Голос молчал. Так было всегда после катарсиса. Голос только подзывал, подводил к смерти. Терпеливо, тщательно и скрупулезно подготавливал сознание к необходимости выполнить это, но потом исчезал, как предавший подельник или провокатор, исполнивший свою миссию. Иногда надолго, на годы. Но неизбежно появлялся вновь.
Сейчас он не слышал голоса , голова была ясной. Трансляция матча закончилась и в палате угомонились, отходя ко сну. Сосед, лежавший на скелетном вытяжении, читал при свете бра, соорудив из газеты дополнительный абажур, чтоб яркий свет никому не мешал.
Боль в сломанных ребрах не унималась, и в нем волной нарастала истеричная злость - опять все вышло вопреки его желанию! Ну зачем ему опять вдыхать больничную вонь, истерзанным лежать на койке, вперясь взглядом в потолок, и снова одолевать изматывающее ночное одиночество, больную бессонницу? Дело даже не в муках. Но зачем? Зачем? Он бы вынес любое страдание, будь в этом хоть какой-то смысл. Тоже давно пройденный этап. Десять лет он сопротивлялся. Безропотно ложился на плановые госпитализации, бесконечные обследования, ангиография мозга, пункции, ЯМРТ… реабилитации, а рука все равно тряслась, расплескивая чай, и цветы все равно пахли падалью, и ноги все равно заплетались, как у пьяного, и ощущенье ватного комочка, заместившего участок мозговой ткани в лобной доле слева никуда не уходило, грозя в любую минуту вызвать petitt mal - малый припадок.
Не помогли и ламы, к которым ездил в Забайкалье, в Иволгинский дацан. Ни иглотерапия, ни тибетская медицина. На лечение ушли все родительские сбережения… Вот это больнее всего… Ведь все зря - он так и не восстановился, работать врачом не мог, физический труд исключался, из милости взяли медстатистиком в районную поликлинику. Внешне его инвалидность не бросалась в глаза: рубцы скрыты одеждой, руку в карман и никто не заметит трясучки, некоторая заторможенность в движениях, в походке - кто обратит на это внимание, только посвященный. Внешне все прекрасно поддавалось камуфляжу, гриму. Он счастливо избежал паралича - того, что под конец жизни сразил и деда, и маму. Конечно, это он ускорил ее уход… Он стал причиной, обухом… Как жутко было думать о том, каково ей лежать парализованной в кровати, ощущая неподвижную половину тела, а силы другой половины не хватало даже на то, чтоб повернуться на другой бок. При полностью сохраненном сознании. Гемипарез…Как же называлась та чудная, азербайджанская сказка… Там была женщина, властелин дворца; половина тела у нее была золотая, после того, как злой дервиш вымазал ее колдовским маслом. Эта золотая половина всегда представлялась ему почему-то плоской, как бы раздавленной, а не объемной, совпадающей по форме с живой. Что это - особенность детского воображения, не допускающего никакого сходства живого и неживого? А вот афазия у нее была какой-то преходящей. Чаще ничего нельзя было разобрать из того, что она говорила, а иногда все понятно. Прошло, наверное, недели три после инсульта, он впервые посадил ее в кровати в реанимации и отошел, чтоб она сама держалась. «Не бойся, сиди сама». Она взглянула на него так спокойно, твердо и вдруг произнесла совершенно четко, специально для него, чтоб он понял : «Я ничего не боюсь», и было ясно, что она имеет в виду свой возможный конец. Где-то через месяц после ее смерти, прибираясь в ее комнате, выкидывая из тумбочки оставшийся лекарственный хлам, наткнулся на ее дамскую сумочку, открыл и увидел на дне женскую губную помаду - старомодный белый тюбик с истертой золотой розочкой на колпачке… За последние тридцать лет он ни разу не видел, чтоб она красила губы… Ну, всё…всё…
Господи, они всегда считали себя счастливее и благополучнее всех, во всяком случае из тех, с кем сводила жизнь. Он и сейчас так считает. С детских лет был в этом уверен.
До четырехлетнего возраста он себя не помнит. Они жили в военном городке в районе Кингисеппа. В избе. Зимними ночами к дому подходили волки. Когда научился ходить, однажды ушел к ручью за огородом и провалился в полынью, благо не глубоко. Мать мыла полы дома и, услыхав крики, босиком бросилась по снегу… «Всю жизнь ты себе так и ищешь, так и ищешь…». Единственный документ той поры - черно-белая фотография с зазубренными для красоты краями - отец в полевой форме стоит возле «эмки», опираясь на трость. Стоп. Почему трость? Ранение у него в плечо. Ах, да, это при разгрузке эшелона с новой техникой для батальона на ногу свалилась какая-то болванка. Потом отец получил назначение в Германию, а они в ожидании отъезда жили у деда на Чайковской. Сохранились открытки, которые отец присылал из Германии, ему и сестре, каждому отдельно. На его открытках были мальчики: на одной - розовощекий, с пышно вьющейся шевелюрой мальчик держит в руках стеклянную банку, внутри на миниатюрной лесенке сидит чистенькая, зеленая лягушка. В бумажной крышке проделаны дырочки. Мальчик в восторге. Он изображен крупно, в красивой курточке, с повязанным на шее бантом. Лягушонок тоже очень аккуратный и довольный. На других открытках: мальчик, пускающий мыльные пузыри; мальчик гладит кролика; карапуз решил почистить папины сапоги и с ног до головы перепачкался в гуталине; толстяк запустил руку в банку с вареньем и с испугом взирает на прилетевшую пчелу…Это был пятьдесят четвертый год… не так уж много времени прошло после войны, чтоб не удивляться производству таких открыток, да еще в побежденной стране… Но детское восприятие не ведает таких понятий, как слащавость и для него это были просто очень красочные, забавные картинки, каких он раньше никогда не видел. И очень возможно, что эти открытки зародили в его душе первые ростки наивности и нежности, и были первыми его розовыми очками. Открыток за год пришло много. Особенно ему нравились две: мальчишка трубочист в цилиндре на голове и с лестницей за спиной ведет на поводке двух поросят, а откуда-то сверху свисают ленты серпантина и все вокруг усыпано разноцветным конфетти…и другая- каток в лесу, где катаются на коньках пингвины, а бородатый гном в красном колпаке торгует сосисками, стоя за жаровней с поддетой на вилку сосиской и многие пингвины тоже уже с вилками и сосисками, фигуряют на льду. Ночь, луна… На сугробах и заснеженных лапах елей поблескивает пыльца, специально нанесенная на открытку, наверное, новогоднюю. Ему прочитывали то, что было написано на обратной стороне: «Дорогой сын, я очень скучаю. Приезжайте скорее. Целую, папа».
И пришло время, и они поехали. Дорогу не помнит. Только фиолетовый свет от фонаря на потолке, горевший всю ночь в купе поезда дальнего следования. Или фиолетовый свет не оттуда, а это включено ночное освещение в кубрике БЧ-4 на эсминце, что стоит «у стенки» в Росте. Нет, там свет шел откуда-то снизу, из-под «банки» с аккуратно сложенными на ней матросскими робами гюйсами вверх. Пересадка в Бресте. Польша… и ночной перрон под дождем во Франкфурте на Одере - приехали. Через закапанное, толстое стекло окна почти ничего не видно, только сумеречное марево в расползающихся огнях, и вдруг радостное, смеющееся лицо, прильнувшее к окну. С этого момента он начинает помнить отца. …Солдат помогает вынести чемоданы. Неужели не выдумал, и в самом деле помнит? Но ведь просто так не выдумаешь. Зато потом, за жизнь в Гримме он ручается.
Небольшой городок в тридцати километрах южнее Лейпцига. Трехэтажный, высокий дом с мансардами и башенками на черепичной крыше. Район - окраина города, живописная и тихая. Хотя для маленького городка окраина - понятие более, чем условное. Разделительной линией можно было считать почти миниатюрное железнодорожное полотно со шлагбаумом, мало чем отличающиеся от таких же в игрушечных наборах. Они жили в двухкомнатной квартире на верхнем этаже. Окна кухни выходили на соседний дом, где первый этаж занимал магазин военторга с высоким каменным крыльцом, а из окон комнат отрывался вид на мощенную брусчатку улицу, где дома стояли только по одной стороне, а напротив только бензоколонка и цветущие фруктовые сады, как плантации, раскинувшиеся на несколько километров. Справа был виден перекресток с дорогой, вдоль которой тянулась ограда, а за ней казармы отдельного инженерного батальона, которым командовал отец.
Сам двор был тесным - мусорные бачки и куча, наваленная из бурых угольных брикетов, каждый овальной формы и проштампован. Какой восхитительный запах шел с дымом от сжигаемого ранней весной помоечного мусора вперемешку со старыми листьями! Как памяти удается сохранить и точно воспроизвести через столько лет запахи, те самые, оставшиеся с детства? Сейчас его обоняние извращено, но запахи, всплывающие в памяти, никак не искажены. Двор переходил в заброшенный сад, где росли ветвистые, одичавшие яблони. Одну, самую большую, они облюбовали для своих игр. Мощные, корявые ветви свободно выдерживали десяток пацанов, взобравшихся на нее. В дальнем конце сада стояла войсковая хлебопекарня: как-то они забрели туда и получили в подарок горячие, свежеиспеченные буханки. Дома ему влетело за это, и впредь было запрещено брать хлеб.
С немцами они никогда вместе не играли, и считалось, что враждовали, хотя до прямых стычек дело редко доходило. Поодиночке - вообще не замечали друг друга, а если встречались ватагами, то издали орали ругательства, и на своем языке, и на языке противника. Один раз схлестнулись далеко от дома, в другом квартале. Их было пять или шесть, и немцев столько же, но те были немного постарше - лет по восемь-девять. Верховодил немцами долговязый, костлявый очкарик, сжимавший в руках здоровенный сук. Довольно долго они разглядывали друг друга на расстоянии, не решаясь на драку, а когда кинулись в атаку, немец саданул его по лицу своей веткой. Их спасло то, что у Сереги Баулина был деревянный автомат - точная копия ППШ, не отличить от настоящего, и стоило ему прицелиться в немцев, как те отбежали к крыльцу своего дома и, прячась за дверью парадной, оттуда продолжали боязливо выкрикивать им что-то злое. …Серегин отец служивший помпотехом в батальоне, был заядлым охотником и время от времени одаривал каким-нибудь своим охотничьим трофеем. - чаще всего зайцем, которого солдат-ординарец свежевал прямо в коридоре над тазом, а в это время они с сестрой ждали, кому из них достанется пушистый, мягкий заячий хвост.
Из сослуживцев отца больше других запомнился дядя Саша, Лукьянов. Высокий, статный подполковник, голубоглазый, со светлыми русыми волосами - во всем похожий на Охлопкова, даже голосом - гулкий, скомороший басок, редко услышишь такой голос. Однажды повел его в магазин, день рождения тогда у него был что ли - да, шесть лет ему исполнилось. «Выбирай, что хочешь». В отделе музыкальных инструментов он присмотрел себе губную гармошку. Дядя Саша не соглашался, отговаривал, показывал на полки, где сверкали перламутром дорогущие аккордеоны: «Давай лучше настоящую гармонь купим», а он, дурак, уперся - лучше губную гармошку. Правда, и гармошка была необычной - большая, с двойным регистром…Жаль не сохранилась, сейчас бы подрабатывал себе на жизнь где-нибудь в метро.
Магазины… Маленькие частные лавки в центре города, с тенькающим над дверью колокольчиком. Входишь - внутри никого. Коричневатый, пахнущий товаром сумрак, музейно застекленные прилавки, гостеприимная тишина и вот откуда-то из глубины, из другого помещения, как из-за кулис на сцену, появляется хозяин: «Guten Tag» - не всегда радушно, но всегда с готовностью услужить. Просторные цветочные магазины с множеством напольных ваз, в которых, каких только не было цветов, и общий, сочный, настоявшийся запах, в котором нельзя различить отдельных ароматов. Он помнит двухэтажный универмаг, где работали красивые, тоненькие продавщицы в униформе из синего шелка, ловко орудовавшие над отрезами деревянными метрами и огромными ножницами. Там он совершил единственную в своей жизни кражу. На связке висели пластмассовые бельевые прищепки: красные, желтые, черные…всех цветов. Не то, чтоб они были ему очень нужны или слишком понравились - нет, ему нестерпимо захотелось именно украсть, ощутить, как это бывает, когда крадешь, и он решился. Замирая от страха, но не в силах отступить от намеченного, он незаметно отцепил от веревки прищепку, спрятал в брючный карман и отошел от этого места. Он боялся и ждал, что сейчас его схватят за руку, поднимут крик, за ухо отведут к ничего не подозревающей маме, стоящей в стороне у другого прилавка, начнут кричать и на нее… Никакого удовлетворения от удачной кражи не почувствовал, даже когда они с мамой уже вышли из магазина и опасность быть уличенным в воровстве окончательно миновала. Весь обратный путь домой жаждал избавиться от злополучной прищепки, и при первой возможности выкинул ее прочь.
Почему-то в памяти не сохранились игрушечные магазины, хотя сами игрушки он помнит прекрасно, особенно машины: деревянный фургон для перевозки мебели, автокран с выкрашенной в желтое платформой, утрамбовочный каток, пожарная машина с выдвигавшейся лестницей и перл коллекции - роскошный лазурный кабриолет с открывавшимися дверцами, с белым рулевым колесом и бежевыми кожаными сиденьями. А каток сломал соседский мальчишка, которого однажды привели к ним в гости; взял и наступил на кабину водителя, нарочно, ни с того , ни с сего, кабина сплющилась и восстановить прежний вид уже было невозможно. До слез ему было жалко этой машины бессмысленно изуродованной и он еще долго помнил, каким было в тот момент лицо у раздавившего машину приятеля - лицо, искаженное злобной радостью.
Городок стоял на берегу Мульды. Равнинная, спокойная река с навесным пешеходным мостом в черте города, низко над водой, с прочными парапетами в перекрестьях балок. Однажды отец взял его покататься на военной амфибии. Ухарски скатившись на большой скорости с крутого берега, они плюхнулись в воду, выбивая скошенным металлическим передком громадный веер брызг и их сразу закрутило течением, пока не заработали гребные винты, после чего они поплыли плавно, медленно под приятный рокот мотора, и было странно ощущать себя сидящим ниже глади воды, совсем не так, как на лодке или катере. Но еще страннее было то, чего он тогда конечно не мог сознавать - вокруг патриархальный немецкий ландшафт, по берегам сказочные, пряничные домики, холмистые склоны Гарца с витающими духами из легенд средневековья… и посреди реки - амфибия защитного зеленого цвета с людьми в военной чужестранной форме.
А однажды ему повезло побывать на учениях, тоже на Мульде. Было утро, рассеивался легкий туман. В командирском джипе они приехали на берег. Он увидел поле, утыканное высокими колышками, и окопчик, в котором сидел пулеметный расчет. Вокруг все было тихо и неподвижно, но вдруг откуда-то из глубины плато появились бегущие солдаты в шинелях, с криками «Ура», с автоматами в руках. Захлопали орудийные выстрелы и рядом с окопчиком что-то взорвалось и повалил густой белый дым, и вот тут он испугался, что стреляют не холостыми. Несколько бегущих солдат упали «убитыми», остальные, добежав до воды, стали накачивать резиновые десантные лодки и переправляться на другой берег, холмистый, в зарослях кустарника, где засел невидимый противник. Там атака захлебнулась и десант, подчиняясь крикам отца с этого берега, залег. Одновременно с этой стороны стали возводить понтонный мост, а в те времена это было долгим делом, и тут выяснилось, что у нападавших не было танков, и они на джипе поехали куда-то - «за танками», как ему объяснили. Когда вернулись, мост уже был готов, и вскоре по настилу из прочных, толстых щитов, окованных железом, поползли танки, притапливая своей тяжестью понтоны. И стрельбище в лесу он помнит, где офицеры упражнялись в стрельбе из пистолета. Отец стрелял лучше всех. Наряду с «ТТ» тогда еще сохранялись на вооружении «Маузеры» - они лежали в полированных деревянных кобурах, сложенные в штабной машине.
Конечно, военный фон их жизни был значительным, но не уродливым, и воспринимался как-то естественно, а батальон ,вообще , был дом родной.
Случись что - спешили туда. Провалились в пруд в парке - дома никого, бежали греться на КПП. Вместе с солдатами смотрели новые фильмы: «Герои Шипки», «Свадьба с приданым»… сидя среди толпы гимнастерок под открытым черным небом на плацу, на лавках, вынесенных из столовой. Если дома не было горячей воды, шли в душ, оборудованный в подвальном помещении казармы. Концерт художественной самодеятельности в Доме офицеров - мама в вечернем бархатном платье, волнуясь, читает из «Анны Карениной» отрывок, где она тайком навещает сына. Под конец вечера весь зал в едином порыве, разудало поет «Валенки», раскачиваясь целыми рядами в креслах партера, положив друг другу руки на плечи, на погоны своих мундиров. Пожалуй, в этом порыве было что-то от ощущения себя заграничной диаспорой, где надо держаться всем вместе. После концерта смотрели фильм «Жульета», запомнился главный герой, спортивный, в белых штанах и рубахе, который ловко забирался в окно к девушке, только спустя много лет он узнал, что это был молодой Жан Марэ.
Поездка в Лейпциг на машине… Памятник Битвы Народов… Гигантские каменные статуи рыцарей, опирающихся на щиты, образуют зловещий круг, в центре которого человек превращается в букашку. Винтовой каменный лаз наверх, на смотровую площадку. Там он впервые ощутил страх высоты - в руках отца, поднявших его над парапетом, чтоб он мог увидеть город с высоты птичьего полета. И, хотя он был надежно застрахован от падения, все равно напугался. Страх всегда сильнее гарантий безопасности. Зоопарк с просторными вольерами для хищников - их много, десятки львов, тигров…по дорожкам свободно разгуливают фазаны, в речке плавает бегемот. Рождественские ярмарки с аттракционами, лотереями, тирами…
А какие изумительные вещицы появлялись в доме! Под Новый Год отец принес две коробки елочных игрушек. Они лежали в картонных ячейках, как драгоценная коллекция, аккуратно упакованные в вату: стеклянные колокольчики, стеклянные дудочки, жар - птицы с нейлоновыми хвостами, золотые шишки, связанные по три красным шнуром, шары с углублениями, стеклянные «сердца» темно-медного искрящегося света с барельефами попугаев -какаду… Вся эта роскошь была у них в пятьдесят пятом году! В Ленинграде в это время вешали на елки картонных зайцев, бумажные флажки, разрисованную яичную скорлупу… Так что, когда их с сестрой, одетых в одинаковые пижамы-комбинезоны укладывали спать в новогоднюю ночь, в Гримме, им было чего ожидать от завтрашнего утра под елкой.
Такого детства ни у кого не было. Уже став взрослым, он часто использовал память о том времени, как некое оправдание, как противовес общепринятым представлениям о благополучии, успешной карьере, богатстве, которых он сам не достиг. Зато «у них» не было такого волшебного детства! Что они видели в своем детстве, все эти олигархи, разбогатевшие нувориши? Вся их жизнь с самых ранних, сирых лет была подчинена мечте о наживе, несчастные - они были вынуждены спекулировать, заниматься фарцовкой, торговать местами в очередях, «слепил из воску снегиря, выкрасил и продал очень выгодно…». Да, сейчас у них роскошные виллы, яхты, автомобили… но поздно, ведь только в детстве человек по-настоящему счастлив. Все, чем они обладают сейчас, у него уже было, а для них самая счастливая пора жизни прошла в серой нужде. И, вообще, самое дорогое дается даром.
Кроме того, наверное, не случайно, что и Высоцкий, и Шемякин в детстве какое -то время жили в Германии, где служили их отцы. Наверняка это испытанное ими ощущение другой, необычной, в чем-то сказочной страны повлияло на их воображение и способствовало развитию таланта.
А, может, все было не так уж радужно в действительности, как видится сейчас, через сорок лет? Ведь на фотографии, где их детская ватага запечатлена на фоне «тридцатьчетверки» на гранитном постаменте в городском парке, они все одеты, в общем, убого - вытертая плюшевая шубка на девочке, приятели в ношеных, перешедших по наследству от старших братьев, пальто. На том снимке он сам стоит с надутой обиженной физиономией из-за того, что ему купили и заставили надеть немецкую шапку с козырьком - «фрицевку». Что он - фриц что ли? Бедно одет и немец из FDJ, застывший «на часах» вместе с нашим автоматчиком у мемориального танка.
Но, кроме четких, вполне реальных отпечатков, в памяти сохранились и совершенно смутные, которые он мог воспроизвести лишь чуть-чуть, с ничтожной долей достоверности, как обрывки сновидений. …Городское предместье - кажется, это не Гримма, жилой старинный немецкий дом с открытыми ставнями на окнах, желтый брандмауэр, каменное крыльцо, за каменной оградой сад, где цветут белым деревья, и очень тепло вокруг, и ясно, что это весна. Он почему-то один возле этого дома, чего-то ждет, стоя на каменной лестнице. В руке у него плоский осколок темно-коричневого стекла, и он в каком-то забытьи роняет его в пыль, он поражен тишиной, спокойным молчанием; ему очень нравится это место, куда он попал непонятно как, и он весь в ожидании… чего?
И теперь он страстно захотел понять, чего же он ожидал, оказавшись возле того дома? Что-то там еще случилось, о чем он забыл. Он старался вспомнить и не мог, и испугался, что не вспомнив все до конца, он никогда не поймет себя. Он чувствовал, что там впервые взглянул на мир не детским взором, а ,может, вообще не человеческим; что еще немного и он превратился бы в один из камней крошившихся стен, в воздух, в кустарник… Что-то открылось ему там, в старом немецком городе, что? Что? Что еще? Облако в его мозгу заметалось, начало стремительно рваться, становясь все проницаемей для боли. Так и не вспомнив самого важного, он зло обиделся на себя, и теперь уже совсем был не в силах усмирить боль, лавиной обрушившейся на все тело.
Уже через минуту он бесновался, орал, требуя ввести наркотики. Он не замечал прибежавшей на его крики медсестры. Дико хлопая рукой по лбу, задыхаясь от слез, кричал:
- Скорее! Скорее! Башню клинит! Ну, давайте, же!