...
Закрутило, ухватило, понесло
Через буреломы, буераки,
Канавы, коряги…
...Сердце сосет, душу грызет,
Спину студит, в ушах гудит.
Усни, упади - нет пути!
Русское проклятие, отворот
Федот был молодым человеком из хорошей, однако не самой богатой, семьи. Родители его были простые люди, добившиеся непосильным трудом кое-какого положения в обществе; отец, Игнатий Сергеевич, умер, когда сыну было около десяти, и осталось дитя на воспитание матушке - которая, впрочем, растила его с удвоенным радением, и к двадцати годам наш герой уже отучился в гимназии, был начитан и был готов отбыть на фронт. В момент действия сей истории Федот пребывал на очередных учениях гусаров с друзьями, гарцуя на верном скакуне, Буцефале, которого назвал так, начитавшись книг о похождениях героя Македонского.
Всем был хорош Федот, кроме, разве что, бедности - по меркам светского круга своего - и неудач в любви. Он был горяч, как и покойный отец его, и любил много, пылко и часто. Не то, что бы у него не было прелестниц или тайных утех, скорее, он искал чего-то другого, чего-то большего, чем просто увлечений сердца. Он искал увлечения для ума и души, вполне справедливо полагая, что оно будет ему более любо, нежели простые страсти молодости... Однако, не все так просто в этом мире, и не всегда сердце, сколь юным и глупым не будь оно, ошибается - разум и душа вещи не самые горячие! Разум должен быть холоден, а душа, как нам ведомо, не телесный орган и кровию теплой, как сердце, не питается....
Со временем Федот начал понимать, что те дамы, которыми он столь восторгался, в чем-то, в каких-то глубинах своих, были испорчены — то тут, то там находил в них герой нашей истории нечто, что было ему столь же глубоко отвратительно. То одна из них слишком увлекалась черными, мрачными историями и любила ходить под луной по надгробьям кладбищ и слушать страшные песни, то другая интересовалась своим полом более, нежели того заслуживали приличия, и так далее, и тому подобное — все это вносило в юную душу Федота некое отвращение, сначала им отвергаемое, но потом принятое как часть его сущности. Не то, чтобы он стал этих девиц презирать — хотя можно было сказать и так — но исподвольное отвращение к их занятиям он теперь испытывал всегда. Он расторг старые связи; и героини не его романов забывали о нем быстрее, чем об очередном поветрии моды — и заводя новые, уже за версту чуял, словно чутьем охотничьей собаки, все эти мерзости. В самом виде размалеванных по последней моде девиц — он уже звал их девками — Федот уже предвидел все то, от чего отвращался уже давно. И редко же он ошибался — сердце мужское глупое, учится на одних лишь ошибках, но раз уж научится, не переучишь, не заставишь любить то, что не может боле быть любимым. Это у женщин было наоборот — умное, ловкое сердце их всегда знало кого любить, кого нет, и на кого набросить хомут девичьих чар — но тем самым это заставляло их любить тех, кого они по сути не желали... И Федот искал совсем другую - чистую, непорочную, неиспорченную - возможно, даже с глупым, наошибавшимся сердцем, подобным его собственному... и не находил. Порою казалось ему, что и нету таких, что он слишком многого требует от неудавшегося рода женского — но со временем начал замечать, как много таких сердец находилось в оболочках совершенно неприглядных, вида совершенно нетоварного, как выразился бы Игнатий, отец его, лавочник от роду, в третьем поколении этих самых лавочников... Многие из подобных девиц уже давно — и счастливо - были замужем.
И холодело юное сердце Федота с каждым проходящим месяцем и годом, холодело без надежды на потепление, словно лютые северные ветра разом хотели превратить бьющийся жизнью центр его в ледяную глыбу...
И вот он встретил Лизоньку - но не поздно ли было растапливать эту глыбу? Не слишком ли охладел Федот после потока пустых, порочных романов?...
В любимой табачной лавке заприметил Федот ее - молодую, темноволосую, со свежим и чуть детским личиком; заприметил и начал часто появляться в лавке в те дни, покуда девица торговала там. Она не выказывала ему знаков внимания, однако же всегда, когда ей приходилось давать ему совет в выборе того или иного табачка, стояла так неприлично близко, что у Федота аж дух захватывало. Он часто болтал с ней на табачные темы, но в голове его вертелись темы совсем другие... в последние дни они начали обсуждать что-то уж совсем не табачное, а разные моды да балы. И уходя с последней их встречи, Федот обернулся, и краем глаза увидел, как она смотрит ему вслед. Что-то разомлело в душе нашего героя, разомлело не вовремя и невпопад. Выйдя из лавки на жаркую улицу, Федот ощутил в груди какой-то покой и довольство, будто только что совершил удачную сделку с большою выгодой для себя - и себе же и удивился. Как, однако, податлив он оказался, и даже начал было себя корить за это - но даже ругань эта была совсем беззубою. Он закурил цигарку, которую купил у милой продавщицы - даже не зная ее имени - и словно бы ощутил дух любви в густом сизом дыме.
....
Не было сердце Лизы "наошибавшимся", оно вообще не ошибалось ни в чем - чуткий, верный женский инстинкт ее берег самое себя для... именно, как оказалось, для Федота, хотя герой наш и не ведал об этом покуда.
Потом он все же переборол естественное смущение - которое у Лизы было еще сильнее, и пригласил ее погулять в парк. Она без раздумий, но пылаяя краской юных девичьих щек, согласилась...
...Они гуляли в парке, и видели премилую картину - котик с недовольной мордочкою игрался со щенком, как бы отбиваясь от него. Щенок был маленький, почти беззубый, но уже потешно тявкал, как взрослый.
При виде котика, недовольно смотрящего на собачку, Лиза рассыпалась в смехе, закрывая рот рукой, и не могла остановиться - смеялась и смеялась, краснея как помидор с грядки и трясясь всем дородным телом, и не могла объяснить, что такого смешного было в этой картинке для нее.... и было это до того очаровательно, что Федот сам улыбался во весь рот, глядя на нее, и был при этом странно счастлив, ведь ничего важного не происходило - счастлив как никогда. "Смейся, Лизонька", - думал он с улыбкою на лице, - "Хоть и не понять мне твоей радости, важно мне, что ты смеешься и счастлива, а там хоть весь мир пропадом пропади".
Так подумал он - и удивился себе - ведь знал он ее неполных два часа, а уже видел ее своей. Со временем они разговорились на темы более глубокие - и Федотов разум сдался. Лиза, хоть и была набожной, не была простушкой; хоть и была добрее Богородицы, не была глупой; хоть и была скромной, не была ханжою - смотрел на нее наш герой, говорил, думал с ней вместе - вслух и про себя - и пропадал...
Одного боялся Федот - не замерзло ли его сердце и для Лизы, не остались ли все его любовные чувства в том же далеком прошлом, что и юношеские романы?... но отгонял от себя эти злые, нехорошие мысли.
Но вот настал день отъезда с шумного вокзала, где гудели поезда и сновали туда-сюда люди с сумками и колясками - поцеловал ее Федот и долго махал Лизаньке рукой из окна, уносясь в Петербург, на военные сборы. Она тоже долго махала ему вслед своим платочком, даже вставая на цыпочки...
Полюбила Лизонька вокзалы, полюбила так, как многие не любили и людей - вечерами после работы сидела она у лучинки и любовалась газетными картинками с теми самыми вокзалами, с которых унес ее любимого гудящий, шумный поезд - потому что через этот вокзал и этот поезд Лиза обрела любовь свою; почувствовала, наконец, настоящее сердце свое, стряхнула будто вековую пыль с души, как паутину с дальнего угла, и так не хотела возвращаться в пыльные же покои своих родителей да вечной злой повитухи Никитишны - казалось это ей мрачным и скучным, да не было ей дано выбора! И вот теперь, словно оставшись во вдовстве, тосковала одна в своем старом халатике на голое тело, подперши рукою свою усталую от раздумий девичьих, голову.... радовало ее лишь то, что сборы - все же не война, и Федот должен был вернуться.
Федот тоже думал о ней, когда заканчивались шумные военные учения. Так быстро и легко текло время ночью! Словно тихая река под луной, текли минуты за минутою, превращаясь в широкую Неву, разливаясь порой в море безвременья, когда Федот не замечал ничего вокруг... доставал он, в одиночестве, после своих сборов, ее письма, открывал их любящей рукою - словно бы касаясь самой Лизаветы - и читал, читал, читал...
Почерк у Лизоньки был ровен, но неразборчив. Как сама она была пухленькая и слегка неуклюжая, таков был и ее почерк - округлые буквы, подбоченясь, словно игриво клонясь, пытались выглядеть изящными, но сама форма их этому мешала, и слова сливалась в кашу, невообразимую для прочтения. Федот, однако, читал, пробираясь сквозь эту чащу - потому что в этих словах была вся жизнь ее, жизнь, неразрывно теперь связанная с ним. И, редко дочитывая до конца, уносился в мечтаниях об их совместной жизни... потом словно бы просыпался ото сна и дочитывал письмо.
Лиза, дома, на полатях, после работы, зарывалась в подушки и мечтала, мечтала... как ни звала ее мать и Никитишна на встречу с каким-нибудь дельным женихом, она все отказывалась.
Лишь старый сторож, по кличке Ермошка, второй муж Никитишны-повитухи, поддерживал Лизоньку.
- Ужо, анадысь, вернется молодой барин, ты не пропусти такой возможности - коли предложит тебе руку и сердце, ты бери, не боись!
- Уж я возьму, Павел Ермолович, - улыбалась Лиза, единственная называвшая старого пьяницу по имени-отчеству, - Не боюсь я ничего, что с Федотом связано.
- Хорошая ты девка, - шамкал беззубым ртом Ермошка. - Жену мою старую, ведьму проклятую, не слушай, она тебе наговорит! Ух, так и сжил бы старую со свету!
- Ну что вы, Павел Ермолович, - успокаивала его Лиза. - Христос завещал всех любить!
- Христос-то завещал, доченька, да не все его слушают, бисовы дети!...
В мечтах своих Лизоньке доставляло необыкновенное удовольствие просто провожать Федота по утрам.... Лиза представляла себе, как она продирала глаза кулачками и заспанными глазами смотрела на то, как муж застегивает пальто и берет в руки трость и саквояж. Она в мечтах своих, словно заботливая мать, хотела убедиться, что он вышел из дома живым и здоровым, позавтракавшим и застегнутым, опять же, на все пуговицы. После того, как он выходил из дома, она ложилась еще на часок, а потом просыпалась и со свежею силою принималась за домашние дела - в голове своей Лиза словно написала книгу своей будущей жизни, и уже с трудом отличала правду от выдумки - да и нужно ли было?...
И так Лизоньке нравился этот выдуманный порядок, который она списала со своих родителей, ничего особенного или согласного последним модам не представляющий, что она чувствовала себя счастливейшей из женщин, даже сидя все еще в девках.
Она забыла свои литературные и музыкальные упражнения, махнула рукой на все, что не имело практической ценности, и оборотила женское разумение свое на рукоделие, шитье и вязание. Ожидая прибытия будущего мужа с военных сборов, она взяла в лавке отпуск на недельку, и вязала ему носки и свитера, как бы уже заранее спасая благоверного от зимних холодов, и тем самым согревала душу и свою собственную....
Единственное, кому не нравился Федот, так это Никитишне, которая была повитухой еще у матери Лизы, Марьи Евдотьевны. Все хотела она, чтобы Лизонька, такая молодая и красивая, вышла не за солдатика простого, а за фабричника Леутского. Леутский-то об этой истории и ведать не ведал, и бывал в доме Лизы только по делам, однако все виделось старухе, что вот еще чуть-чуть, задержись он подольше, и все у молодых получится. Хоть и нравился уже немолодой Леутский всей семье Лизоньки, самой Лизе он не был люб.
- Посмотри, Лиза, каков ухажер! - говорила ей Никитишна, крутя в руках веретено, - При деньгах, статный, имение-то! Родителей осчастливишь удачным союзом, на старости лет. Поздно они тебя зачали, так хоть в старости на сытых внуков залюбуются, коли всю молодость свою в трудах праведных провели.
- Не люб он мне, Никитишна, - отвечала Лиза. - Лощеный, откормленный; как кот, облизывается, того и гляди, съест. Мой Федотушка не таков! Молод, строен, умен а как добр... - тут она краснела и замолкала.
Молчала и Никитишна. Много она повидала на веку своем, сама по молодости вышла замуж за похожего человека, и натерпелась всякого... и теперь не хотела, чтобы та, чью жизнь она приняла из утробы Марьи Евдотьевны, пошла по кривой дорожке, связавшись с молоденьким солдатиком, который, того и гляди, по-солдатски с ней и обойдется.... и уходила она, и запиралась в своей каморке, и что-то читала себе под нос, бормоча ночами - люди думали, что она была столь набожна...
И вот прибыл Федот, гордый гусар, на горделивом Буцефале, своем коне, гарцуя и посвистывая бичом. Ух, завидовали девки Лизе, но что ж поделать, раз выбрал он ее! Лишь старая жена Ермошки все так же ядовито шипела в сторону Федота - уж больно не нравился ей этот молодчик, подозрительно для нее похожий на немецкого адъютанта, который бросил ее в свое время с дитем на руках...
Кинулся Федот навстречу Лизаньке, обнял, поцеловал, и повел под руку к родителям ее. Встретили его пиром - пусть не на весь мир, пусть о свадьбе еще не говорили - но подразумевали...
Лиза глаз не спускала с Федота, когда тот с горделивою выправкой рассказывал разные истории из жизни - и даже не внимала им, ведь ей все равно было, о чем он говорит, ей было важно, что он - ее, что он - рядом с нею... И не замечала Лизанька в любви своей, как темнели очи любимого, когда он смотрел на нее, как приобретало лицо его задумчивое выражение, останавливаясь на ней...
Ночью в доме Лизы Федот спал неспокойным сном. Снилось ему страшное, непонятное - видел он во сне своем большую черную тучу, что наползала на солнце, и, закрыв его, разразилась громом с дождем - ледяным, колючим... в холодном поту проснулся Федот. Хоть и не верил он в предзнаменования, все же не мог он уснуть до утра и ворочался, что-то обдумывая, о чем-то размышляя.
И вот настал день признания. Молодые уединились в комнате, усыпанной цветами, подушками и рукоделием - Лизонька редко оставляла свои пухлые ручки без работы даже на отпускных. После неловкой прелюдии и приветствий, Федот переборол-таки свое смущение и стал на одно колено, потом засмущался еще сильнее, залившись краскою, и поднялся, после чего взял Лизу за руку.... Лиза же молча смотрела на него, не спуская влюбленных глаз, которые так и говорили - "да!"....
И словно замедлилось время, словно бы остановилось оно, словно бы почернело небо и нагрянул тяжкий гром с тучами, и вспышкой кривой, злой молнии, пронеслась злая мысль по душе нашего героя - ибо случилось то, чего он втайне, но постоянно, опасался.... то, что он видел в том самом сне!...
Федот держал ее за руку и ощущал, что не любит ее.
Душой и умом он понимал, что Лиза - предел мечтаний, добрая, милая, красивая, неиспорченная, чистая девушка - но сердцем не мог ощутить того, что хотел; того, о чем читал в книгах; и не трепетало его сердце, как писали поэты в любимых книгах.... душа и разум его сдавались, раз сердце не горело... поздно! замерзло сердце его, и не суждено ему было оттаять даже от самой сильной любви в мире. Так замерзает намертво пьяница, которого уже не согреет ни одна печь, ни один костер и ни одни любящие объятия...
И Федот не сказал ничего - не сказал, что любит, не сказал, что не любит, и хотел было вырваться от нее, и убежать, сбежать, скрыться - но она посмотрела на него таким глубоко печальным взглядом, что он понял - она знает, что он хотел сказать. И он стоял, не в силах оторвать своих холодных, злых на себя, на весь мир, глаз от ее потемневшего лица....
- Иди, - тихо сказала вдруг Лиза.
- Прости меня, - не менее тихо, хриплым от долго молчания голосом, ответил Федот.
- Это ты прости меня, - ответила еле слышно Лизонька, голосок ее дрожал как веточка осины на порывистом ветру.
- За что?
- За то, что не смогла тебя удержать...
В сердце Федота словно лопнула струна, ему почудилось, будто потолок упал и ударил его всей тяжестью по голове, в глазах потемнело....
- Не вини себя, не вини! - с жаром заговорил он. - Это все я, я виноват!.... - он хватал ее за руки, но ее ладони были, как мертвые, и выпадали из его пальцев - так обессилела она от этого разговора.
- Иди, Федотушка, иди... - шептала Лиза, - твоя ли вина, моя ли... не все ли равно теперь?.... я не виню тебя... и никогда винить не буду.. знаешь ли, ведаешь ли, Федотушка мой?... любить тебя я всю жизнь буду, даже если ты уйдешь.... береги только себя...
...Федот выскочил в темные сени, нащупал сапоги, торопливо обулся и почти побежал прочь по просеке, направляясь к большой дороге.
Лиза вышла на веранду и провожала его взглядом, полным муки и тяжести неимоверной, и слеза скатывалась по щеке, обжигая юное лицо ее. Когда Федот скрылся в темноте, личико несчастной Лизоньки было залито слезами, а сама она судорожно всхлипывала, словно бы задыхаясь. Потом она бросилась домой, ворвалась в свою комнатку и с размаху бухнулась в подушки, обливаясь горючею влагою из глаз своих - никогда в своей жизни она более не заплачет так, даже когда в будущем будет хоронить мать, а затем и пережившего ее отца... Она не могла ни думать, ни злиться, ни утешать себя, ничего не могла - слезы текли рекою, превращаясь в соленое озеро... Родители не решались тронуть ее.
...Темнело, цикады пели свои замысловатые песни, но Федоту не думалось о них - на душе у него была темная, холодная туча, поливавшая серым, ледяным дождем сердце его... И Федот боялся до смерти, что сердце сие остыло навсегда - еще не зная, что это так!
- На веки вечные остаться бирюком горбатым, нелюдимом! - с горечью и отчаянием думалось ему, но ничего он не мог поделать с собой. Словно бы от Лизоньки его отделяли не пять минут, а пять лет - так чувствовал он внутри себя, и того пугался.
- Неужто разлюбил я... но так быстро? - вопрошал он свое сердце, и в душе плакал от того, но слезы не шли, лишь комок в горле ширился и грозился удушить его. Идя по пыльной, еле освещаемой щербатой луной, дороге, нашему герою было так тошно от самого себя, что он чуть было не ощутил желание прыгнуть с кручи - которой поблизь не было на десятки верст...
- Жить не любя! - горевал Федот. - Еще до тридцати соделаться мертвецом, пушкинским Демоном! Что же я за человек такой...
Он душой своей любил Лизу, всей душой и разумением своим, как и читал в Писании - но сердце его безвозвратно остыло. Федот еще не ведал об этом - лишь подозревал! - но нам с читателем да будет известно, что больше герой наш не любил никогда... И будет Федот, много позже, на поле битвы жестокой, когда на привале у него будут спрашивать сослуживцы о любимых, говорить одну лишь фразу, - "я уже не помню"...
Но пока молодой еще внешне, но не внутренне, Федот удалялся прочь от дома Ивлевых.
- Прощайте, Марья Евдотьевна, - думал про себя он. - Вы были хорошей женщиной и были бы хорошей тещею мне, но не мог я обмануть и вас, и самого себя!
Не мог забыть Федот грустных глаз Петра Иваныча, седого уже старика, которыми тот смотрел на него - словно говоря: "что же ты делаешь, сынок! на кого ты нас покидаешь!" - вспоминал он все это и холодел от какого-то ужаса бездонного, пожирающего. Не ведал он, откуда взялась эта туча - еще час назад любил и горел от огня и вот! остыл! и не знал, кого и винить в этом, ведь ни душа, ни разум его не хотели бросать Лизаньку... но сердце, сердце предало его!...
И вспоминал он слова любимого своего поэта, Пушкина, которого учил в гимназии день и ночь, которым зачитывался по ночам в свете лучины....
...В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия -
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья,-
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь,-
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня....
Злобный гений! От этих слов стало ему особенно горько.
Федоту хотелось оборотиться волком, завыть, броситься в чащу! - скрести когтями дерева, охотиться за дичью и голодать ночами - лишь бы не быть больше человеком, главный дар которого - дар любить... и который он потерял.
- Человек без сердца! - сокрушался Федот, стараясь разразиться в рыданиях, чтобы с ними выплеснуть эту боль - но не мог.
Неужто его соединяло с Лизой только чувство... жалости? чувство сострадания к бедной деревенской девушке, столь милой в своей непорочной чистоте? или что другое влекло его к ней? и что же это такое было, что смогло его одурманить, и приворожить к нелюбимой? Может, он только вырвался из под какого-нибудь заклятия, наговора?... или наоборот, попал под него?.... эта мысль его чуть-чуть утешила - но если бы он только верил в бабкины проклятия!...
И вот он уже был почти у постоялого двора. Тускло горели лучины внутри, да зевал сторож в шапке, надвинутой на глаза.
- Вы ли это, Федот Игнатич? - спросил он. - Я ужо думал вы с молодой женой придете.
- Не вышло там ничего, Ермошка, - отвечал Федот. - Не получится ничего, да и Бог с ним.
- Горе-то какое! - воскликнул Ермошка, вскинув по-бабьи седые брови. - Как же теперь будете, бобылем ходить?...
- На роду мне, видать, писано одиноким быть, - сказал Федот.
- Чай в монахи заделаетесь, не ровен час, - запричитал сторож. - Вы анадысь, говорили, что вот поженитесь, и не увидят вас тут, а теперь гол как сокол! Горюшко горе!
- Тому горе, Ермошка, - ответствовал Федот, - кто любил, да любимая ему не ответила. А мне другой удел - я сам разлюбил.
- Вы разлюбили? - всплеснул старик руками. - Вечор еще свататься собиралися! Али бес вас попутал?
- Видно, что бес... - пробормотал Федот, чувствуя свою вину безмерную перед всем миром, который раньше так любил.
- Вам бы поспать, - сказал Ермошка. - Это, верно, старуха моя на вас порчу навела, ведьма старая, все она говорила "не пара Федот Игнатич Лизаньке, ой не пара!". Ужо я ей устрою!
- Да не надобно, старик, оставь бабку в покое. Это все я, я сам, натворил. Глупый я человек, старик.
- Ложитесь, ложитесь! - суетился Ермошка, пропуская Федота в дверь и начиная стелить на полатях. - Наутро проснетесь с новым умом, утро вечера мудренее!...
Наутро Федот ускакал прочь, встав раньше уснувшего на посту с бутылкой в руке Ермошки, но оставил старому мешочек с парочкой серебряных рублей, и записку со словами "не серчай, старче, если Лиза спросит, я уехал навсегда".
Лиза так и не спросила...да и зачем?... а Ермошка безбожно с горя пропил оба рубля, неделю гуляя в кабаке у заставы и рассказывая истории о том, как дьявол овладел молодым барином и свел того с ума.
...
Не вернулся наш Федот с войны - французская пуля сразила его прямо на гордом Буцефале, любимом его скакуне, в пылу сражений за великую Москву. Странно выпрямился в седле наш герой, вдохнул в последний раз воздух, пропитанный порохом, тяжело выдохнул, и потекла теплая кровушка изо рта его - да он не чувствовал этого боле. Как почуял горный скакун, что помер хозяин, и заскакал с поля боя прочь, унося бездыханного Федота в стременах....
Соратники нашли его за холмом, где Буцефал выискивал в снегу упавшие яблоки, печально фыркая, а сам Федот лежал, глядя остекленелыми глазами в пустоту, замерзший от январских холодов - не успел он повидать сожженную Москву, что, может, и к лучшему... Не ведал никто, о чем думал он перед смертью, но нам с вами, дорогой мой читатель, да будет ведомо, что последней его мыслью было - "я уже не помню..."
Не помнил он, за что бился и от чего бежал на смертный бой с супостатом - да и врагом его был не французский гренадер или аглицкий служивый - врагом его был он сам. Забыл при жизни своей о том, ради чего стоит и жить на земле, Федот - забыл и не мог, да и не хотел, вспомнить. Как душа его замерзла, словно от заклятья, так и тело его замерзло - когда пуля супостата пронзила его сердце, живое только на поверхности. При жизни уж был мертвецом - и вот сейчас мертвым и стал насовсем.
Отпели Федота под рыдания матушки, да под те же рыдания и похоронили. Во цвете лет уйдя во тьму житейскую, а потом и в гроб крашеный, оставил Федот сей грешный мир.
Лизанька, в бело-красном платочке, каждое воскресенье ходила на его могилу и молча сидела, прижимая к груди распятие, что подарил ей когда-то отец. Уж кто и любил Федота не меньше старушки-матери, так это была нелюбимая им Лиза... она гладила распятие своими пухлыми пальчиками, пропахшими табаком из лавки, да читала псалмы, что заучила у батюшки в храме - и уносилась мечтами туда, где Федот был жив, где он любил ее, и где она любила его... хоть и не любил ее Федот при жизни.. какая горькая ирония!
Старая Никитишна, мордовской крови старуха, прямо расцвела, как Федота не стало, и все хотела сжить со света мужа, который по пьяной лавочке бил ее за ведьмовство, крича в угаре "Ведьма! Ведьма! сгноила Федотушку, старая!" Но упился старик в дрызг однажды и не проснулся - сам ли, не сам ли... кто сейчас ведает? Никитишна постоянно водила к Лизаньке женихов, гусаров и даже людей высокопоставленных, начальников городских, фабрикантов, но всем отказывала Лиза. Склонив голову в извечном платке своем, она тихо твердила "Нет, нет, господин хороший, я одному обещана и буду ему верность хранить до конца дней своих, во имя Иисуса Христа, господа бога нашего". Шипела на нее Никитишна, да толку не было - и не могло быть - Лиза любила только одного человека на свете. Даже если помер он в бою ратном, сраженный пулей врага, даже если не любил ее - что ей было до того? Пыталась Никитишна, косясь раскосыми щелочками глаз, рассказывать разные гадости о Федоте, но Лиза вспыхивала огнем юных щек и пресекала эти разговоры.
- Мой Федотушка гусар был, за Господа да за Царя-Батюшку умер, царствие ему небесное... - говорила она, и светилась гордостью. И снова ей не было никакого дела до того, что никогда Федот ее не был - и не смог бы стать...
Никитишна бросила все попытки, плюнула и ушла доживать одна в свою сторожку, где и померла своею смертью старческой. На похоронах ее никто не пролил ни одной слезинки, и ропот шел в толпе - "ведьму, ведьму схоронили".... и селились на могиле ее злые, черные вороны, что каркали зловещими голосами. Люди обходили это место, считая его проклятым.
...
Поросла могила Федота цветами разноцветными, и покрылась мягким, зеленым мхом - а Лиза все соблюдала традицию свою, сидя каждое утро у надгробья с крестиком, да бормоча под нос моления.
Кто знает, может, в том, лучшем мире, молитвы ее не напрасны? быть может?... Неужели не было силы у этих молитв, в которых жила любовь - любовь нерастраченная, любовь бесконечная, любовь нерасторжимая?... Неужели все это было зря - страсти, боль, слезы, трагедии?... Пусть сам Федот накрыт был сенью проклятия, в которое не верил - и, наверное, правильно делал, - но Лиза любила его любовию бессмертной, которой все было нипочем. Может, потому и прожила Лиза долгую жизнь, а Федот помер во цвете лет - потому, что Федот не смог полюбить, даже при всем желании этого - и, может, не имел в себе любви никогда; а Лиза любила всем сердцем даже тогда, когда никто не любил ее - даже ее единственный...
...
И вытирает Лиза глаза платочком, и грустно крестится, и говорит "Аминь", и идет прочь от кладбища, над которым уже поднимается солнце. Сколько таких жизней и смертей видывало оно? Сколько таких любящих и нелюбимых видало оно каждый божий день? Однако входило исправно, как солдат встает на пост - ведомое той же силой, что дарует любовь всему роду человеческому... пусть даже этот род любовью сей распоряжается на редкость бездарно.
И вот исчезает тень одинокой девушки в платочке за плетнем кладбища, и завершается наш рассказ. Но не завершается жизнь человеческая на этой земле - и никогда не закончится, покуда солнце встает над нею...