дядькой, с тем самым генералом ФСБ. Я позвонил, попросил встретиться. Он пригласил в гости. Я поехал с Ольгой. Когда приехали, я ему сказал: “ Борис, мне нужна твоя помощь”, а он, дурак такой, даже не отвёл меня в отдельную комнату, и стал задавать вопросы. Я не мог ему прямо в лицо высказать все свои проблемы. Я говорил ему что-то невнятное и несуразное, и просил у него помощи. В итоге я выклянчил у него рабочий телефон, с замечанием звонить только в крайнем случае. Мне очень хотелось остаться ночевать у него в квартире, под его охраной, но это было глупо. Жена повезла меня домой.
Я немного путаюсь во времени и в последовательности событий. Мне неприятно всё это вспоминать. И всё же лучше всё это выплеснуть на бумагу, а потом – забыть напрочь.
Когда мы вернулись домой, выяснилось, что мой тесть сделал то, что должен был сделать я, если бы я был настоящим мужчиной. Тесть взял ножик и пошел разбираться с тем человеком на лавочке. Но поход был неудачным. Тесть рассказывал, что только лишь приблизившись к этому бандиту, он упал и потерял сознание.

Небольшое отступление. Мои близкие друзья, которые знают всю эту историю, жалея меня или по каким-то другим причинам, утверждают, что всё то, про что я сейчас рассказываю, всего лишь бред и галлюцинации. Тот же Сева утверждал, что мой тесть просто напился в жопу, упал у подъезда и трахнулся головой.

Но тесть показывал мне шрам у себя на животе. Я сразу не мог понять, что это за отметина. Тем более, что в тот вечер на тесте была футболка, и футболка осталась совершенно целой, а под футболкой был этот шрам – красная полоса, а по бокам её несколько точек. И только потом я сообразил, что это шрам от электрошока.

И вот настала эта ночь, самая ужасная ночь в моей жизни.

Мы с женой сидим на кухне, в темноте и в полголоса разговариваем. Ночь с пятого на шестое августа. Оба эти дня для меня знаменательны. 5-го августа 1979 года я первый раз попал в больницу, 6-го августа 1983 года у нас была свадьба. И вот теперь, ночью, я прощаюсь с женой, прощаюсь с семьёй, прощаюсь с домом, прощаюсь с Москвой, и даже прощаюсь с Россией. Мне хочется убежать на край света, далеко-далеко, спрятаться так, чтобы меня никто не нашел.
Я взял деньги, взял циклодол (у меня был в тот момент небольшой запас). Я решаю скрыться в Эстонии. Мне кажется, что после распада СССР, после перемены границ, пока ещё есть возможность как-нибудь втихаря перебраться в Эстонию без паспорта и без визы, где-нибудь через Нарву в Иван-городе или просто пробраться какими-нибудь лесными тропами. В Эстонии есть родственники, есть друзья, помогут, поддержат первое время. Я даю жене последние советы, последние рекомендации – как себя вести. Но мафия интересуется, прежде всего, лично мной, и я уверен, что когда я исчезну, то и наезд на наш дом закончится.
Я выглядываю в окно, и вижу две темные фигуры у подъезда. Они ждут меня. Ну, что ж, можно попытаться спуститься с балкона с другой стороны дома. Благо этаж у нас второй. Я прошу Ольгу дать мне пару простыней, по которым можно будет спуститься вниз, как в каком-нибудь классическом детективе. Последний поцелуй, и вниз. Всё! Я подался в бега. Правда, простыни не выдержали моего веса, но всё обошлось, я только немного поранил руку. Но самое неприятное, что, спустившись, я опять увидел эти две темные фигуры, они переместились вслед за мной на другую сторону дома. Да, мафия не дремлет, и убежать от неё не просто. Я подумал, что они поставили в доме какого-нибудь жучка и слушали все мои разговоры с женой. При современной технике это не сложно и не дорого. Ведь при удаче они могли бы отобрать нашу квартиру. Попади я им в лапы, я подписал бы любую бумагу. Но они не торопятся меня схватить, они играют со мной, как кошка с мышкой, и ждут, когда я совсем обессилю и сломаюсь, тогда меня легко взять тепленького.
Я стараюсь побыстрее и подальше уйти от дома, и при этом выбираю темные, неосвещенные тропинки. Ночь. Людей почти нет, но когда я кого-нибудь замечаю, я стараюсь уйти в темноту, забраться в кусты, лечь на землю. Я не знаю, кто они. Случайные прохожие или мои преследователи? Иногда мне хочется выйти на улицу и остановить какую-нибудь машину, опять же, чтобы побыстрее и подальше уехать от дома. Благо, деньги у меня есть. Но вопрос: а кто будет за рулем в этой случайной машине? Я не хочу рисковать. Натыкаюсь на арбузников, ночь, но им деваться некуда, они и днем и ночью сидят у своих арбузов. Слышу чужую речь. Я их не боюсь, но и подходить не хочу. Я очень устал, бред – тяжелая штука. Понимаю, что в эту ночь мне далеко не уйти, силы кончились. И тут я решил попроситься на ночлег в свой родной гараж. Там меня знают, там можно будет отдохнуть. В гараже, не смотря на ночь, кипела работа. Шла какая-то ночная стройка, работяги копали котлован, но это мне не важно. Рядом с котлованом стояла бытовка для механика, который выпускает наши машины из гаража. Я подошел к этому механику, попросился у него переночевать, сказал, что у меня сложные обстоятельства, сказал, что я работаю в геотресте, в восьмом отделе. Механик знал меня, по крайней мере в лицо. Мы поднялись в его бытовку, на второй этаж, он сел напротив меня, и я начал что-то ему говорить. Я сказал ему, что я влип и не знаю, что мне делать, то ли прятаться, то ли повеситься. А он посмотрел на меня, усмехнулся и говорит: – Вот, мол, балка есть, можно вешаться. И ушёл.
Не зная, что дальше делать, я решил обожраться циклодолом. Я подумал, что когда я очумею от циклодола, меня никто не станет трогать, пожалеют, отпустят. Я заглотал 50 таблеток, весь свой запас. Но я точно знал, что это не смертельная доза. Я сидел в бытовке всю ночь, иногда отрубаясь, иногда взбадриваясь. Начались галлюцинации. Мне казалось, что механик меня караулит. Он то приходил ко мне и садился в соседнее кресло, то опять выходил на улицу. В какой-то момент я услышал разговор на лестнице, рядом с дверью: – У тебя этот дурачок? – Да, там сидит. – Постереги его.
Мафия кругом, куда от неё денешься.
Я отчаялся, мне больше некуда было бежать.
Я не знаю, спал я или нет, но под утро ко мне зашел этот механик и сказал: – Всё, пора уходить. На улице уже рассвело, я подошел к воротам гаража, механик открыл их мне, и я вышел на улицу. Я был совершенно пьян от циклодола, и совершенно безумен. И тут мне показалось, что я что-то забыл в гараже. Я повернулся и пошел назад к воротам. У ворот стояли рабочие, которые ночью копали котлован. Они смотрели на меня, махали руками и кричали: – Уходи! И вдруг мне показалось, что это не люди, а какие-то чертики машут мне и гонят меня. Я развернулся и пошел домой.
Дома, помимо Ольги, меня уже ждали моя мама и сестра Машуня. Все высказались однозначно – мне надо идти в больницу, в дурдом. Особенно решительно на этом настаивала Маруся, она сама врач и хорошо разбирается в этих вопросах. Деваться мне было некуда, и я согласился. В это время больница уже стала подписная, то есть требовалось моё согласие на лечение, но я не стал сопротивляться нажиму родственников.
Мы поехали на метро, через всю Москву, на Каширку, в 15-ую больницу, с мамой и Машкой. Несмотря на циклодол и поддержку родственников, на меня опять накатывал страх. В метро, напротив меня, опять сидел какой-то урка с наколками. Я еле сдержал себя, чтобы не вскочить и не броситься бежать.
Меня привели в приемное отделение, к нам вышел санитар, который мне сразу не понравился. Он улыбался, и улыбка эта была паскудной. Он начал оформлять бумаги. И когда дело дошло до моей подписи, он опять заулыбался. Я помедлил, вздохнул, посмотрел на мамочку и на Машку и расписался. После этого меня забрали, посадили в машину, которая развозит пациентов по корпусам больницы, и я остался один… наедине с этим санитаром. Он повернулся ко мне и сказал: – Сейчас Мартьян Ипполитыч тебе очко прочистит, – и опять заулыбался. Так я впервые услышал это имя – Мартьян Ипполитыч. Это был заведующий отделением, пидорским отделением больницы номер 15.
И всё. Двери захлопнулись, но окнах решетка… и публика. Я сразу понял, что здесь что-то не то, пидорасы, кругом одни пидорасы. Так потом и оказалось.
А статья-то у меня была пидорская.
По хорошему, я должен был эти кассеты отнести в милицию, но тогда бы я превращался в “суку”, говоря этим самым воровским жаргоном. Милиции я также боялся, как и бандитов. А если я не настучал, то, значит, я как бы участвую в этом изнасиловании, которое я смотрел на кассетах, то есть я – соучастник, за что полагаются статья и срок. Причем, статья пидорская. В общем, меня должны были выебать. Вот я и попал в соответствующее отделение.
Первые дни я был, как в тумане. Меня начали колоть галоперидолом. Пришел зав. отделением. Тот самый Мартьян Ипполитыч. Золотые зубы, плешивенький. Очень мерзкая рожа. И улыбается. Они все там улыбаются и врачи, и санитары. Он подсел ко мне, заулыбался и сразу начал лапать за грудь. А я не мог ему ответить. Это же дурдом, и правила я знаю. Только попробуй что-нибудь ответить, тебя сразу объявят буйным и привяжут к кровати, и ты потеряешь последнюю свободу. Мартьян улыбается и говорит: – Придется потерпеть. И не уточняет, что именно придется терпеть.
После его визита на меня накатила самая тяжелая волна страха. Мне показалось, что у меня подскочила температура. Было такое ощущение, что в груди горит огонь.
Но меня спасло маленькое обстоятельство – во-первых, меня каждый день навещала мама, во-вторых, я не ел в больнице первую неделю, и в третьих, Мартьян ушел в отпуск. Как поет Высоцкий: “Спасибо, вам Святители, что дунули да плюнули…”
То, что я не ел первую неделю никого не удивило, никто не собирался кормить меня насильно. Кому какое дело, может быть я просто пощусь. Но этот мой пост выручил меня от большой беды. Где-то через неделю, после начала голодовки, на завтрак санитар принес мне тарелку каши и стал уговаривать меня покушать, но я опять отказался. Тогда он засмеялся и стал угощать этой кашей одного инвалида на соседней койке. Инвалида звали Вадик, и он был совершенно беспомощный. Говорили, что кто-то его так сильно избил, что он был весь изломанный и искорёженный. Он не мог встать на ноги, не мог взять в руки ложку, да и разговаривать он не мог. Но к нему приезжали родственники, и как-то поддерживали его. Поэтому за ним неплохо ухаживали.

Здесь нужно небольшое отступление. Когда-то мы разговаривали с Севой насчет тюремных порядков, воровских законов и прочего. Зашел разговор и о так называемой тарелочке с дырочкой, коцаной миске. Сева утверждал, что это на самом деле дырявая тарелка. Но я столкнулся с этим непосредственно. Коцаной миской как раз и была та тарелка с кашей, от которой я отказался. Как только Вадик сожрал эту кашу, его тут же начало нести. Он попросту сказать – обосрался. Я понял, что в кашу было добавлено какое-то слабительное, ну и понятно для чего это делается, перед тем как опустить человека.

Стих
Я лежу в палате пидорасов.
Липким потом прошибает страх.
Человечий голос слился с гласом.
Мне не различить их. Дело швах.
Голоса глумливы и паскудны,
Врач с ухмылкой: – Надо потерпеть.
Преподносят с дырочкой посуду…
К черту! Я отказываюсь есть!

В больнице меня преследовали галлюцинации – звуковые и зрительные. Меня кололи галоперидолом, а я уже знал, по прежнему опыту, что он вызывает у меня глюки. Но врачам было наплевать, отделение острое, что хотим, то и колем.
Я помню один необычный глюк, вызванный телевизором. Телевизор вообще, сам по себе, галлюциногенен.
Был такой момент – крутили рекламу. С этой рекламой толком не поймёшь – где реклама, а где глюк? И я не мог отделить одно от другого. Я видел такую картинку – стоит мужик, гильотина, причем не обычная такая гильотина, а низенькая. Камера не опускается ниже, но понятно, что в гильотину заложены яйца и член, и он, этот мужик, должен их сам обрубить. На руку у мужика намотана веревка, которая приводит в движение нож. Мужик стоит весь красный, потный, рука, которой он держит веревку, дрожит… И тут появляется рекламная заставка с надписью: – “Держись до последнего!” Только потом я понял, что такой рекламы на телевидении быть не может. Но, может быть, это была запись, специально сделанная для меня. Попробуй, разберись, особенно если ты лежишь в остром отделении да к тому же в пидорском.

Жена меня навещала не очень часто. Увидев эту публику, она смеялась: – “Ну, ты попал!” Хотя потом она отказывалась от этих слов, стараясь не провоцировать у меня новое обострение.
А вот матушка прибегала каждый день, пробиваясь ко мне всеми правдами и неправдами. Я ничего от неё не скрывал, и она понимала, что меня надо вытащить из этого отделения, пока Мартьян Ипполитыч в отпуске. Нами занимались две врачихи, дуры-бабы, которым было бесполезно что-то объяснять. И тогда мы с мамой стали вешать им лапшу на уши, что меня ждут на работе, что у меня престижная работа, которую нельзя терять и т. д. и т. п. Мама одновременно бегала к главврачу больницы, с которым была знакома по моим прежним посещениям “пятнашки”. Я, конечно, не смог бы сразу выйти на работу, всё это была туфта. Но мамочка договорилась с моим хорошим врачом, Асей Израилевной, которая работала в этой же больнице, но в санаторном отделении. Ася Израилевна сказала, что возьмёт меня к себе. В общем, всеми правдами и неправдами, матушка перекинула меня в санаторное отделение.
Галоперидол отменили. Ася Израилевна сказала, что у неё есть новое, хорошее лекарство – клопиксол, которое поставит меня на ноги. Но самое главное – смена обстановки, смена публики.
Мне запомнился один момент. При переводе в санаторное отделение, я долго рассказывал Асе Израилевне все свои страхи, глюки и прочее. Дверь в кабинет была открыта, и видимо мою историю слышала Галина Григорьевна, заведующая санаторным отделением. В какой-то момент она зашла в кабинет и положила мне руку на плечо. Она по-бабьи пожалела меня.
Ася Израилевна убеждала меня, что никакая мафия мне не угрожает, что всё это только мой бред, моя болезнь. Психиатры часто вешают лапшу на уши своим пациентам. Но потом как-то она всё же призналась, что Марьян Ипполитыч – пидор, и это знает вся больница.
Но и в санаторном отделении было пару звоночков по поводу моей мании. Когда я искал себе место в столовой, куда бы присесть, меня пригласили к себе за стол солидные, симпатичные мужики. А на другое утро я увидел одного из своих соседей в умывалке. Он был голый по пояс, а на плече у него была татуировка – тигр! Я обалдел. Но это уже были мелкие страхи, остаточные явления.

P.S. 28 декабря проклятого 98-го года погиб мой любимый дядюшка Василий.

P.P.S. Кстати о пидорасах. Если бы у меня была возможность безнаказанно убить человека, то я бы, без зазрения совести, убил Верку Сердючку.