среда воскресения

    где могут встретиться внутреннее с внешним - нигде: в корне наших видений лежит выбор (для которого уже не может быть дальнейших оснований) - простое «я так хочу» видеть; но именно так никогда не увижу, пока не выйду из «внутреннего во внешнее», ибо:
    внутренняя жизнь зарождается из бессильного сластолюбия и трусливой жадности! и хотя не только этими чувствами она живет и питается - пока она внутри, считай себя и бармой, и постником, которым любой иоанн васильевич просто-напросто обязан выколоть очи.
    а потом, живущий в своих иллюзиях, лично утвердись: всё сам! твой царь ничего подобного с тобой не делал.

                николай бизин

                посвящено Наталье Антоновой, Алексею Иванову и Илье Сёмину



        СРЕДА ВОСКРЕСЕНИЯ, или одна из самых простых сказок тысячи и одной ночи

                «Если видишь, не делай себя слепым - лучше тебе вообще
                ничего не делать, нежели ожидать своего ослепителя!»



    Никто не видел меня, и мне было радостно: хорошо, что я живу не в Москве! Хорошо, что мне трудно и что меня совершенно не видно: я сам себе властелин и никому не нужен! Иначе хищные вещи века обязательно бы меня съели. Прилипчивая доступность иллюзорной реализации обязательно бы меня приманила поторговать несравненным. И мне бы в Первопрестольной кто-нибудь не менее обязательно растолковал, что несравненное не пользуется спросом, что продажно только сравнимое.
    Что душу продать не получится (никому - во всех смыслах); но возможно поступиться ее частицей: напялить на себя скоморошью маску частного.
    Что у этой слепой маски только её картонные глазки и видят: ты перестанешь видеть душой и станешь видеть раскрашенным картоном. Что только такие маски и пользуются спросом на Сорочинской ярмарке, где все торгуют со всеми: каждый своей «не своей» маской.
    Ты согласен со мной, читатель? Вижу твоими глазами, что не согласен. Как можешь ты быть согласен? А меж тем наши с тобой глаза одинаковы.
    Ведь и ты ходишь гоголем по Сорочинской (и почти что «соловьиной») ярмарке - торгуя «не своей» маской: ты все больше и больше стрекочешь по птичьи, ты перепеваешь чужое. Но чем дальше ты уходишь от себя, тем чаще твое стрекотание покупают. И ведь покупают такие же ослепшие и искусственные «соловьи», такие же гомункулы культуры, которые «видят» тебя накрашенными на душном картоне глазками.
    Поэтому хорошо, что я живу не в Москве и смотрю на нее с высоты своего «слепого» полета; а ещё хорошо, что все дороги России ведут в Москву! И какими глазами я смотрю на эти дороги - от этого во многом (ведь настоящее «я» - это много) зависит будущее моей родины (моей Святой Вавилонии её с кремлевскими башнями).
    Ведь если я могу видеть невидимое и слышать неслышимое, то и выбрать способен из множества сыров в мышеловках - мышеловку с отсутствием сыра; способен ли ты отказаться от продажи своей скоморошьей маски, определяется просто: способен ли не купиться на чуждый твоей душе картон.
    Это ведь почти невозможно (известно из личного опыта) - без мишуры различать смыслы будущего, настоящего и прошлого.
    Ведь и я выхожу воображаемым гоголем по Сорочинской ярмарке, предъявляя себя на распродажу - не оптом, но по частям, и знаю: если у меня моя распродажа получится, тогда (очень может статься) все встречные певуны и затворники люто и радостно (а если - доведя до абсурда, то и с кровушкой, и с гомерическим хохотом) поменяют свою «не свою» маску на мою «не мою» и станут слепы по моему: разглядят мою сказку Тысячи и Одной ночи и сочтут меня другом.
    Но я не друг носителям масок: сейчас я расскажу им другую быль. Зачем? А чтобы мои самоназванные друзья могли выбрать себе (или даже купить) в этом калейдоскопе - смысл продолжать быть; хотя (опять же) - зачем его покупать? Всем известно, что такой смысл и так у каждого есть (от века), и он никогда не выставлялся на торги.
    Потому начну я свою сказку с того сакрального момента (за миг до со-Творения), когда ещё никто не разглядел меня и не купил - и мне было и радостно, и скверно: я увидел, насколько я слеп в этой тьме до-верия (до веры, до бытия): и как именно (с какого имени) начну я свою сказку? А только и исключительно со своего: я автор.
    А потом (после именования) я обращусь к себе на «ты». Затем, чтобы моё «я» могло могло описать моё «ты» (мою скоморошью маску). Ведь настоящее имя моё Николай-победитель означает: не смотря на все свою прошлые, настоящие и будущие поражения я опять и опять оказываюсь поражён и восхищён своей обязательной (но не неизбежной) победой - которая несомненна (иначе не станет самого бытия); а вот то, что я взял на себя обязательство победить, означает: сам я могу и не стать окончательным победителем.
    Просто потому, что нет в моём обращении к себе на «ты» ничего окончательного.
О себе. Тысячу и Одну ночь моей реальности (понимаемую как калейдоскоп иллюзий) я не смогу описать всю; я могу описать лишь мою ночь (не одну, так другую); так начнём же поскорей! Причём начнём с обязательного: с возможностей манипулирования измерениями координат, которыми я (как автор истории) располагаю.
    Ведь пока не настала и окостенела эта ночь - из Тысячи мной выделенная (то есть только моя), и другие слепые не стали по моему слепы (то есть не в своей, а в моей тьме), я рассказал душе своей, что теперь (когда я вижу свою слепоту) меня стало возможно считать властелином начала времен и остановки времен (а на деле - только начала своего времени и своей остановки).
    Ещё сказал я (душе своей), что с этого момента меня стало возможно считать властелином изменения знаний о внешнем мире. И если для этого предстоит неоднократно изменять моё видение внешнего, я так и поступлю с видимым миром. Изменится ли при этом сам внешний мир (то есть его внутренняя суть)?
    Никоим (почти что) образом, да мне и не надобно этого: необходимо и достаточно для меня - удержать себя и мой мир от распада на атомарные (патологоанатомические) маски.
    Далее - отныне мне становится возможным (в моём мироформировании) приведение моей сути в соответствие со стержневой сутью мира; далее - мне (как сказочнику, мужскому аналогу Шахерезады) становятся доступны даже некоторые метаморфозы реальности и подмена реальности бывшей (до меня) на реальность нынешнюю (мною уже измененную).
    Спросите, зачем мне такая власть? Отвечаю: исключительно из самолюбия! (О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!.. Михаил Лермонтов. Княжна Мэри) Ведь только если не дать человеческому восприятию корпускулироваться (схлопнуться в тысячи дегенеративных гордынь), тогда у моей бессмысленной маленькой гордыни появляется шанс на самооправдание.
    Мало того, что я сохраню мир как бытие соборности, а не хаос энтропии, так я ещё и на личном примере объясню искателям счастья, почему сложное предпочтительней простого.
    Ведь только тогда у всего миропорядка (в котором добро сложно достижимо, а зло объяснимо и  просто) появится шанс на существование. Ведь именно для этого мне пришлось покинуть свое внутреннее пространство и выйти в пространство внешнее.
    Об этом (собственно) и история, причем - не только моя, но и нечто из истории моего малого отечества, именуемого государством Российским. Потому и задачи я буду ставить - соответственно таким запросам. Идя от сермяжного (не синоним простого) к сложному, сам себе тоже уясню, почему мир не должен упрощаться, личность не должна деградировать до самолюбивого атома; и всё это - только на личном примере: начну с самого себя именно сейчас (но не прямо сейчас)!
    Начну - «со всегда», а точнее - с эпизода моего становления в период очередного (оного государства) крушения. Именно здесь моё «я» становится моим «ты»; при этом постараюсь обойтись без свойственных эпохам перемен непосредственных кровосмешений, кровопролитий и самовивисекций.
    Всему этому (точнее, предпосылкам и причинам самовивисекций) найдётся место в дальнейшем: зримо отразится на раскрасе скоморошьих масок и слепоте их глазок! А сейчас я начну с того момента (точки отсчёта,) когда мне происходящее вокруг меня всё ещё кажется самоочевидным (и я даже не предполагаю, что эту сову в ночи - именно тебе разъяснять, Илия Дон Кехана).

    Если кто живёт в каком-либо месте и не приносит плода, свойственного этому месту, то самое место изгонит его вон, как не приносящего плода, требуемого местом.

                изречения безымянных египетских старцев

    Итак, о месте и времени: СССР уже года два как не существовал, но здесь жизнь ничуть не поменялась и не могла поменяться - здесь была глубина земли, пригород Санкт-Ленинграда (а так же Царства Божия); так что сейчас перед тобою, читатель, совсем обычные место и время: облачный и при всем при этом светлый полдень ноября. И уже в свете (и святости) этого полдня нам стало возможно разглядеть идущий (плавно и медленно по свету переступающий) бархатный снег.
    Который (уже в свой черед) хорошо виден из окна мелкопанельного дома. Который дом (в череде «нашего домостроительства» всё плавно идет и прирастает) прямо-таки напрашивается в мелкопоместные (совсем не случайно).
    Ведь человек, который смотрит в окно, самоназвал себя Илией Доном Кехана. Но это нелепое и средневековое, и вместе с тем древнее имя очень ему подходит. И не потому только, что мы всегда посреди. И не потому, что пророчески оцениваем свою слепоту как великие Тёмные века (которые превыше блудливого мыслью Ренессанса).
    А потому что Илия Дон Кехана сам его себе вручил и (более того) сумел у себя взять. А так же тем, что в наше время победившего постмодерна мог по праву заявить - даже не царю Ахаву, а князю мира сего: Бог жив!
    Согласитесь, для этого надо быть более чем бумажным рыцарем печального образа (но и сам этот образ не помешает - своим сошествием с ума). Казалось, и без того ирреальную обстановку возможно было усугубить. Ведь хорошим добавлением к бумажному рыцарю могут оказаться действующие лица из плоти и крови.
    И же что отсюда прямо-таки напрашивается? Разумеется - приглашение в герои моей истории самого автора помянутого рыцаря печального образа, а именно: Мигеля де Сервантеса - которого в названной мной точке отсчёта нет как нет.
    Так почему приглашение (во плоти и крови)  не состоялось? Почему вместо дона Мигеля (титана анти-христианского Ренессанса) нам явлен Илия Дон Кехана (великий пророк Ветхого Завета, наделённый некоторыми чертами вымышленного литературного персонажа)?
    А потому - как раз в моём двадцать первом веке иначе сделать никак невозможно; вот (очевидные) причины этого:
    Во первых (двадцать первых), это имя пророка - которое ещё и «от века сего» и намеренно оказывается составным, а главное (то есть никак не «во вторых» двадцать первых), как раз сейчас посреди своего Возрождения (там, у себя) великий титан Сервантес заключен в долговую тюрьму Темных веков (должен не человеку, но Богу); он пишет свою книгу.
    Только в долговой тюрьме у него нашлись на это досуг и время.
    Согласитесь, нам без этой книги никак нельзя! Поскольку мы помним: Темные века просветлённы именно своей слепотой (помните: и бросали их, темных, на стылое лоно земли - по приказу средневекового Иоанна Васильевича).
    Ведь Тёмные века - ещё и Средние: мы всегда посреди своего блудливого мыслью Возрождения (которое так и норовит поставить homo sum в центр миропорядка - тем самым поставив сам миропорядок на край бездны); потому - делаем вывод: как раз в двадцать первом веке Мигеля де Сервантеса никак не могут заключить в долговую тюрьму.
    В эпоху постмодерна посыл, что человек должен миру - ложен; торжествует блудливая мысль: человек имеет право.
    Так что единственная наша надежда на достоинство - что сама цифра «двадцать один» есть фикция, и мы всё ещё счастливо остаёмся в живых (то есть находимся в Тёмных веках); но об этом я буду упоминать лишь самые интересные моменты этого (ни смотря ни на что) остросюжетного повествования (обещаю).
    А вот то, что помянутый Мигель де Сервантес (титан Возрождения) уже и без меня стал всему нынешнему миру (постмодерна) должен - так ведь он и расплатился за всё (прошлое, настоящее и будущее): как раз сейчас он подбирает имя (не там у себя, а здесь у нас) своему Алонсо Доброму, и (таким образом) у великого автора уже есть его нынешний герой, и мне нечего ему предложить; поэтому - и я начинаю не с него, а с того начала, которое всегда посреди.
    Тому самому Алонсо Доброму, которого (по его подобранным доном Мигелем, но им самим взятом имени) я сейчас предъявил.

    Итак - когда-то не столь давно в одном скромном и лишь в галилеевый телескоп различимом пригороде Санкт-Ленинградской провинции и в самом конце двадцатого (но и без телескопа различимого) столетия жил да был некий среднего возраста идальго Илия Дон Кехана. Как и всякий внутренний дворянин (признаюсь, что даже по смыслу разделяю внешнюю и внутреннюю эмиграции и не считаю их ровней) он гордился своим плебейским происхождением и советским воспитанием, ведь таковые ему (не всегда) удавалось преодолевать.
    Все свободное время, а свободен от времени был Дон Кехана все округлые (аки птолемеевый глобус) сутки, он посвящал упорному чтению рыцарских романов (как начал еще со времен их «самоиздата», так и не сумел вовремя остановиться), но при всем при этом (и при всем при «не этом») мире пребывая, идальго достаточно хорошо понимал: извлекаемые им из пыльных чуланов шедевры давно представляют лишь ностальгическую ценность.
    Таком образом, все свободное время мой Илия был посильно свободен от времени.
    Это только ведь так говорится - «не от мира сего»; конкретно в случае Илии мы имеем дело с действительным отъёмом у места и времени статуса «константы»: как если бы то и другое стали комочком детского пластилина! И даже если (поначалу) никакой пользы от тонкой (из внутреннего во внешнее) трасформации континуума извлечь не планируется, речь вовсе не об умозрительности.
    А если (сразу) подразумевается некий эффект от манипуляций?
    Тогда и отношение к проекту должно быть иным: подразумевать титаническую подготовку субъекта со-Творения (все мы дети Дня Восьмого) - мировоззрение моего героя (и даже идеология его) должны быть достойны того, чтобы вся жизнь его возмогла стать вектором терраформирования; но пока что (и слава Богу!) речь о самом начале пути (и конкретизации вектора).
    Пока что я не вижу, что Илия Дон Кехана (сущее в сущем) буквально пребывает в ирреальном и может смотреть на Град Божий (непонятно, то ли на Первопрестольную, то ли на Санкт-Ленинград) со стороны.
    Зато - вижу, что он явно оказался человеком метафизическим и отличным от той скудной реальности, в которой ему непреложно следовало бы «за миром следовать». Таким образом он действительно мог выносить на себе (и на душе, и на теле) имя дивного пророка Илии: оказывался способен не только смотреть на видимый мир.
    Оказывался достоин и если не изменять, то (формально) определять его невидимое.
    Как раз сейчас он видел это невидимое показательно разным: прошлым и будущим! Как раз сейчас он смотрел из окна своего дома на общеобразовательную школу. Как раз сейчас он действительно размышлял об образовывании живых людей из homo sum (и тогда будущее прошлое оборачивалось настоящим будущим); но Илия не собирался плутать в плоскости определений.
    Он чувствовал себя - посреди (Тысячи и одной ночи): в нём самом рождалось Средневековье как центр и точка поворота; но отсюда же (изнутри вовне) ещё и дальнейший путь едва не погибшей в девяностые России мог повести и вверх, и вниз: для всего человечества именно сейчас и наступило то самое «посреди», когда homo sum мог придумать себе один или другой рычаг, опереться им о середину и перевернуть себя.
    И всё оказывалось заключено в форме банального определения: учитель и ученик - главные люди будущего (а так же прошлого и настоящего, и всех остальных времён).
    А что здание, на которое он смотрел из своего окна, было именно средней школой - стоит ли удивляться; можно было даже сказать так: он мог бы увидеть, насколько он слеп - если до сих пор не прозрел! Ведь он мог увидеть завтрашнее из сегодняшнего, но он был совершенно один и молчал и совершенно не собирался версифицировать строки видимой и невидимой реальности.
    Но (кто ж его будет спрашивать?) помянутые реальности уже сами собой готовы были складывались у его губ. Вольно или невольно ему предстояло давать свое определение холодному миру «не своего» прошлого, который ему предстояло покинуть:

   
    Когда-то многие (подобные этим) проникновенные строки сами собой слагались у множества губ: нечто подобное (и люди, подобные моему Илии дону Кехана, дивные люди) было очень распространено в другой ирреальности, что превышала нашу реальность - то есть в Советском Союзе, империи, перед которой трепетал мир, и которая ad marginem ушла дальше мира.
    Следует ли полагать империю СССР в повседневном его воплощении как выхолощенное Царствие Божье? Этот спорный и безответный вопрос я оставлю на виду и пока на него не отвечу. Тем более для Илии Дона Кехана(ы) - здесь я теряюсь в правописании: как склоняется (или не склоняется перед реальностью) дивная фамилия.
    Ведь для него Царство Божье более зримо (и почти достижимо) - располагается то ли над Санкт-Ленинградом, то ли над Первопрестольной; сказать, что Царство Божье - это бывший (прошлый и будущий, и вообще всех времен) СССР - такого он пока не говорил; а если и скажет - слишком многим этот взгляд полоснет бритвой по их личному взгляду.
    Но это и мой взгляд, и я его не считаю самоубийством истины. Я называю его взглядом на истину - не только извне,  но и со стороны Царства Божия, в котором нет смерти вообще. Поэтому даже видимая смерть в видимом мире - виртаульна: в невидимом её попросту нет. Как нет и тех жертв, и тех смертей, которые - виртуально были и прозвучали, которые у всех на слуху.
    Зато есть Божье Царство. Именно оно наш удел.
    А что наш удел оказался не только прошлым, но и видимо «чужим» нам уделом (ведь слово не стало делом, поскольку и этот удел - прошел: СССР рухнул), вовсе не означает, что теперь нам следует отдавать каждое свое око и каждый свой взгляд на потребу очередной виртуальному новоделу (из видимого мы уйдём за его пределы).
    Ведь нас с вами прежде всего интересуют люди, которые и есть наша сущность. Которые - не проходят, а становятся нами.
    Когда-то все эти «дивные люди не от мира сего» среднеобразовывались в империи СССР словно бы заводским производством. И хотя они от рождения не знали, что смерти нет (напротив, им с рождения внушали, что Бога нет), но как-то так выходило, что всем им было дано жить не хлебом единым, а небом единым.
    Нёбо их было сухим, взыскующим живой воды и не желавшим воды мёртвой.
    Как-то так выходило (само по себе из социума выдавливая), что все они неизбежно оказывались в статусе маргиналов (зафиксированной обществом константой внутренних перемен: сами собой предназначены выйти за пределы себя)! Это невообразимое чудо отбора ещё совсем недавно присутствовало в нашем быту - совсем рядом с нами, в минувшей империи СССР.
    А всё потому что (в идеале) союз равноправных государств  (если каждое государство счесть отдельной личностью) был в чём-то главном сродни древнегреческому полису.
    «Полис - это обычно небольшой город, в котором вы знаете большую часть жителей с детства, а своих погодков лучше, чем мы сегодня знаем своих одноклассников. В то же время полис - это отдельное государство, в котором кипит политическая жизнь. И касается она всех граждан: например, в Афинах и других городах существовало непреложное правило - если в городе началась открытая борьба за власть, ты должен публично выбрать сторону. Проигравших в схватке могли простить, тех, кто решил отсидеться - никогда. При этом тесный контакт в социуме делал очень важным личную репутацию: греки поощряли талантливых людей, поэтому ни одному другому типу общества никогда не достичь такого процента великих и творческих людей на душу населения, как античным полисам.
    Сюда стоит добавить и идею пайдейи - греки считали ключевой задачей общества воспитание и образование подростков. Суть идеи не в том, чтобы приучить человека к определенным вещам (удобным обществу), а в том, чтобы разумная привычка стала частью природы/характера человека. Этот переход из искусственного в естественное и есть культура. Они первыми открыли важность естественного следования нормам и добродетелям, а не из-под палки. Греки придумали себе миф о себе, коротко звучащий так «грек = культурный». И вера в него позволила достичь многого.» (особенности древнегреческого мышления)
    Всё так. Составные части союза знали друг друга от начала времён. Во главу угла ставилось образование нового человека. И именно советское образование было лучшим.
    Почему я так говорю? А потому что я советский человек, рождённый для подвига и готовый к нему. Разве что в момент, мною описываемый, всё это было уже не так. Поскольку наше с вами Царство Божье перестало быть невидимым и стало наглядным. Как и во времена блудливого мыслью Ренессанса населянты Царства Божия захотели жить в Царстве Людей.
    Причём - захотели тем самым хочу, у которого нет и не может быть никаких оснований (кроме оснований невидимых). Поэтому - у них не могло не получиться разрушить всё то волшебство бытия, которым они обладали, и упасть на самое дно (то есть погубить и Россию, и всех ей доверившихся); на этом бы все и закончилось, и не было бы никакого Воскресения!
    Но тут в это дно постучали снизу.
    Оказалось, что хуже - возможно. Что (в материальном мире) закон сохранения (при ограниченности ресурсов) действует единственным образом: так или иначе каждый субъект решает свои задачи за счёт окружающих его объектов; но для этого субъект устанавливает контроль над невидимым миром объектов.
    Раньше бы назвали простым словом: искусить.
    Чтобы вернуться в эту парадигму бытия, следовало «осознать» душой, что есть искус Возрождения (ставящий человека как меру всего: и вещей, и вещего); чтобы вернуться в парадигму Воскресения именно сейчас мой Идальго (иногда я буду называть его так) смотрел из окна на совершенно другую среднеобразовательную школу и (не только поэтому) самым естественным образом был одинок.
    А просто-напросто потому, что уже нет на земле никаких его «личных СССР», ни прошлых, ни будущих, ни настоящих!
    Не с тало в его жизни того самого смысла, который мог бы видеться больше жизни. Зато осталось Царство Божье (которое его населянтам показалось бессмысленным).
    А ещё осталось место на географической карте, где по всем границам «этого пустого места» империи (и по его, Илии Дона Кехана,  личным границам: он не разделял себя с Царством) до сих пор бродили виной и вином сотни тысяч «раздавленных вишен», то есть еще живых или уже погубленных людей.
    А сам он был реликтом Царства Божьего на обычной земле, где (сначала) людям дали увидеть обычное небо и обычную землю, к которым не приложено наглядное Царство, а потом (почти) отобрали; но это ведь как с душой - всю потерять может только тот, у кого её изначально не было. Так что это само Царство Божье не захотело быть (видимым), когда люди его Царя перестали быть (видимыми).
    Но тогда и стали видны совсем другие герои, которые прежде не бросались в глаза (хотя никогда не переводились: люди внутреннего делания, невидимого сбережения мироздания); например, тот же Илия Дон Кехана.
    Как подобный моему герою реликт мог сохранить себя в отсутствии царства?
    У меня нет другого ответа на этот вопрос, кроме моего личного опыта. Ведь я как все: смотрю на Илию Дона Кехана с точки зрения своего личного опыта. А он смотрит сейчас на свой мир из окна мелкопанельного дома, причём - смотрит он из своего «интересного» времени, в котором ему довелось родиться.
    Причём - он словно бы смотрит сразу всеми глазами всех «раздавленных вишен» по окраинам империи (бывших и будущих) - тяжёлая ноша такое все6видение; а вот какими «другими глазами» мог бы взглянуть на него человек не метафизический? То есть не я и не ты, читатель (а иной читать мой текст не будет), а кто-то другой, притянутый «за уши» и со стороны.
    Это тоже вполне очевидно:
    Он припечатал бы Илию Дона Кехана новомодным словцом, а именно - «looser», то есть как человека, который никуда не пришел просто потому, что никогда и не выходил. Он попытался бы определить Илию Дона Кехана на видимое им (таким продвинутым) место и время, и это тоже  было бы чистой воды правдой: сейчас, в самом конце девяностых годов поучительного двадцатого века мой Илия Дон Кехана всего лишь собирается из себя выйти!
    Находясь в тех месте и времени, которые (кармически, со льдины и на льдину) изгоняют его в другие место и время, в которые он возможет принести плод Познания Добра и Зла (чем отнимет у себя плод с Древа Жизни). Причём - принесёт его таким, каков есть (чтобы съесть): и целиком, и по частям.
    Причём - не один, а вместе (или даже порознь) со своим древним, разобранным и заново (как и его родина) собираемым именем.
    Он ещё не знает, что выживание его родины будет зависеть от того, найдет ли он (и все мы) выход.
    Он пока и не должен об этом знать - поскольку у него нет другого выхода. А пока он полагает себя обустроенным и вовсе не полагает обустраивать мир. Он даже не знает (думает, что не знает), что имя и есть мир! Но сейчас все изменится.
    Найти выход ему - придётся. Так или иначе.
    Иначе вообще ничего не будет: ни самой нашей родины, ни этой моей истории, ни даже родинки на его губе (буде она у него - смыслом русского языка - откуда-либо взялась бы); вот только - куда выйти? Вот только - в какое «когда»? В какое другое (повседневное) имя ему выйти из своего составного, в котором ему так удобно говорить отвлеченно и о прошлом, и о будущем.
    Ведь только так мы и живем: каждый из нас говорит своей родиной-родинкой на губе, создавая землетрясение.
    Ведь каждый сам по себе сотрясает свою землю. Каждый сам по себе ее видит и лепит.
    Но! Детям нашим стоять на той земле, которую вылепят наши губы. Причём!
Именно вылепят, причем - словно бы из гончарной глины, дабы все мы стали стали плотью единого имени. Ведь уже ясно, что будущее не загадывается или воображается, напротив - оно уже настоящее (такое, каким быть может), поэтому само определяет, каким быть его прошлому и как и когда ему измениться.

    Итак, именно сейчас мой Илия Дон Кехана смотрит в окно на среднеобразовательную школу. И как раз сейчас его (то есть наша с вами) родина переживала очередную гражданскую войну умов, которая иногда обретала вполне зрелищный вид. То есть все более и более визуально-иллюзорный (но от этого не менее кровавый) вид.
    На нынешних просторах бывшей империи, а именно: внешне лишь на Северном Кавказе (а на самом деле везде) проливалась реальная кровь. Но иллюзия того, что в некоторых местах ее проливалось «количественно» поменьше (то есть в Сибири и на Русской равнине), подавалось как несомненный успех нового человеколюбия.
    Более того, само это «не-количественное» (точнее - нео-количественное) пролитие народной (то есть плебейской и родной моему Идальго) крови назойливо продавалось средствами массовой информации в упаковке некоей освободительной теодицеи, разыгрываемой в блоковском балаганчике: такое истечение «клюквенного сока» считалось искуплением за грехи наших отцов.
    Принято было так же - подсчитывать соотношение этих качественного и количественного пролития. Принято было так же - реальное приравнивать к виртуальному (до отрицания реальных реальности и ирреальности). Принято было так же - что люди не такие же манипуляторы своей виртуальности, как тот (та, то, те), чьим зрением они пользуются.
    Принято было, что люди - пользователи того, что решено за них.
    На деле, конечно, было прямо не так, а полностью наоборот (при одном условии: если человек являлся субъектом потребления, а не объектом оного); вед у объектов принято - принимать общепризнанное - человек есть гомункул культуры, так же принято было - пересчитывать прибыль от собственной искусственности.
    И ведь всё это оказывалось правдой. С небольшим уточнением: человек есть гомункул культуры, над которым возможна душа.
    Ведь изменения видимого начинаются и происходят в невидимом (ведь Царство Людей - видимо).
    Меж тем наша родина (как родинка на губе) - тоже видима. Это лишь внешне проще - посчитать количество родинок, дабы не видеть производимых землетрясений. Дальше - больше: такое пересчитывание «вещих вещей родины» и даже «составляющих русскую душу ингридиентов» начинало почитаться за архиважный прогресс человечества и (в какой-то мере) действительно таковым являлось.
    Пересчитывание в разных системах счисления позволяло виртуальному человеку осознать пластилиновость места и времени своего пребывания на этом (да и на том) свете. Так никто не заметил, что новый русский (российский) человек начинал быть воплощением Стихии, её ипостасью!
    А меж тем именно это происходит сейчас с моим идальго.
    Но я скажу больше: это происходит не только с ним и не только сейчас. Это могло бы произойти ещё в империи СССР, причем - со всеми теми, кто среднеобразовывался на ее просторах. Это могло бы произойти и (значит) где-то в невидимом произошло со многими, причём - каждый из этих многих мог сформулировать (версифицировать в ритме, слове, гармонии) свой мир.
    Более того! Я (даже) скажу больше: это история мироформирования моего (следующего за миром) мира; это как душа души направляет душу тела.
    Человек моего мира действительно мог бы обернуться воплощением Стихии.
    От такого человека зависели бы не только судьба «маленькой» России (и населяющих её россиян), но судьба всего (уже не только лишь моего) мира. Только представим, что вся история такого виртуального мира (сразу после грехопадения и до нынешних дней) ведет к появлению человека Стихии.
    Я не настолько шовинист, чтобы полагать только русского человека достойным этой немыслимой участи (но помню давнюю максиму: смысл русского мира - спасение человечества русскими); не будем плутать в определениях, просто продолжим представлять нового русского человека.
    Впрочем, зачем представлять? Достаточно (уже сейчас) видеть пластилиновость мест и времён.
    Для человека моего мира весь - мой мир мог бы стать калейдоскопом реальностей им самим же изреченных Стихий и им самим увиденных реальностей его собственной речи. Ведь что есть мир, как не речь на том языке, которому любой алфавит просто тесен? Возможно ли людям говорить на таком языке? Но представим себе именно такого человека: вот он весь перед нами!
    Представим его заглядевшимся в окно на этот мир. Спросим себя, зачем такому человеку весь мир? Только ли за тем, чтобы за таким миром следовать?
    Нет ответа. Зато есть его видимость.
    Мир для человека есть его речь, причём - он наглядно видит эту речь в ее разнообразии! Потому поначалу перед глазами людей предстают виртуальности нынешней речи (все версификации нынешнего мира), а потом уже предстают все реальности будущей речи.
    А вот совпадет ли это произнесенное будущее с наступающим (ощутительным) будущим нашей с ним малой родины? Разумеется!
    Больно ли родинке на губе, когда человек жжет глаголом? Ответ один: больно.
    А вот любо ли родинке на губе, когда человек жжет глаголом? Ответ опять-таки один: любо.
    Ведь это реальности, данные нам в ощущении: мы видим (или - увидим когда-нибудь, или никогда не увидим), как огонь раздувают ветром, но его пламя утешают водой и присыпают землей - в этом вся ощутительность мира, видимая и невидимая.
    А вот возможно ли одному человеку быть всеми «ощущать ощущениями» Стихий, быть их (ощущений) различными ипостасями?
    Одному - невозможно, но невозможное человекам возможно Богу.
    А одному человеку (коли он ипостась Стихии) возможно одно - выбрать из множества версификаций ту единственную, что ему по душе! Итак, перечислим мой выбор: Земля, Огонь, Воздух... Нет, сейчас меня наполняет Вода.

    Именно такой один человек - одного решения (или «почти что такой» человек, человек выбора) - смотрел сейчас из окна «своего домостроя» на гражданскую войну наших умов: он уже не почитал себя за одну из ипостасей Стихии Воды - он был человеком Воды! Он действительно мог наполнить собой любую сущность.
    Он мог (или ещё только сможет - это всё равно: времени не существует), и на его губы сами собой ложились будущие слова:

    Я человек Воды: вода прозрачна,
    И на ладони дна видны все камни:
    Когда губами соберут с ладони
    В ночное не стреноженные кони -

    Ведь я тебе протянут вместо хлеба!

    В его государстве шла гражданская война, но ни прямое физическое насилие, ни прочие изощренные насилия, которые совершались над коллективным бессознательным целого народа, пока что его напрямую не касались: он не был виден миру, да и мир не хотел его видеть! Бог наказует только тех, которых любит, иных он просто забывает: стань тенью зла, и зло тебя не коснется, стань тенью добра, и тебя не разбудит добро - счастлив лишь тот, кто настолько безумен, что (быть может) «найдет себя в силе» навеять человечеству (или - части его) некий сон, золотой и сладкий.
    Следуй за миром, и миру будет не до тебя: сам по себе обернись в таком золотом сне мироздания золотым дождем Громовержца - и ты пройдешь между дождевых капель! Стань в таком затмении солнца (и умов помрачении) каким-нибудь негром «преклонных годов» и «выучи русский», и никто тебя не увидит в ночи наших Темных веков.
    Стань человеком Воды, и ты сам собой (то есть - смыслом своим) наполнишь следы уходящего мира!

    Но ты ко мне подходишь в главном:
    Как по утру приходит это небо -
    Себя меняя на совсем другое!
    Я человек Воды, и ты ногою

    Свою ступню в меня по щиколотку...

    Но есть еще беда совсем другая:
    Когда бываю я тобою выпит
    Или когда расплещешь, наступив...
    Я становлюсь, как ты, красив!

    Поскольку твою форму принимаю
    И ничего в тебе не изменяю.

    Вот так, переступая по ступеням (как луч, что просочился сквозь витраж собора), он мог бы наполнять собой звучание! Этим он и занимался, этим и жил для себя и для своего мира. Но теперь его мир оказывался под угрозой.
    Илии Дону Кехана настала необходимость выйти на торжище и предъявить себя: стать миру видным и слышным, застрекотать и засвистеть, стать отдельным от мира соловьем, дабы заслушался мир: в ритме, слове, гармонии, на счет раз-два-три!
    Но чтобы стать таким маленьким богом (грехопасть - чтобы потом от этой чертовщины попытаться очиститься), ему было необходимо совершить человеческую ошибку: сбежать из Петербурга в Москву! Скажите, если за-ранее известна глупость сей затеи, зачем тщиться осуществить ея (раня своё самолюбие своей в Москве никчемушностью)?
    А зачем было дважды в XX столетии разрушать государство, которому предназначено быть последней надеждой человечества? Да и разрушалось ли когда оно на самом деле? Нет простых ответов - поэтому можно счесть, что и вопроса такого нет; тем более, что сбежать из Петербурга в Москву Илия Дон Кехана никак не мог.
    В его реальности никакого Петербурга не существовало. На его месте и в его времени был уездный город Санкт-Ленинград, в пригороде которого притаилось маленькое Божье Царство (и то лишь потому, что в нём мой герой проживал) - и это только во первых и во вторых.
    А в третьих - и само большое Царство Божие СССР на земле оказалось (или - таковым показалось) человеческой ошибкой: по крайней (маргинальной) мере, стало таким видеться! Впрочем, он мог бы подождать, пока и эта видимость пройдет. Ведь у него было его время, в котором даже смерть всего лишь является иллюзией.
    А на деле ее попросту нет, ведь никакой смерти не существует в невидимом. Что вовсе не значит её (смерти) незначительности: она хороший учитель! Наглядно растолковывающий, что если долга не исполнишь один «ты», тогда его исполнит другой «ты» (пустое пространство для твоего сизифова мозга в готическом своде миропорядка должно быть заполнено); а произойдет это посредством реинкарнаций посмертных или прижизненных, вопрос достаточно отвлечённый.
    Ведь даже видимое - вопрос веры, не более и не менее.
    И даже мой герой Илия Дон Кехана какое-то время действительно верил, что действительно живет в Петербурге - и лишь много жизней спустя осознал своею душой, что всегда был лишь в его пригороде! И даже того более: нигде, кроме пригорода Божьего царства моему Илии Дону Кехана не могло найтись места.
    А вот как он дошел (переступая прижизненными реинкарнациями) до жизни такой, тоже вопрос веры, не более и не менее.
    Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Павел). Так чего же Илия Дон Кехана от мира ждал и чего он дождался? Ответ (как и все в этом мире) вполне очевиден.

    Веру, вестимо, надо было поддерживать и стяжать - и ежедневным внутренним (мистическим) опытом, и образом внешней жизни: его образ жизни был в него вложен еще в Царстве Божьем империи СССР! Три четверти его доходов (об источнике - впереди) уходили на еду, жилье, транспорт и скудное оберегание собственного здоровья, которое ему (по молодости его) поначалу почти ничего не стоило.
    Лишь одна четверть его доходов тратилась им прямо по назначению: на чтение книг!
    И вот, после вышесказанного, уже помянутое мной разделение природ (меня и моего героя - дабы не подвергать себя самого кровопролитию, самовивисекции и кровосмешению) должно было произойти еще раз. И раз уж Дону Кехана (всё же) следовало отправиться в Москву, то мне (его автору) предстояло оставаться в потерянном Божьем Царстве - дабы оттуда я сам надзирал за ним и поправлял его, буде он ошибется.
    Вот так - начинаясь в «прошлом продолженном» времени и лишь потом утверждаясь в «продолженном настоящем», миры и формируют: без отношения к объектам - признаём субъектом только Царство Божье (они и формирует настоящее из прошлых прошлого и будущего); поэтому - дальнейшие описания я буду произносить все так же издали: из несуществующего пригорода настоящего Санкт-Ленинграда!
    В то время как вызванные этими описаниями события произойдут там, где я укажу, то есть и в реальности бывшего СССР, и в ирреальности настоящей России; итак, продолжаем.
    Настоящее есть синоним целокупного - настоящий (новый или советский) человек Царства божьего должен быть целостен, тогда как «прошлый» человек оказывался частичен; а ещё он комбинирован из различных образований среды (так или иначе сочетаемых); так же обстояло и с моим Идальго.
    Кроме того, что «одна его четверть» уходила на чтение, с другими его «четвертями» происходило вот что - они словно бы становились подчинены этой одинокой четвертине. Причём происходило это его подчинение не в чтении, а наяву: чем глубже погружался он в виртуальную жизнь, тем все дальше и дальше уходил от рыцарских романов «самоиздата» и словно бы перевоплощался в ветвящиеся реалии арабских сказок «Тысячи и одной ночи».
    А как иначе, если мир версифицирован?
    Как иначе Шахразаде остаться в живых, если (после ночи со своим Шахрияром) не ветвить реальности сказок? Если мы определяем себя посреди наших Темных веков - нам следует оставаться в живых! Стать невидимыми в ночи, неграми Темных веков.
Быть одновременно и сказочником, и его сказкой: и (самим) ветвиться у себя на устах, и версифицировать (внешний) мир.
    А ведь началось всё с того, что Илия Дон Кехана решил быть настоящим - делать не то, что требует от него иллюзорный мир, а только то, что он по-настоящему может. Он захотел своего настоящего дела (а под настоящим он подразумевал: уметь всё по-настоящему), он собирал себя по именам своих прижизненных реинкарнаций и собирался свою тайную свободу противоположить свободе внешней.
    Более того - такая противоположность миру у него получилась.
    Все свои доходы (три четверти и одну четверть) он добывал тем, что подвизался «литературным негром» в издательстве «Букварь». Именно негром в «Букваре» (словно бы протискиваясь меж буквиц азбуки) ему удавалось красочно расписать самые разнообразные линии (именуя их полутенями) какого-либо сюжета.
    Именно там, в «Букваре» (то есть - «по каждому отдельному имени» буквиц) эту роспись «невидимой» тени (фреску на белейшей извести скоморошьей маски) ему удавалось продать на торжище Сорочинской ярмарки.
    То есть - он мог свою невидимость и свою виртуальность перевести в осязаемые блага.
    Так что его тайная многомерность, многоплановость, протяженность - всё то невидимое, что одушевляет неодушевленный успех, в его устах оказалось весьма ходовым товаром и прямо-таки стало «ногами успеха ходить по головам» тех, кто самолично (кому обособленности и отдаленности от мира - не доставало) не умел делать мертвое одушевленным.
    Вот так он и жил: как движение голосов фуги - невидимо ступая по головам голосов!
    Всё это было не случайно, а предназначено: его продажная скоморошья маска была очень востребована среди уже «раскрученных» (как тайфун Катрина для Калифорнии) авторов популярной литературы, которые именно за его виртуальность и спиральную восходимость мышления выделяли Илии Дону Кехана некую скромную мзду - которую мзду (в полном соответствии песне Высоцкого) он делил на четверть пути и ещё «три» его четверти; причём - не единожды, а многожды.
    В невидимом мире получалось получалось почти что зримое: «три-три-три»; благодаря чему он мог бы увидеть себя в том зеркале, что получают исключительно шлифовкою глиняных кирпичей!Но и окончание этому счастью пришло тоже вовремя, причём - именно сейчас.

    Именно сейчас, когда он замер перед окном, ему уже было должно отправляться в Санкт-Ленинград, где в офисе «Букваря» его уже ожидал очередной гонорар за его востребованную невидимость: парадокс заключался в том, что эти свои «за переступание по головам голосов» деньги Илия собирался потратить на железнодорожный билет в столицу и тем самым дать внешнему миру (посредством железного червя в яблоке с Древа) обнаружить себя - в этом самом черве.
    Хотя этот самый плод Познания человечество давно уже сгрызло (обнаружив там и других - подобных бесам - червей deus ex homo); казалось бы, зачем (именно теперь) множить сущности? Но  как раз завтра (или - после-завтра, это все равно) в Первопрестольной открывалась Всероссийская и совершенно Сорочинская (сиречь - книжная, кинематографическая или еще какая) ярмарка.
    Он хотел побродить меж торговых рядом, хотел посмотреть и поискать себе дальнейшие ориентиры: и все это посредством (идущей с ним рядом, но ещё и на вершины его духа опирающейся) небесной музыки Боэция; причём - на все остальное, что помимо Сорочинского торжища сейчас в России сотворялось (а именно - на всенародное октября 93-го года возмущение прогрессивным режимом), внимания пока что он не обращал.
    Не смотря на кровь, это был блоковский балаганчик. Настоящее еще только предстояло. Заключалось оно в том, что он должен был прийти в восставшую Москву не сегодняшним или вчерашним, а завтрашним; зачем? А затем, чтобы - изменив себя вчерашнего, изменить своё завтра: только так можно было возразить против торжества общечеловеческих ценностей (оное торжество подразумевало, что не ценности у всех одинаковы, а так или и'наче - принцип раскраски масок).
    Он хотел возразить «унификации». Собирался побродить и поискать различия. А буде не открылась бы «эта» ярмарка (выставка) книг или фестиваль кинематографии, или даже просто выставка живописи - так откроется какая-либо другая: торжище было вчера, есть сегодня, будет завтра. И сами (завтрашние, вчерашние или сегодняшние) московские кровавые события 93 года - всё это оказывалось его внутренним событием.
    Ведь никакие внешние события не могли бы отменить Сорочинского торжища, поскольку сами по себе события служат предлогом к слову, ставшему делом осознания идентичности.
    На самом деле и помянутая ярмарка была лишь предлогом, который он предъявлял «Букварю», дабы без помех получить свои сестерции за продажу реалий.
На самом деле он, как звучание фуги, полагал пробежать от голоса к голосу.
    Он намеревался собрать эти голоса (как пчела собирает мед) и не собирался меняться сам: ему было хорошо быть негром (посреди Тёмных веков)... Но он заблуждался! Он уже изменялся. На самом деле его слово становилось делом.
    До сих пор ему только казалось, что его слово есть дело.
    До сих пор его как бы и не было.
    Но ничего странного в этом тоже не было: до сих пор же ему как-то удавалось проходить меж капель золотого дождя, не запачкавшись. Здесь открывалась некая двоякость бытия: пройти между капель Золотого сна, но - опираясь о вершины (экзи'стансы своих качеств)! Оказываясь невидимым и неслышимым (негром посреди Тёмных веков), он собирался опираться именно о невидимое. Для этого ему требовалась какая-то «местная» обувь.
    Такая обувь, чтобы его «невидимая» нога опиралась на видимое (такая же, как его бытие негром - невидимым читателю, но на читателя опирающимся); как птенцы становятся на крыло - как как раз сейчас мы застали его в момент становления «на ногу» (а ведь ему, как в сказке, предстояло сносить семижды семь железных сапог).
    Он смотрит в окно - и уже следует по воздуху за своим взглядом, плавно опускаясь вместе с медленным снегом.
    Именно такой снег нам и нужен: белый-белый!
    Посреди наших Темных веков (до поры до времени) именно белый наиболее (чем дальше, тем больнее) не виден: вестимо, если к миру приложить сразу сразу все цвета - выйдет чёрный! Поэтому - настоящий негр и не виден. Поэтому - только другому негру (который и из белого, и из чёрного света уже вышел) дано на наблюдать за тем негром, который ещё внутри. Ведь (на самом-то деле) мой Илия Дон Кехана давно износил свои сапоги - оставшись жив (душой) до сих пор, посреди торжества Сорочинской ярмарки.
    Видите, и здесь двоякость бытия: Илия должен пройти, но - уже прошёл. А ведь вокруг белым-бело от погибших за Слово Божие и словно бы восстающих по Слову Иоаннову! А они (которых ничто не коснется) стали ослепительно друг другу видны на всем белом свете.
    Более того - стали видны и до того, и после того (как разобрались с видимостью и невидимостью). Каково стало бы моей родине, когда бы ей стали видны все люди Божьего Царства, которых в ней якобы нет? Люди, которые на губах своих произносят само существование родины и несут его от голоса к голосу.
    И не важно, посредством прижизненных или посмертных реинкарнаций! Больно ли родинке на губе, когда человек жжет глаголом? Нет ответа.
    Зато есть сама родина.
    Впрочем, Илию Дона Кехана (доселе) никогда не сажали в долговую тюрьму, да и человечеству он ничего не был должен (во всяком случае, так он о себе полагал); впрочем, некое смутное чувство всеобщей неустроенности постоянно его угнетало - сродни русскому интеллигенту, которого занимают вопросы: кто виноват? Что делать? А можно ли есть курицу двумя руками?
    Слава Богу, он понимал ущербность смутных чувств. Истина хоть и анонимна, но сразу становится ясна всем. Смутные чувства авторитарны - у них есть автор, и (чаще всего) это не Бог. Единственная иллюзия, которую он не хотел в себе истребить - это желание рассказать (причем - искренними словами русского языка) о невиданной гармонии своей наивозможной жизни!
    Рассказать о своей невидимой жизни и о своей несуществующей смерти. Вместе с тем он понимал, что на Сорочинской ярмарке такого товара избыток; более того, сам этот товар становится оружием, направленным в сердце его покупателю! И всё же ему было мало самому по себе жить в Божьем Царстве (даже если - всего лишь в пригороде).
    Во всей своей гармонии, во всем своем ритме и в каждом своем слове, он хотел бы всему миру рассказать о настоящей жизни, дабы заслушалась жизнь и изменила себя - вместе с собой изменяя и его, уводя его из не-деяния, дабы слово его стало делом; ему не доставало лишь внешнего импульса, который бы повелел ему (аки Лазарю) выйти.
    -  Кар-р! - прокричала пролетевшая мимо его окна ворона, вестница несуществующей смерти (и запредельной жизни).
    Причём - не просто так прокричала! Она предъявила свой вопль как некую черту разделения. Мир наивозможный оказывался отделён от мира невозможного (в котором жить нельзя, ибо это - шеол (реальный ад без волшебства); но и тот, и другой мир мы почти не видим (ибо видим сквозь прорези масок); итак: Кар-р!
    Этот вопль не разделял миры, но давал пройти из одного мира в другой. Причем - именно с заглавной буквицы: Кар-р!

    Именно сейчас, когда в «личном мире» Илии Дона Кехана еще не было у него никакой «личной смерти» (то есть подмены одной маски на другую), именно  горластая ворона  напомнила ему о «чужой смерти» - давая ясно понять: одна смерть всегда от другой смерти отдельна, даже если их якобы и вовсе нет!
    Вот и у Илии Дона Кехана ничего нет, кроме его души и мира в его душе, и (видимых и невидимых) миров вокруг, которые друг от друга едва ли настолько отдельны, чтобы бестелесный вороний вопль не оказался им Чёртовым (суворовским) мостом? Реальных перил у моста нет, есть только Кар-р!
    Впрочем - не всё столь однозначно: была, например, эта повсеместная средняя школа. Был, например, наглядный изгиб птолемеева плоского глобуса, прямиком в эту школу ведущий. Наконец, были все эти сотни тысяч «раздавленных вишен» по окраинам его рухнувшей империи. Если  некоторых из них счесть положившими душу за други своя - реальность их станет более крепкой, нежели все крепости щеола.
    Пока что Илия Дон Кехана ничего не был им (положившим душу) должен! Но он обязательно станет им должен.
    Кар-р!
    Просто-напросто потому, что слишком вольготно жил взаймы (кто любит Ремарка, поймёт) у «своей» части иного мира. Такого мира, которого нигде не было, но который - мог бы быть (поэтому - должен быть), поэтому - о наивозможном долге перед собой беспощадно напоминал и шатким полётом вороны, и громким Кар-р!
    Илии Дону Кехана напоминали о том счастье, которого (по настоящему) у него никогда не было.
    Напомнили, что он только часть своего с-частья, и ему пора подумать об ис-целении. Ведь что такое быть в долу? Весь мир - долговая тюрьма и (вместе с тем) очень долгое дело: соблюдать своё тело, дабы не подвело в исполнении долга; ведь что такое быть в долгу? Постоянно себя с этим долгом соотносить (постоянно - не в свою пользу).
    Сказать, что именно сейчас он и почувствовал себя в долговой тюрьме перед своей частью иного мира никак нельзя: иначе откуда все эти долгие годы подготовки и осознания?
    Кар-р! Вороний вопль не словно бы, а на самом деле отделял друг от друга реальности, лишь невидимо меж собой различимые; итак: первый долг! Моему Идальго должно было переставать вечно пребывать - словно бы замертво (за мертвого) перед окном, и он перестал.
    Каждый человек пребывает замертво перед окном в своё бессмертие. Каждый человек есть пророк (готовый сказать: Бог жив!); а сейчас - всего-то и понадобилось пророку, чтобы стать пророком: разлапистый вороний полет: когда б мы знали, из какого сора нам расцветают новые миры... Кар-р!

    Хорош вороний полёт в морозном воздухе! Хороши крылья птицы, словно бы инеем подернутые! Хорош был бы  и осенний проем, перед которым всю свою жизнь провел мой гордый своим одиночеством Идальго: за его стеклом было и разреженно, и даже космически - за окном был легкий морозец... Русь, ты вся поцелуй на морозе! Ты вся - как губами к железу, и без крови не оторвать собственного произнесения.
    Ты как осенний проем в другую жизнь. Потому как - осеняет (освещает, просветляет, истончает перед уходом в настоящее); впрочем, то вещественно грубоватое и по осеннему истончаемое место, в котором какое-то время проживал Илия Дон Кехана перед тем, как выйти в мир и стать Идальго (человеком чести и долга), носит гордое прозвище Бернгардовка.
    Железнодорожная платформа Бернгардовка. Очень русское, по петровским (кровавым и космическим) временам, имя.
    Что в имени тебе своем? Имя собственно-нарицательное - как определение собственной само-идентичности: хочешь ли ты раствориться в огромном и правильном мире, или - ты хочешь произносить себя посредством той маленькой родинки, что всегда у тебя на губе? Которая и есть твоя исконная (и искомая) родина.
    Вестимо, и во времена петровы человеку приходилось определять собственную идентичность.
    Вестимо, любой человек сам решает, раствориться ему, стать целым и потерять свою часть, или сберечь свое с-частье, свою идентичность: хотя человек и есть прежде всего гомункул культуры, над которой возможна душа - сама эта возможность наличия у человека души уже делает человека некоей мерой изменения!
    Даёт возможность прилагать самого себя (свою меру) к возможным (виртуальным, стихотворным) версификациям видимого.
    Точно так, как посреди наших Темных веков невидимый (теперь уже прошлый) литературный негр Илия Дон Кехана прилагает к общедоступным буквицам некую крошечную толику необъятной (и потому недоступной) тоски по настоящей идентичности. Точно так, как потом он ставит эти буквицы рядом друг с другом, дабы они (уже над собою) составились в смысл, способный продолжаться многожды дальше себя - в невидимое.
    Так же, как он накладывал свою скоморошью маску на чужие книги: вдыхая в них душу живую.
    Тогда «нарисованные» этими книгами глазки будут более зорки. Ведь эти книги обязательно станут бестселлерами и всем отведут (аки бесы) глаза туда, где возможно душам - дышать: ведь миру должно (а как иначе в нашем шеоле?) одушевляться! Иначе никакого мира не будет вовсе.
    Ведь даже наша несусветная тоска по настоящему (ещё неопределимая и неоформленная) все равно жаждет определиться: стать наполнена смыслом и действием! Вот так и собрался мой человек Воды сбежать из Санкт-Ленинграда в Москву - глупость, конечно, невиданная! Ведь даже сейчас, пока он всего лишь из окна своего Божьего Царства выглянул, а уже стало ясно: ничего нового он не увидел да и не мог увидеть.
    Не надо ехать на край света, чтобы убедиться, что и там небо синее. (Гёте)
Не надо ехать в Москву, чтобы там увидать Сорочинскую ярмарку, если она - здесь и везде.
    Всего-то и увидел мой Илия Дон Кехана, что среднеобразовательную школу. Всего-то и услышал (благо, было недалеко), как прямо перед ней препо-даватель культуры телодвижений понукает своих безразличных учеников. Словно бы и самого Илию Дона Кехана - понукает, демон-стрируя: Первопрестольная потребует совсем другой внешности телодвижений!
    И одушевления этой внешности потребует под стать себе - демонического и стихийного.
    Итак: стайка легконогих подростков «взмывала над самими собой» - немного вразнобой: «физически и культурно» подпрыгивая и почти в один голос хихикая! Непосредственно формируя свое коллективное сознание посредством полуосознанных и полуодушевленных телодвижений, то есть: в беге! В приседании! В прыжках!
    Гармония мира - словно бы днем с огнем искала и не находила подходящего (прямо к нам переступающего своими реинкарнациями) человека, способного непосредственно слышать музыку небесных сфер (вдыхать душу свою - в ритме, слове, гармонии), словно бы следуя за музыкой следом! Слыша ее и размышляя о ней, и лишь потом механически (уже много-много упростив) ее исполняя.
    То есть опять-таки: словно бы в беге, приседании и прыжках!
    А ведь гармония мира (доселе) никак не на-ходила подходящего человека - просто потому, что ей никуда (и незачем) было идти, ведь такой человек у нее уже есть! Ведь мой Идальго уже сам по себе является человеком Воды: наполняя живой Водой составленные им сущности, он ведает и о мертвой Воде (скрепляющей и делающей целым все разобщенное).
    Если до сих пор он только и делал, что лишь сам по себе выживал в коллективном видимом, то теперь под глобальной угрозой оказалось его невидимое, его малое Божье Царство, его Санкт-Ленинград, в пригороде которого он всего лишь выглянул из окна - в тот момент времени, когда времени уже ни у кого не осталось.
Об этом и история. В которой нам всем выживать стало не-где и не-когда.

    Меж тем на просторах его родины связь времен опять(!) была прервана. Причем - как гром средь ясного неба (как будто у нас с вами когда-либо бывали непрерывные времена). Но на этот раз настало очень опасное «опять»: на этот раз уже не столько коллективное сознание заинтересовало тех сверхнелюдей, что пробовали им управлять, сколько коллективное бессознательное.
    Случилось то, что случилось.
    Повсеместно (по всему миру людей) сами люди начали пробовать управлять тем невыразимым, что правит всем миром людей - и стали казаться себе богами, демонами или Стихиями. А ведь на деле нет вовсе никаких сверхнелюдей (бесов или богов - deus ex «из чего-либо») - есть лишь человеческие существа в лишённом волшебства шеоле (иудейском аиде), таковыми себя полагающие! Более того, полагающие такие манипуляции достаточно простыми.
    Повсеместно сами собой становились понятны слова:

    Если видишь чужими глазами,
    То и любишь чужой любовью!
    Я к тебе прихожу небесами,
    Как подходит волна к изголовью...

    Как идет скакунов поголовье,
    Устремляя зрачок вожака:
    Наше зрение за века
    Научилось любить любовью -

    Не такой, какой слышат уши,
    А такой, какой видят душу...

    Казалось бы, мы действительно научались видеть душу слов, но - гомункулам культуры вольно или невольно навязывается взгляд, что для живых и пристрастных людей silentium (невыразимое) является недостижим, что silentium есть безжизненная  и сухая пустыня! Причем - с точки зрения линейной логики это является чистейшей Воды правдой.
    Причём - эта несомненная правда была погибелью для идентичности жителей шестой части суши плоского птолемеева глобуса. Но что за дело литературному негру с его возделанной плантацией до сухой пустыни?
    Литературный негр (вполне невидимый посреди Темных веков) вполне был доволен своей невидимостью, ведь его тёплый мир (его личного Божьего Царства) везде был бы с ним. А вот государство Илии Дона Кехана, лишенное собственной жизни в невидимом, оказывалось обречено задохнуться без влаги, если нет в нём людей Воды и Воздуха!
    Или не устоять на поверхности, не опершись о людей Земли. Или ослепнуть (даже) в иллюзиях, не найдя людей Огня.
    И вот уже в своей Бернгардовке (очень русское, по петровским временам, наименование) мой Илия Дон Кехана стоит перед окном в «европы», и вместе с ним вся его Русь (не какая есть, а какая могла быть) прикипает (Русь, ты вся поцелуй на морозе) губами к стеклу - аки к студеному железу, чтобы без боли и крови их уже не отнять... И от губ уже не отнять запределья.

    Ибо в любых поцелуях,
    Помимо плоти единой,
    Есть поцелуй Иуды
    И есть поцелуй Сына...

    Тот самый поцелуй. Того самого Сына. Готового весь мир ис-целить: либо дать ему перестать быть миром маленьких божиков, либо - всему этому (такому маленькому миру) изменить, коли он предпочтет перекинуться в мир якобы больший. В любом случае такой поцелуй есть несомненная  МИРОВАЯ КАТАСТРОФА ЛИНЕЙНОЙ ЛОГИКИ… И сию катастрофу ознаменовал самый обычный хриплый вопль!
    -  Кар-р! - донеслось от самой обычной (хотя очень красивой и размашистой) вороны, пролетевшей мимо окна моего Идальго: как впоследствии оказалось, у птицы в нашей истории тоже отыщется свой интерес, но - здесь и сейчас она (а еще точнее - не сама она, а лишь ее вопль) исполняла роль провозвестницы.
    Кар-р!
    Ведь зачем нам вся птица? Совершенно незачем - поэтому: нам с вами предстояло еще одно наглядное разделение! На этот раз делить предстояло птицу: ее полет (разлапистый и размашистый) станет сам по себе, а её отдельный вопль (громкий и хриплый) возьмется нас преследовать и словно бы окажется этим самым все разъясняющим и это самое «все» разделяющим «Кар-р».
    Итак, птица улетела, а ее отдельный вопль у окна задержался.
    Кар-р!
    Вся видимая нам в окно заиндевелая поверхность земли очень медленно и с очень легким наклоном разделилась на свое изменение (моим будущим - моего прошлого) и на свое оставление (причем - птолемеевый глобус не остановил обращения) в самом себе — настоящего.
    Итак, земля начиналась-начиналась-начиналась асфальтом перед его домом, переходила в газон и далее - к заснеженному грунту спортивной площадки и далее-далее-далее: прямиком к тому, что видит око, да зуб неймет!
    То есть - к равнодушному преподавателю физической культуры! То есть - прямиком к зрачку вожака, готовому всех без разбора повести к телесному прогрессу (никакого отношения не имеющему к жизни твоей души)... Поэтому - так равнодушен наш взгляд! Мы смотрим на те самые едва одушевлённые вещи, которые справедливо попрекают нас нашим же высокомерием.
    -  Не мерьте себя высоко, отмерьте себя видимо, - говорят нам какие-нибудь «они».
    И они совершенно правы, а мы совершенно не правы: такова высокая мера неправоты.

    Ибо в любых исцелениях
    Есть проявление целого и на части дробление!
    Есть и явление гения,
    Есть и явление урода

    Как перемены лица,
    И перемены погоды, которыми не испугаешь!
    Но когда ты природу меняешь
    (но при этом не изменяешь собственной тишине)

    И тихонечко говоришь этим дождем в окне:
    Ты природу меняешь во мне на совсем другую природу...

    Изменяя природе, мы начинаем быть, а не казаться, мы начинаем во тьме наших веков - различать: доселе мы были безразличны (не из кого было - различать), были  искусственны и продажны. Впрочем, таковыми мы и останемся, разве что - за нами придет наше время, и мы просто останемся, а не исчезнем.
    И не обязательно все начнется с вороньего вопля
    -  Кар-р! - крикнула великолепная ворона (птица жирная и сильная), пролетая-пролетая-пролетая мимо окна и (в конце-концов) улетев неведомо куда: к чему множить сущности? Человеческая жизнь (даже без своей трансцендентности) есть бесконечное добавление к достаточному.
    -  Не исчезните ли вы сами, если к вашей душе постоянно не добавлять и добавлять вашу плоть и ваши желания плоти?
    Нет ответа!

    Что есть любовь? Не знаю. Сон во сне.
    Чеширская улыбка на земле
    Вдруг улыбнулась, и земля исчезла!

    Точно так, как здесь и сейчас из нашего с вами окоёма исчезла птица, оставив только свой вопль - произошло это разделение очень просто: раззявив свой черный рот и покосившись черной бусиной глаза, ворона словно бы улыбнулась, предвещая... Что предвещая? Очень простую вещь: желание быть и остаться!
    Я хочу, чтобы моя Россия - была, чтобы ее люди жили жизнью живой и говорили на русском языке, а не на исчезающем диалекте восточных славян - я так хочу!
Причём - просто потому, что я этого хочу - тем самым хотением, для которого нет оснований больших, нежели моя воля к власти над моим миром, моей жизнью и моей смертью, которая - невозможна (просто потому, что я ее не хочу).
    Причём - не  по щучьему велению, а по моему хотению.
    Кроме этого - пришло время (окончательно, а не полунамёком) дать изменившемуся герою простое, а не составное, имя. Которое имя было у него всегда, но - со мной оно станет заглавным: прежде он носил титул странствующего рыцаря (идальго) лишь с маленькой буквы (причем - как добавление к Илии Дону Кехана), а теперь оно станет звучать как Идальго.
    Начнёт означать: и-даль, и-высь, и-ширь.
    Но к чему все эти подробности имени? А к тому, что именование и есть то самое мироформирование, за которым нам предстоит наблюдать всю нашу жизнь.
    Которому я отдаю свою жизнь.
    Дальше - больше: отныне невидимый крик черной птицы тоже перестанет быть и прозываться карканьем! Отныне мы его будем звать Кар-ром, а вот как он будет выглядеть, мы с вами узнаем лишь к завершению моей истории мира.
    -  Кар-р! - невидимо прокричала жирная ворона, и таким образом (пока что безо всякого человекообраза или словообразования) на ткани моей истории обозначился некий изгиб: если сложить ткань и совместить времена и нравы самых разных (её составляющих) нитей, тогда дальнее совместится с ближним.
    Тогда мы из дальних станем близки(ми); станем сердцевиной мировой гаммы (до-ре-ми-фа-соль-ля-си). Ведь если сложить составляющие имени мира, то из одной его части звучания можно перебраться совершенно в другое его счастье; так и составляются Божьи Царства и так они одушевляют наши телодвижения: произнесением нового имени старому миру:
    -  Кар-р!
    Именно так (по имени - и никак иначе!) возможно переводить с языка плоти на язык духа. Именно так (по имени - и никак иначе!) возможно возвращаться обратно.
Но в волшебных сказках (не только «Тысячи и одной ночи», но и гораздо нам близких) для этой цели служат атрибуты и посредники - как то: кроличьи норы и зазеркальные образы, а так же черные коты и мудрые вороны!
    Ворона, явившаяся и сразу сгинувшая, была мудра, оставив вместо себя лишь свой вопль.
    Сама она (как и я) предпочла остаться в пригороде истории: кто знает, куда нас с вами заведет дорога перемен? А с бесплотного вопля в любом случае взятки гладки (так, во всяком случае, полагала ворона - и очень ошибалась!); впрочем, давно пора перевести это ее карканье в членораздельную (как телодвижения подростков перед школой) человеческую речь.
    Итак, вороний вопль, расставшись с породившей его птицей, обратился непосредственно к Илии дону Кехана:
    -  Любезный мой Идальго! - птичий вопль с самого начала подтвердил новый статус моего героя, давая понять, что речь с пророком может вестись только по существу, поэтому вопль сразу взял быка за рога (и не удержался при этом от симпатичной аллюзии. - Я ведь  вам послан по дельцу.
    Илия его (вопль) услышал и сразу же весь обратился во внимание (и пренебрёг тем, что Азазелло был отправлен королеве Марго, а сам он (скорей всего) Мастер; более того - тот факт, что чеширские губы изъяснялись на чистейшем наречии англосаксов, а названного языка мой (в невежестве мне подобный) герой не знал вовсе, даже меня ничуть не смущает.
    И вот что он (а вместе с ним и я) понял:
    -  Я принес вам пренеприятное известие. Старик (здесь симпатическая фамильярность прямо-таки выпрыгнула из невидимых губ) велел мне вам передать, что ему опять понадобился самонадеянный рифмоплет.
    Идальго не удивился. Но отвечать не стал. Тогда вороньи губы продолжили дозволенные речи:
    -  …! - нецензурно (или - не нормативно) выругался вороний вопль; точнее, мог бы выругаться - буде в нынешнем упоминании половой физиологии хоть какой-то древний заклинательный смысл; но - смысла не было!
    Вороний вопль всего лишь хотел бы продемонстрировать власть на реальностью. Хотя помянутой властью не обладал, являясь только посредником.
    Но невозмутимость Идальго его покоробила, и это выразилось в неоформленной брани: он словно бы покарябал когтем по стеклу! Оконное стекло, отделявшее чеширскую улыбку вороньих губ от адресата, которому была назначена весть, сразу же покрылось легкой изморозью. Но брань была ни при чем.
    Это от фамильярности слова «Старик» из губ вороны действительно повеяло серьезной стужей. Увидев последствия, Кар-р опамятовался и немедленно продолжил свою речь другой неоформленной вестью:
    -  …! - а вот это уже не было заклинательной руганью и явилось более прикладным, напомнив о приворотном зелье (средстве получения утех).
    -  …! - повторила, ворона, прекрасно понимая смысл эпитета (и то, что он никакого отношения не имеет к предмету любовного вожделения Идальго. И только оконное стекло (как камертон души всего жилища) воздушно зазвучало легчайшим эхом далеких женских шагов.
    Шаги были далеки и неслышны, но - они явно не блазнились! Они становились всё ближе. Настолько, что Илия Дон Кехана почти их услышал.
Впрочем, именно ему они и должны были прозвучать.
    - Кар-р! - крикнул вестник, на этот раз вслух: демонстративно отвлекая от звука шагов (и намеренно не отвлеча); впрочем, никакого значения притворной неудаче своей не придав: шаги близились, и их все равно было не избежать! Поэтому вороний вопль лишь продолжил:
    -  Старику действительно понадобился версификатор, причем - исключительно самонадеянный и всё ещё полагающий, что он не какой-нибудь присвоитель чужого, жалкий плагиатор тех сущностей, что и без него сущи. Вы ведь именно таковы, я не ошибся?
    -  Да. А иначе?
    Кар-р (почти тепло)  усмехнулся:
    -  Можно иначе. Можно осознанно сущности множить. Сослаться, что чужих истин не бывает. Или что истина анонимна. А вы ещё несмышленыш, но о вас стало уже известно, - вестник невидимо (и от этого еще более многозначительно) бросил на Илию острый (как вороний клюв) взгляд.
    Так он продемонстрировал альтернативу своему дружелюбию.
    Идальго (как мастер ристаний) проигнорировал этот пустой укол. Тогда вороний вопль ещё потеплел и даже несколько (намного опережая близящиеся шаги) загорячился:
    -  Старик нуждается в вас. Он жалеет вас, желает немного поправить и исцелить.
    Илия (как мастер ристаний) опять дал понять, что не задет Что снисходительное слово «жалеет» (совсем не воронье, скорей, пчелиное) показалось ему здесь уместным: ему хорошо подходили место и время тогдашней гражданской войны умов.
Так же Илия дал понять, что волшебные слова «исцелить и поправить» сродни пожеланию: иди за мной, и я сделаю тебя ловцом человеков.
    Что сильно способствовало самонадеянности рифмоплёта. Впрочем, даже тепло применённого приворотного зелья не побороло изморози на стекле (чуть ранее явленной, но гораздо более изначальной).
    Тогда вороний вопль тоже решил явить непреклонность. Он показал свои улетевшие (но никуда, коли понадобятся, не девшиеся) коготки, опять прокарябав голосом:
    -  Как вы думаете, в чем заключена нужда?
    «Ж-ж-ж-с-с» провелось по стеклу, соскребая тонкую наледь. Но ответа ответа гордый Кар-р не дождался и продолжил уже вполне обычно:
    -  Действительно, что есть исцеление? Целостность? Цель? Это всё так прекрасно, но на деле сродни обучению плаванию: вас (такого теплого) прямо сейчас выкинут за окно и на холод. Право слово, как сладкого ди Каприо с его титанической любовью, и вы тоже заледенеете.
    Провозвестник забыл, что говорит о плавании с человеком Воды... Кар-р!
    Илия Дон Кехана (который о себе - знал), который - сразу же был заинтригован смыслом слов «Старик»; который - сам собой (без внешних посылов) собирался сбежать из Петербурга в Москву, при этой шутовской демонстрации коготков (давным-давно за пределы окна улетевших) негаданно почувствовал себя - словно бы взятым за шиворот.
    Словно бы невидимыми пальцами! Которыми его были готовы повлечь. Туда же, кстати, куда он собирался (из глупости) сбежать. И ещё более стали слышны далекие женские шаги. Собиралась ли судьба его останавливать?
    Вряд ли. Скорей, собиралась одушевить. Если счесть, что Вечная Женственность есть душа души Логоса. А шага становились совсем уж слышны. Точно так, как бормотание версификатора (рифмоплёта) становится более слышимо, когда лист бумаги на столе остывает (перефраз из поэта Геннадия Григорьева).
    А шага уже почти что настали (явив себя, как и Кар-р, почти во плоти)!
Настолько, что вороний вопль за окном выжидательно приумолк. Настолько, что сквозь запотевшее стекло (явно от перепадов внешнего и внутреннего настроений) принялся на Идальго взглядывать.
    Как сквозь бериевское пенсне, причём - с добрым ленинским прищуром; Кар-р! Молчаливый взгляд вороньего вопля выглядел белым, пушистым и не опасным Совсем как алмазный иней на сухом стебле травы: казалось, этим воровским алмазом тоже можно резать стекло, после чего лезть прямо в душу; Кар-р!
    Но сейчас в душу Илии сплетали свою тропку женские ножки. Не требовалось резать стёкла у «окон» в европы, америки или азии - всё и так было здесь; Кар-р!
    Слышит ли Идальго звук волшебных шагов? Пустой вопрос! Даже если не слышит «видимо», то «невидимо» его (человека Воды) они всё более наполняли собой (хотя, казалось бы, должно наоборот) и могли совсем переполнить.
    Кар-р!
    Листы мироздания совместились: одно «видимое» как бы осталось на месте, но к нему прилегло другое. Причем - такое другое, чтобы после него ничто не могло быть само по себе. Что являлось, конечно, иллюзией - ведь никакой реальной власти у вороньего вопля (то есть у функции, а не у живого создания) не было и быть не могло, казалось бы; но!
    Ещё миг - и эта пустопорожняя функция станет предрекать самому пророку Илии Дону Кехана всё то неизбежное, что с ним будет должно совершиться; казалось бы - ещё миг, и в какой-то своей участи Идальго перестанет (для-ради истины) быть человеком. Но у Идальго уже был свой ключ в свое зазеркалье!
    Эти самые шаги женщины.
    -  Вряд ли Старик обратился к тебе напрямую,- молча сказал Илия, для которого этим родниковым ключом стало слово «своё», которое попросту отделило - «чужое», и вороний вопль (бестелесный и недоступный болезням) почти по человечески поперхнулся, глотнув родниковой воды, причём - выглядело это так: а никак не выглядело.
    Словно бы из-под плоского мироздания  выхватили всех трех китов опоры!
    Не стало вороньему крику обо что опереться. Вороньему крику стало не о чем (даже ежели - молча!) прокаркать. Он словно бы лишился всех своих воображаемых обликов, которые мог бы у встречных заимствовать, в ответ - обременяя их вестью.
    Разумеется даже разумом, что важности передаточного звена между мирами сия невесомость ничуть не отменила!
    Куда нам без передаточного звена? Так что Кар-р остался на месте и никуда не делся. Но Идальго это не могло смутить. Более того - Идальго ему отвечал. Спародировал его непростительную фамильярность (сам - называя пославшего вороний вопль Стариком; кто имеет душу, да услышит); более того- Идальго пародировал даже невидимость вороньего вопля, поскольку произносил свое предположение молча.
    Причем - проделывал он все это весьма демон-стративно.
    -  Вряд ли Старик  поцеловал тебя в губы! А наоборот (ты - Старика), так ты (скорей) от Локи и Одина и ни как не Искариот.
    Причём - показывая, что бездушная функция (сиречь, демон), как бы она не заговаривала с миром (не себя исполняя, но поручение), все равно была не способна передать некие воздушные нюансы порученного ему.
    Кар-р почти что обиделся. Ведь самоутверждение посланника было слишком человеческим. А ведь за-главным в словах Идальго ока-зывалось упоминание поцелуя: человеческое, слишком человеческое действие.
    Причём - весь диапазон человеческой любви (её так называемая бес-конечность - как ограниченность любого бесовства: даже зло человеческое - слишком человеческое, поэтому -  ограничено) оказывался заключен в невеликую внешность человеческих губ: от поцелуя Иуда и до поцелуя Сына! Ибо всё, что оказалось оформлено человеческой речью, есть человеческий поцелуй губы в губы, родинка в родинку, родина в родину; зачем?
    А чтобы стали плотью единой! Ибо здесь (где мы есть) мы - во плоти, мы - воплощаем; причём - весь диапазон человеческой свободы заключается в маленьком человеческом Космосе; то есть - от глиняных (ещё до яблока с Древа) превращений и до холодных прозрений (уже после вкушения Плода).
    Но бездушный Кар-р опять (и очень быстро) пришел в себя и даже в себя перевоплотился (ему не надо было ходить за три моря и снашивать семь пар сапог), после чего заявил:
    -  Я бы и сам не поверил, что Он отправит именно меня.
    Илия Дон Кехана не удивился. Хотя даже видимо было - чему.
    На этот раз посредник говорил, невинно изогнувшись в воздухе (даже как бы с ямочками на щеках), причем - слова (каждое из слов) он словно бы выговаривал!
Причём - словно бы полными губами (полными смысла, тепла, доверчивой близости и нежного прикосновения).
    Но удивительным было совсем другое:
    Кар-р настолько увлекся перевоплощением, что и сам не заметил, как прямо-таки огненно выделил это свое местоимение «Он»; причём - этим выделением из себя (никакого места вообще не имеющего) вороний вопль «проговорился»! Человеку Стихии Воды (всё собой наполняющему) могло бы показаться, что речь идет о ещё одной Стихии (а именно - Огня); но — было очевидно: Кар-р сейчас излагал неизмеримо более значимое.
    Причём получалось у него не очень хорошо, он запинался и мямлил.
    -  Я и сам поражен... С тех пор, как Слово само приходило в мир, ничего подобного еще не было, - почти что прошептал вороний вопль. - Я поражен...
    Илия Дон Кехана опять ему не ответил. Молчание опять загустело, как изморозь на стекле. Опять стало холодно.
    -  Ведь чего все ждут от меня? Лишь перемены мест слагаемых, лишь манипуляций внешностью мира, лишь моей посредственности (посреди Темных веков), - словно бы сам себе удрученно выговаривал Кар-р. - Мне всегда было довольно моей власти над коллективным сознанием, а внешнему миру всегда было довольно меня, престидижитатора и манипулятора, простой функции.
    Идальго не был удивлён. То, что представало формализированным вороньим воплем, вообще могло быть чем угодно. Даже близящимся звуком женских шагов могла быть.
    Кар-р улыбнулся:
    -  Я никогда не стремился передавать от бессодержательного к бессознательному; зачем мне?
    Он не оскорблял ни всей прекрасной половины, ни отдельно близящейся её представительницы. Все это Кар-р говорил о себе; но - вышло, что сказал не о себе. Потом Кар-р говорил ещё что-то, но Илия перестал его слушать. Ведь вороний вопль уже вымолвил чистой Воды правду, и больше не было необходимости добавлять живое к мертвому.
    Зато обозначилась необходимость мертвое делать живым. Ведь зачем бы еще понадобился Старику версификатор, как не вдыхать дыхание жизни в иллюзию жизни?
Впрочем, такого вопроса никто не задал, не было в том нужды.
    А жаль! Ответ на него прозвучал бы на чистейшей Воды русском языке.
    Впрочем, даже изречения вороньего вопля (упрямо выговаривавшего Илии Дону Кехана - то ли иберийцу, то ли семиту - на наречии бриттов) должно быть приведено (хотя оно оказалось не более, чем разъяснением вышесказанного), и я его привожу почти что за руку:
    -  Он снова вас любит и разрешает выйти на свет Божий, чтобы вас стало видно и слышно.
    Вороний вопль опять сказал чистую правду, но и это ему опять не помогло. Хотя - указание на «свет Божий» было сильным ходом. Но - любовь и веру никому не применить для извлечения личной «пользы». Так называемая «польза» ещё никого не сделала целым человеком. Ни у кого еще не получилось приложить любовь и веру для собственной видимой пользы (то есть исцелиться).
    Любовью и верой нельзя ни угрожать, ни угождать.
    Но именно это провозвестник и собрался проделать. Ведь (разумеется даже разумом) Стариком он именовал самого Бога! Ещё более разумеется, что Кар-ру сейчас (не смотря на его мямлость) было вполне покойно, то есть - за свою сомнительную вольность он не ожидал себе никакой кары (причем - не только благодаря своему с ней созвучию).
    Но! Бог наказует! Только тех, которых любит. Иных Он просто забывает. И они даже могут быть счастливы. А вот если о тебе всегда помнят... Если о тебе помнят, и ты существуешь в невидимом - забудь о нынешнем себе и исполняй другого (уже и только - будущего) себя.
    Наивысшая кара уже совершилась над вороньим воплем: его попросту не существовало там, где всесуществовал Тот, кто здесь и сейчас именовался попросту - Стариком!
    Разумеется, вороний вопль еще попробует самоутвердится в настоящей жизни, причем - это у него почти получится. Но обо всём этом будет сказано дальше (жизни и смерти), причём - неспешно и в свой черед (то есть - в ритме, слове, гармонии) будет помянуто, как в версифицированном мире функция становится видимой.
    А пока нам не о чем с ним говорить.

    Так о чём же нам говорить,
    Когда говорить не о чем?
    Так о чём же нам полюбить,
    Если любовь над речью?

    Так о чём же нам умолчать
    Всей тишиной меж нами?
    Мы живём именами
    И пробуем их кричать (и видим произнесенное).

    И действительно, о чём? Что дальнейшая судьба Идальго представлялась печальной, понятно. Что печаль эта была не человеческой, а сверхчеловеческой (ничего хорошего в том, чтобы искушать «малых сих», нет и не будет) - это тоже понятно: речь не о счастье, а об исполнении вести - как некоей вселенского масштаба версификации!
    А что стиль этой печальной постановки будет трагедиен, разумелось даже разумом, причем - роль греческого хора (комментатора и ключника) самоутвержденный Кар-р уже назначил самому себе и готовился собой сопроводить дальнейшее формирование миров.
    Так о чем было им говорить, когда говорить уже не о чем?
    Не о том же, как именно (дальше) быть всему миру - с Россией или быть без России? И зачем миру (у которого есть все шансы стать «миром считающих себя личностями насекомых») - быть без России? Тогда этот вопрос ещё оставался отрыт. Мой президент ещё не давал своего определения: мы попадём в рай, а агрессор отправится в ад. (цитата по памяти)
    Кто еще (кроме Старика) может решить, хорошо или плохо всему нашему миру (и прошлому, и будущему) - быть с Россией, то есть - быть со всею Россией, или быть только с частью её, сохранив для себя ее опустелую внешность? Верно, что не Илия Дон Кехана, рыцарь Ламанческий, (чье имя в переводе с языка версификаций означает: защитник клочка земли, одной шестой части суши), будет решать эту мировую проблему.
    Он - защищает. Но решает - не он.
    Ясно только одно: внешний мир хочет быть счастлив по своему, а Илии велено выйти из своего Божьего Царства и перестать быть счастливым, и настать жить чувством и болью, которых доселе ему удалось избежать.

    Больно ли родинке на губе,
    Когда человек жжет глаголом?
    Когда человек лжет глаголом -
    Оставив ему только вид внешнего телосложения!

    Ибо признак у жизни простой:
    Этот вольно дышит душой,
    А «не этот» - лишь грудь вздымает важным телодвижением
    И косится зрачком влажным

    На мимо летящий праздник...
    Вот и родинка на губе
    Тоже может сама по себе
    Оказаться призраком родины!

    Есть многое на свете, что только снится нашим мудрецам, например: какой выбор сделать тогда, когда нет никакого выбора? Или - ещё например: что значимей миру - культура Италийского Ренессанса или поделки народов Севера? Человеку - приходится выбирать, но человекам вообще такой выбор неправильно делать.
    Вот и приходит человек к тому, что каждый (персонифицированный) выбор - персонально неправилен. Приходит человек к тому, чтобы - не выбирать: пусть выбор сам себя выберет... Кар-р!Именно в этот миг (прямо из пустоты за окном) из подспудных слоёв миропорядка на первый план моей истории выступила (вполне, впрочем, поправимая) неправильность происходящего... Кар-р!
    Она в очевидном: ведь каждому рыцарю должно соизмерять свои (настоящие, прошлые и будущие) совершения с единственной мерой своего сердца; более того! Каждому рыцарю очевидно, что о такой судьбе (судьбе странствий и подвигов) рыцарю должна была бы сообщить его дама сердца,  причем - только наличием своим (якобы сама ничего не требуя).
    Но сейчас на месте прелестных губ и нежного сердца обосновался вороний вопль!
    Он и принес требование - исправиться. Он и обратился к Илии Дону Кехана, потому что Идальго - совпадал с огромностью задачи. Но мне интересно, мог бы ещё кто-нибудь претендовать на роль рыцаря мировой версификации реальности? Есть ли ещё кто, или мирозданию всё равно, кто возьмётся сам себя исполнять (как партитуру)?
    Тем самым погубив в себе надежду на обычную участь людей.
    А в чём она, обычная участь людей? В чём она - не в Прекрасном Вчера, а именно сейчас? Многим известны очень жёсткие строки Сергея Кизякова: «Мне кажется, что превращение бывшего Christentum в Вечную Пустыню Насекомых, в карстовые пустоты бытия - дело уже нескольких десятилетий, может, двух-трёх, и с Европой всё станет ясно, как почти всё ясно сегодня с Америкой. Один большой Макдональдс, вокруг которого шумят поливиниловые голливудские черти - итог 2000 лет европейской культуры. Две тысячи лет на "фу-фу"… Бессмысленная борьба тысяч и тысяч людей непонятно за какие идеалы, чтобы итогом великой цивилизации стал человек-курица, человек крыса, пелевинский "oranus", упрощённый до самого фундамента, до биологического каркаса, до сплетения кишок и нервов, угрюмый производитель кала…».
    Меня один вопрос достаточно давно занимает: «Способны ли русские хотя бы отсрочить превращение Земли в Вечную Пустыню Насекомых?».
    Кар-р! Какая самоирония мир-ра! Не всё ли равно миру, кто исполнит должное? Кто спросит синьора Мигеля, хотел бы он, чтобы его рыцарь печального образа поклонялся прекрасной даме, изображенной кистью великого (кто спорит?) Иеронима Босха, или предпочтет мастерство Рафаэля? Никто ведь не спросит, а ведь и это неправильно:.
    Нам самим предстоит решать, какой кистью изображать выпуклую реальность...  Кр-р! Раз уж изображать свое настоящее мы решили не совсем сами.
    Здесь напрашивается небольшое и очень частное (и с маленькой буквы) пояснение:

    моему герою (ипостаси воды) предстоит принять и в прошлом, и в будущем самые различные формы своего одиночества - как то: принять своих друзей, возлюбленных, бессмертных и - даже многосмертных врагов! принять как равные ему одиночества.
ему предстоит поменять место и время своего проживания в мире, в котором темные века моего человечества легко приравнять к дантовым кругам вечного возвращения: ему предстоит изменить саму временность собственной жизни... кар-р!

    Вороний вопль, (всё ещё) не только удаленный и оделенный стеклом, но и совершенно посторонний этому собиранию Илии в путь (его самоопределению, нахождению идентичности), решил это самоопределение прервать. Не скажу, что вороний вопль торопился добавить себя к наступающим переменам (что было вполне очевидно), но скажу, что добавление - вполне удалось.
    Вороний вопль громко каркнул (во все чеширское горло), но прозвучал этот вопль очень даже по русски и почти поучительно:
    -  Не дай гордыне посмеяться над трудом своим!
    Илия (душою своей) не стал его слышать, но (ушами своими) подивился некоторой его правоте. Но следовать вороньему совету не собирался: Идальго был убежден, что без гордыни далеко не уедет. Заметив несогласие, обрадованный крик немедленно повторился:
    -  Трудись не трудись, все равно станешь трупом и достанешься мне!
    Вороний вопль напоминал, что очи павших в ристаниях рыцарей по праву подлежат его клюву, еще - провозвестник пытался указывать на бессмысленность одиночных рыцарских странствий и (именно что) единоборств с мирозданием! Ведь даже многоборство бессмысленно, если оно бесполезно для дела, к которому призван каждый «один» (не скандинавский одноглазец - это к воронам - а как «часть» целого, что становится «честью» целого).
    Что бессмысленна даже честь, если на свете вообще не бывает смерти, вороний вопль был уверен. А вот что честь неизбежна, если есть бессмертие - это великий искус (и об этом знал Илия Дон Кехана: ведь Бог есть).
    Вороний вопль полагал, что если смерти нет, тогда остаётся одно (даже если оно не одно) бес-смертие. Ведь если любое дело бес-смертно, то оно бес-смысленно; тогда бессмысленна и бессмертна жизнь его: человек - не погибнет смертью, но будет жив мертвой жизнью (погибает для жизни)! Будет мертв для души своей, причем независимо от количества прожитых жизней.
    Ещё - вороний вопль прямо указывал, что никакой такой рыцарской чести нет ни в ристаниях с виртуальностью, ни в отстраненной любви к даме сердца; вороний вопль прямо указывал, что только реальное - реально, что если никакой другой смерти нет, кроме смертей виртуальных, тогда все позволено!
    Нет никакой рыцарской чести в том, чтобы быть несчастливым; так ежели никакой смерти нет вообще - к бессмертию бессмысленно добавлять жизнь!
    А добавлять всего лишь виртуальные смерти - ещё более бессмысленно...
    И тогда нет в бессмысленном мире другого равенства, кроме равенства вседозволенности и бесчестья. И тогда (если есть на свете некий Старик) именно тебе - всё дозволено (как Шахразаде в ее ночи - дозволены всякие речи): тебе навсегда все простится, любые убийства и подлости! Просто потому, что и это пройдет.
    Что скажешь на это, Илия Дон Кехана?
    -  Очень высокопарно, - молча сказал Идальго.
    -  Что? - не менее молча удивился Кар-р.
    Удивился тому, что последний его довод (самый-самый убойный) не подействовал, поскольку -  Идальго вовсе не обратил внимания на равенство (перед лицом бессмертия) рыцарской чести и полного таковой отсутствия; Идальго - не обратил себя, тем самым отказавшись от великих завоеваний человечества: от абсолютных свободы и равенства (суть самых подлых и убийственных иллюзий в истории)!
    Причём - даже не сказав «оппоненту», что не только смерть делает людей неравными, но и ее отсутствие.
    -  Вижу, ты хочешь быть счастливым, - сказал Илия вслух (обращаясь к своему «оппоненту»), причём - по английски! Причём - данного наречия (родного, предположим, Алисе и сопутствующей ей чеширской улыбке) вовсе не зная! Причем - не ожидая от вороньего вопля ответа, а лишь утверждая его на его же месте... Вот тогда и кончились самоутверждения Кар-ра, став бессмысленными.
    Ведь если бессмысленно равенство, не менее бессмысленно неравенство! А для реальной жизни осмысленны лишь благородство обычая и социальная справедливость. А потом вороньему воплю стало не перед кем самоутверждаться: Идальго отвлекся.
    Более того, он вообще перестал что-либо слышать, кроме далёкого шелеста женских шагов. Об этих шагах я уже поминал - они стали многожды ближе.
Принадлежали они даме сердца, коей предстояло озвучить дальнейшую судьбу Идальго.
    Разумеется даже разумом, что далёкие шаги - это её шаги. Да и кто бы еще мог ступать столь воздушно?
    Она близилась, она уже была совсем рядом, но - она уже была немыслимо далека.
Впрочем, и её «даль» оказывалась весьма функциональна из неё (из-дали за горизонтами - судьба литературного негра) эхом (или - отраженным светом) вернулись к Идальго его же слова:
    -  Вижу, ты все еще хочешь быть счастливым...- и он ответил самому себе:
    -  Да, я хочу быть идентичным своему наивозможному счастью.
Вороний вопль попробовал спросить еще:
    -  Вы не хотите что-нибудь передать через меня?
    Ответа не было.
    -  Я имею в виду Старика, - заявил вороний вопль. -  Скажите свои пожелания, ведь есть же у вас пожелания? Я многое могу.
    Но Илия Дон Кехана опять ничего не расслышал (из своего далека'-далёка - от звука шагов).
    -  Впрочем, вас уже поторопили, и теперь ваши пожелания не имеют значения. Идите-ка собираться! - озлобился на его невнимание посредник. - Видите, какая тавтология выходит: вы всё повторяетесь и повторяетесь, собираясь.
    Илия отвел взгляд от невидимого и опять взглянул на среднюю школу. Кар-р сделал вид, что понял причину его невнимания.
    Вас заботит, что вы составной человек? Что даже даже если Старик и обращается к вам, то - через меня? Но ведь самому Ему уже нечего вам сказать, всё давно (по частям) сказано, - разумеется, вестник лгал, и (одновременно - такое бывает) говорил чистой Воды правду: всё было сказано!
    Причём - сказано всё и сразу: Бог жив! Разве что каждая часть каждой составной части человека (и его имени - как вещего над вещью) слышит это сказание со своей стороны Света (а этих сторон четыре: Земля, Вода, Воздух, Огонь). А причиною того, что имя (даже) пророка - составное, оказывается столь же очевидная (и одушевлённая) вещь.
    Разбросанному по временам и смыслам «составному» Идальго в очередной раз указывалось: ис-целить его может только Старик, и ни о какой-такой «свободе» долга (то есть личной) речи не идёт.
    Имеет место непосредственное принуждение (чуть ли не шантаж). Указывая на который, вороний вопль чуть ли не пытался Идальго оскорбить Более того - вороний вопль прямо указывал на искусственность составной жизни Илии Дона Кехана.
    Более того - вороний вопль оказывался осведомлен, что у части помянутого пророка - у его сердца (невероятно и греховно!) была Прекрасная Дама Сердца. По крайней мере, была - до вчерашнего дня! Или до завтрашнего дня (кто их поймёт, пророков).
    И вот здесь становятся ясны все эти переходы с немоты на русскую речь, на английскую речь - а потом вновь возвращения к немоте: именно здесь мы вдруг обнаруживаем еще две вещи, которые следует одушевить - а именно: мы видим (выводим из себя на белый свет) некий изгиб двух реальностей, прошлой и будущей!
    Ибо - здесь и сейчас у Илии Дона Кехана появляется формальный (то есть - внешний, а не внутренний) повод обойти стороной развилку своей судьбы и задуматься: а стоит ли вообще выбирать хоть что-либо? Стоит ли вообще выбирать, когда нет никакого выбора? Ведь когда лукавый протягивает тебе два сжатых кулака и каркает свое «выбери»: это и значит, что выбора нет.
    Поскольку - не следует выбирать из двух зол.
    Что с того, что не выбрать -  просто! Ведь ещё более просто - перестать быть ипостасью Стихии. Так, может быть, Бог с ней, с Россией? Если есть такая возможность, оправдай себе счастьем близкого тебе существа - ибо: Бог с ней, с Россией! Пускай с ней Старик разбирается.
    Кар-р!

    Но! Я - не согласен, я хочу сам! Ведь и я - часть тела России и часть её души. А поскольку Старик и так дал мне всё, чтобы я этого захотел и (стало быть) смог, поэтому (хотя я и мог бы описать все дальнейшее сам) я приглашаю вас всех - немного изменить не самому этому миру, а лишь его изменениям: ведь если мир виртуален, его самого вовсе незачем переменять.
    Мы можем изменить его перемены, и это достаточно просто - например: откажись этот Идальго от имени, и он перестанет быть пророком Илией Доном Кехана!
    Тогда пророком станет другой Илия (и никто не заметит измены): у этого другого Илии будет совсем другая Россия и совсем другая дама сердца - такая, с какой ему не предстоит расставаться. Такая, с какой ему предстоит изменяться в положенных ее сердцем пределах! Для этого следует перестать быть ипостасью Стихии.
    Но сейчас (как душу к телу добавить ) следует сказать несколько слов об имени Илии!
    Ещё задолго до того, как пристраститься исключительно к хорошему чтению, Идальго был очень пристрастен в любом своем беспорядочном чтении, то есть - читал настолько страстно и обильно, что чтение у него доходило до рвоты (то есть совершенно по римскому обычаю - гусиное перо себе в глотку, дабы исторгать из себя): так он стал версифицировать.
    Так он приучал себя к неправильным версиям мира: ведь они оказывались почти поправимы!
    Так медленно приучают себя к яду (а ведь пригоден ли мир для жизни, никогда заранее неизвестно) - нарастающим его потреблением: поначалу изберут себе одну из версий мира (в которой жизнь души почти невозможна) и - ненамного ее изменяют. Причём - никакой души не становится больше или (того хуже) меньше, но меняется направление ее взгляда.
    Так он приучал себя быть - самим изменением мира, а не его статичными версиями.
    Итак, имя «Илия Дон Кехана»! Вообще любое имя - оно только лишь внешне представляет себя как единый смысл (особенно для нас - знающих его будущий смысл), но сам Идальго не только лишь в собственном имени искал и находил себя самого, то есть - находил место для жизни своей души: некий silentium, пролегший между совершенно разными ипостасями одной души (между пророком Илией и идальго Доном Кехана).
    Так он становился рыцарем печального образа - переполняясь образом уже немного измененного мира и тоскуя по его изменению.
    Так он стал называться человеком живой и мертвой Воды: произнося свое имя (как бы сам самого себя - им - называясь) по его же частям! Только так - проходя между мертвых капель дождем порассыпанной Леты, сам будучи неуловимой каплей живой Воды.
    Ведь ещё до того, как прийти исключительно к хорошему чтению, он уже был к нему словно бы предназначен.
    Так что есть свобода, как не еще одно имя для виртуальной смерти?
Кар-р!
    Что это значит (каким узнается и назовется) - умереть для одного мира и родиться в другом? Или же - самому его породить? Казалось бы, нет ответа; но - точно так же казалось бы, что ответ - есть: простое «я так хочу», чтобы он был!
Причём - не только потому, что я хочу быть Ведь даже исполнивший данное ему поручение Кар-р никуда не исчез.
    Поскольку - хотел быть и оставаться.
    Ну так и пусть.
    Ведь кто-то должен наблюдать и комментировать! В какой греческой (а отсюда - и всех прочих) трагедии удавалось обойтись без разъяснителей, толкователей, сопроводителей (ходатаев перед трансцендентным)? Тем более что вокруг Идальго действительно сгустилась именно атмосфера происхождения - именно так (и никак иначе) происходит изменение реальности.
    -  Кар-р! - прокричал вороний вопль.
    Пространство, время, энергия стали плотными, и никакой свободы не стало - свободный Илия словно бы оказался стиснут этой самой свободой! Словно бы некими мускулистыми вихрями, причем - со всех сторон сразу! Причем - Илия сразу же оказался лишен возможности привычно выбирать из иллюзий.
   Которые (прежде) кормили его. Но (сейчас) Илия Дон Кехана осознал себя нелепым реликтом в капельке окаменевшей смолы! Которому теперь никогда не понадобится насущный хлеб: ведь довольно сегодняшнему дню своей заботы, а завтрашний пусть думает о завтрашнем.
    Кар-р!
    Причём - не имело значения, что он и до того был реликтом и Царства Божьего, и исчезнувшего СССР! Будущее - пришло за ним; впрочем, чего-то подобного он ожидал, уже прислушиваясь к далеким женским шагам. Впервые он знал об этом достоверно (а не просто бывал уверен).
    Хотя что-то подобное происходило с ним не впервые, но - впервые он понял, какова природа такого происхождения.
    Вороний вопль произнес свое неизбежное:
    -  Кар-р!
    Причём - выглядел этот самый вопль исключительно архитипично: словно бы с добрым ленинским прищуром! Причем - на память услужливо пришли (не как вороний полет, раскачиваясь - а именно отблесками янтаря) строки пламенной революционной песни:

    Если к правде святой
    Мир дорогу найти не сумеет,
    Счастлив тот, кто навеет
    Человечеству сон золотой.

    -  Кар-р! - заорало за окном невидимое, причем - это невысокое невидимое словно бы возлетело (разлаписто, опять возомнив себя в крылатом теле), причем - немедленно ударилось о свод здешних невысоких небес и немедленно от небес отразилось, принеся очередную не новую новость:
    Наверху то же, что и внизу! Разве что - зеркально, поэтому и прозвучит вот так:
    -  Р-рак!
    И я сразу же успокоился. Ведь и при изменении мира все его коммуникации оставались каждая на своем личном месте. Причем - Кар-р был со мной согласен, о чем сразу и заявил:
    -  Очень хорошо! - что явилось всего лишь эхом общеизвестного «и сказал Он, что это хорошо»; но - откровенный плагиат ничуть не умалил значимости и греческого хора, и самой трагедии, которую он самовызвался сопровождать. Причем - вороний вопль не заметил, что раз уж всё хорошо - то и никаких глаз ему не предстоит «забрать» у Идальго, буде тому случится пасть (не про него они).
    Если и удастся взять - лишь физическое, тонкого - уже не извратить (а как иначе забирают душу?); итак, Илии было пора!
    Пора было вспомнить Санкт-Ленинград, где некое издательство Букварь (понимаемое совершенно буквально: перечислением буквиц со счёта на счёт) уже несколько дней собиралось (и таки решилось!) выплатить своему литературному негру некую уютную сумму.
    Которая сумма оказывалась необходимым добавлением к достаточному!
Илии даже не было интересно, насколько уютной может быть сумма.
Илии даже не было интересно, сколько времени вложено в эту секунду решения.
    Ведь в эту секунду решения золотой сон (все версификации Божьего Царства) перестал удерживать Идальго у его окна «в европы», причем - Илия Дон Кехана даже (как мотылек-однодневка) затрепетал посреди своей тишины.
    Илия Дон Кехана завибрировал в унисон небесной музыке! После чего от окна просто-напросто отвернулся. Ему предстояло выбрать себе одну версию, в которой захочет жить душа.
    Но вот невидимая и неслышимая вибрация отделила его от застывшего мира: он не забирал с собой ни покатой поверхности птолемеева глобуса, ни среднеобразовательной школы - он сразу же бросился из комнаты в прихожую и должен был приняться одеваться. Более того - он следовал ритму неслышной вибрации, у него все должно было получаться. Он следовал, он бросился... Кар-р! И он словно бы сбился с ноги.
    Хотя, ничего (казалось бы) не произошло... Кар-р! Кар-р!
    Он торопился, он бился и выбился из линейной логики, а в самой линейной логике  действительно ничего, казалось бы, не произошло; но - всего лишь поменялась очередность! Кар!
    Что было раньше: курица или яйцо, бессмертие или смерть, идентичность или хаос? Это очень важно. Ведь человек существует (или - не существует) только в своей в своей очередности (частью в части)... Кар-р!
    И не было ли помянутое яйцо (не просто, а как в старой сказке - моделью мироздания) золотым, то есть мертвым? Но вместо того, чтобы сначала обуться (как это было в его обыкновении), Илия Дон Кехана сразу же схватил верхнюю одежду. Причём - он (точнее - именно он, а не отдельное тело его, поворотная точка миров) сразу же это нарушение заметил...Кар-р!
    Но! Он мысленно махнул рукой и продолжил нарушать (ибо - видел в этом нарушении свой будущий смысл): стало ему очевидно, что очевидности мира отпускали его! Ему стало ясно видно, что в ритме, слове, гармонии  никакая очередность не имеет определяющего значения: он брал все, что первым под руку попадало... Кар-р!
    Ему стало ясно: он сам становился своей собственной очередностью: одевшись, только потом он спохватился, что теперь ему предстоит обуваться.
    Ведь одежда первая - тотчас (и сама) подвернулась ему под руку!
    А теперь ему под ноги должна была подвернуться вторая обувь... Кар-р! Обуваем ноги! Раз уж мы душу снаряжаем в дорогу, где нас ожидает множество ристаний.
    Но не тут-то было: неправильность ритма, слова, гармонии, с которыми он выскочил в прихожую, не замедлили сами собой на происходящем сказаться, точнее - сам собой ему под  руку (тогда как он в верхней одежде неудобно за ботинком нагнулся) попался уже не просто ботинок, но - полузимний (или - полуосенний) походный башмачок-калигула... Кар-р!
    Пространство ему прозрачно намекало: вестимо, все дороги ведут не в Рим (или - Санкт-Ленинград), но в Первопрестольную - за сестрециями или сребрениками.
    Вестимо, что все равно Илия Дон Кехана (рыцарь печального образа) принялся за обувь своей души - как своих ног, и не удалось сразу ее нахлобучить! Тем более ему следовало задуматься, ведь солдатское прозвище разнузданного римского императора (именуя собой дорожную обувь) уже многое предвещало.

    Как подорожник душу приложить
    К дороге, что подошвами натерта!
    Дорога, что бездонно распростерта...
    И ты ее решил одушевить -

    Помочь ей перейти через тебя.

    И вот здесь башмачок-скороход (за который схватился Идальго, собираюсь просунуть в него «ступню своей души») оказался зашнурован.... Кар-р! Теперь Илии предстояло расшнуровать  место для своей походной души.
    Вот они, начатки мироформирования. Пространство и время пластилиновы (ни в коей мере не глиняны - это от Старика; искусство смертные - в преодолении своей искусственной смертности)... Кар-р! В те постперестроечные времена (по сравнении с вакханалией в ноосфере, что наступит лет через двадцать) нравы манипуляторов были ещё вполне патриархально-лубочны.
    Правда всё ещё казалась правдой. До пост-правды оставалось время. Потому - сейчас Илия Дон Кехана становился чуть ли не демоном: посредством изменения своей души мог изменить будущее (просто его прозрев - каким быть ему должно); после чего Идальго понимал себя быть призванным вернуться в своё настоящее и изменит уже его.
    Постправда понималась как возможность извратить информацию о прошлом (чтобы получить наиболее предпочтительные позиции в настоящем); Илия Дон Кехана оказывался властен над вещами многожды превосходящими: изменения настоящего его не интересовали - он  и был «настоящим)... Кар-р!
    Конечно, дело обстояло не совсем так (точнее - совсем не так): ему предстояло продолжить свое прозревание, но - всё это уже «вопрос технический» (очень много от deus ex...): получая такую власть над реальностью, следует учитывать своё несовершенство (а ведь оно чудовищно - из каждого так и норовит вырваться бес); и что делать? А ничего!
    Пусть всё идёт как идёт. Для имеющего душу вокруг всегда много вещей, что окажутся оселком его вещему. Много непробиваемых стен - сквозь которые может пройти лишь душа, а хрупий (пусть и премудрый) лоб лишь треснет... Кар-р!
    Такие вот мысли образовались на челе Идальго, пока он обувал всего одну ногу (в зашнурованный сапожок). И лишь много потом, уже после успешного облачения ноги, предстояло заново зашнуровать. После чего он вполне успешно принялся путаться в своей второй ноге.
    Сначала он её (как младенца) прижал к груди...
    Для этого ему пришлось согнуть ее в колене...
    После чего он притянул-таки прямиком в себе руки (почти что - мысленно) вторую калигулу (зашнурованную или нет - это уже все равно) и принялся свою ступню прямо-таки пеленать... Причем - дискретность (иначе - прерывистость) действа была сродни сердцебиениям! Причем - с каждым последующим ударом то человеческое существо, от которого он собрался бежать, лишь приближалось к нему и все более обнимало его... Кар-р!
    Доселе он пребывал (как тысячелетний жук) в уютном янтаре. Теперь он порывался уйти. Но человеческое в Илии очень сроднилось с его душой. Никуда он из уютного янтаря не делся. Его бросок к двери оказался еще одной иллюзией.

    Дорога, что всегда в пути,
    Сегодня - лишь на миг в тебя уперлась...
    Сегодня - лишь на крик тобой звучала...
    И ты решил, что ты ее начало,

    Всего лишь будучи ее печаль?

    И вот ты в ее двери постучал!
    И вот ты в ее очи заглянул!
    Или - она взглянула на тебя...
    И вот ты, ее двери теребя,

    Решился свою душу приложить,
    К одной лишь створке стольких тысяч крыл!
    К одним губам - из многих поцелуев...
    К одним гробам (из всех, покрывших землю...

    А если она просто не ревнует
    Такой исчисленной души еще безбожной?
    Как подорожник душу приложи!
    Всё остальное лживо, то есть сложно.

В    сё «его» человеческое (слишком человеческое), прекрасное и такое же неизбежное (как смерть или бессмертие) именно в этот миг подошло к нему совсем вплотную... Кар-р!
    Илия стоял на одной (!) обутой ноге, а вторую согнул и потянул почти ко груди, и всё это - ловко балансируя и готовясь нахлобучить вторую калигулу на вторую ногу... Кар-р!
    Ишь раскаркалась!
    Но мы не обратили никакого внимания на карканье: вороний вопль всего лишь указывал на очевидные изменения места и времени, посреди которого происходящее — происходит! Хотя, казалось бы, внешне ничего не меняется.
    Вороний вопль всего лишь попробовал мысленно (разлаписто пролетая и взглядывая) описать себя вокруг небольшой прихожей - в которой Илия дон Кехана находится сейчас на одной ноге, ведь вторую он задрал к груди! Причём - слева от Идальго находило себе «место под солнцем» зеркало со своим собственным нелепым изображением.
    Зеркало. Как дверь в зазеркалье (казалось даже - карканье доносится «с той стороны»). Зато настоящая дверь (именно что в подъезд и далее - «в люди») была поодаль; а вот дверь в зеркальный мир «изображений внешнего» находила себя прямо перед его искаженным от натуги лицом, причем - прямо в которое (причем - даже немного сверху и слева) прямо-таки прозвучал скрежещущий звук ржавого колокольца на посохе прокаженного (не)любовью мира.
    Во всяком случае, именно так показалось!

    Идет прокаженный любовью как ветром разодранный облак:
    Так и видится, как с него осыпается облик!
    И нечисть крылатая рвет прометееву печень...
    И даже на посохе плачет бубенчик -

    Голося всем здоровым и здравым, дескать, сгиньте с дороги!

    -  Кар-р! - откровенно прозвучало от двери (а не от окна - как мы уже привыкли, и не от зеркала - как метафизически предположили). - Кар-р!
    Никакой метафизики. Вещее явилось вещным. Но и человеческое искусство явилось фактором: этот вопль - отразился от зеркала - и вот здесь-то по его вполне приземленному эху стало ясно, что всего лишь прозвучал дверной звонок... Кар-р!

    Хорошо он понятен старикам, впавшим в детство.
    Его рыба немая, но кита заглотившая в малое чрево,
    Хорошо понимает… Оттого он и дорог,
    Что всегда по соседству отделен карантином

    И вполне наблюдаем, и умело почти поедаем
    Даже взглядом кретина… Что, любви заповедны угодья?
    Я, шагнувший давно за пределы,
    Здесь простую любовь описал, её чревоугодие.

    Становилось ясно: вещее оборачивается вещами, любовь - чревоугодием любви (и всё это начинает пониматься как начатки мироформирования): в зеркале (что находило себя слева от Илии) Идальго остался неподвижен и на одной ноге; но - наяву (то есть вне зеркала) Идальго уже прижался всей душой к двери!
    Разве что -  уже зная, кто требует себе дороги в его убежище... Кар-р!
    Ведь в комнате Царства Божьего (и даже ещё дальше - за окном, где маячил вороний вопль) стразу стало (с ближайшим будущим - которое вот-вот) всё ясно; всем душам в миру стало ветрено, и осень мира явила себя во всей красе (и даже с перехлестом).
    И тогда в душу Илии (которой он якобы прижался к входной двери) постучали тоненькие пальчики. А в саму дверь никто ломиться не стал, зато - прозвучал дверной замок. Который звонок был нежданным, но - оказывался предвиденным...
    Который звонок уже сказывался на предыдущем (сердцебиении) и скажется на последующем (ударе сердца). А Идальго вдруг заметил, что его собственное сердце в его собственной груди - перестало биться; то есть - сердца в груди - словно бы не стало вовсе: оно оказалось посторонним всему с ним (а именно - с сердечной мышцей, венами и артериями)  происходящему.
    Будучи много ближе тому, что находилось за дверью! Сердечная мышца сердца стала отдельной от сердца.
    Произошло обещанное мной разделение:

    Как всадник утомленного коня,
    Душа моя покинула меня,
    И стал я одинок на белом свете!

    И никому я больше не служу - как вольный ветер...

    Но и на этом не кончилось! Разделение следовало оформить - поэтому: тело Илии Дона Кехана (нелепое - одна нога задрана и прижата к мышце сердца, на другой он едва-едва балансирует) прыгнуло к двери, причем - унеся с собой калигулу, и принялось руками души (ведь руки тела оказались заняты) тянуться к дверной ручке.
    Даже разумом разумеется, что настоящее сердце Идальго осталось за его спиной!
Разумеется даже разумом, что долго так продолжаться не могло, но -  продолжалось долго: до тех самых пор, пока сердце (вышедшее из Илии вон)  не подтолкнуло Идальго в спину, и тот едва не свалился на пол!
    Причём такая «оплеуха в спину» - это уже не была внешняя весть, это было личное.
    Он стал посторонним миру, но - он оставил миру свое сердце и стал ему посторонним! И вот что его сердце увидело со стороны, когда оно (бездушная мышца) взглянуло вокруг:
    Держа в одной руке башмачок, одной (уже обутой) ногой в воздухе взмахивая и еще не додумываясь эту нагую ступню опустить, он уже тянется другой рукой (перестав тянуться только душой) к дверной ручке... Такова вся жизнь моего героя! Либо в ритме, слове, гармонии - происходящая, либо - не происходящая вообще.
    Происходящая! Поэтому - Илия всё-таки не свалился, а оказался перед дверью вплотную.
    Но теперь в внутренней его жизни (всегда - даже без вороньего вопля - бывшей немного отдельно от жизни внешней) появилось его личное сердце - как гонец, отправленный в края, якобы не имеющие к нему отношения!
    Пожалуй, такое(такого) личное(го) сердце-гонца тоже не получится назвать со-творенным: ведь даже переданная ему весть ничего в раскладе его имени не поменяла; но - у его отдельного сердца наметилась личная (именно сердечная) роль: здесь следует признать давно уже очевидное! Хотя - пока что невидимо-очевидное: за дверью находится женщина.
    Та самая. О приближении которой Илии Дону Кехана стало каким-то образом известно даже больше, чем он желал о ней знать: что эта женщина явилась за влюбленным в нее Идальго. Что сейчас она была в своем праве любви, которое превыше всех прав человека.
    Другое дело - с этого мига (чуть раньше или чуть позже) он уже не совсем человек; но - и это не остановило бы женщину.
    Более того, эта женщина (кроме рыцарственного Идальго) пришла еще и за Илией Доном Кехана (я бы отметил здесь сходство с той смертью, что когда-нибудь приходит за всеми; но - как нам известно, смерти - нет, а эта женщина есть), поскольку считала себя (и действительно таковой являлась) Вечной Женственностью его сердца... Так, может, затем сердце и вышло, чтобы оставить себя ей? У меня нет ответа.
    А потом сердце отпрянуло от двери. Сердце отступило за спину.
    Сердце спряталось за Илию; вчера он расстался с этой женщиной навсегда - причем (что особенно умудрено): он позволил ей (а она - позволила ему «позволить») бросить его, а сегодня она сама (как Стихия - безо всяких объяснений) пришла за его сердцем.

    Я ничего не объясню тебя! -
    Когда-то мне любимая сказала,
    Что только для себя меня любила:
    Всё остальное сам по мере сил

    Я брал себе у жизни запредельной...

    -  Какая такая запредельная жизнь? Не знаю никакой запредельной жизни! У всего есть предел, даже у меня, - мог бы на все это заявить вороний вопль за окном (а он знает, о чем говорит: перед вестником отступают пределы;  но - и сам он всегда в пределах вести), - и здесь вороний вопль был (бы) всего лишь (как и женщина в своем праве) почти прав.
    А вот он, Илия Дон Кехана? Он перед нами (как перед зеркалом. Он нелеп и замер на одной ноге. Причем - который словно бы закинул другую ногу прямиком в будущее: такое, какого нет и (скорей всего) никогда не будет, но которому быть должно, ибо - я так хочу!
    Илия Дон Кехана есть человек, который закинул ногу - даже не на небо, а за небо. Потому - он прочно стоит, потому и не покачнется.

    Кто никогда не выходил из тела,
    Тот не любил - когда бы ни была,
    Какими бы телами не владела:
    Любит пусто -

    Как кролик ест хрустящую морковку!

    Когда мне остановки сердца
    Стали как буквицы, когда мне стали люди
    Как буквицы в истрепанной тетради:
    Я эти буквицы за руку приводил -

    Друг подле друга ставил...

    Что тут добавить, кроме умного прочтения данного нам текста жизни? Ведь любимая женщина пришла за и Идальго, и за пророком Илией, причём - исполняя не только свои, но и его (единого в двух) сокровенные чаяния.
    Теперь настал тот самый момент, когда (для исполнения всех взаимных чаяний) достаточно открыть перед женщиной дверь (и от счастья не впасть в отчаяние).

    И вот они друг друга находили.
    И - выходило из их близких тел
    Светило яркое: свет выходил из дня!
    -  Я никогда не сделаю подарка, -

    Когда-то мне любимая сказала...

    -  Всё даром сам возьмешь, - она сказала,
    Когда она оставила меня.

    Разумеется, этот текст был лжив! Подобного разговора меж ними не было да и быть не могло (такие слова не говорят, но - Слово есть Дело), поэтому - текст прозвучал именно таким, каким он обязательно прозвучал бы - когда-нибудь, когда заговорят их души.
    Но когда это люди умели сказать друг другу говорить друг другу то, что неопровержимо для всех? Речь шла - о телах, но текст был душою души и правдой правды, он изменил само понимание слова «даром»: даром дается лишь то, что есть у любого из нас, причем - именно здесь и сейчас! Когда человек возвращается (как блудный сын) к своему (почти утраченному) дару, то всегда происходит чудо:

    Каждое движение вызывает ропот!
    Каждое суждение или даже шепот
    Имеют продолжение где-то в Гондурасе
    И землетрясение - где-то в Эфиопии!

    Как покажет опыт: все вослед идее...

    Или на матрасе (где зачали Пушкина),
    Или на террасе - видеть метеоры:
    Как они сгорают в непреклонной массе...
    Или у Радищева (если не отпущены) -

    Как они страдают!

    Илия Дон Кехана встал на обе ноги (и только в невидимом зеркале ничего не переменилось). Далее - моему Илии Дону Кехана оставалось сделать простую вещь: приложить движение тела к движению души (а в невидимом зеркале это было невозможно)! Хотя, казалось бы - следует всего лишь разобраться с пальцами (то ли - сжимавшими калигулу, то ли - тянущимися к ручке)!
    А ещё - оставалось сделать это незначительное (как шевеление губ) движение пальцами, чтобы все (несовместимые) миры совместились «как-то иначе».
    Не так, как «доселе» - неудачливо, а получая «новое бытие бытия»; возможно ли это - посредством телесного соития любящих? Или (и скорей всего) подобное любование «напрасными надеждами» на слияние душ в сплетениях тел - очередная правдивая ложь, тупик без выхода (и даже без захождения друг в друга).

    Я бросаю взоры! Ты бросаешь взоры!
    Взор сдвигает атомы со своей опоры
    И срывает дверь со своих петель -
    Или как капель!

    Или как метель...

    И действительно - Идальго оставалось лишь сделать незначительное движение и словно бы открыть уже открытую дверь; впрочем, и в этом не оказалось непосредственной нужды - дверь распахнулась сама по себе! У его любимой женщины был собственный ключ от любых его дверей: он сам ей его вручил... Разумеется, он и об этом забыл!
    Но ему напомнили:

    Ты поверь, что мы живем в невидимом,
    Что теперь все более невиданно.

    Вот так и проявляет себя (когда возникает беспросветная нужда в божественном вмешательстве) пресловутый принцип deus ex machina: на пороге распахнутой двери стояла маленькая черноволосая (ослепительно черноволосая) и очень красивая (ослепительно красивая) женщина, перед которой мог быть беспомощен даже тот, кто видит в невидимом.
    -  Апсара! Никаких сомнений. Зачем она здесь? - так мог бы подумать любой просветлённый; но - Идальго лишь (мысленно) воскликнул:
    -  Жанна.
    Она услышала и то, и это. Спросила:
    -  Апсара? С чего бы? Нас перед тобой не пятьсот и не две-три сотни тысяч (предполагаемое число апсар в индуистском пантеоне): я совершенно одна. Как и ты.
    Он подумал (вослед за её словам) логически: число апсар в "Ахтарваведе", "Махабхарате" и пуранах колеблется от двух-трех десятков до сотен тысяч. В "Ваю-пуране" упоминаются апсары двух видов - "мирские" (лаукика), соблазнявшие людей, и "божественные" (дайвика). К высшему, "божественному" разряду относились апсары, находящиеся в непосредственном услужении у богов и нередко по их поручению соблазнявшие асуров или аскетов, которые своими подвигами достигали чрезмерной власти над мировым порядком и становились равными богам. Соблазненные апсарами, риши теряли свою силу и становились простыми смертными. Так, согласно "Махабхарате", апсара Тилоттама соблазнила братьев Сунду и Упасунду, из-за нее убивших друг друга; апсара Гхритачи - риши Бхарадваджу, ставшего отцом Дроны; апсара Менака - мудреца Вишвамитру, родив от него дочь Шакунталу.
    -  Я никого не собираюсь от тебя рожать, - рассмеялась она. - Да и чрезмерной власти над мировым порядком ты никогда не достигнешь. Сколь бы долго не простоял на одной ноге - это не приблизит тебя к богам (а на демонов в миру есть какая-никакая управа).
    Кар-р!
    -  Скажи, - сказала она. - Разве ботинок в твоей руке похож на крокодила? Сколь бы ты не именовал его калигулой (или калигой) - никакого сходства.
    Кар-р!
    Он знал: ни одного случайного слова! Он (всё ещё на одной ноге) был очарован и озадачен: как описать неописуемую красоту? Только словами мифа:
    Вот что сообщал Будде о красоте апсар его брат Нанда в буддийской "Нанда сутре" (Сутре о Нанде): "Преподобный Учитель, в сравнении с этими розовоногими небесными девами [апсарами] девушка из рода Шакья, красивейшая на земле, подобна обезображенной обезьяне, у которой отрезали уши и нос. Она не имеет никаких преимуществ, даже частично она не может равняться с ними, здесь и сравнивать нельзя. Эти пятьсот розовоногих апсар намного красивее, намного прекраснее, намного очаровательнее".
    А вот что говорится об облике и способностях апсар в "Адипарве":
    "В тот самый миг, когда Арджуна вытаскивал крокодила из реки, тот внезапно превратился в стройную женщину, украшенную всевозможными драгоценностями. Она была как бы озарена, о царь, великолепным сиянием своего божественно пленительного тела. При виде столь великого чуда восхищенный Арджуна, сын Кунти, сказал женщине:
    -  Кто ты, о стройная женщина, и каким образом ты превратилась в обитающего в воде крокодила?
    Женщина сказала:
    - О великорукий воин, я апсара, некогда бродившая в лесах, где обитают боги. Зовут меня Варга, я возлюбленная бога богатства Куберы. У меня есть четыре подруги-апсары, все необыкновенно красивые, которые по желанию могут переноситься с места на место. Однажды я отправилась с ними в обиталище космического правителя…
    Я была с четырьмя своими подругами Саурабхейи, Самичи, Будбудой и Латой … мы были опьянены своей красотой, молодостью и любовной страстью…". Кар-р!
    Нет, вовсе не так (банальным вороньим воплем) прозвучало это мене, текел, фарес:
    -  Привет! - сказала она (причём - безо всякой многомудрости).
    -  Привет, - едва-едва высказал он (причем - словно бы говоря на том языке, который сам стоит на одной ноге). - Здравствуй, Жанна.
    -  Стань нормально.
    -  Конечно, - сказал он и опустил ступню в носке на пол.
    -  Если ты видишь юношу, парящего над землёй, - сказала она.
    Он бросил на пол калигулу... Кар-р!
    Вот он стоит перед нами (и перед Жанной) - как перед зеркалом. И в этом зеркале ничего не переменилось в изображении Илии Дона Кеханы. Незачем было его отражению в нас менять (опять же - в нас) свою позу.
    В нас (своих читателях) он просто стоял и смотрел на неё. И даже сам не заметил, как перестал душой опираться о дверь. Ведь одна его нога - была закинута на небо, потому - он вполне твердо стоял на обоих ногах - в обоих мирах.
    Но она его видела совсем другим: удивленным, обрадованным и восхищенным. Она видела его - и она собиралась его (у него же самого) похитить. Да и почему бы ей так не собраться? Она видела нелепого человека в нелепой жизненной позе: с рыцарской калигулой (в одной руке) и с продажными сестерциями (в другой мысли).
    А он опять и опять удивлялся наличию в мире такой красоты! Даже в его мире (и даже на пороге его Божьего Царства) такая красота ослепляла.
    Ведь пока ты внутри себя - считай себя и Бармой, и Постником, которым любой Иоанн Васильевич просто-напросто обязан выколоть очи; причём - лишь затем, чтобы ни в Суздальских землях и в землях Рязанских, и прочих землях не поставили лучшего храма, чем храм Покрова! Чтобы никто бы не смел  глядеть ни на что, помимо такой красоты.
    Вчера он расстался с её красотой, причем - так, что оба они ощущали себя униженными! Сегодня он взглянул на нее и опять восхитился.

    А если смерти нет, то что есть красота,
    Которую не видят люди?
    А если так, то что есть высота,
    Которая тебя разбудит

    И (как душа) едва коснется тела?

    А если смерти нет, то что твои слова,
    Которые не станут делом,
    Доколе не поднимет голова
    Всю твердь небесную на крыльях лебедей?

    А если смерти нет среди людей,
    И некому вернуться из нее
    И оглядеться, чтобы улыбнуться
    И осознать владение свое

    Пусть как грехопадение, но все же...

    Но вот же он, Илья Дон Кехана, человек Воды! Вот он стоит пред этой немыслимо красивой женщиной на одной ноге (пусть это «всего лишь» одноногость его языка - в невидимом зазеркалье). Другой его половины на этой земле уже нет. Поэтому - он мог бы подумать (а потому - подумал), что сказал бы на его месте заключенный в долговую тюрьму дон Мигель? Или что сказал бы человек, который навсегда остается должен женщине - ибо расстается с ней...
    Он бы взглянул на женщину, с которой уже расстался, и обязательно сказал бы себе:
    -  Я непременно должен иметь другую даму сердца: только она может достойно наградить рыцаря за его доблесть! Но где её (другую) найти? Любовь всегда одна.
    И вот здесь его взор обратился бы... Кар-р! Его взор обратился бы на Дульсинею Тобосскую. На кого же еще, кроме живущей по соседству крестьянки? Ведь незачем ехать на край света, чтобы убедиться, что и там небо синее. Ведь для того, чтобы увезти с собой чье-то имя, необходимо (но никак не достаточно) просто расстаться с его прекрасной обладательницей.
    Что иное могло бы прийти в его ум, помраченный от такой очевидности?
    Только оче-видность. То есть - только то, что у человека вообще ничего в жизни нет, кроме Прекрасного Вчера.
    Поэтому - он увидел сегодняшнюю (более того - пришедшую к нему) женщину - вчерашними глазами. Более того, он увидел сегодняшнюю женщину - не своими глазами; и он понял простую вещь: нет у человека никого ближе тех, с кем предстоит расстаться.
    Теперь эта женщина никуда и никогда его не отпустит... Кар-р! Она везде будет с ним, везде будет напоминать: пророк! Ты всего лишь слабый и грешный человек; но - если из Царства Божьего - возможно уйти (к женщине), то из Первопрестольной - выдачи нет (ты Царь! Живи один). Отныне и на веки веков женщина опоздала.

    Я водомерка, что бежит по глади дня:
    Его воды, огня, земли и кожи -
    И видит берега вдали,
    Которых не коснется никогда...

    А если смерти нет, то что есть красота?

    Он смотрел не на Жанну (из деревушки Домреми), а Дульсинею Тобосскую. Поэтому - он молчал. Поэтому - пауза затянулась, причём - словно бы на его шее. Дыхания перестало хватать. Он был разорван между двух состояний, на земле и на небе.
    Перестав дышать (воздухом) - здесь, он продолжил дышать (душой) - там; поэтому - терпения ему было не занимать. Но она была ещё более терпелива и заговорила первой:
    -  Ты куда-то собрался? Впрочем, не важно! Главное - подальше от меня, - она не спрашивала, а утверждала, сразу давая понять, что раз уж она приехала за ним сама и без приглашения (и уж тем более - без предварительного звонка), то любой ее мужчина просто обязан быть ей рад и немедленно пригласить войти.
    Чего он до сих пор не сделал! Тогда - он опустил одну ногу (непонятно, какую) и встал на обе ноги (непонятно, где), и уронил калигулу на землю, причем - почти ей под ноги.
    Казалось бы - он всё это проделал чуть раньше. А вышло у него - чуть позже. Посколдьку сначала он проделал это в реале; но - ирреальная реальность зазеркалья оказалась прочней! И лишь теперь эти «антимиры» почти совместились; тогда - женщина усмехнулась и почти спросила его (она хотела определённости времён):
    -  Стоит ли так обходиться с императором? Или, по крайней мере, с его распутным (не зашнурованным) тёзкой.
    Вот что она имела в виду: на самом деле третьего императора Рима звали Гай Цезарь Германик. Прозвище «Калигула» он получил, когда Германик, его отец, взял с собой сына в военный лагерь в Германию на берега Рейна, где малыш часто появлялся в форме легионера таких маленьких размеров, что вояки, глядя на двухлетнего малыша, которого они любили, дали ему шутливое прозвище Калигула (Сапожок) от caliga - солдатский сапог. Кстати, Калигула в дальнейшем терпеть не мог, когда его так называли.
    А ещё она имела в виду исцеление (его собирание в дорогу, его целостность); сам он понимал, насколько не готов. А когда они с ней расставались - он ей едва не признался, насколько свое-временен её «тезка»!
    Поэтому - пока что сказал о другом, но тоже чистой Воды правду:
    -  Пожалуй, мне вообще предстоит обходиться (без целостности) и ходить босиком.
    Разумеется, что ни внешне, ни внутренне такого разговора попросту не было (но - он мог быть), и  поэтому Илия Дон Кехана (впрочем, стоя уже реально - на обеих ногах и убрав руку от дверной ручки) сказал ей нечто совершенно другое:
    -  Как ты думаешь, ты очень красива?
    Она была красива. Маленькая и опасная в своем женском праве быть любимой. Узкобедрая и ослепительно черноволосая, она смотрела на него огромными синими глазами и видела своего родного человека, который вознамерился поступить неправильно: оставить ее одну... Ведь тогда ей тоже пришлось бы оставить его одного.
    Ведь хранить (и хоронить) далекого любимого в своем сердце она не собиралась.
    Но он спросил себя ещё раз:
    -  Как я думаю (как я могу думать), её зовут на самом деле?
    Спросил - себя. Ведь смотрел - на Дульсинею, и (хотя этот вопрос не имел места быть в его Царстве Божьем), ему казалось, что ему еще только предстоит определиться со своим дальнейшим поведением. Он ещё не осознал того, что его сердце уже без него (но - за него) определилось... Его сердце нашло свою даму сердца, поэтому - вышло из груди Идальго и стало перед ней, Дульсинеей Тобосской.
    Это очень важное разделение: сердце стало биться (отдельно от всех) между любимой женщиной и её мужчиной.
    На самом деле его любимую звали Жанна (и он до сих пор не предложил ей войти); но - и эта его заминка уже словно бы стала «невсамделишной» - и делом не обернулась! Просто потому, что его любимая не полагала своё имя тем или иным вещим призраком (в мире вещей) - она его знала единственной осью вселенной.
    Поэтому - на никогда не думала о своем имени. Поэтому - она более не стала ждать его бесполезного приглашения и просто-напросто вошла сама.
    Как это у нее получилось? Этого никак не могло получиться. Идальго (как мужлан) продолжал и продолжал загораживать ей проход. Да и калигула свалилась ей прямиком под ноги. Но она вошла. А на вопрос о красоте она не ответила.
    Точно так и я не отвечу, как же она вошла; но - его сердце вошло вместе с ней (и - мимо его)!
    Точно так нет на него ответа в Евангелиях - когда равви шел меж озлобленных или заблудших людей: помните, стражники и фарисеи хотели наложить на него руки, но - он прошел меж них, а все они не смогли ему воспретить?
    Вот и в наших местах и наших с вами временах попросту не существует такого глупого вопроса - «как?».

    И ожидается грехопадение града:
    Неспешный шаг меж капель и распада -
    Не ожидается, но происходит
    Простое изменение природы!

    Кто только изменение природы,
    Легко пройдет меж лезвий дождевых
    И станет бесполезен умиранию...
    И станет бесполезен возрождению...

    Грань преступивши, божии создания!

    Эта женщина вошла. Все изменилось. Изменилась природа окружавших ее вещей. Сама прихожая, где Идальго все ещё (разве что - уже обоими ногами на земле) смотрит на входную дверь - и видит, что дверь распахнута! Но за ней - никого уже нет. Даже тебя самого - нет; но - ты здесь.

    Ты скажешь, что бесплотной тенью - они, мои влюблённые в любовь?

    Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип)
    И занимаешься своим кровосмешением -
    Не помни миг, когда ты был велик (как будто)
    И видел тех любовников, что были, есть и будут.

    Сама «прихожая» изменилась. Она стала «вхожей» в другой мир. Ведь женщина  была красива не обычной, а какой-то другой красотой.
    Красотой, сразу меняющей всё на свете. Вся её жизнь вошла сейчас вместе с ней и стала здесь жить. Все её обычные женские маневры: все эти скучные сближения, уклонения и даже само сбережение её красоты (как весьма конкурентного товара на сорочинской ярмарке) - всё это были вещи подчиненные, состоящие у ее красоты в услужении.
    Собственно - она за этим и явилась: подчинять! Собственно - всё это (ведь в подчинении есть много всего) у нее почти получилось; но - это было очень существенное «но»: она была ошеломляюще молода!
    До Старика ей было далеко. Как до неба. Впрочем, как и Илии Дону Кехане.
Потому - сейчас она прошла не мимо человека Идальго, а меж трёх частей его имени; причём - проделала она это настолько легко, что мы с Идальго просто-напросто потеряли её из глаз; более того - она оказалась у Илии за спиной много прежде, чем тому удалось-таки следом за ней обернуться.
    Прежде чем ещё раз (уже - третий) не задать ей свой очень важный вопрос:
    -  Как тебя зовут на самом деле?
    Ибо - речь и об имени, и о красоте суть одно.
    На самом деле его любимую звали Жанна, но - она действительно могла бы происходить из Франции пятнадцатого века, являясь уроженкой деревушки Домреми; разве что та Жанна (которая д'Арк), была блондинкой - что явствует из средневековых гравюр, более того - даже сейчас она действительно могла бы показаться облаченённой в средневековое белое с золотым шитьем платье (а вовсе не в тех чёрных доспехах, в которых её пленили бургундцы.
    Да и незачем представлять: вот же она... Кар-р!
    В руке она держит (вы не только представьте, но - увидьте!) обоюдоострый клинок с золотыми лилиями по всему лезвию; впрочем, взгляд её скромно опущен долу (впрочем - она и сейчас способна, будучи неграмотной, диктовать своему сподвижнику Жилю де Рецу письма английскому королю, причем - от имени «Старика»).
    Итак, она прошла меж имен Илии - и ни одно из них не потревожила! Душа Идальго находилась в смертельной опасности.
    Причём - как пророк, Илия прекрасно понимал, что ему не обойтись без жертвы со своей стороны.
    Причём - эта прекрасная возлюбленная (словно бы явившаяся прямиком из жизнеописания трубадуров) была и сама по себе экзистенциальна и амбициозна в невидимом! Причём - если та Жанна явилась спасти Францию ценой своего счастья, эта собиралась помешать Илии спасти Россию во имя своего душевного комфорта (и была в своем праве).
    При чём тут облики государств, если на кону вечные человеческие ценности?
    Кар-р!
    Более того - происходила не борьба хорошего с лучшим (недолгая блажь социализма), но - словно бы менялось шило на мыло: не все ли равно, какое скоморошье рыло ты будешь носить? Человека «многих миров», наследника и продолжателя взлётов и падений, гордеца и созидателя (тоже искусственный продукт, но - всё ещё претендующий на личную обособленность), или ничтожного атома потребления и воспроизводства (неистребимого, неисчислимого и бессмертного - во взаимозаменяемости).
    Женщина была готова поддержат и то, и другое в его выборе... Кар-р!
    При условии того, что она получает всё (или хоть что-то); иначе - гори всё синим пламенем, поскольку - и в том, и в другом случае души человеческие оставались живы и (в своей человечности) правы.
    То есть в любом случае умрём: в твоей версии - с иллюзией смысла, в моей - со штампованным пониманием бытия; но! Пойми: я женщина, я должна получить своё счастье, так она могла бы сказать.
    -  Счастье?
    -  Или то, что за него приму; а не получу «своего» - ничего не будет и у тебя. Так или иначе - я и есть смысл всего: то ли Вечная Женственность с Софией Премудростью, то просто предмет вожделений (вечера коротать, да и вообще - для-ради массажа простаты).
    -  Счастье? - мог бы повторить он.
    Так стоило ли огород городить? Стоило ли строить железный занавес? Между тем, что могло быть (произнесено), и тем, чему никогда не бывать (в реальности).Разумеется даже разумом, что не стоило... Кар-р!
    -  Ты куда-то собрался? - если та Жанна (из Домреми) знала о своей миссии, то эта Жанна (из Санкт-Ленинграда) знала о своей правоте и (когда Идальго запоздало к ней обернулся) всего лишь повторила сама за собой:
    -  Главное, ты засобирался подальше от меня.
    -  Проходи, - бормотнул он (причём - давясь то ли от счастья, то ли от отчаяния); приглашение прозвучало-таки, но -  несколько несколько запоздало: она уже была и оставалась здесь, и с этим следовало как-то поступать.
    Но ведь и Россия была - здесь, и с ней следовало как-то поступать.
    Он, только что облачившийся (в рыцарские доспехи). Он молча (глядя лишь на нее) снял свою верхнюю одежду! Причем - вместо того, чтобы помочь ей раздеться (так он опять нарушал всю очередность), потом он молча (причём - умножая неправильность любого деяния или не деяния) опустился перед женщиной на колени и принялся снимать со своей  ноги одинокую калигулу.
    Женщина (замерев, как струна) - так и осталась. Она - никуда не делась. Она - с неприкрытой иронией (немного не доходя до сарказма) его разглядывала. Причём - не только потому, что глубинно (по женски) положила себя мерой всех вещей и (отсюда) возможностью их последующего одушевления, но - ещё и потому, что любые вещи (уже одушевленные ею или ещё нет), покидая ее мироздание (даже если - превышая ее мироздание), просто-напросто переставали для нее существовать.
    Причём - переставали существовать сразу во всех ее мирах, бывших и будущих.
    Иначе - её бытие могло бы лишиться смысла, а этого - быть никак не могло: женщина положила себя миру как меру, причем была (и есть) совершенно права: согласитесь, что роль  бегущего от своей единственной женщины человека всегда неприглядна... Кар-р!
    Так, может, и не приглядываться к роли? Так, может, и за Россией никакого пригляда не потребуется?
    Так, может, все как-нибудь да образуется: и образы будут другими, и образа!
Главное: жизнь - продолжится, ведь души (каждая - на своем месте) останутся.
Или - не останутся? Нет ответа.
    Кар-р!

    Не сразу разум постигает вечность!
    Сначала вечность замечает разум:
    С огромнейшим трудом, как муравья,
    Что занят своим маленьким трудом -

    Всю вечность оставляя на потом!
    И лишь порою поглядит на млечность...

    -  Кар-р!- бессильно крикнул из своего далека вороний вопль, который (если бы ему дозволили сказать по человечески), сейчас тоже заговорил бы виршами; но - кто же ему даст?
    Да и что он сможет срифмовать, кроме скудных куплетов «на тему», то есть - очередного скоморошества? Что он может - кроме как указать, что такого (во всех отношениях благого) будущего Илия Дон Кехана (пророк и тезка пророка) сам для себя даже не предвидел; быть может, стоило предвидеть?
    Или - лучше и не начинать?
    А ведь что (в конце-концов) этому (или - какому ещё) такому огромному миру до этой (или - уже какой-нибудь другой) такой маленькой России, когда есть такое огромное человеческое счастье?
    И в этот миг Идальго (стоя на коленях перед любимой) освободился от последней калигулы.
    И в этот миг он выпрямился и вслух прочитал из своего всё ещё (или - тогда ещё) не написанного:

    Оставь молитву ради женщины,
    Но не оставь свою работу.
    Оставь и битву ради женщины,
    И лезвие возле аорты,

    Но не оставь свою работу.

    Женщина услышала и вздрогнула лицом - словно кошка, коснувшись Воды. Сначала - не поверила своим ушам, потом - не поверила своей душе. Да и кто бы на ее месте поверил этому объявленному суициду? Кто поверит человеку, который грозит всех обидеть своей погибелью, причем - именно тогда, когда ему стало известно, что погибели нет?
    Никто и не поверил! Даже Идальго, который не мог прервать себя и продолжил:

    Она поболее молитвы!
    Она и лезвие, и битву
    Себе использует как средство.
    И женщина, что по соседству

    Со всей безбрежностью работы
    (со всей безбожностью работы)
    Вдруг покачнется как церквушка -
    И ты подставь ей свою душу!

    И вместе с женщиной оставь...
    И на прощание прославь,
    Что женщина есть остров твой
    И лезвие возле аорты.

    Оставь молитву ради женщины!
    Потом оставь ее покой.

    -  Очень плохие стихи, - сказала женщина. - Надеюсь, не твои? Тебе за них не заплатят.
    Потом она повторила:
    -  Ты опять куда-то собрался? Не надоело? Впрочем, не важно, главное - подальше от меня.
    Он не мог её не услышать, но - и услышать никак не мог бы: Великой китайской стеной его сердце стояло между ними! Так получилось почти случайно и почти неизбежно, но - мы должны относиться с почтением к подобным явлениям истины.
    Ведь только истина  легко идет меж людей и их имен!
    Потому что - женщина прошла меж Илией Доном Кехана (единым в трех именах) и теперь уже стояла перед дверью в гостиную. Не знаю, что было описано в Евангелиях (там одно-два слова - и непостижимое чудо) - знаю, что описал сам: женщина прошла меж имен! Причем - так, что его отступившее сердце оказалось прямо перед ней и между них.
    Причём - продолжая горячо биться и оглушать. Так что слов о плохих стихах он не услышал и не принужден был с ними соглашаться, потому - сразу ответил о главном:
    -  В Москву.
    -  То есть из огня да в полынью! - просто сказала она.
    Кар-р!
    -  Да, - еще более просто сказал он.
    Она не услышала. Или услышала - не так, как было произнесено (версифицировано в миропорядок), а так, как должно было быть - по своему, ведь; наступал её миг (она со-творяла своё будущее - и ничто не должно было ей сейчас помешать.
    Впрочем, ей грешно было жаловаться! Она не только была в своем праве, она была любима, поэтому - на её стороне оказался даже его собственный внешний мир! Тот самый мир, в который он совсем было собрался выйти.
    В котором «внешнем» мире (и даже ещё более близко - за окном) стоит самое прекрасное время года - осень! Причем даже год подобран - удивительным (распад империи - как оброненная калигула), и даже месяц подобран - удивительный: за окном стоит самая прекрасная осень девяносто третьего года, а именно - то самое кровавое (и самое лживое) начало октября.
    Кар-р!
    Вся эта видимая (и невидимая) идиллия средневековья - как то: мирная среднеобразовательная школа, мирный пригород Санкт-Ленинграда (а на деле - Царства Божьего), а так же все эти культурные телодвижения мысли, бродящие в черепе: все это казалось бодлеровским листанием (не правда ли, далеко от ристаний?) эстампов в некоей борхесовской библиотеке.
    Все эти «само-формирования» гомункулами культуры пост-модерна (homo sum) своей продажной скоморошьей личины - все это могло бы оказаться растолковано в каком-нибудь схоластическом трактате, дабы стать всем понятным, если бы женщина не указала на себя как на некую колбу (одну из множества сосудов) в алхимической лаборатории!
    Причём - процесс сотворения уже пошёл: в Москве уже была пролита кровь, и женщина лишь указала на ее пролитие.
    Причём - женщина (лишенная невинности Лотарингская Дева) указывала, что Первопрестольная сродни Первонепристойной, сиречь Вавилонской блуднице; причем - к этой указующей на очевидность женщине Илия был расположен. Но не поэтому мы  еще и еще раз обратимся к материальному расположению вещей (и вещему расположению вещей) в прихожей.
    Она были расположены по отношению друг к другу - аки «ингредиенты»  в колбе алхимической: казались (всё ещё) предметами материального быта, однако - осознанно (даже вещи требовали себе прав) принадлежали культуре постмодерна и зависели от приклеенного ярлыка.
    -  Мы так и будем стоять? Или поможешь мне снять плащ и предложишь пройти дальше? - она давала понять, что может и сама зайти намного дальше возможного.
    Он даже не кивнул. Он знал, что она - может: грань преступивши, божии создания!

    Ты скажешь, что бесплотной тенью
    Они, мои влюбленные в любовь?
    Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип)
    И занимаешься своим кровосмешением,

    Не помни миг, когда ты не был слеп как будто
    И видел тех любовников, что были, есть и будут.

    Но (если уж зашла речь о распаде) никак нельзя было бы не вспомнить о вороньем вопле, который немедленно вмешался в происходящее алхимическое бурление, воо-(словно бы воочию)-душевленно проорав:
    -  Кар-р!
    Вороний вопль намекал на жизнь, но - жизнь уже прошлую (что ничуть её не умаляло): в те блаженный времена, когда Идальго лишь познакомился со своей Орлеанской (она же Лотарингская) Девой, он существовал разорванной и лоскутно - между двух городов, Москвой и Санкт-Ленинградом! Причем - в Первопрестольной он даже работал грузчиком в книжном магазинчике издательства Ad Marginem.
    Что неизбежно привело директора и главного редактора помянутого издательства (и магазина, конечно же) к светлой мысли организовать подобное заведение и в Санкт-Ленинграде.
    Ведь сам Илия проживал тогда в самом центре бывшей столицы (Российской, а не СССР) империи, на улице Итальянской, неподалеку от блистательной площади Искусств; но - всю эту эпопею излагать совершенно незачем, разве что - именно так (то есть - в самые первые времена романтического накопления капитала), тщетно пытаясь добывать сестерции торговлей элитарной литературой (как то: по философии, истории и искусству); ну да, опять алхимически!
    Именно там Идальго приобрел себе своего будущего импресарио. Не мудрено, что именно главный редактор (он же директор помянутого издательства) им и стал; но - лишь после своего разорения, имевшего случиться, когда кончилось время романтики и алхимии, и осталась одна патологоанатомия: бесконечные поиски добавленной к телу души... Кар-р!
    На самом деле финансово у «главного редактора» (своей судьбы) всё осталось более-менее благополучно - разве что патологоанатомия быстро выявила: никакого-такого добавления живого к мёртвому не получилось: издательство так или иначе торговало премудростями постмодерна (рассчитанными на андеграундную образованщину); согласитесь, не найти более удачного претендента на роль импресарио при «демиурге».
    Так что вся эта эпопея становления теперь выглядела очень символично,
    Но это - то ли в «прошлом будущем» (то ли - в «будущем прошлом»), а сейчас Илия Дон Кехана вынужденно промолчал и ответил женщине лишь несколькими неловкими словами:
    -  Конечно, я предложу тебе пойти со мной; предложу пойти мимо и дальше реальности - ведь ты уже здесь.
    -  Кар-р!- настойчиво повторил сам себе вороний вопль.
    Он откровенно указывал, что без всего выше-указанного Илия Дон Кехана тоже не стал бы собой! Что без торговли великой литературой Идальго не сошёлся бы невиданно близко (считай, виртуально) с бессмертными авторами самых необходимых пособий по формированию своего мира. Что без такого общения невозможно постичь даже детского чтения по слогам, затем - отказаться от него и приступить к каллиграфическому письму.
    То есть - пойти мимо и дальше прочтения мира.
    Поэтому Идальго сказал очевидное:
    -  Ты уже здесь.
    -  Я всегда буду здесь, - заявила она. - Я всегда буду там, где ты меня ищешь.
    Меж тем именно вчера (и - не только вчера, но и несколько раз - до «вчера») они окончательно расстались и даже смогли на короткий миг позабыть, что в мире прижизненных реинкарнаций нет ничего окончательного. А пока - между ними стояло его сердце, и он сделал приглашающее движение; впрочем, она уже обернулась к нему спиной и стала сбрасывать с плечиков плащ.
    Сбросила. Плащ стал падать. И вот здесь стало ясно, зачем сердце вышло.
    Идальго не тронулся с места; но - место само тронулось! И умом, и с места. Ибо - плащ упал на его сердце. И остался в воздухе. А сердце перестало быть обнажено и облеклось в свою Вечною Женственность, причем - совсем не важно, что Женственностью был всего лишь плащ любимой женщины.
    Которая даже не оглянулась. Уверенная, что её вещь не останется без присмотра. Более того (не подумав разуться) она сразу пошла в сторону гостиной.
    Она не смотрела на него и не видела, что её плащ (отдельно от него) остался парить в воздухе: она не увидела, как её тонкий черный плащ облек его сердце - стал его внешностью и принялся повторять самые разнообразные сердечные биения и ритмы; и о чудо! Вот уже его отдельное сердце в её плаще (этакий рыцарь плаща и кинжала) наполнило собой пустоту мира.
    Само стало выглядеть совершенно как влюбленный Идальго.
    Более того: стало выглядеть наивозможно влюбленным Идальго. Тем самым «вторым» Идальго, который просто не мог сбежать от любимой; но - теперь она уже могла не смотреть на «первичного» Илию... Кар-р!
    Она словно бы обрела идеального возлюбленного. Ей не следовало знать, что это эрзац. Ей следовало знать, что она получила «своё». Зато сам Илия Дон Кехана смотрел и видел, как сердце в плаще чуть посторонилось и дало ей пройти! Ведь на самом деле Илия Дон Кехана стоял в стороне и (поэтому) уже почти не удивлялся своему дивному новому миру.
    Впрочем, и в своем «новом мире» он всё ещё пребывал лишь на одной ноге (ноге сердца). А женщина (говоря свое «встань на ноги») имела в виду совсем другую его ногу - небесную.
    Ту, которая на земле не держит.
    -  Кто это у нас по небу гуляет? - сказала женщина.
    Не оборачиваясь, она стала читать стихи. Будущие стихи, им ещё не написанные.
Но именно к его сердцу обращалась она, читая его будущие строки; впрочем, даже не обернувшись:

    Задержавшись с тобой на земле,
    Знаю я, что мы все еще люди!
    Знаешь ты: никогда нам, обнявшись,
    Не уплыть на груди корабля

    В те моря, где нас больше не будет!

    Она читала стихи, которые ему ещё только предстоит написать. Читая, она вошла в гостиную. Его сердце (его нога на земле) последовало за ней. Она всё ещё не оборачивалась и не видела, как от нее отдаляется его «нога неба»... Кар-р!
    Она. Не увидела. Как медленно и мучительно происходит за ее спиной его разделение.

    Почему на груди корабля?
    Потому что горим впереди!
    Что же это за мир, где мы люди?
    Знаю, люди и есть те моря...

    А потом начинается шторм!

    Он напомнит еврейский погром,
    Когда бесится море людья...

    Тогда Илия Дон Кехана (оставшийся в прихожей - без своего земного сердца) присел неподалеку от брошенной калигулы на одно колено (внешне это выглядело не столь уж красиво, да все равно) и принялся разувать вторую ступню: согласитесь, было бы нелепо следовать за женщиной полуобутым. Даже если бы он сам (а не его сердце) собирался за ней последовать.
    Сам он собирался от неё бежать. А вот его сердце (находясь в гостиной) сказало женщине:
    -  Я хочу уехать. Мне должно уехать.
    Причём - сердце понимало, что никуда от женщины не денется.
    А вот «бессердечный» Илия Дон Кехана (из своей прихожей) прекрасно слышал происходящее. Поэтому - ему была прекрасно видна её снисходительная улыбка (причём - к его сердцу в её плаще она всё ещё не оборачивалась); улыбка - с которой она, отвечая сердцу в плаще, произнесла:
    -  В Москву, где люди стреляют друг в друга? Обязательно уедешь, как может быть злая Москва без тебя? Но только завтра, сегодня я не могу без тебя.
    После чего продолжила читать его будущий текст:

    Я, с тобой на земле задержавшись,
    Тебе буду как светлый прибой!
    Ты, со мной на земле задержавшись,
    Будешь мне голубой горизонт.

    Женщина не ведала, что творила. Женщина читала и сама заслушалась своим чтением, и даже поверила в такое свое будущее: что именно так для нее повернулась ее плоскость птолемеева глобуса! Но с Идальго всё обстояло иначе: сейчас одна его жизнь (сердце в плаще) слушала текст, в то время как его настоящая жизнь разулась (стала нагой и легкой) и продолжила за женщину.
    Произнесла (вместо неё) совершенно иные строки:

    Когда бьется о волны ладья,
    Лишь кажется море просторным.
    Но причина подобного шторма
    В величинах огромных и малых:

    Человек всегда больше толпы.

    Он лишь кажется мерой вещей,
    Но он мера вещей небывалых!

    Когда бесится море людья.
    Когда бьется о волны ладья.
    Ибо тесно огромному в малом.
    Мы спокойны в своем небывалом.

    Его сердце (в её плаще) стояло у нее за спиной. Она не смотрела на его сердце, ведь она не расслышала Илию и всё ещё ждала его слов; но - всё это время Идальго (босой и легкий) прощался с ней, причем - особенным образом: оставаясь с ней своим сердцем! Потому что никаких расставаний нет вовсе.
    И минуло еще сто лет, и ничего не минуло, а времени - словно бы не было!
    Что есть время, если для Старика все наше вчера и завтра - даже не сейчас, а просто есть! И что есть мера времени, как не срок осознания только твоей мгновенной реинкарнации в твое «здесь и сейчас»? То есть - ты (настоящий ты) свободен от времени, которому отданы лишь маски гомункула. То есть - настоящий ты не протискиваешься в каждое конкретное мгновение, но - идешь меж всех мгновений.
    Время Илии Дона Кехано стало свободным от него самого! Оно более не имело к нему отношения, тогда как он мог к нему отнестись: его время оставалось птолемеево плоским, но одно-(двух или трех)-временно его время вращалось вокруг своей оси. Причем - вместе с его временем вокруг своей оси вращалось все, что было его душой одушевлено.
    Пророка Илию Дона Кехана не очень интересовала версификация «всего» мира - его в большей степени занимала версификация «его» мира (то есть России), посему - он немедленно к ней приступил: именно в этом «здесь и сейчас» именно это сердце в плаще готовилось встать перед женщиной на одно колено... И ведь как красиво могло получиться!
    Кар-р!

    Еще темно, еще покой-зерно
    В прохладных закромах -
    Не переиграно на белое вино!
    И душу я не рву... Душа мне как рубаха,

    Как тело есть рубаха для души!

    А что же далее? Во что оденем тело?
    Что будем рвать на звезды и гроши?
    Ведь я не человек, нагое дело -
    Нагая функция, и без меня пусты

    Все одеяния жестокой простоты!

    Я центр круга, вкруг меня душа
    Танцует хороводами, вещами:
    Высотами, глубинами, святыми
    Пророками и Богом, и Россией...

    Но знаю, что во мраке бытия
    Есть ты, и вкруг тебя танцую я.

    Кар-р! Но здесь потребуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:

    здесь и сейчас наша с вами история обретает новый смысл и словно бы становится рангом выше - нравственней и даже экзистенциальней: теперь в ней никакой внешней подлости (хотя - как это возможно, бросить любимую женщину?), напротив - любимая обретает своего любимого в самом наивозможном его для себя воплощении... кар-р!
    и всё это в то время, как другая его ипостась (уже без заслуженных угрызений) отправляется исполнять предназначенное.

    Итак - всё разрешилось (и разрушилось, и построилось) ко взаимному согласию.
Теперь «сердечному» Идальго (одному Илии Дону Кехана) предстояло остаться в любовниках у любимой женщины, а самому «бессердечному» Идальго (другому Илии Дону Кехана) остается лишь навсегда покинуть свою квартиру в пригороде Санкт-Ленинграда.
    Что тоже оказывается не совсем простым делом.
    Ведь как так вышло, что - проживая (когда-то) в самом центре такого города, вот именно теперь он оказался в его пригороде? А вот как: в один прекрасный день его увлечение собственным образованием дошло до того, что он с неподражаемой легкостью (а на деле - по житейски глупо) расстался с элитарной жилплощадью в центре Старого Петербурга.
    Той самой (как уже поминалось): самоиронично располагавшейся именно что на площади Искусств; преодолев искус гордыни на вырученные сестерции он накупил достаточно книг и свободного времени (то есть - стал свободен от времени); ну а на остаток от серебра сумел сторговать уже помянутую крошечную квартирку в так же уже помянутой Бернгардовке: так он и оказался в пригороде Царства Божьего!
    Не мог не оказаться, ведь само чудо бытия (иначе - самого на-личия в мире) моего Идальго заключалось в том, что он не был велик, но - был к величию принуждаем; чем же? А постоянным (оного величия) лице-зрением! Где его взять, спросите? В себе самом взять и (как за руку ребёнка) повести в мир.
    Казалось бы - только стороннего посыла ему и недоставало, чтобы отстраненность стала остраненостью: ведь тот, кто уже безусловно знает о присутствии в его жизни Царства Божьего, уже и блажен, и нищ «собственным» духом, которого (духа) непрерывно взыскует.

    Сойти с ума и выйти из души:
    Оставить свою внутреннюю жизнь!
    И поменять её на вещество
    И внешность - стать другое существо...

    И осознать свою бездушность!

    И вот я пуст: вокруг меня лишь сущность...
    Вот я безумен и сошел с ума
    В долину, где растут деревья смысла -
    По ней рекой течет мое сознание!

    В надежде, что я мимо проплыву,

    На берегу стоят пустые мысли
    И ждут, чтобы начать формирование...
    Сойти с ума и выйти из души,
    И принести во внешний мир предание

    О том, что он внутри моих миров!

    Всё для того, чтоб ты в нем огляделась
    И у моих костров согрелась.

    Затем, верно, и понадобилось Старику явление посторонней (и в то же время - любимой) его пророку женщины в его Божьем Царстве: чтобы разделить Илию! Теперь нам остается только поверить, что весь товарообмен (маска на маску) между человеком и миром так и происходит - во благо наивозможного мира.
    Нам остается только поверить, что Илия оставил свое сердце женщине во благо женщины, а не для-ради собственного душевного комфорта; но - не место и не время ему сейчас лгать себе! Ведь он действительно нищ духом и наг ступнями: ведь он разулся перед дорогой.
    Теперь он может уезжать, ничуть женщину не оставив, но и с собой не взяв. Это было удивительно... Кар-р!
    Дальнейшая история мира будет ещё удивительней и поучительней: мы будем заучивать ее снова и снова, каждый раз переиначивая. Ведь любая история моего мира заключена в том, что душу продать невозможно; но - в то же самое время она (именно что - невозможно) продается!
    Ведь если бы было - возможно, то никакого мира (причем - не только в душе) не было бы вовсе!Причём - не было бы очень давно и с самого начала. Поскольку души «закончились» бы почти сразу после грехопадения Адама и Евы.
    Вот и мы вернемся (не к началу, но к разговору об именах); впрочем, зачем возвращаться? Времени нет, и мы никуда от разговора не уходили, и время прыгнуло чуть назад, и Идальго ещё и ещё раз вопросил её о её красоте (возопил - и оставшись, и расставаясь):
    - Как ты думаешь, тебя зовут на самом деле? - он спрашивал о слове, которым собирался её красоту именовать.
    Ключевым здесь было слово «думаешь»... Кар-р!
    Вот и Идальго думал - выйти в мир, вот и женщина думала - заступить ему дорогу, но сама отворила ему дверь. Вот мужчина сам вручил ей ключ от любых его дверей, и если бы не дальнейшая нелепица с обуваниями и разуваниями, всё проис-ходящее выглядело бы весьма стройным. Но женщина не обратила внимания на эту нелепицу!
    Вместо этого (заменяя одно место другим) она сразу же охарактеризовала его затею и мироформированием:
    -  Хочешь броситься из огня да в полынью?
    На что он ей ответил:
    -  Я буду звать тебя Домреми.
    Она не удивилась. Она опять не обратила внимания. Вместо этого она сказала:
    -  Позволишь войти?
    После чего (словно бы припомнив, каким - в прошлый раз - уже было ее восшествие) она чудом прошла меж имен Илии Дона Кехана, в то время как Идальго не замечал, что продолжает стоять одной ногой на земле, а другой - на небе...
Поэтому он стал говорить слова и задавать вопросы:
    - Как ты здесь оказалась? Ко мне в пригород сейчас никак не добраться.
    Она не ответила. Стоя на одной ноге, он продолжал лепетать:
    -  Перерыв в расписании электропоездов.
    -  Ты нелеп и прекрасен, - сказала она.
    -  Жанна из деревушки Домреми. Спасительница своего государства и своего народа.
    Она как не слышала. Показалось - её слова «нелеп и прекрасен» оказались столь долгими и громкими, что заглушали в ней тонкость его «подмены» - спасения государства и народа; она не хотела жертвовать своим счастьем для спасения абстрактного «народа» - нам тогда почти объяснили, что народ наш нелеп и не прекрасен.
    Она, разумеется, не полагала своё решение глобальным. Но её целеполагание не имело значения. Он решил и не заметил, что (на деле) она признавалась в своей зависимости от него.
    -  Я сорвалась с работы, - сказала она. - Взяла попутку. Заплатила сто тысяч (тогда еще не аннулировали нули) казенных денег (она была мелким чиновником, но суммами располагала), теперь ты мой должник.
    Она имела в виду, что ради него пошла на должностное преступление!
    Ещё она имела в виду, что он как бы (и куда бы) ни собирается - всё это напрасно, и из пригорода Санкт-Ленинграда (а не только из Первонепристойной) никакой выдачи нет, ведь давно сказано: оставь надежду всяк, обретший Божье Царство.
    Она говорила (чистой Воды) правду; но - он все еще продолжал и продолжал стоять на одной ноге! До тех самых пор, пока это не стало совсем уж невозможно... Кар-р!
    Она говорила чистой Воды правду; но - совсем не о том.
    Поэтому - Илия Дон Кехана (наконец-то) встал на обе ноги и не стал говорить женщине, что железнодорожный перерыв заканчивается через пятнадцать минут, и что поезда вот-вот появятся, и что времени у него ровно столько, чтобы добежать до станции... Ведь вообще - не затем говорят (что-либо), чтобы все было досказано!
    -  Что-то толкнуло меня, я сорвалась с работы, взяла частника и примчалась к тебе, - сказала она очень нужные и очень бесполезные слова, после которых пришла пора неизбежных слов, беспощадность которых она не понимала:
    -  Встань на обе ноги! - сказала она, не обернувшись.
    Он неслышно хмыкнул. Она (не оборачиваясь) догадалась:
    -  Впрочем, ты уже встал! Теперь сними свой нелепый ботинок, проводи меня в гостиную, и опять и опять мы будем говорить все то, о чем не договорили вчера, - так она предложила ему определиться с какой-нибудь из опор (на небо и землю); а ведь он - определился, раздвоившись (лукавый, двуликий, трусоватый - так он о себе думал)... Кар-р!
    А ведь он (всего лишь) прочно встал на ноги и молча изменил реальность, и у него получилось; но - она так и не увидела его - уже без «влюблённого в неё» сердца в его груди. Теперь он был за спиной своего сердца: его сердце (в её плаще) словно бы заслоняло его своей бьющейся грудью, и она не могла ничего с ним поделать.
    И лишь когда он убедился, что так все и есть, он сказал слова, которых она уже не услышала:
    -  Мне надо торопиться!
    Потом он эти слова повторил - уже для них двоих; разве что повторил ещё более молча (и уже намного больнее, нежели просто - молча) и ещё более беспокойно:
    -  Поторопитесь, мне надо как можно скорей вас оставить.
    Но она опять услышала совсем другое уже «прошлое», произнесенное с «прошлым» благоговением:
    -  Я буду называть тебя Домреми!
    -  Хорошо, называй, мне нравятся твои именования, - она не понимала, что говорила, но - слово произнесла очень точное. И вот только тогда ещё больнее и еще молчаливей (а было ли это возможно?) его сердце окрепло меж ними; но - она уже не помнила, как отвернулась и сбросила на сердце изящный плащ.
    Как создала себе идеальную любовь.
    Ведь её плащ - ещё только опускался на сердце, но - уже принимал все его биения, становился именно таким обликом Идальго, какой был жизненно необходим его любимой. Таким образом все уладилось: женщина получила любовника и собеседника! А мужчина выпутался из выбора обуви и остался как есть один: нагим и легконогим.
    Если раньше мне (стороннему автору этой истории) показалось (или - могло бы показаться), что Илия Дон Кехана был способен отправиться в путь только лишь в чьей-либо обуви или в чьем-либо облике искусственного лица (например, безумного римского императора), то теперь и мне была явлена очевидность: Илия Дон Кехана должен пере-ступать только нагой душой.
    Что он и сделал: босиком бросился к двери!
    Бросился - как бросаются из окна, но - уже безо всякой без оглядки на женщину и ее любовника (другого Идальго, то есть - своего сердца в её плаще), причём - уже через пять минут он оказался на железнодорожной платформе и немедленно был подобран (окончательно забран с земли) подскочившей электричкой.
    Которая - унесла его в Санкт-Ленинград за сестерциями, потребными на экспедицию в кровавую и лживую Москву образца девяносто третьего года; то есть - в Первонепристойную столицу всего моего мироздания... Кар-р!
    Сколько у нас у всех есть образцов (о'бразов или даже образо'в) кровавой и лживой Москвы? Нет ответа!
    А сколько у нас у всех наших любимых женщин? Нет ответа!
    Но с женщиной по имени Домреми (другой, но - почти такой же, как Жанна Санкт-Ленинградская) мы ещё встретимся, причём - произойдет это либо в удивительный день майских беспорядков две тысячи двенадцатого года (или августовских девяносто первого, или октябрьских девяносто третьего), имевших место произойти все там же, в Первонепристойной столице...
    Либо просто встретимся - если я захочу подставить своё сердце под её плащик (халатик, тунику, сари, кимоно или даже чадру); согласитесь: «И море, и Гомер - всё движется любовью.» - ведь даже для того, чтобы мой пророк отправился исполнять поручение Старика (кар-р!), ему пришлось сбежать от женщины - частью своей неделимой сути.
    А когда эта встреча произойдёт? А вот явит ли уже себя Илия дон Кехана в полной силе версификатора мира? А вот будет это явление несколько раньшим или несколько позжим всего вышеописанного?
    Не суть важно, ведь времени не существует. А что же тогда существует в мире?
Только разговор на равных - никак иначе. Всего прочего нет вовсе.
    Ведь как одна Стихия не может быть без других Стихий, так и один человек не может стать её воплощением без помощи других ипостасей Стихии. Их немного: человеческие воплощения Воздуха, Земли, Воды и Огня, если их принимать без визуальных спецэфектов, оказываются весьма хрупкими и недолговечными.
    Только время (или Время - тоже Стихия, кровосмешенная с прочими и кромешная?) показывает функциональность каждого отдельного человека (да и был ли это человек?); только реакция среды (не только Воды, но и прочих) показывает истинный масштаб того ничтожного атома, затерянного в бездне прочих корпускул.
    Только разговор на равных делает этот «атом» (ординарную особь из homo sum) частью того «себя самого», который - наивозможен. Поэтому - пока Идальго (причем - босиком, чего никто из встречных не замечает; причем - совершенно не обмораживая ступней) пере-бирается из пригорода Царства Божьего в город-герой Москву.
    А пока он перебирается, я расскажу о таком общении. Я расскажу о первой встрече Стихии Воды с другими Стихиями.

    Я расскажу не только об этом; но - для понимания моего рассказа нам придется перенестись даже не в пригород, а в само Царство Божие СССР.
    То есть - я расскажу о времени (как о точке некоего поворота) лет на двадцать пять от происходящего назад, когда и (самое главное) где люди, подобные Илии Дону Кехана (не столь образованные, быть может, но - столь же открытые образованию своих собственных мирозданий) изготавливались прямо-таки массово.
    Первое: человек есть гомункул культура, над которой возможна душа.
    Далее: душа гомункула культуры - что это? Тонкий вопрос! Можно было бы проводит множество тонких параллелей с самыми высокими помыслами: но - если бы не одно «но»! Душа этого гомункула культуры отторгла изготовленную в Царстве Божьем СССР колбу. Что привело к самороспуску Божьего Царства (а это вопрос грубой вивисекции).
    Можно, конечно, сказать: подобное самовырезание плода из материнской утробы произошло и в Российской империи; но - не будем заглядывать столь близко: нас интересует далёкое небо (как «нёбо истины»). Вспомним: в Российской империи Москва выступала как III Рим, со всеми свойственными Риму содомскими прихотями и их финалом.
    Поэтому - рассмотрим даже не трансмутацию гомункула российского разночинца в гомункула советского образованца (и те, и другие ненавидели своих «матерей»); причины - в самом банальном  отторжении частичными личностями некоего полноценного целого (которого не было, зато целостность подразумевалась).
    Подобный подход уводит к аналогии с Грехопадением и изгнанием из Эдема - то есть к признанию существования некоей силы, заинтересованной в том, чтобы даже и нынешнего несовершенного мира, и недоуничтоженной России не было (от слова совсем); возможно, к персонификации этой силы я ещё вернусь, а пока обратимся к массовому производству населянтов Божьего Царства (живших «небом единым»).
    Вспомним: во всех мирах массам прямо-таки свойственно притяжение! Вот и притягивались такие образования (избегнем термина «образованцы») друг к другу; не то чтобы они «умели собираться в стаи» - дураками они не были, они были будущими (невольными, но это не оправдывает: вспомним полость 1917 года) убийцами своей родины; теперь Илии Дону Кехане предстояло «исправить» их преступление.
    Предстояло переступить через себя, чтобы переступить через смерть души.
Каждый может сделать подобное только сам по себе (как по Чёртовому  мосту передвигаясь); но — человек не может быть один, он должен быть с Богом и людьми, иначе цель чудовищного искушения (атомизировать всё поколение homo sum) будет достигнута.
    Но где же моему нынешнему Идальго искать таких соратников, кроме как двадцать или тридцать лет назад (или даже вперед, ибо времени нет)... Кар-р!
    Ведь все стальные (те, кто всегда посреди этих пропущенных двадцати или тридцати лет) - уже не таковы, как всем нам сейчас нужны: они не горячи и не холодны, а теплы и даже мелочно (я не говорю о сверхнелюдях и олигархах) вороваты.

    итак, мы забыли, что минуло двадцать  (тридцать, сорок или сколько там) лет, как огромной страны нет.
    сейчас мы знаем, что страна у нас есть.

    Поэтому я вспомню, как мы все (будущие, прошлые и настоящие Стихии) познакомились. Тогда уже стоял (как теплая вода в пруду) июль или даже август сладкой «эпохи застоя». Впрочем, это было обычное тополиное лето. И даже если в августе не летит тополиный пух, некоторая духота в воздухе была совершенно прекрасна: следует признать, что сейчас было бы намного легче побежать по глобусу босиком, нежели в кровавом октябре девяносто третьего... Итак, всё начинается:
    В советской империи губернском городе Санкт-Ленинграде откуда-то с Петроградской стороны некий молодой человек со странным именем Илия (будущий Дон Кехана) ехал в трамвае и направлялся (причем - не только провидением, но и собственным любопытством) в сторону Гражданского проспекта... Кар-р! Как видим, в моей памяти тогдашнее лето оказывалось заранее разделено: то ли август, то ли июль.
    Что, в общем-то, значения не имело. Когда человек ищет себе собеседника (а это единственное условие выживания - в любых условиях), происходить это может когда угодно.
    Как видим, тогдашнее лето оказывалось разделено: то ли август, то ли июль! То ли вчера, то ли сегодня. А едем мы в 1-е сентября (начало учебного года для нынешних недоучек); причем - молодой человек ехал в трамвае не один. С ним был ещё один молодой человек, высокий ростом и высокомерный взглядом - и этого высокомерного человека как раз и звализвали Илья... Кар-р!
    Ведь даже здесь нам не скрыться от вороньего вопля, сразу же указавшего на сходство имен этих, в моём Санкт-Ленинграде почти никому не известных молодых людей. Данный факт означает, что у Идальго изначально было другое имя; почему его имя стало ассоции роваться с именем ветхозаветного пророка, сказавшего своё Слово: «Бог жив» - я достаточно пространно разъяснил во всём вышесказанном.
    Так же:некоторое сходство имен у молодых людей могло бы быть объяснено тем, что называть (будущего) пророка Илию его настоящим именем Николай-победитель мне (пока что) представляется зазорным - моей родине тогда предстояла мировая катастрова крушения Божьего Царства. Хотя, разумеется, я не могу избавить «тогдашнего» Николая от будущих мелких побед
    Точно так же, как не могу дать победы окончательной и бесповоротной, поэтому - пусть называет себя сам.
    Впрочем, в своем будущем он это уже сделал, самонадеянно став Идальго.
    Год, по моему, был тогда то ли восемьдесят второй, то ли восемьдесят третий! Начало крушения империи. Пора было надевать калиги, дабы пойти по стране.
    Но все тогдашнее путешествие молодых людей с почти одинаковыми именами заключалось вот в чем: от вечного сидения в четырех стенах и непрерывного чтения бедный тогдашний Идальго совсем рехнулся! И сама собой ему в голову пришла (то есть голова его словно бы забродила и ушла дальше четырех стен) странная мысль, что он уже здесь и сейчас (то есть - прежде-временно) является миру как настоящий странник мысли... Кар-р!
    И где-то даже противник данной ему в ощущениях реальности... Кар-р!
    На самом деле (делом, становящимся Словом) данная реальность его посчитала и вынесла ему свой вердикт: он мнил себя аристократом духа и наследником собственной истории! Более того, он не слишком в себе ошибался: он действительно являлся миру как господин клочка земли, Дон Кихот Ламанчский, и его ожидали ветряные мельницы.
    Я бы даже сказал: слово-мельницы! Мели, Емеля, твоя неделя.
    Он полагал себя - по своему, а реальность считала - по своему: «раз-два-три»! На месте, фигура, замри и останови свой облик, и станешь счастливым... Кар-р!
    Но счастлив он не становился. И вот теперь он ехал не один, с ним был высокий и высокомерный человек.. Кар-р!
    Разумеется, перед любым выходом в свет любой странствующий рыцарь должен вооружиться; разумеется, тогда у моего героя ещё не было всего того арсенала, с каким он встретил свою Домреми: у него не было ни друзей, ни багажа маргинальных самообразований, ни независимости от чужих мнений, ни даже отдельного жилья; и вот со всеми этими отсутствиями он в поход и выступил!
    Не то чтобы наш внутренний дворянин решил, что вполне готов для мира внешнего; но - Илия Дон Кехана счел (тоже на раз-два-три - тоже словно бы по частям собираясь), что багажа у него довольно (и уж тем более, что когда-нибудь обязательно станет более чем довольно); здесь возникает закономерный вопрос, на который должен быть дан не менее закономерный ответ:
    В какой мере наш Илия позаимствовал свое имя у высокомерного Ильи? И в какой мере они оба взяли имя у пророка Илии? А ни в какой мере!
    То есть во всей этой мере!
    Ведь все мы - полые люди (так поименована книга нобелевского лауреата Элиота), и все мы стремимся наполнить «свое все» самыми различными заимствованиями: все мы так или иначе совершаем плагиат своего будущего, но - только человеку Стихии Воды дано раз за разом (и это действительно напоминает пандемию) наполнять собой свое несказанное (порассыпанное в реинкарнациях, в астрале и коллективном бессознательном).
    Все мы хотим полагать, что наполнены и направляемы наивозможной реальностью; но!
    Тот факт, что реальность плохо нам видна - так всё дело в наших глазах: по максиме Борхеса «Что создать мог Господь, кроме рая?» - Царства Божьего СССР, которого не поняли и которого лишились русские люди (в терминологии: «каждый русский - православный и каждый православный - русский» - понимаемое как экзи'станс внутреннего бытия.
    Как врождённая способность человека обладать тонкостью сложного восприятия.
    Ведь именно за эту тонкость и идёт схватка в невидимом мире. Благодаря тому, что некогда мы эту схватку проиграли, мы и лишились внешних атрибутов Божьего Царства. А вот теперь (не тогда, когда с Петроградской выехал трамвай «всех прижизненных реаинкарнаций» - а именно теперь и с нами) мы можем утратить Божье Царство внутри нас.
    Именно поэтому, зная нынешний результат, я возвращаюсь в своё прошлое, чтобы сделать его «будущим» прошлым - тем самым я изменяю «там» своё видение тогдашнего «настоящего» прошлого; зачем, скажете? А не затем, чтобы изменить будущее (большей глупости нет на свете: ведь сказал Бог, что «это» хорошо) - затем, чтобы это будущее у меня было.
    Итак, некий (тогда еще нам неведомый) «будущий» Илия и некий (точно так же неведомый) Илья ехали в трамвае, сам-двое направляясь во внешний мир из мироздания внутреннего, и ничего у них за душой не было, помимо этого наивысшего направления... Кар-р!
    Так давайте предъявим эту наивысшую меру и трамваю, и миру - сущим в видимом.
Трамвай (некий довольно красивый общественный экипаж) выехал из трамвайного парка NN, расположенного на Васильевском острове: он представлял из себя поезд, составленный из двух или трёх (известно, вы можете составиться только лишь из тела и души, или - добавить к ним Дух Божий!) вагонов; именно на Петроградской стороне мой герой (которому даже имя Идальго ещё никак не подходило) определил свой тогдашний возраст как подростковый - меж тем как тогда уже ему (и почти мимо него) минуло двадцать три года.
    На Петроградской стороне мой герой снимал комнату в коммунальной квартире социалистического общежития, и в его душу легко могли заходить многие живущие с ним рядом ухажоры-образователи; более того,  Илия Дон Кехана действительно пробовал в них вслушиваться, и они поедом ели его слух, старательно накладывая на его скоморошью маску свои мировоззрения: вестимо, каждый из живущих стремится хотя бы к такому бессмертию - оставить свой нищий духом отпечаток на несущихся мимо (столь же нищих) обликах.
    Результатом чему и явился этот довольно красивый общественный экипаж, чьи вагоны представляли из себя разные ипостаси одной сущности мира (настоящей, наивозможной его реальности), одновременно оказываясь словно бы различными прижизненными реинкарнациями каждого его пассажира.
    Результатом чему (зримо) явился закон сохранения кармы: общественная колея уверенно ведёт по себе этот (и не только именно этот) довольно красивый общественный экипаж; а ты, оказавшись его пассажиром, хочешь не хочешь, а карму свою выполнишь! Причём - если выполнишь не один «ты», тогда - уже другой «ты» - или даж совсем не «ты, а пассажир соседнего вагона.
    Причём - эта общественная «колея человека» вела «своего» человека -  целиком: если никаких новых вагонов по пути не прибавилось, следовательно - либо ничего в будущем поезду не предстояло, либо - всё у него уже было.
    Следовательно, пассажир (того или иного вагона) обречён выполнить свой долг - понятную ему часть долга; для полного исполнения «себя) необходимо одно - исцеление.
    И оставалось одно - исцелиться. Ничего другого нет мире, кроме целостности. А то, что мы частичны - это наше проблема, наш иудин поцелуй, с которым мы целуем Царство Божье (в данном случае - СССР); разве что - каждый выбирает (и умирает) по себе.
    Более того, даже не покинув человеческого общежития, каждый его пассажир - теперь всегда будет один.
    Впрочем, что Илия и Илья (сам-двое) на остановке встретились именно с этим составленным из реинкарнаций поездом (а произошло это неподалеку от стадиона, в те годы именуемого Кировским было определено именно наличием Царства Божьего СССР (иначе они просто не имели шанса встретиться).
    А вот то, что забрались в него они совершенно легкомысленно, было ещё более предопределено: они и помыслить не могли, какое именно будущее (духовное и телесное) себе сейчас избрали. Что до трамвая: его кармический поезд просто отправился прочь от набережной Невы, и отправление его не произвело никакого шума.
    Ведь если надо объяснять, то не надо объяснять.
    Тихими шагами, господа, и совершенно без слов (лишь скрежеща железом) трамвай тронулся (и с места, и умом своим); впрочем, наше с вами отправление в сказку и за подвигами происходило хоть и немо (mobilis in mobile), но - не совсем: совсем - это было бы слишком прекрасно! Как (предположим) ежедневная встреча с волшебной силой у Булгакова.
    Поэтому - никакой немоты (silentium Тютчева и Мандельштама) в этот миг не было. А была в этот миг неспешная беседа двух или трех работных людей, что поедали свой «обеденный перерыв» и выглядывали в окошко, по поводу теплыни распахнутое; что эти работные (советские) люди могли сказать по поводу отправления?
    Только то, что давным давно прозвучало:
    -  Что ты скажешь об этом кармическом колесе? Доедет ли это колесо (или даже все дантовы круги) до Божьего Царства?
    -  Нет, не доедет(ут)?
    -  А куда доедет(ут)?
    -  До Первопрестольной (Первонепристойной), на Сорочинскую ярмарку.
    И ничего-то работные люди нового не сказали (да и не могли сказать), ведь выглядывали они не только из окна своей столовой, но и из «окна в европы»; выглядывали они из «своего» прошлого, а в «нашем» будущем в этом (совершенно по блоковски) жо'лтооконном  доме разместится частный (но очень элитарный) ресторан, где речи никогда не зайдет об обеденных перерывах и жигулевском пиве, которое прошлые (каких уже нет) работные люди умеренно потребляли как раз тогда, когда с перерывом заканчивали и беззаботно (по советски) «празднословили».
    Разве что - Слово не есть праздность! Поэтому - когда обеденный перерыв у них кончится, они станут есть своей ужинный перерыв. А вы что думали? Ведь и само Время (Стихия) должно же куда-то исчезать.
    И если Кронос пожирал своих детей, то кто-то же должен пожирать и его. Даже если время не уходит впустую, а затрачивается на работу души, кто-то (или что-то) его пожирает - вместе с работой души; таких пожирателей одушевлённого времени я называю людоведами.
    Разумеется, людоведами не могут оказаться именно эти (или те, или ещё какие) советские работяги, занятые празднословием в свой законный обеденный перерыв; или таки могут? Разруха Божьего Царства начинается в головах, и начинают её именно людоведы, полагающие понятия добра и зла вполне животными (от слова живот, жизнь); мы поёдём мимо и дальше жизни.
    Поэтому - пройдя и по этому «поэтому», и по суженной тропе времени, они (эти двое или трое работных людей) преобразуются в представителей новорусского и благородного (то есть почти законного) племени будущих прорабов и мародеров «перестройки», и - (по результатам перестройки уже в нуворишей преобразовавшись) тоже из окна выглянут, дабы наложить свой взгляд не только на свой мир, но и на чужие (мчащиеся мимо) миры.
    Так что совсем (подспудно) небезобиден  этот приведённый выше диалог работных людей. Да и то: ведь это всего лишь одна его версификация.
    В другой (но очень похожей, почти идентичной) редакции реальности это празднословие выглядит так: работные люди (прорабы всех прошлых и будущих т. н. «перестроек») пытаются наложить будущий оттиск своих личностей на прошлый трамвай.
    То есть выступят как мародеры своего прошлого во имя своего будущего.
    То есть выступят из плоскости реальности как самые обычные люди, не чурающиейся ни питаться вре'менной (и временно'й) плотью братьев наших меньших, ни существовать за счёт различных толкований плоти прошлых событий.
    Вот как этот разговор зазвучит через тридцать лет:ставшие начатками (образованцами) людоведения эти «работяги» попытаются наложить свой будущий оттиск на этот прошлый трамвай; посему - сопроводят его классическим комментарием:
    -  Вишь ты! Какое прекрасное ретро!
    Трамвай (это прекрасное ретро) неслышно громыхнет и отправится.
    -  Что ты думаешь, - спросит один мародер других, - Доедет эта цепочка про-зрений, если бы случилось, в Москву, или не доедет?
    Разумеется даже разумом, что мародеры не могут желать зла про-зрениям! Ведь про-зрения не мешают им кого-либо материально грабить; более того, про-зрения всегда порождают  некую обособленную реальность (например, московскую, где всегда много денег), в которой мародерам найдется, чем поживиться, в нее про-двинувшись.
    Сколько зрений, столько и про-зрений, желаний приобщиться именно к такому видению мира, которое  кому-либо желательно. Так в моей истории возникнет тема матрешки-Москвы, ста одежек, и все без застежек.
    Кар-р!
    Именно «Первопрестольная и Первонепристойная» темы главенствовали в беседе тех будущих мародеров перестройки (людоведов), что сейчас смотрели на трамвай глазами прошлых работных людей и весело комментировали их отправление; что ж, мародеры всегда отличаются хорошим чутьем на поживу!
    И вот уже кто-то из них, душою своей выйдя из пристойного ему собрания людоедов (но - при всем этом поедом поедая свой ужин), весело и веско произнесет:
    -  Доедет!
    Правда твоя, мой провиденциальный «Кар-р»! Скажу больше: путешествие моих героев на трамвае реинкарнаций вовсе не бесцельно и даже обязательно для них - ведь человек, к которому направляется наша «парочка» (я не могу сказать «пара» - из-за круговорота Воды в природе), и есть ещё одна ипостась Стихии.
    А вот какой именно Стихии, станет ясно дальше. Впрочем, мы забыли о мародерах; но - они сами о себе напомнили:
    -  Да, пускай едет, - разрешил кто-то из будущих вершителей судеб страны (а если не сам вершитель, то кто-либо из его холуев), и трамвай спокойно покатил-покатил-покатил (как покатая сизифова галька), взбираясь все выше и выше - почти что касаясь своими электрическими рогами будущих облаков... Кар-р!
    Все эти ипостаси Стихий вольются в среду отрицателей Божьего Царства СССР. А вот возможет ли кто из них помочь удержать мою родину на краю бездны глобализма, в которую её подталкивает даже её тогдашнее руководство... Кар-р! Я пока не знаю, что на это сказать.
    -  Едет. Рогатый, - сказал кто-то из них; что бы это значило? В те годы «рогатым» называли троллейбус; но! Прозвучало знаково.
    Ведь мародёры, что комментировали отправление трамвая, не могли не попытаться положить моему составу реинкарнаций определённый предел и (на всякий случай) данные рога (по будущей традиции лихих времен) даже трамваю попробовали обломать, то есть - положить моему составу реинкарнаций определенный предел:
    -  А в Казань-то, я думаю, не доедет! - поперхнется кто-то закуской, и с ним немедленно согласятся, похлопывая (дабы не подавился) по хребту:
    -  В Казань не доедет... Кар-р!- словно бы разнесется по всему становому хребту мародерства: ведь бывает в миру и так, что праведным достается участь грешников!
    Но бывает в миру и так, что в нем оказываются правы даже нелюди и мародеры. И и тогда (даже) их устами глаголет сама истина. Если Бог отдаёт приказ, дьявол подчиняется.
    -  В Казань действительно не доедет, - отвечает им всем (и мне в том числе) дух настоящего будущего, ведь мне (именно мне, а не только моим героям) нечего пока что в Казани делат; впрочем, кто знает?
    Небезызвестный царь и великий князь Иоанн Васильевич, мифический ослепитель зодчих Бармы и Постника, именно в свое время (а не в удобное и в пришедшийся обществу по душе час) свою Казань всё-таки брал.
    Стало быть, пришлась ему по душе «своя» Казань.
    А вот история, которую я хочу рассказать, если ещё и не пришлась по душе мне (хотя не всегда я бываю вровень себе), то она всегда вровень с наивозможным грядущим - и никуда мне от нее не деться! Итак, когда поезд трамвая выехал с Петроградской стороны собственно в город Ленинград и уже застрочил колесами мимо панельных зданий послереволюционных районов, тогда я и обратил внимание, что попутчики мои большей частью молчали.
    Размышляли ли они? Скорее всего, нет, но они чувствовали происходящее.
    Кар-р!
    А ещё я обратил внимание, что тогда никаких демон-стративных вороньих полетов по-над  моими героями не наблюдалось, вот разве что - одинокий голубь Пикассо (никакого отношения к миру в душе не имеющий) дремал на асфальте, причем - даже скрежет трамвайного железа его не добудился... А еще я обратил внимание, что ворон ворону глаз не выклюет!
    Здесь прямо из воздуха соткались передо мной слова:

    Счастлив тот, кто навеет человечеству сон золотой.

    Ещё я обратил свое внимание в той правде святой, что оба-двое попутчиков, Илья с моим Идальго сейчас были, в сущности, люди моего поколения, но - как раз тогда они и особенным образованием не были отягощены: само размышление о методе обретения судьбы и преодоления пороговых состояний было (по крайней мере одному из них) «совершенно» чуждо - и в этом «совершенстве» как раз и была заключена его надежда... Кар-р!
    Как чёрная дыра, он проваливался в себя и слушал себя! Не размышляя и не растекаясь.
    Он мог (стало быть - был должен) стать невидимым миру негром!
    В этом и чудо: чем больше (предыдущая) ложь, тем (в дальнейшем) больший подвиг неизбежен душе. Тебе надобно лишь, чтобы дар божий давался тебе - даром, чтобы всё с тобой происходило словно бы само по себе.
    А когда лукавый предлагает тебе сделать выбор из двух зол, не выбирай зла. Ты скажешь, что человекам сие невозможно? Но невозможное человекам возможно Богу.
    Ведь любой странствующий рыцарь странствует прежде всего в пространстве и времени собственных представлений о любви и смерти, дабы (вернувшись к истинному себе) рассказывать о о своих (на деле эгоцентричных) странствиях волшебные сказки (пересказки золотых снов);  собственно, рассказ об этих странствиях и есть та самая Сорочинская ярмарка, о которой я помянул в начале истории.
    Собственно, вся история мира - об этом.
    А сейчас, следуя в трамвае реинкарнаций в сторону Гражданского проспекта, мой тогдашний Идальго никаким особенным знанием о судьбах мира не обладал и всего лишь тщился предъявить равнодушному мирозданию хоть какую-нибудь высокую меру. Но таковы были тогда мы все, неопределённые люди неопределимого Божьего Царства!
    Из определимого - только направление было у нас ...
    Из определимого - только непреодолимая тоска; та самая тоска (переходящая в необоснованную гордыню), что погубила в нас Божье Царство СССР; сумеем ли мы его воскресить? Конечно, не сумеем (никто не сумеет).
    Но кто мы, чтобы уметь? Мы должны мочь. Разве что долг - это (порой) очень долго. Другое дело, что долг - это то потенциально необратимое внутреннее действо, необходимое всему мирозданию.
    Например: свести вместе этих двоих могло только одно: всему мирозданию стало необходимо (не пройти, не проехать мимо), чтобы двое (завтрашних) хранителей мира вместе направились к (завтрашнему) третьему!
    А кто из них свой долг исполнит, а кто предаст его - дело третье. Всё равно каждый «ты» и каждый «ещё не ты» (как камень в ладонь) займёт своё место в готическом своде долга; но - признаюсь (из моего будущего), что свести (в моём прошлом) двух столь разных адептов русского мира - чтобы вместе ехали в будущему русского мира отрицателю; зачем, казалось бы?
    А для того, чтобы они сам-трое исполнили себя полностью; но - сделать это было не просто. Пришлось мне самому прожить свою жизнь, чтобы понять: гордый человек (а всяк человек горд) почти не способен отличить свет фаворский от пламени ледяного ада.

    Свет ледяного ада. След ледяного ада.
    Словно бы не услада - что на краю бездны.

    Я говорю Слово:

    -  Кто видит преисподнюю меж нами
    (её не понимая как основу),
    Тот может перейти или погибнуть.
    А вот слепой хороший человек

    Или глухой хороший человек
    (свет ада понимая как награду),
    Порою даже не способен сгинуть!
    Поскольку и невинен, и не нужен.

    Свет ада - и не пламя, и не стужа.
    Он просто подноготная добра
    Вполне животного - но и не просто мгла!
    А и опора каждого крыла.

    А ведь в те благословенные годы золотого заката Эпохи Застоя (нам ошибочно казалось: великий Рим разлагается, но - как пахнет!) никто из нас (или - почти никто, будем почтительны к великой эпохе) никаким особенным сакральным знанием не обладал; поэтому - хорошо было тем, кто отличался врожденным высокомерием!
    Полагая себя внутренней эмиграцией, такие «дивные» люди осознавали себе новыми людьми какого-то неопределённого (будущего) блага, а вовсе не козлами отпущения.
    Предъявить миру «высокую» меру своей души, причём - безо всяческих оснований, просто по праву рождения (как первый шаг к непростительным ошибкам в версификации своего будущего) - это и было той субстанцией, которую я полагал тогда живою жизнью (а меж тем это только первый шаг к недосягаемому смирению).
    Мы тогда были счастливы. Мы не знали, что обречены не только из-за предстоящей метафизической катастрофы в миропонимании (о геополитических катаклизмах я не говорю); вот и высокомерный Илья, сидевший сейчас рядом с моим бедным рыцарем, таким и был.
    Оба они были тогда ошеломляюще молоды и только молодостью своей схожи: оба знать не знали и ведать не ведали, что едут вместе, а направляются в разные стороны, что у каждого из них свое царство, и чужого никому не надо.

    ты царь. живи один.

    Но Идальго ещё не верил в свое одиночество. Поэтому он не только искал собеседника, но и стремился ему довериться. Что было бы вполне простительно для человека, но никак не для ипостаси Стихии: следует помнить, что доверие - это всего лишь до-веры... То есть именно вещь, с которой неизбежно придется расстаться и никогда не жалеть.
    Каждый из нас (сущих в жизни живой) бывал высокомерен и тщился хоть какой-то высокою мерой себя от других отличить. Намеренно забывая при этом, что от перемены личин ничего не меняется. Каждый из нас (из себя так и не вышедший) тужился наложить своё мнение о себе на все  встречные облики.
    Иначе откуда бы среди нас (таких светлоликих) взяться иоаннам васильевичам, самым искренним ослепителям?
    Как ни банально, но душа человека - это вовсе не сам человек.
    Сев на этот трамвай прижизненных реинкарнаций, мои попутчик ещё не были друг другу ни друзьями, ни спутниками (даже в человеческом смысле), да и знали они друг о друге на удивление мало, чему удивлены не были; но - как-то очень удивительно получилось, что на встречу с человеком, о котором не знали вообще ничего, они отправились вместе... Кар-р!
    Их самоощущение удивительным образом совпало, и оба они (ещё не став теми, кем обязательно станут) просто-напросто последовали за той реальностью, которая удивительным образом устремилась по течению нашего дискурса; поэтому - они и сели в данный им Богом трамвай: здесь совсем не удивительным образом, но совершенно неизбежно должно бы прозвучать слово «карма»!
    И оно прозвучало... Кар-р!
    Оба моих героя слово это неоднократно слышали и совершенно невежественно путали со словом «душа». А такая подмена равнозначна тому, что вы приняли чужую жену за свою (и даже прожили с ней жизнь). Согласитесь, что этого делать ни в коем случае не следует, но - отчего-то словно бы само-собой часто делается... Кар-р! Ведь вы со-чтены с чужой женой самым что ни на есть гражданским образом и уже прожили немалый век.
    Данный прискорбный факт ничего не меняет: карма вещь бесчеловечная (меняет людей как перчатки) и беспринципная! Она сама по себе является принципом: если даже «один ты» её не исполнил, её обязательно собю «наполнит» другой «ты».
    Каким бы ни был ты человеком Воды, какие бы сущности не наполнял, есть в мироздании ритмы, частью которых ты уже стал: ты зазвенишь (как весенняя капель в замерзающем мире), но только затем, чтобы исполнить себя.
    Даже тогда, когда ты никогда не узнаешь себя.
    Но я что это я все о нас да о нас: занимаюсь-таки кровосмешением и самовивискецией? Пора прекращать; итак! Оба моих героя (как и любой из нас, рождённый в языке) хотели бы иметь отношение к литературе; разумеется даже разумом, что никакая литература никакого своего отношения к ним ещё не имела, как бы сильно они сами (а точнее - их тогдашние маски) того ни хотели.
    Но в этом было их счастье - иначе за любое ими произнесенное не сущее слово они бы умерли: могли бы перестать жить жизнью души.
    Ведь их будущий мир был уже неизбежен и (из своей неизбежности) надзирал за ними. Поэтому среагировал бы на их ложь единственным образом: отказавшись от них - таких, и взяв их - другими.
    Их будущий мир реагировал на них точно так, как реагирует на стаю мальков мощное течение воды: брал за бока и волок, не спрашивая у их личин сакраментального «чего же ты хочешь?» - и вот это самое действие мы сейчас наблюдаем! Мир будущего на них среагировал, подхватил в свой кармический трамвай и  понес-понес-понес на себе и в себя.
    Как огромный джин - взяв тебя на ладонь и разглядывая.
    И вот уже они (или некий коллективный «он» - сам-двое) уже почти что переместились прямиком к Гражданскому проспекту города Санкт-Ленинграда, где в эту эпоху дома все еще представлялись неким новоделом, блочным многоэтажьем; но - до лживого слова «перестройка» в те далекие годы тоже было еще далеко.
    Да и политически мои герои были людьми девственными. В Царстве Божьем нет нужды ни в гражданском обществе, ни в «демо», ни в охлосократии, ни даже во власти миро-едов и мародеров.
    Впрочем, о подвижниках и мучениках диссидентства они уже были оповещены, а перед именем Иосифа Прекрасного (осужденного за тунеядство) в глубине души трепетали: порой, признаюсь, мои попутчики самозабвенно перечитывали свежеперепечатанные фолианты самоиздата.
    Они увлекались чтением жизнеописаний т. н. рыцарей духа.
    Они жили как в сказке из Тысячи и Одной Ночи, и ведать не ведали о настоящих людоедах и людоведах. Самиздат казался им ценен именно своей самиздатностью - тогда как большинство его фолиантов оказывались продуктом досужего дилетантизма.
    Именно дилетанты - наиболее удобный объект для манипулящий смыслами, «полезные дураки» (по определению несомненного гения реальной политики)
    Меж тем вышеобозначенные людоведы  (которых еще можно поименовать сверхнелюдьми) были во всём на людей похожи и (в сущности) ими являлись, причем - в самых разных обличьях и даже реально подавали себя (напримео, под именами общественного блага)! Распознать их было возможно,  но являлось делом трудным и опасным: ведь эти люди и были те самые сверхнелюди, что тщатся манипулировать коллективным бессознательным.
    Те самые, что навязывают свой взгляд на тонкие вещи: например, что нет никакого тонкого мира; далее - раз уж нет тонкого мира, то нет и его лукавого влияния, от тонкости (восприятия) отвлекающего.
    Лукавое влияние проявляется в его адептах, т. н. людоведах.

    Если видишь чужими глазами,
    То и любишь чужой любовью!
    Я к тебе прихожу небесами,
    Как приходит волна к изголовью.

    Как идет скакунов поголовье,
    Устремляя зрачок вожака!
    Наше зрение за века
    Научилось любить любовью

    Не такой, какой слышат уши,
    А такой, какой видят душу.
    Мы не просто живем на суше,
    По которой ступают ногами:

    Я могу сотворить богов
    И переступать богами!
    Я могу примирить врагов,
    Или вовсе не быть врагами.

    Всё зависит лишь от того,
    Какими я вижу глазами!
    И когда я приду к тебе,
    То какими приду небесами?

    И какою тебя найду
    И какую душу увижу...
    Будем жить с тобою в аду
    Или будем немного выше?

    Ведь если и любишь, но - чужой любовью, то дети твои станут детьми, тебе чужими, и будут видеть не твое добро или зло, а чужие их истолкования. Которые не будут хороши или плохи, зато - которое есть подмена одного «тебя» на другого «тебя», одной твоей родины на другую твою родину. Это не хорошо и не плохо, а просто - так есть.
    А если такая подмена не есть зло - быть может, пусть Старик сам отделит своих (свои плевелы) от чужих (благ)? Кар-р!
    Вестимо, мир реагирует не на наше в нем пре-бывание, а на то, который из этих разных «ты» есть ты-«сейчас! и ты-«здесь»; но - в любом случае мир реагирует, и эту самую реакцию мы сейчас наблюдаем - вот она: ты будешь рождаться столько раз, сколько нужно! Ты будешь повторять сам себя, причем - каждый раз немного иначе.
    Доколе? А пока не станешь той ипостасью Стихии, без которой твоему миру не сохраниться... Кар-р!
    Мир среагировал (на воронье понукание) и понес, и уже почти принес их вагон - именно к Гражданскому проспекту, причём - на встречу с пока что неизвестным (им обоим) человеком по имени Алексей - который от них разительно отличался хотя бы тем, что этот человек (в отличие от них) в реальности собирается стать богатым и знаменитым (талант бескорыстия, как и прочие таланты, в его приоритеты не входили).
    Быть богатым (но не «обязательно», как будущий Илия, с Богом) - это да!
Причём - богатым настолько, чтобы действительно быть богатым и знаменитым. А ведь никто из нас до сих пор понятия не имеет, что это означает!
    Впрочем, все они ещё узнают, что богатство - это ничуть не более бесконечного добавления лишнего к недостаточному. Впрочем - один секрет могу открыть сразу: мои попутчики еще только-только хотели стать неграми литературными, и не (во всей мере) понимали своей меры ответственности.
    Меж тем она очевидна. «Ты постоянно замечаешь, что Бог никакой самомалейшей мгновенной нечистоты не терпит в тебе, и тебя, тотчас по допущении в сердце какого-либо нечистого помысла, оставляет мир и вместе Сам Бог, и ты делаешься вместилищем диавола, если тотчас не отвергнешь греха, так что о всяком помысле греховном, тем паче слове и деле греховном, надо сказать: это диавол; а о всяком помысле святом и благом, равно как слове и деле, мы должны сказать, что это Бог или это от Бога.» святой праведный Иоанн Кронштадтский
    Но они и имени такого не слышали. А себя - видели не такими, каковыми были: негр - сущ во Тёмные века Средневековья, а они свой Золотой Век (бытие посреди Бога - как меры всего) отрицали блудливым Ренессансом (ставили себя мерой всему).
    В этом смысле помянутый Алексей (к которому они направлялись) - уже «видел» себя негром кинематографическим.
    При этом тоже «видел» - как «все они»: не зная полной цитаты господина Ульянова «из всех искусств... кино и цирк»; потому и стояли «все они» (то есть искренние образованцы) - как звери «около двери, в них стреляли, они умирали»: не происходило никакого нового качества ни эволюции человечества, ни индивидуального мастерства.
    А ведь то, немногое, что действительно объединяло этих троих молодых людей, называлось «поиском метода»: они искали своё «как им быть живу»; но - у них уже не возникало мысли: «зачем им не жить мертвой жизнью».
    Так что (действительно) объединяло их очень немногое, но - самое главное: они самодовольно решали, как (под себя) формировать мир, и никакого личного «зачем» у них уже не было: они какое-то время будут подстраивать свой мир под интересы своей группы.
    Под свою ни на чём не обоснованную гордыню: они могут цитировать Гумилёва (причём — только поэта, а не его сына, «отца пассионарности») и Бродского (причём - не о художнике Исааке Израилевиче речь); ну не цирк, ли? Согласитесь, главное искусство.
    Итак, моим попутчиками было известно, что неведомого им человека (к которому они направляются) зовут Алексей - он нам сейчас невидим и принадлежит миру невидимому, и что у этого невидимого человека есть вполне известная обоим жена Наталья, работавшая корректором в каком-то незначительном издательстве.
    Кстати, замечу, что мои юные попутчики тоже невидимы нам, и за описание их тогдашней внешности я вот-вот примусь.
    Вышеуказанная Наталья часто посещала различные окололитературные мероприятия. На одном из них мои будущие герои (возможно, даже и сами узнав о существовании друг друга через нее) с Наталией (Наташкой, а так же - Натали) познакомились: как же им было не познакомиться с красивой женщиной, чем-то даже напоминавшей памятную мне Жанну Домреми из первой части истории?
    Никак им было не миновать женской красоты!
    Впрочем, они двое (а с невидимым Алексеем - уже трое) ещё не предполагали (ещё только «собирались» полагать), что их главная жизнь происходит в невидимом, которое - за красотой, и что самое-самое в их жизнях главное обязательно окажется самым что ни на есть прекрасным... Кар-р! И они не ошибались, разве что не ведали о том, что такое прекрасное никому (даже им, ипостасям Стихий) не разжалобить.
    А пока попутчикам было известно, что неизвестного им человека зовут Алексей, что у него есть красавица и умница жена Наташка, а ещё - о том мои попутчики ведали, что именно высокомерный Илья поразил ее своей видимостью, своим внешним сходством с поэтом Блоком, своей (а точнее - его, поэта) «высокогорной аурой», запахом снега и воздуха и особенной своей дальнозоркостью (взглядом - далее человека)... Кар-р!
    Именно Натали (почти что Гончарова свет Николаевна) поведала о дивном человеке своему кинематографическому супругу... Кар-р! Далнейшее стало неизбежным, и само собой оказалось, что Алексей захотел познакомиться с Ильей.
    Тогда Наталья (сама несколько перед Ильей робея) обратилась к Илии Дону Кехана (который безнадежно пробовал за ней ухаживать), и дальнейшее не заставило себя ждать.
    Что супругу прекрасной Натальи тогдашний Илия (ещё не Дон Кехана) был без надобности, значения уже не имело: Идальго вместе с Ильей отправился повидаться с Алексеем. Когда б мы знали, их какого сора произрастают эти наши встречи! Души, ищущие в себе мира, ведают: не знаешь, куда тебе в душе своей идти - ищи ей попутчика.
    Тщишься обрести себе в мире (для души своей) попутчика - прежде всего ищи в нем собеседника.
    Разумеется, в жизни всё совершается не так просто, а ещё проще: именно так люди моего поколения (а вместе с ним и Идальго  с Ильей) подбирались (как цвета в радуге, один к одному) к своему методу отбора таких людей... Именно к методу, а не к месту и времени! Стоя на берегу ледохода, так научаются  выхватить человека со льдины.
    Точно так, как научаются делить людей на живых и на мертвых, и на тех, кто плавает в невидимом мире (греки сказали бы просто - в море) души...  Кар-р!
Впрочем, на этот раз не вороний вопль выступил посредником между нашими героями и их будущим, а некая красивая и молодая (все они были тогда ошеломляюще молоды) особа.
    Сейчас она (как настоящему посреднику в невидимом и положено) и сама по себе нам невидима. Более того, сейчас во всем происходящем есть доля моей обстоятельной неторопливости (которая тоже невидима). Скажу даже больше: я намеренно  медленно подступаю к внешнему, дабы оно действительно показало свой птолемеевски плоский объем.
    Ведь я всегда хочу сказать больше несказанного.
    Так в моей истории (кроме вороньего вопля) появилась чеширская улыбка Моны Лизы... Кар-р!

    Разумеется даже разумом, что именно так и - отсюда (от моего «я») начиналась некая неправильность будущего: ведь если в плавильной печи настоящего варить руду потустороннего, превращая его в кровь земли, не выйдет ли между «инь» и «ян» самой обычной свары? Разумеется даже разумом, что обязательно выйдет! Более того, пройдет много дальше себя.
    Но!  Пока что между моими Стихиями ещё не пролегла красивая женщина. И гроза соберется лишь к ночи... Кар-р!
    Впрочем, странствующие рыцари должны иметь даму сердца: только она одна может достойно наградить за доблесть. Но! Следует знать, что наградит она лишь оставшихся в живых (живых душой). Так что оставайтесь жить  и избегните жизни мертвой.
    Так странствующие рыцари «полагают». То, что у прекрасной дамы может быть иное понимание «доблести»: ведь «остаться» в живых душой - не значит «остаться» в живых физически, а зачем прекрасной даме прекрасный труп?
    Ещё: неужели рыцари полагают, что кто-либо желает им «их добра:? А вот своего добра — это сколько угодно.
    Поэтому - ещё раз посмотрим сегодняшними глазами на тогдашних искателей жизни: мы увидим, как именно едут они в кармическом трамвае и как именно сидят в кресле рядом с дверью (так всегда с излишне самоуверенными гордецами: чуть что, так сразу «остановите землю, я сойду»), и что же мы сможем разглядеть с вершины своего нынешнего высокомерия?
    Представь себе, читатель, поэта Александра Блока: длинное узкое лицо, вьющиеся светлые волосы! «Демон сам с улыбкой Тамары, но какие таятся чары в этом страшном дымном лице? Плоть, почти что ставшая духом, и античный локон над ухом - все таинственно в пришлеце!» Представили? А теперь представьте не представимое: этот самый Александр Блок живет в провинциальном советском Санкт-Ленинграде.
    Таков был по виду и лицом, и фигурой поэт и художник Илья. Таковым же было и его и поведение: привнесенным из Прекрасного Вчера (предположим, из Серебряного века) - которое поведение ему самому всегда оказывалось несколько не по росту; но - он смотрел на мир намалеванными глазками искусственного поэта.
    Не случайно он всё более склоняется к живописи. Понимая всё несовершенство «собственного» слова.
    Единственным его достоинством было то, что он не самого себя почитал великим, но - он почитал за действительную величину ту меру, которую он миру предъявил; а что смотрел он на внешний мир - свысока, разумеется, ничуть не отменяло беспощадного факта, что смотрел он с чужого «высока»!
    Ведь для Ильи именно чужой рост оказался достоинством, ведущим по жизни.
    Все мы гомункулы культуры, сами же и творящие других гомункулов по подобию своему. Вот наглядный пример:
    Илья (впрочем, как почти все мы) предъявлял себя внешнему миру как некий результат соотнесения «своего себя» с многожды большим внешним собой! Разумеется, он ещё не понимал по настоящему, что в начале своего имени лежит собственное слово; более того, он и не мог ещё понимать, что Слово и есть начало и завершение, но - он ещё более не понимал, что в бесконечности соотнесений нет конечного результата.
    По крайней мере, здесь и сейчас.
    Но он уже пробовал выйти вовне, видеть своё, которое - больше его самого (уже сейчас)! А вот умел ли он возвращаться с этим зрением обратно?
    Но не это оказывалось важным вопросом его жизни. Сейчас вопрос его жизни был лишь в том, кого ему взять с собой - туда, и кто с ним вернется - обратно. Ведь у него уже почти получалось: уйти из реальности в виртуальность! А если он возвращался (а возвращался ли он?), то находил окружающее немного другим и все более не подходящим под определение статичного мира.
    Можно было бы сказать, что ушедший в никуда Илья - в никуда и не возвращается! Ибо - остается в своем (уже особенном) когда. А об Илье еще можно было бы сказать, что все более и больнее (ощутительней) возвращался не он сам, а лишь имя его, которое уже здесь изменяло плоть безымянного мира: так мы подошли к мироформированию!
    Ведь дать свое имя миру - значит: сделать его имени вровень.
    Так мы стали владыками своего мира. Потом мы поняли, что есть и другие владыки своих миров, и что свой мир надо хранить, ведь даже твой мир твой мир вполне может стать не совсем твоим! В котором (не совсем твоем) мире ты будешь обречен не умереть, но прожить свой срок мертвой жизни... Кар-р!
    Всего этого мои попутчики (то есть двое из трех будущих хранителей моего мира) не знали и не могли бы знать наверняка, но - они бы очень о себе хотели догадываться! Догадываться и дотягиваться к тому, чтобы именно таким было их «чужое» величие; более того, всем нам очень бы хотелось (а если не нам самим, то нашим душам), чтобы человек соотносил себя только со своим будущим величием.
    Более того, никто вообще не мог бы наверняка знать, принесет ли это будущее величие человеку хоть какую мирскую пользу именно здесь и сейчас?
    Вот и будущие хранители нашего мира этого не знали. Поскольку (хотя и были будущими) находились в прошлом.
    Впрочем, наше будущее (которое все определяет в нашем прошлом) ещё не раз нам себя весьма красноречиво покажет. Впрочем, в этом и состоит роль будущего - показывать себя в настоящем прошлом. Поэтому Идальго, в прямом отличии от своего спутника, сейчас всего лишь благодушно пребывал в том настоящем, которое даже с чужой ирреальностью никак не соотносилось: внешностью он был всего лишь миловиден и ростом несколько ниже Ильи.
    Высокомерен он ещё только станет.
    А ещё он был очень невежествен и наивен: он априори полагал каждого встречного-поперечного либо равным себе, либо многожды превосходящим и поэтому сразу же полагал этого «встречного» к лицемерному высокомерию равнодушным (представьте высокую меру - напускной или ошибочной, и сразу поймете ее бесполезность).
    Он сразу же верил в людей и был невежествен ровно настолько, чтобы не верить ни в Бога, ни в самого себя, поскольку был он тогда атеистом.
    Я не случайно так часто употребляю местоимение «он»: тот Илия ещё не был моим Илией Доном Кехана; всего лишь - занимал его прошлое место в пространстве и (всего лишь) носил его запредельное имя - сам оставаясь в пределах себя; впрочем, если уж речь идет о его внутреннем мире, то и (как раз-два-три) пришла пора описать его внешний мир:
    Ведь о том, что Бога нет, ему сказали в средней школе, и он всей душой этому поверил.
    В этом и была причине неверия в себя: о том, что Бога нет, он доподлинно затвердил - и именно поэтому в такого «затверженного себя» не верил. Ведь был он человек очень доверчивый, и именно это «до веры» до поры до времени очень его выручало! Точно так, как выручало всю советскую империю: казалось, вот-вот, и явится новое качество бытия.
    Следствием разочарования в до-верии оказалось иудство. Которого, кстати, не миновал и будущий Идальго. Ведь пророк (под именем) Илия тщился увидеть мир искусственными глазками искусственного атеиста - и не давалось ему.
И вместе с тем что-то в нем было такое, что никак не позволяло ему умереть для живой жизни.
    Но! Если (внешне) Илья очень напоминал демонического Александра Блока, то мой Илия (внутренне) оказывался немного походил на Есенина в юности: был пряничен и даже слащав, но - напрочь лишен крестьянской внутренней пластики; но - он был упорен в невидимом! А если вернуться намного вперед и опять выглянуть из окна мелкопанельного дома, то и в таком своем будущем мой пророк Илия Дон Кехана продолжал любить и Есенина, и Блока.
    Но! Век был другой, и моему другому Идальго требовалось особенное зрение.
    И вот уже в том особенном будущем (где - в дверях он негаданно встретит свою особенную Домреми), где - должен будет мой Илия из себя выйти и стать много больше своей мелкопанельности, именно в этом будущем он захочет давать имена вещам, тем самым делая их вещими.
    Приведу пример такого именования:
    Коли уж владею пространством и формой, буду я иногда называть Москву ещё одним её именем: Первонепристойная! А моего Идальго буду звать (за собой) еще откровенней: то есть человеком девственным (невинным, несмотря на погубленное им подобными Царство Божье СССР).
    А ведь невинность наказуема. Хотя бы в том, что невинными и до-верчивыми всегда манипулируют виноватые; но!
    Девственность ещё означает целостность. Словно бы состояние до изгнания из Божьего Царства; но! В какой-то степени это ещё и зверство. Ведь пока мой Идальго был невинен - как звереныш. Плохо ли придется ему, когда он отведает настоящей вины. Поместится ли в нём настоящая вина, не станет ли больше его самого?
    Очевидно, поместится (ведь мы судим из грядущего, а там он уже пророк).
    А сейчас (в кармическом трамвае) время наказаний (и получения наказов, и их исполнения) для всех нас еще только начинается - в мои восьмидесятые годы долгого двадцатого века... Кар-р! Бог наказует только тех, которых любит, иных он просто забывает в их собственной плоти, из которой забытым уже не выйти.
    Кар-р!
    Так что - именно что выходя из себя! Перестать находиться в забытьи. Потому - наши попутчики ехали на трамвае и были видны Богу, разве что - пока что (по всей видимости) ему не нужны: им ещё только предстояло покинуть свое Божье Царство.
    В те не столь уж далекие годы в огромной империи Советского Союза таких юных и недалеких, и никому не видных и не нужных людей было более чем достаточно!
    Невежественные в очевидном, но - в то же самое время разносторонне (советски) образованные, они все ещё были (хотя отчаянно в это не верили) всего лишь массовым материалом, из которого алхимически вылеплялся гомункул особенного человека - который был бы больше самого себя: это был гомункул, получаемый в колбе особенной (словно бы кастрированной свыше - обезбоженной) культуры... Кар-р!
    Но! Всё дело в том, что данный беспощадный опыт (в какой-то мере) удался: гомункул получился много больше и своего птолемеевски плоского мира, и своей кастрированной культуры - именно своей экспансивностью! Именно - направленностью вовне. То есть - туда, где виделись лишь тьма и скрежет зубовный, во тьму наших Темных веков.
    Тогда-то (и среди таких одиночек) возник универсальный принцип любого невидимого пограничья:

    Хочешь остаться в живых? Ищи собеседника.

    На самом деле - в те годы имперского величия и имперского загнивания имя таким дружбам было легион (сродни тому нечто, вселившемуся в свиней); более того, получавшиеся в этих колбах «дружб» гомункулы были очень ограниченными бесами, демонам или «переиначивателями сущностей» (экспансивными homo denatus), но - считали себя самыми натуральными людьми и были, в общем-то, очень даже правы.
    Человек живой жизни - это не тот, кто ступил за грань, но тот, кто остался там жив. Ведь даже бесы трепещут перед душой и алчут её.
    Итак - перед нами (в нашем «тогдашнем» здесь и сейчас) был тот самый пограничный миг, когда невидимое и видимое соприкасаются; впрочем, моя остраненая пара (они ещё не странствуют, но - уже и не здесь) всё ещё едет в трамвае; как раз сейчас «этот миг» они уже покинула и почти что добралась к тем единственным в своем роде месту и времени - которые им двоим единственно для выживания пригодны... Кар-р!
    Их «тогдашнее» время явилось за «тогдашними» ими.
    Точно так, как перед замершим на одной ноге пророком явилась (через годы вперед) в пригороде некая женщина за неким Илией - на самом дела ставя лишь перед выбором (которого, на самом деле, нет вовсе). Так и теперь (разве что в прошлом, годы назад) время пришло за другим (моим) Илией и другим (моим) Ильёй.
    Время явилось - именно таким, поскольку именно другим быть не могло... Кар-р!
    Их время пришло за ними, но - поначалу ничем особенным себя не выказало: мой Идальго всего лишь достал из кармана брюк сложенный лист линованной школьной бумаги с записанным на ней буквицами. Более того, выведены были эти буквицы (как какой-нибудь выводок цыплят) самой дешевой шариковой (тогдашней ценой копеек за тридцать) ручкой.
    Идальго взглянул на корявые буквицы и сказал:
    -  По моему, это здесь.
    Потом он сразу же усомнился в своих словах. Причиной тому было, что Илья на него взглянул. А взгляд у Ильи был изначально пронизывающим и недоверчивым. То есть - нечаянным человеческим совпадениям Илья не верил. Он бы не верил вообще никому из реальных (несовершенных) людей, если бы мог без до-верия(!) обходиться.
    Впрочем, сейчас он нечаянно оказался прав!
    На самом деле они оба находились (находили себя) не здесь и не сейчас. На самом деле они ещё (полностью) не осознавали, что добра им никто не желает; впрочем! Данное высказывание следует понимать как максиму: полное добро есть Христос, человек частичен и и сам себе (и другому) полного добра принести (и принять) не может.
    Согласитесь, каждый частичный «ангел» частично бес. Причём - даже не по помыслу самого частичного «ангела», а ещё и по способности другого «ангела» принять принесённое; никто не желает тебе добра - это следует принять со смирением: (в лучшем случае) ты и сам желаешь ближнему своё добро, а не его.
    Что до моих попутчиков (ипостаси Стихий всегда раздельны, их единение немыслимо), то они с трудом, но - они оба уже находились в том своем будущем, которое еще только собирается определить собой их прошлое.
    А вот мы с вами - уже были готовы их (для себя)найти. Даже не как пример для подражания (в прошлом), но - как прошлую меру нашего будущего и настоящего. То, которое мы го самого настоящего и будущего, которое мы нынешние (наивозможные) ищем их и почти что находим.
    Но сейчас (и тогда) они реально приближались к станции метро «Академическая»; здесь требуется небольшое и (а потребуется - и еще не меньшее!) с маленькой буквы пояснение. Ведь речь зайдет о Царстве Божьем СССР и даже немного - за него и дальше него!

    реальность того великого союза и той великой империи была настолько ирреальна, что сказанному мной можно только слепо (ибо - до веры) доверять: жизнь в ней была исключительно делом внутренним: с одной стороны горизонта - мелкопанельным и составленным из внутренних цен (копеечных - и на жизнь, и за жизнь), а с другой стороны горизонта - запредельным по своим целям и (только поэтому) единственно в нашей ночи осуществимым.
    марксистский парадокс соотнесений цены и стоимости был действительно претворен в жизнь: Царствие Божие (пусть на краткий миг нескольких десятилетий) действительно было построено - отрекаясь от внутреннего и занимаясь внешним мироформированием, которое обернулось великой страстью ницшеанского сверхчеловека, ошибочно окрещенного советским, которому было сверхчеловечески плохо:

    ведь никто и никогда не обещал, что сверхчеловеку должно быть хорошо в Царствии Божьем!
    зато у всех на виду происходили великие чудеса: любая смерть (причем не только в этом царстве, а вообще) была невозможна. вот и гибли не счетно и без смерти - совершая невероятное.
    а потом чудеса перестали быть чудесами, и Царства не стало, зато могла бы стать возможна смерть в невидимом! именно возможность такой смерти могла бы стать единственной реальностью
    именно её (такую смерть) моим героям - или не только им - предстояло опередить и опять сделать не единственной и (поэтому) не сущей.
не если доедут в кармическом трамвае, а когда доедут (не до небытия, а до целокупности).

    Вот и трамвай, не-сущий моих попутчиков, приблизился к станции метро Академическая, требуя от них «учиться, учиться и еще раз учиться», и замер на перекрестке, в этой реальности - утверждаясь. А меня, как хозяина времён, в этот миг (мгновение и начала, и каждой остановки моей истории мира), интересует только чудо: почему Царство Божье (которое и в людях, и меж ними) могло начать быть и потрясало миропорядок, а потом перестало быть?
    И что нам всем на этой остановке делать? Но! Я во всём этому участвую и в чуде заинтересован... Кар-р!
    -  Да, по моему, это здесь, - повторил Илия Дон Кехана (заглянувший в «это» прошлое из моего будущего), а Идальго (тогдашний) ещё раз сверился с адресом, записанном на листке бумаги: вопрос был острый, разрезающий склеившиеся листы миропорядка, делающий их отдельными.
    Илья скептически (по иннерции споей ипостаси) покривил рот и ничего не сказал, поэтому - на этой моей остановке попутчики дружно выгрузились из вагона и браво перешли на противоположную от станции метро улицу, и по тенистой аллее между домами почти сразу (спросив у прохожего дорогу) направились к панельной девятиэтажке... Кар-р!
    Они близились к «тогдашнему» мне. Они приближались.
    Я прямо-таки ощупью - помню, что тогда было именно лето. Что по тёнистой душной аллее летал тополиный пух. Что всё-всё было очевидно, и что сейчас даже вороний Кар-р (перенесший нас из зимне-осенней Бернгардовки в этакую теплынь) - ещё где-то в будущем! Что именно там он пока что останется - невидимой молнией распластавшись на холодном стекле.
    Я (всё это) прямо-таки ощупью - помню! Благодаря чему осознаю: что душою своей я продолжил себя - здесь, но лишь потому, что (и я) во всех этих вопросах участвую и заинтересован в получении самых подробных ответов.
    А пока что мои попутчики реально идут по тополиному пуху.
    Можно не считать, что перед нами - видимость. Более того - именно в ней очевидность: всё, что и внизу, то и вверху (а то, что вверху - то ещё выше).
Кажется, мои попутчики уже не просто идут по облакам, но - словно бы следуют за волшебной дудочкой некоего особенного людоведа-Крысолова (следует помнить, что никто не желает тебе «твоего» добра - в лучшем случае, «своего»).
    Итак, людовед-Крысолов (иные полагают его общеизвестным лукавым). Но не тот, того, коему суждено увести за собой каких-то несмыслёнышей-крысенышей, но - другая его ипостась: искушающая искусством! Предлагающая стать кем-то вроде титана Возрождения: демиургом своего миропорядка.
    Истово полагающие, что (как сказали о некоем скульпторе, который одно время работал в Риме): «Знайте, что такие люди, как Бенвенуто, единственные в своём художестве, не могут быть подчинены закону». (римский папа Павел III) - здесь разрушение готической целокупности бытия происходило словно бы за счёт его укрепления.
    Таким людоведам было под силу «уводить за собой в горы их собственные вершины». Смысл искушения заключался в обещании изменить человеческую природу посредством её раскрепощения до состояния сверхчеловека. Которому дано жить, словно бы исполняя фугу - идя лишь по самым вершинам, по головам голосов.
    Фактически искателей истины искушали истиной. Давая им возможность утверждать, что «Все эти сказанные художества весьма и весьма различны друг от друга; так что если кто исполняет хорошо одно из них и хочет взяться за другие, то почти никому они не удаются так, как то, которое он исполняет хорошо; тогда как я изо всех моих сил старался одинаково орудовать во всех этих художествах; и в своём месте я покажу, что я добился того, о чём я говорю». (Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини флорентийца, написанная им самим во Флоренции)
    Повторю: жизнь как исполнение фуги, что идет по самым вершинам, по головам голосов! Но сначала эти самые главы вершин нужно привести за собой в гору.
    Итак, мои попутчики реально идут по тополиному облачному пуху. А сегодняшний их Крысолов по имени Наташка (почти что Наталья свет Николаевна) невидимо и красиво словно бы шествует впереди - тоже идя по тополиному пуху и задевая пушистой макушкою небо.
    Захотят ли они когда-нибудь узнать, почему у них тогдашних никакого внешнего чуда попросту не могло получиться? Вряд ли, поскольку потом у них все получится!
    Ведь настоящее никуда не торопится, оно уже есть. Ведь вся это история - слово и дело о настоящем; более того, даже я (автор этого почти правдивого повествования) никогда не скажу: в начале было Слово, но - я на деле покажу, как оно серебряно  светится вдоль тонких жил на запястье тополиного листа, и как вдоль них же проистекает, удивительно и невообразимо нисходя на темя своего носителя... Кар-р!
    Именно так: ступая по именам, идя снизу вверх, но - нисходя!
    Чем не чудо? Вот и этот мой невидимый «Кар-р» напрямую почти не присутствует в шествии по облакам, но - уже всех нас перенес из своего замерзающего будущего прямиком в «настоящее прошедшее», то есть в пространство и время Царства Божьего СССР... Кар-р!
    Ещё более разумеется, что вовсе не все мое поколение было составлено из таких вот компаний, какая сейчас на наших глазах - составляется, причём - словно бы сама собой. Ещё более разумеется, что не из всех подобных компаний выйдут хранители мира, поскольку - они выйдут именно из этой, и никаким другим выходцам в моей истории места больше нет... Кар-р!
    А ведь как хорошо было бы, если бы и из других компаний выходили просто хорошие люди, а не те искрение и слепые саморазрушители своего мира; но - выйдут и те, и эти, как без них?
    Художники или поэты, режиссеры театра или кинематографисты, или даже еще Бог весть какие выходцы из внутреннего Космоса во внешний Хаос: в любом своем случае они были бы живы и действительно зрячи для жизни живой, ведь они и сами являлись передаточным звеном друг между другом (неким бесплотным вороньим воплем по имени Кар-р)... Каждый из них оказывался тем самым вестником,  что любому своему собеседнику приносит известие о его неизбывном долге.
    Разным будет их понимание долга, разными будут их скоморошьи маски.
    Ведь объединяет их только одно: все они родились в Царстве Божьем... Кар-р!
    Итак, следуя следом за невидимой молнией вороньего вопля (или даже за легкой тенью невидимой Натали) мои попутчики наконец-то добрели до блочной девятиэтажки и сразу же отыскали нужный им подъезд. Более того, они даже (не постигая всей громады происходящей с ним символики) поднялись на скрежещущем лифте на самый последний этаж.
    Впрочем, здание было самой что ни на есть типовой постройки. А что до последнего этажа они не доехали, и лифт остановился в пролете между этажами: так ведь даже им, уже потенциально (как и все мы) родившимся в сверхзнание  - предстояло (самим как-нибудь) быть живыми и самим много потрудиться.
    Так что пришлось им подняться на еще один пролет вверх.
    После чего им пришлось замереть... Кар-р! Им словно бы пришлось по душе: зависнуть в воздухе перед запертой дверью.
    -  Ну же! - молча (причем - очень громко) сказал Илья.
    Илия (причем - тоже с немым восклицанием) взглянул на него.
    -  Ну же! - настойчиво повторил Илья, но - сам рукой так и не пошевелил.
    Так оба они (когда-то, или - когда-нибудь) ещ. только будут сохранять несохранимое, неопределимое, ускользающее, именуемое еще и по другому: идентичностью одной шестой части суши, ее живой жизнью, ее прошлым и будущим!
Сами при этом будучи - не в настоящем, но — настоящими.
    Один - изображением на холсте, которое станет внешностью вечности, другой - гораздо непосредственней и приземлённей: словом, которое станет делом.
    Поэтому - в прямом отличии от попутчика, Идальго потянулся к некасаемой (пространство, уплотнясь, сопротивлялось) кнопке звонка своим вытянутым указательным пальцем (палец все тянулся и тянулся, словно бы становясь отдельным от всего остального - точно так, как отдельным от именуемой вещи становится слово).
    Поначалу - ладонь с вытянутым пальцем словно бы слогами своими переступала по лествице восхождения. Далее - ладонь с вытянутым вперед пальцем (перед нами - словно бы рассудок любых указаний) продвигалась и действительно продвинулась по невидимой лествице духа; потом (бесконечность спустя) подушечка пальца уперлась своим лбом (словно бы собирая подушную подать) в подушечку кнопки.
    Потом Илия взглядом надавил на подушечку пальца... И грянул гром!
    Времени не стало. Не стало пространства. Им обоим (и пространству, и времени, как и обоим людям) предстояло начаться заново. Поэтому дверь почти сразу (или даже несколько раньше этого «почти») отворилась, и почти что сразу открывшаяся за ней скудная прихожая ничем не напомнила глотку преисподней, в которую моим попутчикам предстоит спускаться всю оставшуюся жизнь: они переставали быть частными людьми какого-нибудь частного искусства.
    Человек, стоявший за дверью, тоже переставал быть человеком частным и частичным... Кар-р!

    где-то в своем далеком (или - не сталь уж близком к ним) будущем вздрогнула женщина по имени мальвина-домреми; где-то в средневековом франкском (но принадлежавшем тогда английской короне) городе руане ранним утром 30 мая 1431 года некую женщину по имени жанна-домреми собирались вывести на рыночную площадь - дабы отдать палачу именем жеффруа тераж (удивительно, насколько это созвучно с книжными тиражами!); где-то еще только по крупицами собиралось все это «где-то»!
растиражированные, по частям собранные люди еще только собирались, дабы составиться и собою составить будущее - они еще только были, хотя уже будут и есть...

    но мы-то с вами уже здесь и сейчас.

    И грянул гром! Ибо - мы всегда на пороге!
    Потом - дверь опять и опять (и опять, и опять) отворилась (не правда ли, некоторые звездные часы человечества бывает приятно и повторить?), и мои попутчики в нее заглянули: на пороге перед ними предстал этакий весь из себя (очень хочется сказать - вышедший) худощавый и белесый (прямо-таки взятый из советской черно-белой классики про Кехота) человек Алексей!
    Но! Облик его оказался таков, что именно этому человеку внешне очень бы подошло имя Алонсо Дона Кехана.
    То есть - никак не моему Идальго принадлежали сейчас две трети его составного имени. Доном Кехана был (бы) муж Натальи; а что до самого Алонсо Доброго (как его именовал Сервантес), так его добро (как и у любого хранителя мира) могло быть лютым; но - сам он лютым не был, да и мал (тесен) был для добра или зла.
    Отсюда двойственность (тройственность, множественность), заложенная в составном имени Поэтому Илия Дон Кехана - всего лишь пророк, а Алонсо есть Алонсо.
    Муж Наталии (эта будущая ипостась стихии) был будущим, а не настоящим и выглядел следующим собой образом: ростом этот человек оказался даже  несколько повыше высокомерного Ильи, глаза его были сине'е глаз Илии, а характер его - мно'гожды экзальтированнеq вс` того же Илья... Кар-р!
    Именно этот (могущий быть - не исторически, а истерически лютым) человек назовётся Алонсо. В какой-то степени он окажется альтер-эго Илии; но - («а для низкой жизни были числа») не мне судить о степенях: пусть люди обедают, просто обедают (спят, просыпаются, любят, убивают) - в этой детализации бытия станет (надеюсь) ясна метафизика.
    А пока - доброта помянутого Алонсо будет доброю на выверт и с грязноватыми острыми локотками заглавных буквиц: никто ведь не обещал, что Стихии должны быть вам хороши? Ведь и человеку не (то чтобы) хорошо в Царствии Божьем - а лишь должно бы быть хорошо (не для сейчашного человека-альфы, а для человека-омеги).
    Итак, начинаясь с Петроградской стороны провинциального (хотя и губернского) города Санкт-Ленинграда, наша история продолжилась тем, что гоголевская кибитка трамвая (согласитесь, с трамваем нагляднее вагоны отдельных реинкарнаций) вкатилась на девятый этаж прямо к дверям квартиры, и сия дверь почти тотчас распахнулась.

    И с любого порога взашей,
    Ибо мы всегда на пороге!
    Перестать быть мерой вещей,
    Чтоб не мерить собой Бога...

    Перестать себя мерить судьбой:

    Перестать о себе рыдать,
    А потом вообще - перестать,
    А потом вообще - о себе
    Научиться не забывать по ту сторону и по эту!

    Ведь с любого порога взашей,

    Ибо мы всегда на пороге
    В ожидании тьмы или света:
    Я ответы даю себе,
    Я ответы даю тебе -

    Когда сам не знаю ответа!

    Когда сам о себе забыл:
    Ведь о том, что я не любил,
    А потом не любить перестал,
    Я не так уж давно узнал.

    Впрочем, встретивший визитеров молодой человек сразу же с порога отступил вглубь квартиры. Я уже говорил, что светское имя ему было Алексей, но - я все-таки я его буду именовать (наперед забегая),  именем действительным: Алонсо! То есть именем рыцаря печального образа.
    Впрочем, не скажу, что вид у Алонсо сейчас печальный, но - вглубь квартиры (приглашая гостей войти) он отступил вполне молча... Кар-р! Хотя его внешнее молчание вовсе не означало, что он ничего не сказал.
    Прозвучало общеобязательное «зд- равствуйте» (или «привет»), но не было услышано; поэтому - вот так (сразу и без разговоров) двое пришельцев последовали за ним, причём - причины и следствия не просто поменялись местами, а менялись и перемешивались: порядок вещей становился виртуален, становился глиной, из коем можно вылепить homo sum - не такого, как есть (не лучше или хуже), а такого - словно бы со стороны, чтобы все было виднее.

    Это видно далекой звезде,
    Как ты чувствуешь весь этот глобус!
    Это стыдно, когда ты не чувствуешь злобы
    Или похоти, или озноба -

    Или душу не скалишь как белые зубы...

    Жизнь была мне милее, чем когда-либо мудрость моя,
    Но сейчас обезлюдели очи мои - словно бы
    Ты как я!
    Это больно, как губы слепые...

    Это ими творю над тобою гончарное чудо:
    Ибо я есть любовь, и другого не будет.

    Именно так я вижу и чувствую (что одно и то же), как из-меняется мир. Моим лицом словно бы ведут по шершавой стене перемен: сейчас и я вхожу вместе с моими героями в свою новую жизнь и оставляю за порогом возможную мертвечину (содранный шершавинами «скальп» лица - прошлую скоморошью маску)!
    Нет никакого чуда в таком Воскрешении из прошлого в будущее: есть чудо («нашего») выбора - который нас (по пригодности) выбирает... Кар-р! Гости (всё-таки) вошли, и все-все в порядке вещей пере-мешалось.
    Впрочем, внешне эта двухкомнатная типовая квартира блочного дома ничуть не поменялась и не перекинулась: её нищий простор остался беден и удивительным образом одухотворен. В тогдашнем славном городе Санкт-Ленинграде очень многие проживали точно так же не-устроенно (строя внутреннего себя и никак не относясь ко внешнему себе).
    Это могло быть (и часто было) ложью, но - могло бы стать (как в известном рассказе Лондона) началом особенной власти над своим бытием (внешностью нищеты духа) и над любым началом завтрашнего «самого себя» - над собственным движением и над собственной остановкой (власть из-мениться, потом вернуться к началу и изменить его).
    Ясно одно: это могло быть и это должно было быть, потому - происходило сейчас прямо у меня на глазах.
    Люди могли быть «всем и никем» и (только поэтому) шли от одного имени к другому своему имени; но - они сами не понимали, что меняют не только свою природу, но и мир вокруг себя.
    Впрочем, нынешние мы (даже сейчас) от прежних самих себя почти что не отличимы: наши новые, с таким трудом приобретенные имена очень редко становятся нашим домом; но - даже не потому, что теперешние мы знаем больше и умножаем скорбь.
    А потому, что тогдашние мы хотели большего и умножали радость. «Тогдашнюю» радость, какая ныне мало кого обрадует. К примеру, высокомерный Илья обретался и обретал себя в общежитии своего учебного заведения, который волею судьбы (величины уже и тогда для него и для всех внешней) оказался архитектурным техникумом (то есть даже не ВУЗ); более того, высокомерный Илья был принужден делить свою комнату в общежитии с теми, кого ему Бог послал.
    Но так он и занялся (в живописи) домостроительством (Сына) - не возводя свои стены из своего окружения, а выводя их вовне. Впрочем, позже Илья (уже всевластная ипостась Стихии) очень не любил вспоминать об общежитии архитектурного техникума, поэтому - в его будущем никакого техникума уже не было, остались лишь технология и архитектура.
    Итак, Алонсо, пропуская гостей, отступил вглубь (а так же в высь и вширь) тогдашнего шедевра домостроительства!
    Кар-р! Здесь опять необходимо беглое пояснение:

    впервые - они стали втроем и уже втроем друг друга во всем увидели, причём - одна жизнь (вокруг них) тоже перекинулась (в другую жизнь) и потекла «по другому», и даже стала (как весенний ручей) жива и вертлява... впервые мне пришлось поспешать, чтобы за ней уследить.
    впервые - оказалось, что сторонним наблюдателям никак нельзя рассмотреть их прежних скоморошьих личин; просто потому - они сами стали наблюдать за любой стороной света! и за светлой, и за тёмной сторонами света, уже (почти) понимая: скоморошьи личины бес-цветны.
    причем именно от их взгляда менялось имя любой стороны - не важно, света иль тьмы.
    кар-р!

    Итак, Алонсо-Алексей, пропуская званных гостей, отступил в глубь и в ширь, и в высь (что, впрочем, ничего не обещало априори), и его словно бы не осталось здесь, поскольку - он уже почти весь ушел в «поговорить» с будущими Илией и Ильей: он поступил как настоящий актер, перевоплотившись и уйдя в преображенную плоть - здесь оставив лишь выставленную на продажу личину... Кар-р!
    Предположим, не каждому из нас (даже сущих в жизни живой) дано увидеть эту разницу между зеркалом, отразившим наступление плоскости, и зеркалом, отразившим наступление объема, тем более, что и скоморох - связует (посредством смеха, который созвучен страху) миры подземный и горний, которые едва-едва соприкасаются гранью.
    И тогда бы стало возможно увидеть и услышать их оба, надо стать этой гранью.

    Слышать, как растут камни.
    Видеть, как они становятся хлебом.
    Знать, что большая сила духа потребна,
    Чтобы переступить добродетель,

    Когда она закономерна.

    Боги свидетели, что я не был Богом ни разу.
    Ибо их добродетели как великолепие алмаза,
    Что, ставши бриллиантом, везде простирает грани.
    Быть всегда дилетантом,

    Слышать, как растут камни, души без очертаний.

    Быть каждой рыбою без воды: Она верила,
    Что сумеет запеть без своей атмосферы.

    Кар-р!
    Идальго  и Илья вошли - и в сущности «поначалу» (ступая по началу начал - как по застланному линолеумом полу прихожей) перед ними пред-стала (именно перед тем, как настать настоящим дворцом) всего лишь двухкомнатная квартира (как двухкамерное сердце - то есть птолемеевски плоская)... Кар-р!
    Потом (а потом ещё и ещё - «потом») она окажется ещё и двухэтажной - всего лишь, пока к ней не прибавят еще и еще этажей... Кар-р! И для этого нам даже не придется прибегать к булгаковским измерениям - они сами придут и предложат свой простор.
    Впрочем, к их предложению тоже следует подходить неторопливо, поэтому мы именно так (именно мы - разве что в обличии Илии и Ильи) подойдем к их - тогда, и сделаем его своим - и сейчас, и тогда.
    Итак, они (и тогда, и сейчас) вошли в нищее жилище Алонсо - в котором сейчас оба «гостя извне» вот-вот начнут дивиться невиданной внутренней роскоши. Ведь если и есть чему в жизни дивиться, то даже не ежедневному чуду, а именно - своей будущей жизни.
    А то, что поначалу дивиться было попросту нечему (причём - у всех, все мы одинаково начинаемся), не имеет никакого значения в наступившей сказке Тысячи и Одной Ночи... Кар-р!
    В этой стандартной квартире уже давным-давно могла быть прихожая, пол которой был бы выстлан мозаикой из бежевых и розовых дубовых или даже буковых крохотных плиток, а стены казались бы целиком обшиты красным деревом; всю эту нездешнюю прихожую не только могла, но и обязана была бы освещать серебряная и вся в хрустальных рожках люстра; ещё в этой квартире обязательно могла бы быть роскошная библиотека.
    Разумеется - ничего подобного в тогдашней квартире не было и быть не могло.
Вообще - нет и не может быть на свете никакой роскоши, кроме её человеческих составляющих: роскошь есть вещь невидимая и соборная, согласная с живой душой и не согласная с мертвой жизнью души.
    Поэтому - оба моих героя, придя к третьему моему герою, ни в какую-такую прихожую не попали, а сразу же оказались в библиотеке некоей процветающей усадьбы.
    В которой библиотеке всеми цветами радуги выгибались между словом и словом корешки еще ненаписанных книг... Кар-р! Мы (осязательно: действием и телом) подошли к человеческой составляющей.
    К самой возможности еще прижизненных реинкарнация не только отдельной души, но и целого хора душ (так называемого коллективного бессознательного); глазами двух пришельцев (Ильи и Илии) мы сейчас видим на стенах несуществующей библиотеки реально (то есть - по настоящему) висят всего лишь три художественных полотна.
    Тем более, что в доме Алонсо действительно были три картины. Причем - каждая из них висела на своем этаже... Кар-р!
    Я бы даже сказал: каждый уровень бытия обрёл в этих картинах некое версифицированное воплощение. Я не знаю, в какой степени эти картины побудили Илью отойти от Слова ко внешнему изображении (неужели он полагал возможным изображать лики на масках?), но о картинах я расскажу подробно; разве что сначала о квартире.
    Квартира Алонсо была практически пустой; но - таковой не была, хотя «сейчас» в ее будущей библиотеке ещё даже не было будущих книг (которые ещё только полагал когда-нибудь написать Идальго); единственное, что удалось бы в доме Алонсо тогда отыскать - это само будущее, поскольку книги еще только предстояло написать, изысканный комфорт - даже не обустроить, а очень медленно обустраивать, обретая вкус к настоящему и не совсем «праведному» (и внешнему, и внутреннему) комфорту.
    Что до помянутой живописи, то и с ней обстояло точно так же, разве что - не совсем так: помянутые три картины здесь уже были; но - они были именно здесь, в этом понимании реальности (которому пониманию до'лжно было измениться); более того - картин «в ошибочном виде» (здесь) не быть не могло.
    Они (т. н. картины -в своем собрании) были слишком выпуклы (например) для тогдашнего мировосприятия Илии, но - ещё не очень укладывались в его мировосприятие будущее... Кар-р!
    Ведь мироздание тоже носит скоморошьи личины.
    Когда я привожу (из прошлого в будущее) настоящие тексты или вижу в будущем настоящие картины (не важно, художественные плотна или кинематографические ленты), я именно что меняю один облик истины на другой облик лжи; но - картин не случайно оказалось сразу три, и мне пора рассказать о том, что именно на них изображалось... Кар-р!
    Первой была большая позапрошлого века икона Богородицы на толстой доске, испещренная несколькими (причем один был весьма глубок) шрамами от ражей красногвардейской шашки; второй оказалась небольшая (причем безо всякого пошлого парусника) марина - скорее всего (или просто с первого взгляда) акварель: Стихия Воды улыбалась Воздуху! На третьей, имевшей багровый отлив, был изображен бес, причём - в облике вздевшего свои сельхозвилы мужика в одной рубахе.
    Причём - гениталии его были явлены миру, да и сам он объявлял о себе, раззявивши рот и змеясь языком…
    В остальном (как я уже говорил) квартира первого этажа (прихожая настоящей квартиры) была нищей: мебели в ней почти не было, и всё в ней было выпукло (чревато) нашим будущим: мы действительно подошли к его порогу; причём - сначала мы в него вошли, и только после этого наше прошлое за нами последовало.
    Зачем? А чтобы приступить себя изменять. Пришло время (нам всем) вспомнить о русской словесности и перестать быть всеобъемлющим silentium-ом(!) блаженной нирваны: начиналось время ограненных (и не ограниченных), аки бриллианты, слов.
    Мы (казалось бы) пришли в мир славословия, сами будучи почти молчаливы.
    Мы (казалось бы) вышли из мира того безмолвия, где все уже (и без нас) есть - и нам нечего ему было сказать там; мы (настоящие) нужны были Старику здесь; зачем именно нам быть здесь?
    Ведь у нас (настоящих) есть наше всё. Нам недоступна только какая-то малая его часть, без коей наше всё представляется виртуальным; но - мы пришли и находимся в нищей духом прихожей, которую вольны наполнить любой вообразимой роскошью. Поэтому сразу скажу, что именно в прихожей находилось изображение багрового беса демо-кратии.
    Там мы его и нашли! В прихожей. Где нашли себя.
    А потом мы обратились к словам (и невидимо прошли на второй этаж), и Алонсо- Алексей сказал:
    -  Простите, что я один. Наталья задерживается на работе. Она скоро придет.
    После чего сказал:
    -  Проходите на кухню.
    После чего - не сказал, на кухню чего именно. Человек есть гомункул культуры, и его родная колба имеет достаточно этажей; но - понимание этого настолько прекрасно, что остается таковым и без нашего понимания! Необходимо лишь не испортить открытую даль, открытую ширь, открытую высь.
    Именно это желание: не испортить, не мешать, не добавлять лжи восхищает меня в тогдашних нас.
    Ведь трое, что были порознь, стали едины и восхищения достойны.
    Восхищало в них еще одно: то, что было уже - (где-то) там, а не здесь: это было восхитительное чувство (не случайно повстречались они в провинциальном Санкт-Ленинграде) юной провиденциальности! Они пришли в мир, чтобы быть и стать.
Им предстояло (и, стало быть, они - уже были) обернуться теми, к кому нечего прибавить, но и убавлять тоже нечего.
    Им предстояло стать нервами Бога!
    Хорошо это или плохо? Нет такого вопроса. Но есть такой ответ: за все - отвечать, и не отвечать - за часть.

    Кузнец, когда подковывает коня,
    На чьей он стороне - по которую из горизонта то есть?
    Или просто включен в реальность
    Как некая ее дальность...

    Это - другое, то есть - не хорошо или плохо, но - вполне человечно: человечность мироформирования заключается (заключена, словно бы гранями алмаза бесчеловечно стиснута) именно в том, что ты потерял в себе, ещё и ещё раз себя ограничив - во имя малого, во имя сохраненного тобой от непостижимой огромности.
    Но ни белое слово на белом листе, ни даже негр (даже литературный) в ночи наших Темных веков не сокрыты ни сами от себя, ни от хороших стихов:

    Белое слово на белом листе -
    Вовсе не кошка черная в твоей темной комнате!
    Впрочем, обоих нет в нашем городе,
    Как нет Ференца Листа и нет Паганини -

    Ибо нет скрипача в его имени...

    Так нет и меня в твоем новом любовнике,
    Даже если, забывшись, имена поменяешь...
    Это не будет белое слово не белом листе -
    Ибо лист тот вменяем и вполне возмутится!

    Человечек как птица, что умеет только летать
    Или только скакать, или только клевать зерно -
    То есть что-то одно... Но случается,
    Ты умеешь одно называть другим! Я умею одно называть другим...

    И почти получается.

    Но получается далеко не всегда, и Илия Дон Кехана (выпив предложенный им с Ильей жиденький чай, по тогдашнему именованию «грузинский») вполне бессмысленно вопросил у хозяину одно-двух-трех и более чем этажной квартиры:
    -  Наталья скоро придет?
    Ведь по правде говорить им было (ещё) совершенно не о чем. Они друг друга просто не знали. Ии пока что только Наталья, небесталанная пооэтеска и безалаберная тусовщица была единственной их единственной (связующей) темой для возможной беседы; от которой беседы им стало бы возможно перебраться на следующий этаж бытия.
    Вот так всегда с женщинами, положившими себя: быть для всего - всем; но - на самом деле с них все только начинается! Дальше каждый обходится без другого (понимай, друга), зато ему (становится) жизненно необходимо определить, что ему неприемлемо (и оппонента определить).
    Впрочем, женщине ещё только предстояло прийти; причём - этот визит всегда сходен с подобными ему визитами дам: точно так предстояло, как когда-то (через годы) «предстояло предстоять» Илии Дону Кехане его Жанне из Домреми.
    Она тоже будет стоять на пороге - находясь при этом уже по ту сторону от него; а по эту сторону от всех нас хозяин (и это определит его будущее отступничество от собственной судьбы) квартиры сначала помедлил, потом даже кашлянул, напоминая о том, что в напоминаниях не нуждалось: Наталья является его законной супругой.
    -  Должна бы через час, а там кто знает женщину?
    Говорить опять стало не о чем, но - тем более возросла в них потребность заполнить собой это «ничто», поэтому - Илия Дон Кехана (которому Наташка о времени своего появления сообщила по телефону) вовсе не чувствовал бессмысленности своего вопроса: в нем само по себе (словно бы без него самого обходясь) жило некое преображение, изменение природы, осуществление ожидаемого.
    То есть чудо веры.
    А ведь сами они всё ещё доверяли предчувствию - находясь до веры! Здесь требуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение - на сей раз сказочное, ведь в дальнейшем Наталии выпадет (из реальности в ирреальность) роль Шахразады.
    Хотя в другой своей ипостаси и в другом времени находясь (во время кровавого либерального переворота в октябре 1993 года), а так же непосредственно персонифицируясь в Первонепристойной столице, носить она будет древнее имя Марии Из-Назаре; тогда именно ей Илия Дон Кехана посвятит потрясающие версификации реальности.
    Не менее потрясающие, что уже были посвящены им Жанне из Домреми; впрочем, не будет отвлекаться от пояснения.

    суть пушкинской сказки о золотой рыбке - в равенстве: ведь «ничто» и «всё» предстают перед нами равновеликими! незачем ехать на край света, чтобы убедиться, что и там небо синее, незачем начинать обладать «всем», чтобы потом убедиться в его «не-существе».
    ты и так все знаешь.
    у тебя уже есть твое все и твое ничто.

    Но если у моего только-только встретившегося наяву трио «их всё» ещё пребывало - в желании: все еще желало своими желаниями, а не исполняло волю свою - то женщина Натали (ещё и не явившись меж ними), уже словно бы далеко-далеко пролегла в их будущее и явила себя как нечто, способное разделить прошлое и настоящее.
    Так что помянутое чудо предстоящего им троим (вполне неосознанно и, оттого, искренне) хотелось продлить.
    -  Да, - молча сказал будущий Илия Дон Кехана.
    Илья поставил на кухонный стол чашку и промолчал. Говорить (всё ещё) было не о чем, но - говорить предстояло. Предстояло выйти из себя, но (до этого предстояло) - быть в себе, и лишь после этого предъявлять, показывать себя и выговаривать себя - то есть: навязывать свое видение миру так, чтобы отстоять свою самость именно тогда, когда весь мир идет на тебя войной.
    То есть - всегда! Поэтому - именно хозяин квартиры хорошо понимал, что он - на войне. Быть может, понимал и Илья (он был родом из Пскова, с исторически соответствующим тому региону отношением к жизни); а вот я - будущий Илия Дон Кехана, был донельзя наивен! Впрочем, это не имело никакого значения.
    И вот здесь нам всем открывается тайна: ещё не став едины (да и никогда не став), Будущие Стихии уже начали разделяться. Впрочем, ничего фатального в их разделении не было, ведь мир идет войной не на «всего» тебя (который сейчас), а лишь на твои будущие вершины, желая, чтобы они никогда у тебя (в душе) не бывали.
    А если ты начнёшь их осознавать, то (всем собой) мир Темных веков внушает тебе: тебе хорошо - быть негром посреди них!
    Ведь ты невидим и невредим в нашем Средневековье...
    Ты не выступил из птолемеевой плоскости глобуса...
    Не быть, не существовать вовсе, быть никем - это для тебя наилучшее, ведь ты всегда в своем Божьем Царстве, а наиболее для тебя предпочтительное - скоро умереть (что-то из предисловий к книге Ницше, прочитанное мной на досуге); причём - зная, что смерти нет; потому что даже я (автор этой истории, хозяин начала и остановки) не могу себе ее позволить.
    Поэтому (хотя все время ее поминаю) я не буду говорить о смерти. Здесь опять требуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:

это ведь пастернак хотел сразу говорить с хозяином (иначе - иосифом ужасным) и о жизни, и о смерти (если кто не помнит, речь шла о судьбе мандельштама); если кто не помнит, при этих словах иосиф положил трубку... если кто помнит, иосифа тоже величали хозяином (точки поворота, начала и остановки)!
    я тоже называю себя хозяином начала и остановки, поэтому тоже буду говорить с ужасным настоящим только о настоящем будущем. если кто помнит, я назвал алонсо-алексея хозяином  квартиры на девятом этаже (то есть, исходя из буддийской картинки чакр, этот хозяин - выше пророка).
    можно быть хранителем мира, но - сложно быть хранителем квартиры; совместить не получится - просто потому, что из квартиры предстоит выйти! вот так и формируют одни и те же (но уже разные) миры: одни и те же слова несут разные смыслы... кар-р!

    Ибо моя история - о версификации мира, о том, как быть и остаться.

    О жизни, о смерти и из различии
    Я уже не хочу говорить
    И в их затеряться величии...
    Я всего лишь хочу быть

    И таковым остаться!

    Я уже не хочу выделяться
    Ни желудочным соком, ни спермой...
    Я всего лишь хочу остаться
    Придорожной таверной,

    Где собрались трубадуры...

    Я бы их рисовал с натуры
    Красками долгих текстов,
    А потом безо всякой опаски
    Кисти омыл бы в Волге -

    Чтобы жить бесконечно долго!

    Чтоб они в меня приходили
    Во исполнение желаний...
    Чтоб мои основания были
    Безо всяческих оснований.

    Впрочем, это всё - благие намерения, которыми выстлан путь; трое молодых мужчин, собранные сейчас провидением, очень хотели бы хоть как-то прославиться и выделиться - дабы объявить о себе миру и быть за это вознагражденным его любовью и ненавистью.
    Так кем они хотели быть и стать, эти трое молодых людей? Раз уж они хотели стать видны.
    Алонсо (хозяин двух-трех-более-чем- этажной квартиры) хотел стать кинорежиссером.
    Илия собирал свои реинкарнации только для того, чтобы стать поэтом (и в результате станет занудой-прозаиком, мастером детальной версификации самого себя).
    А вот кем хотел бы стать Илья, до сих пор не знает никто: он пробовал себя и в живописи, и в версификации - он (уже) был двуличен как Янус и (ещё) не был быстро-и-стоглаз как Аргус! Впрочем, Илия и Илья с удовольствием собирали бы тысячные стадионы слушателей и делились бы с ними своим зрением и знанием.
    Ещё более разумеется, что им пока что нечем было делиться. Чем ипостась Стихии может делиться с другой ипостасью? Неужели телесными переживаниями? Всё остальное - в экзи'стансе, там различия суть сходство (никогда не уничиженное до скотства или благородства - это всё человеческие символы)... Кар-р!
    Сохранность мира определяется просто: есть ли мир в душе мира? Кар-р!
    Мир в душе - одиночество посреди миропорядка, гармония тоски поворота. Более того, им нечего (друг другу) будет сказать и потом. Ведь всё, что возможно и невозможно,  и без них в миропорядке; что им осталось в этом избытке бытия? А вот что: выбрать себе - себя, причём - по силам (себе)... Кар-р!
    Но сейчас им (во всяком случае - тогдашнему «мне») очень хотелось собирать тысячные стадионы; Алонсо-Алексею (в добавок) - чтобы стадионы сами приходили к нему в квартиру! И в будущем (в безумной гордыне «атомизированного» будущего) это оказалось возможным, но - совершенно бесполезным в «настоящем» настоящем.
    А потом - совершится.
    Не сразу, но с самого начала они замкнутся в этой квартире (вместе с не собранными стадионами) и станут неграми в ночи (страшный мир не заметит их и не пожрет), далее - им предстоит обернуться тысячеглазыми аргусами: они научатся видеть не нарисованными глазками гомункула, а всем своим зрячим телом... Кар-р!
    Потом - они станут видеть уже не глазами, а всем, что вокруг.
    Потом - они станут выбирать себе зрение по росту.
    Хотелось бы тебе, читатель, овладеть таким волшебством? Разумеется - нет, причем - не тысячу раз нет, а тысячу глаз нет! Ведь тогда твои желания действительно начнут исполняться! Но! Они будут исполняться не для тебя, а именно - тобой: ты сам станешь миром, и твои желания начнут трансформировать тебя! И вот тогда и только тогда (когда твоя гордыня все еще говорит тебе: вопи, трепещи, возражай - ты имеешь право на счастье!) ты почувствуешь мир, которому нет дела до тебя; но! Поздно: ты уже стал всем миром и всем его делом.
    А до этого - трепещи, вопи, возражай всему миру! Но! До «этог»о ни Господь, ни Лукавый тебе не ответят... Кар-р!
    До того, как ты станешь сущим в невидимом - никто тебе не ответит. Ведь до этого ты выделял себя только тем, что у жизни и без тебя в бесконечном избытке... Кар-р!
    Вот мы и подошли к выбору собственной жизни, после которого ни для чего не остается никаких оснований, кроме одного: я так хочу! Я хочу видеть мир зрением измены миру, я хочу изменять свое зрение и изменять видимый мир.
    Я сам хочу быть сущим в невидимом!

    Хочешь? Получи!

    Получи -  возьми свое хотение на ладонь души, и - как на духу ощути его запах и вкус! А потом уже не жалуйся своему сбывшемуся - на свое несбывшееся: оно и без тебя сбудется так, как ты никогда уже не узнаешь. Но! Ты будешь и останешься неоконченным - таким, чтобы всю свою бесконечную жизнь искать и не узнавать свое несбывшееся! Вы  не удивитесь, но именно эта участь ждет хозяина квартиры.
    И вы не спросите: почему? Да, не спросим.
    Незачем спрашивать, ведь наши ответы приходят раньше наших вопросов.
    Ведь пока я вел за руку все вышеизложенные пояснения, мои герои тоже вели беседу и очень «понемногу» (ведь вечность никуда не торопится) узнавали друг о друге всё, что я только-только начал рассказывать... Кар-р!
    На самом деле я рассказываю сказку из тысячи и одной ночи; но - я вовсе не сказочник и говорю лишь о том, что вижу перед собой!
    Чтобы видеть дальше меня и рассказать о виденном, понадобится сказочница-Наташка.
    Да, читатель, ты не ошибся: понадобится та самая Натали (почти что Николаевна свет Гончарова: не правда ли, само будущее уже лежит поверх её имени!), а так же красивая и ветреная супруга нынешнего Алексея-Алонсо - и будущая любовница высокомерного Ильи!
    Это и есть та самая Шахразада, которая нам всем жизненно необходима, согласитесь, она нам - нужна. Согласитесь, что нельзя роль посредника между мирами уступить одному лишь бесплотному вороньему воплю... Кар-р!
    Она скоро явится - чтобы стать сказочной явью: я действительно стану называть ее Шахразадой и сделаю пересказчицей ветвящихся реальностей (то есть - задолго до того, как сам Илия обернется литературным негром, она уже таковой оказывалась) - так пусть именно она расскажет моей троице сказку о них самих!
    Более того, самого ее супруга Алонсо или, иначе, Алексея я буду иногда именовать царем Шахрияром.
    Ведь в начале моей истории именно он будет принимать царские решения!
    Ему - так хочется: решать, кому в моей истории пришло время жить живой жизнью, а кому время жить жизнью живой, а кому так и продолжать жить жизнью мертвой. И - не стать творцом, и - так и не утратить невинности - ведь среди созидающих невинных нет! Ему предстоит великая миссия Стихии - быть тем самым человеком, который хотел всего, но - не мог ничего (почти цитата из Стругацких, Далёкая Радуга).
    Который (быть может) так и не выбрал, кто он: Пётр или Иуда? Но!
    От его не-решения (такое бывает со Стихиями) тоже зависит всё или почти всё; разъяснения этой недосказанности последуют (или не последуют) в дальнейшем, иллюстрируясь подоплёкой социальных и политических катастроф - не самое значимое в мироздании, но мне наиболее наглядное: произойдёт не только предательство великой страны с её историей, но и целого миропорядка (по крайней мере, понимания такого - в Царстве Божьем - миропорядка).
    А пока что моя троица пьет на кухне жиденький грузинский чай, сидя на старых табуретах и  за не менее жиденьким и скрипучим столом: они тоже - всего лишь хотят быть, но ничего не могут... Кар-р!
    Шахразады всё ещё нет с нами, она сейчас на службе в своем издательстве.

    В старые, еще царские времена застоя (здесь из-за моей личины выглянул ироничный Ключевский) личности не позволялось быть столь неоправданно самодовольной и права имеющей; напротив, сейчас (когда Царство Божие оставило нас) любой скоморох, из нас сам себя выделяя, горделиво и вполне оправданно (ибо - до правды) о себе ошибается и считает, что его мнение о себе значимо и может быть навязано другим.
    Но ты удивишься, читатель! В старые времена у любой личности для того, чтобы счесть свой голос значимым, должны были найтись веские основания!
    Над личными вкусами и понятиями, даже над личными доблестями тогда царили общеобразовательные приличия: человек должен был образовать свой внутренний мир, сотворить его прямо-таки из утробного зародыша, а лишь потом вывести наружу, дабы свои вежество и невежество обществу предъявить! В настоящее же время повсеместно встречаешь даже не гимназиста, а - всего лишь! - благородного блог-гера (мастера выражаться в контакте или фэйсбуке), считающего себя вправе:
    а) написать на заборе нечто общепонятное и поверхностное, и - главное: (за что истово благодарю тебя, Боже!) утонченно цензурное.
    б) презирать вашу косность всего лишь за то, что вы сложней, а он наглей.
    Понятно, что любой человек хочет избегнуть смерти; понятно, что единственно понятный для невежественного смертного этому способ - оттиснуть свою личину на обликах окружающих: заставить какого-нибудь простака видеть весь этот многомерный и многоцветный мир твоими плоскими, о благородный блог-гер, глазками!
    Но к чему это я? Ведь я прямо-таки заговорился об этом!
    Лучше бы я заговаривался о будущем.
    Впрочем, именно (и - поимённо) о будущем (которое будет начато мной не в прошлом, а именно в будущем) я и заговорился. А к тому это я, что в нашем сейчас (то есть в «тогдашнем» Ленинграде) всего этого всё ещё нет (или кажется, что нет), и мы сейчас находимся (пусть и) в мертвом, но - великом прошлом рухнувшей империи и порождены её живой культурой; более того: мы всё ещё живы и мы эту (именно эту) культуру продолжаем - даже после её неизбежного поражения.
    Мы сущие в своем продолжении, и наше сердце всегда - поражено настоящим!
    А ещё к тому (или - к тем), кто сейчас пьет-и-никак-не-допьет жиденький грузинский чай (обретая себя в тесной кухоньке на девятом этаже блочного дома советской постройки), кто беспомощно чувствует, что сказать ему все ещё - нечего... А ещё к тому, кто все-таки из времени вышел и вместе со мной чувствует забытый вкус таких чаепитий: это вкус успеха.
    Случалось ли тебе, читатель, переживать триумф?
    Ему предшествует пред-чувствие триумфа... Кар-р!
    Оно - существует и посреди поражений. Ибо - ты поражен именно пред-чувствием.
    Они все трое - уже потерпели (своё и только своё) поражение, даже ещё ничего не начав (а если бы начали, то их работа будет неудачной из-за неверного начала): они все трое очень хотят оттискивать свое мнение на чужих личинах - даже зная, что никакого «своего» мнения у них нет и быть не может.
    Вот и хорошо, что они так и не начали - поскольку в их компании вот-вот явится Шахразада и сразу же в свою изменит происходящее: женщине - иначе нельзя, иначе - она (женщина как смысл «своего» бытия) станет никому не нужна.
    Их жизнь перестанет быть воплощенной метафизикой жизни...
    Их жизнь станет плотью и смехом, который невозможен без слез...

    Не даром же на человеке скоморошья маска! Без смеха и не глянешь (на этот дар)!

    Без смеха (сквозь призмы слез) ничего и не увидишь, например: Наташка ещё и не начала рассказывать свои сказки, а вокруг нее уже образовался любовный треугольник, который вышвырнет Илью из Санкт-Ленинграда, Алонсо (в конце концов) разжалует из Хранителей Мира в хозяина квартиры, а Илию Дона Кехана (стороннего за играми страстей наблюдателя) приведет за руку к мысли о нелюбви...
    Не даром же любовный треугольник созвучен Святой Троице!
    Любовный треугольник тоже творит миры: на него без слез и не глянешь... Кар-р! Наташка вот-вот объявится, и для них четверых начнутся страшные сказки: сказочница Наташка расскажет им все о них самих, но - не тех «их самих», которые сейчас! А о тех, которые еще только будут и придут к нам, волоча за собой шлейфы собственных прижизненных реинкарнаций.
    Впрочем, здесь я должен пояснить еще одну вещь:

    а) человек не вполне владеет своими телами, но - отчасти (не)властен над своим языком.
    б) человек может одушевить собственные тела (точно так же, как буквицы в слове) и осуществляет это посредством своего языка - одушевляя именно его!
    в) чтобы одушевить тела и языки, я буду говорить телами, языками и именами (их заглавием и прописью): опыт мироформирования передается единственным способом - его самостоятельным  обретением.

    Но долго сказка сказывается, а дело быстро делается: не успели Алонсо, Илья и Идальго выпить и по одной чашке (или успели-таки, это все равно), как происходящее внезапно раздвоилось! Дверь в квартиру (а она находилась совсем рядом с кухней) вдруг словно бы сама по себе распахнулась (и словно бы сама по себе - взглядом прошлась).
    Конечно, её могли бы обыкновенно открыть ключом или попроситься войти, позвонив в дверной звонок; но - всё получилось в другой реальности.
    Ведь сейчас началось - всё (и прежнее, и не прежнее, и другое): дверь именно что распахнулась. Так, как распахиваются глаза.
    Дверь стала зрячей, и из нее выглянул другой взгляд на вещи, легкий (как дыхание) взгляд: помните, правду говорить легко и приятно? Вот и двери легко и приятно, когда её не открывают, а распахивают как пашню, на которой взойдет невидимое.
    -  Ну вот, - сразу же (с облегчением) воскликнул Алонсо.
    Илья и Идальго молча отставили чашки. Или - чашки были отставлены загодя и давно. Или - все слова, что они до сих пор говорили друг другу, друг для друга не прозвучали. Или - ничего ещё не было сказано, и именно это оказалось правдой.
    Алонсо сидел у ничем не занавешенного (роскошные шторы появятся в будущем) окна кухни, из которого была видна девятиэтажная высота здания и окна соседних зданий; Алонсо встал (он был, как и положено реинкарнанту из Ламанчи: высок и худ), и - хотя его табурет был втиснут между столом и холодильником, он легко вышел (из этих) узких мест собственной жизни.
    Хорошо, когда легко выйти из узких мест жизни на её просторное лицезрение!
    А вот сидевший напротив него Илья, притиснутый почти что к газовой плите, промолчал и всего лишь замер; а вот Илия Дон Кехана, не менее (а поболее) притиснутый почти что к раковине умывальника (из которой, как из морской ракушки, слышался далекий рокот водопровода), сидел прямо напротив окна и сразу же от него отвернулся, уставившись в коридорчик, отделявший прихожую от кухни.
    -  Пришла?
    -  Надеюсь! - весело крикнул из прихожей Алонсо: он уже широкими шагами пролетел сквозь коридорчик и (сразу становясь царем Шахрияром) замер и стал смотреть, как прямо к нему маленькими шагами (словно бы сплетая свою узкую тропку) шла женщина, которую я иногда (то есть - почти всегда) буду называть волшебным именем Шахразада.
    Идальго (где-то там, на кухне) вскочил из-за стола. Илья (где-то там, на кухне) остался сидеть: на его длинном породистом выразилось вежливое внимание.
    А более того - сквозь его облик ничего не выглянуло. Ведь все мы тогда были оглушительно молоды. Наши лица (личины, скоморошьи маски) все ещё оказывались неподатливы душе и не умели изъясняться на невидимом языке.
    А меж тем в коридоре уже не Алонсо, но - царь Шахрияр смотрел на свою Шахразаду. Тогда - Идальго (тоже) бросился в прихожую и увидел Наталью. Маленькая черноволосая женщина на миг замерла - напротив своего высокого белесого супруга и по-смотрела на него своим ка-а-р-р-и-м (не только от слова «снисходительная укоризна», но и от вороньего вопля проистекшим) взглядом: волосы ее были бархатно черны, а лицо притягивало и отталкивало - обладало некоей прелестью, которую не хотелось разрушить, ибо она - всегда и не здесь, и возле.
    Будущий Идальго мог бы это лицо прочитать наизусть:

    У моей смерти карие глаза,
    И косы до земли - хотя давно острижены!
    Её черты измерены в каратах,
    Как небеса, которые стреножены:

    Её голубизна как будто в ножнах...

    И вот здесь (почти перебив) будущий Алонсо мог бы наизусть продолжить:

    У её ножек бархатная кожа,
    Поскольку карие глаза так бархатисты!
    Но взгляд ее бежит, как бы по льдистой
    Скользя поверхности...

    -  Кар-р! - невидимо прозвучало меж ними из их будущего: ка-р-р-ия виртуальность будущих сказок, которым еще только предстоит быть рассказанными, пленительно покидала свою иллюзорность, словно бы готовясь - объявить себя,  и словно бы - выйти из внутреннего мира во внешний именно здесь и сейчас, и даже много более того... Кар-р!
    Наталья пришла и стала реальна в окружившей её ирреальности.

    Говорят, что работу по сохранении мира невозможно исполнить, поскольку - она всегда начата неверно: вот и среди троих что собраны (по слову моему), но - уже готовы были разбрестись по своим  их будущим раздорам.
    А их мысли уже сейчас готовы предать свои собственные головы. Вот я уже и указал, что Алонсо не захочет хранить, а захочет владеть - и ничего у него не выйдет; но - это моя история...
    Моя история, как и история моей страны - это моя работа; когда мне говорят, что моя работа не окончена, я скажу - ещё больнее: она и не может быть окончена, поскольку её неверно начали! Её начали, полагая её - происходящей, а меж тем - она мироформируется и существует в своем будущем, которое (ежели ему угодно) может изменить свое прошлое - то есть изменить наш мир, сделав его более своим, нежели нашим.

    И в моей смерти никакой нет подлости!
    Ну а поскольку никому нельзя без ветхости,
    Я как бы обойдусь без этой вечности -
    Двумя шагами одолевши пропасть!

    Вот шаг один: как ногу в стремена!
    Вот шаг второй: как выхвачен из ножен!

    Маленькая черноволосая и не-ожиданно прекрасная (не так, как привычно, а как-то иначе) женщина замерла, и теперь (словно бы) вся - стояла напротив своего высокого и белесого супруга. В этот миг происходило многое: она переставала быть его женой (если когда и была). Отныне и во веки - в будущем они будут находиться в разных местах и разных временах; более того - я замолчу всю эту линию вероятностей!
    Любовная интрига - будет, но произойдет в стороне от событий. Тем более что прекрасные стихи, только-только прочитанные, посвящены вовсе не этой женщине (а помянутой ранее Марии Из-Назаре) - да и написаны они будут через много лет! Как бы я не хотел замолчать всю эту линию вероятностей.
    Более того, я хочу замолчать все десятилетия срока жизни, положенного  моим героям: давайте станем выше интриг и сроков. Ведь более того простого факта, что мои герои действительно станут героями-полубогами, окажется еще более простой факт: все минувшие десятилетия уместятся в сегодняшней ночи!
    А ведь с ночью-то мне и не понадобится что-либо делать: мы всегда посреди Темных Веков.
    Чтобы рассказать о ночи, достаточно самой ночи; но!
    Вернёмся на время - на несколько минут (и два десятка лет) назад: прозвучало невидимое «Кар-р», и сразу же раздался дверной звонок (или ключ заскрипел в замочной скважине), и сразу же Алексей-Шахрияр-Алонсо выскользнул из узких мест своей жизни (между холодильником и кухонным столом) и очень символично исчез (истину говорю вам!) в прихожей...
    Итак, я вернулся на время, и (само) время стало главным героем истории.
Трое хранителей могут быть или не быть, приходить и уходить, предавать и быть верными: они не только ипостаси Стихий, но и люди, поэтому - время вмешалось и замерло, дабы приглядеться к одному из своих бесконечных мгновений.
    Вот Илия Дон Кехана встал и шагнул было за ним, но замер и прислонился к дверному косяку.
    Вот Илья просто-напросто внутренне (и внешне) окаменел.
    Вот и я на этом самом первом этаже этой кухни и этой «первый раз мной увиденной» (но - невидимо двухэтажной) квартиры; вот так я и окаменел (как камень, положенный в место хлеба), и тоже рассматриваю сейчас свою наивозможную жизнь. Такую, какой она обязана будет стать, но никак и никогда не могла бы сбыться... Кар-р!
    Если бы я за свою жизнь несколько раз не умирал «той смертью, которой нет».
Если бы в каждой своей реинкарнации я не пробовал рассказать о наивозможном.
    Я могу - попробовать, и я — пробую; и вот уже жизнь начала сбываться: перед Алексеем-Шахрияром-Алонсо открылась самая значимая дверь его жизни (или он сам ее распахнул); простое «я так хочу видеть», но никогда не увижу на самом деле, если слово не станет делом: если бы (вослед свему зрению) человек не делал бы каких-то своих телодвижений.
    Так отчего я придаю такое значение именно явлению женщины (Наташки, Жанны или Марии)? А оттого, что вижу их глобальную роль апсар (см. приведённые выше пояснения): куда и к кому они являются, и что происходит из их явления.
Ибо - сказано: иди, куда глаза глядят... Кар-р!
    Итак, перед исчезнувшим из нашей реальности Алонсо распахнулась дверь, и в нее впорхнула маленькая Шахразада... Кар-р! Она ступила на пол стандартной квартиры своей маленькой ножкой. Она наступила на пол и на его (пола) мужество (или - на его женственность), и она походя (и - проходя) меняла одну природу на другую природу: каждый день, открывая какую-нибудь дверь и влюбляясь только в одну женщину, мы понимаем, что мы всегда на пороге - и что с любого порога всегда нас гонят взашей!
    Мы понимаем или так никогда не понимаем, насколько наши желания бессмысленны...
    Мы понимаем, что так никогда и не понимаем дорогу...

    Одно крыло бабочки,
    Когда ожидаешь второго явления...
    Последнее поколение, после которого точка -
    И перед этою точкою поклонение...

    И не будет после этой точки другой!

    Когда бы бабочка взмахивала ногой,
    Шагая и прихрамывая - вот как и мы порхаем...
    И становилась храмом!
    И становилась вольтовою дугой!

    Когда бы билось только дно предсердие...

    Так мы понимаем (или - так не понимаем), что необходимо всего лишь признать очевидность своей сердечной недостаточности:

    Одно крыло бабочки, потеющее от усердия,
    Занимающееся кровосмешением со внеутробной сестрой,
    И даже явление гения (прихрамывающего вскачь
    (что совсем не крыло второе) -

    Таков этот громкий плач одного крыла бабочки.

    Так мы понимаем (или - так не понимаем), что очевидность должна быть версифицирована, заперта в ритме и слове; впрочем, это - всего лишь будущие стихи моего Илии (тогда, когда он действительно станет Идальго Доном Кехано и даже осознает свою бессмысленность); впрочем, это всего лишь рифмованное признание и в собственной неизбежности, и в своей сиюминутной бесполезности.
    Как может сиюминутность охранить свою вечность? Только так - не иначе:

    Как подорожник душу приложить
    К дороге, что подошвами натерта!
    Дорога, что бездонно распростерта...
    И ты её решил одушевить -

    Помочь ей перейти через тебя?

    Дорога, что всегда в пути,
    Сегодня лишь на миг в тебя уперлась -
    Сегодня лишь на крик тобой звучала!
    И ты решил, что ты её начало,

    Всего лишь будучи ее печаль?

    А сейчас - перед Алонсо все еще стояла маленькая женщина-истина: сейчас она стояла на измененном полу санкт-лениградской квартиры! Но потом - она стояла вне времени, ибо - вошла во все времена; взглянем на нее из моего времени и опять-таки посредством будущих рифм:

    И вот ты в ее двери постучал…
    И вот ты в ее очи заглянул…
    Или она взглянула на тебя!
    И вот ты, ее двери теребя,

    Решился свою душу приложить

    К одной лишь створке этих тысяч крыл!
    К одним губам из тысяч поцелуев…
    И к гробу, одному из всех, покрывших землю…
    А если она просто не приемлет

    Такой исчисленной души еще безбожной?

    Как подорожник душу приложи!
    Всё остальное лживо, то есть сложно.

    Вы встречали когда-нибудь Шахразаду? У неё тот же голос и те же слова (что еще ничего не говорят о самом ее теле), что и у других людей - только к ним добавлено волшебство ночи: словно к телам слов добавлены души слов! Наш мир не есть мир целый, но - составной, и наша троица по сути своей только-только в нем составилась.
    Наша троица была сейчас почти единым (хотя и рассеянным по будущим ипостасям) телом; но!Плотью и кровью данного им единого тела (то есть словом и делом), а так же плотью и кровью всей этой почти правдивой (ибо - чем ещё, кроме правды, возможно солгать этому миру?) истории, оказалась именно сказочница: посредством её губ им всем сейчас даровали единую душу будущего!
    -  Наконец-то! - просто и верно сказал ее муж.
    -  Привет! - не менее просто опершись плечом о дверной косяк (и даже не покачнул его) произнес Николай.
    Женщина (почти) отмахнулась от слов и спросила:
    -  Да-да, конечно... Илья приехал? Ты привёз Илью?
    -  Привёз! - хором ответили оба.
    Никто не заметил, что ответили они как один человек. Причём - не обратили внимания и на сказанное «привёз» - словно бы речь о вещи или даже частях тела разрубленного в сече богатыря, скреплённых мёртвой водой; теперь пришёл черёд воде живой.
    Ещё - не обратили, что живая и мёртвая воды взяты не из сказок Шехерезады, хотя и не из притчи Мэри Шелли; и только внимательный читатель наверняка уже заметил, что обоих уже словно бы зовут за собой - из невидимого! Причем - именно как Илию Дона Кехана и Алонсо Дона Кехана. То есть - не теми, кто они есть, голью перекатной из СССР, «совками» неустроенными.
    И только очень внимательный читатель сейчас бы услышал, как сидевший на кухне гость (о сказочнице только слыхом слышавший, а видом еще не видевший) не менее громко и не менее хором подумал:
    -  Да!
    -  Очень хорошо. Ты ему предложил чаю?
    -  Он даже мне предложил, - сказал (даже не улыбнувшись) Илия Дон Кехана; впрочем - Идальго вовсе не собирался навязывать свою причастность к происходящему: ни к мировым переменам лица, ни мировым переменам погоды... Кар-р!
    Муж кивнул.
    Тогда Наташка благосклонно минула их двоих (тихо ступая, изящными маленькими ступням - словно бы переступая через их падшие души); времени уже не стало, и она сразу оказалась на крошечной кухоньке (словно бы на крыше мира) - Илья (хотелось бы сказать, новый Илья) встал ей на встречу: но он взглянул на нее старыми глазами! Он взглянул на нее глазами сегодняшними, а не завтрашними.
    Глаза эти (ещё не) собирались стать принадлежностью живописца!
    Глаза его собирались из множества зрений и про-зрений. Им предстояло стать его (живо-писца, описателя жизни живой) продолжением. Пришла пора открыть самую страшную правду об этом мире (впрочем, как и любая настоящая тайна, этот секрет всем известен, надо лишь признаться себе): любой взгляд лжив, каждый художник лжет, каждый маленький хранитель мира (сберегающий тепло своего очага) обречен лгать... Кар-р!
    Это самая человечная ложь.
    Давайте для начала солжём (но так, чтобы покачнулись начала вашего мира) о красоте вашей женщины и посмотрим на нее глазами вчерашнего восторга: красота женщины не в её душе, а в нежности ее кожи, коей эта душа едва-едва прикрыта! Красота женщины - в желании, которое она вызывает из глубин твоего внутреннего в твое внешнее.
    Итак, давайте солжём!
    Солжём так хорошо, что и сами поверим, например, что наша Шахразада-сказочница дивно хороша, причём - настолько, что от её красоты весь наш мир изменяется! И действительно, на взгляд она была нежна, и этой нежностью хотелось овладеть; она полностью соответствовала тому, о чём писал Рене Генон:
    "Никто и ничто не находится сегодня на своём надлежащем месте. Люди не признают более никакого подлинно духовного авторитета на собственном духовном уровне и никакой законной власти на уровне временном и "светском". Профаническое считает себя вправе оценивать Сакральное, вплоть до того, что позволяет себе оспаривать его качества или даже отрицать его вовсе. Низшее судит о высшем, невежество оценивает мудрость, заблуждение господствует над истиной, человеческое вытесняет божественное, земля ставит себя выше неба, индивидуальное устанавливает меру вещей и претендует на диктовку Вселенной её законов, целиком и полностью выведенных из относительного и преходящего рассудка"
    Этот великий мистик ХХ века умер в 1951 году. Он считается родоначальником интегрального традиционализма - направления мысли, фундамент которого составляет положение о существовании Примордиальной традиции, или «Вечной мудрости». При этом Генон не использовал термин «традиционализм» и не связывал себя с конкретными направлениями философии, считая последнюю выражением индивидуальных «мнений».
    Не то чтобы я считал себя его последователем (для этого следует хотя бы ознакомиться с его взглядами, чему препятствует обилие прочих взглядом - с которыми тогда тоже придётся знакомиться); но - для ситуативного истолкования происходящего цитата вполне пригодна.
    Итак: профаны (с провиденциальной претензией) прибегли в помощи красивой женщины (даже не апсары, а вполне себе смертной особы); была она весьма невысокого роста, с роскошными каштановыми волосами и овальным лицом, которое бы обязательно восхитило старых мастеров.
    Вот только Илья был мастером будущего. И к живописи это отношения (почти не имело): будущее «предстояло» похитить из настоящего, чтобы сделать его ложь больше нынешней (не)правды... Кар-р!
    Женщина. Не просто «богатый» внутренний мир и медовая «приманка людей» (А. С. «Вишня»). То есть не профанация сути, а половинка миропорядка. Та самая, что вечно стремится восполнить себя до целого. Причём - часто эгоистически: за счёт души и тела этого целого. Но - это не существенно: лишь бы она (женщина) могла убедить «другую половину», что вечны искусство и любовь, и что молодость не покидает нас.
    Тогда она бы выполнила свою роль в миропорядке. Совершив то, что не удаётся никому (и её саму - в том числе) - вестимо, долго только сказка сказывается, зато дело - сразу делается (или не делается никогда).
    Сказку можно рассказать как притчу: описать её протяженной «в минуту» и заключить в оболочку минуты (как женщину - обнять всю её нежностью собственной её кожи); а вот на то уже, чтобы действительно составить из самое себя все сказочные дела этой ми-нуты (минуть, выйти из нутра), тратятся и уходят за горизонт годы и здоровье, оставляя вместо себя лживый (ибо - уже вчерашний) опыт потерь.
    Но есть и такая правда в миру: потеряй, и ты обретешь свою потерю; итак: Илья встал ей навстречу - и посмотрел на неё старыми глазами будущего; он словно бы видел, как уйдут ее молодость и ее красота маленького эльфа, когда останется лишь кукольность марионетки, которая не сама, но - которая исполняла-исполняла, а однажды - исполнять «волю небес» перестала; потом - он увидел, как опустевшая марионетка замерла в подвешенном состоянии.
    Как все те, что видны всем, да никому не нужны! Как это жестоко!
    Илья встал ей на встречу.
    Он увидел её - не только марионеткой-полумультяшкой (хотя и не реальной, но - нарисованной красками представлений о себе) - это была только одна сторона маленькой (и ещё очень молодой) женщины! Он увидел - наяву, что действительно другим её именем было и есть имя Шахразада; было и есть - до тех пор, пока она будет двигаться и жить так, как потянут нити ещё не рассказанной истории нашего мира и всех прочих миров.
    -  О, привет! Очень хорошо, что ты пришел! - сказала (нарочито оживленно) красивая женщина своему будущему любовнику: ведь даже это их это будущее следует пере-рассказывать; причём - так, чтобы несказанное не увело нас дальше самих себя... Кар-р!
    -  Илья, вот это - мой муж Лёшенька, что очень хотел тебя увидеть, - запоздало представила она супруга.
    Алонсо даже не вздрогнул. Он был прекрасно осведомлен и ревновал, наперёд осознавая: в её жизни - много разных имен, приходящих и уходящих, ведь она сказочница... Кар-р!
    Алонсо догнал её (для чего оказалось достаточно лишь обернуться назад), потом - выглянул из-за ее спины, при этом движении немного (или даже чуть больше - такова дискретность происходящего) склонившись к её щеке, при этом продолжении движения - действительно выглянув из-за личины обязательного гостеприимства и отведенных на светскую болтовню друг за другом приглядываний... Кар-р!
    Время дробилось, но - время и складывалось, причем - из частных перекидывалось в безучастные, потом - опять становилось общим; впрочем, потом они стали говорить, потом - они говорили еще и еще, потом - уже вчетвером перешли в комнату и продолжали говорить там (все еще не о том, но все ближе и ближе); казалось, что пространство и время натягивались, как холст на раму... Кар-р!
    Пространство и время становились чисты. Пространство и время становились холсты. Далее - следовало написать на них (в ритме, цвете, слове и гармонии) и саму жизнь, и каждое её движение.
    Этого не предстояло - раньше. Теперь - это предстояло.
    Времени (как всегда) не было, но - время потрескивало и проскакивало искрой. Мой Алонсо, мой Илья, мой Идальго - все они иногда вскакивали (сами не зная, что заглядывают на второй этаж квартиры) и выбегали в коридорчик (именно там на стене висел вздыбленный бес с серпом и молотом) и пробегался по нему - пробегая взглядом мимо проклятой багровой картины.
    Потом они - возвращался и продолжали говорить и молчать. И тогда пространство натягивалось меж них - как холст на раму.
    Они говорили о том, что у врат настоящей судьбы, которую им предстояло исполнить, им всем следует пренебрегать дарами менее актуальными, нежели сочувственная мысль человека, который изведал тяготы странствий по сумраку тысячи и одной русской ночи - они ещё не знали, что им не нужна вся «тысяча и одна»!
    Они должны были стать неграми - только одной ночи, своей.
    Поэтому я поступлю со всеми их ночами иначе: они станут одним мгновением наших Темных веков, после которого начнётся совсем другое время, «где и когда» ни ночь, ни день не являются точными определениями бытия помянутого выше Старика - итак: требуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение!

    я (как хозяин и начала, и остановки) не буду печалить моих героев их личными ( короткими или долгими) сроками жизни между их личными (короткими или долгими) смертями и сразу расскажу их историю - всего лишь перевернув с ног на голову весь мир.
    я сделаю все вышесказанное нижесказанным.
    ведь все вышесказанное и было моей речью о будущем, которое я изменил и сделал пригодным для жизни живой. ведь тот, кто говорит кровью и притчами, хочет, чтобы его не читали, а рассказывали наизусть.
    ведь то, что и вверху, то и внизу.
    один из них хочет творить на экране историю, другой - творить историю на холстах, третий - жечь глаголом само сердце истории: так пусть они и их судьбы и совершатся, и завершатся!
    пусть будущее (каким оно еще только должно стать) сначала настанет для них ночным сновидением; потом (и только потом) я опять захочу сделать нижесказанное несказанным.

    Они говорили, и настала внешняя ночь. Поэтому Наталья (становясь Шахразадой и готовясь говорить о ночи внутренней) спросила:
    -  Вы устали, господа мои?
    Каждый из них и хором, и порознь (предвкушая возможную рознь и на миг действительно становясь ее господином) ответил:
    -  Да!
    А ещё каждый ответил:
    -  Нет!
    А ещё каждый ответил:
    -  Как можно?
    -  Действительно, никак нельзя, господа мои, - ответила каждому из них его Шахразада, потом легко (и для каждого - отдельно) продолжила говорить старыми словами на языке, какой ещё никогда не звучал, но - всегда (и до, и после) разумелся всеми:
    -  Чтобы видел человек, какие события произошли с другими людьми, и поучился на чужом опыте, незачем вникать в предания о минувших народах, если мы сначала не узнаем о народах будущих. Ведь никто нас с вами не минет, если и мы не минуем его, и все мы в Боге; ведь главное в человек - чтобы воздерживался он от греха,
    -  Что есть грех? - промолвил мой (ведь все они не сейчас только в сказке Шахразады, но и в моей истории мира) супруг Наталии Алонсо.
    -  Их так много, этих наших с вами грехов! - усмехнулся мой Илья.
    -  Это самая правдивая ложь, какую только можно придумать, - мог бы сказать (но не сказал и еще лет двадцать не скажет) мой Илия. - На деле грех всегда только в одном из нас и в каждом из нас: грех в гордыне! Она заключена в вечном «я так хочу быть, я так хочу видеть, я так хочу выделиться».
    -  Например, желудочным соком или спермой? - спросил бы годы спустя у автора кто-нибудь из моих саркастичных героев.
    -  Фильмами, текстами и холстами! - крикнули бы сейчас (самим себе будущим - возражая) мой Дон Кехана, мой Алонсо или мой Илья. - Эти вещи не выделяют из мира, но - позволяют воедино с ним слиться.
    Они ещё не знают, что это и означает - быть негром, чернорабочим в ночи: быть невидимым в Темных веках! Но зачем мне (и миру) - такие? И вот что я бы им всем на это сказал:
    -  Да, именно что позволяют - быть; а могут и не позволить.
    И опять (и - именно в этот момент) в соседней комнате (потому что - посреди комнаты, а не за ее окном) обязательно и загадочно каркнет моя ворона; именно в этот миг соседняя комната перестала бы видеться птолемеевски плоской и обернулась вторым этажом, на котором все та же прихожая с багровым пролетарием на стене примыкала бы к библиотеке из нескольких тысяч самых необходимых книг, выбранных из многих тысяч не менее необходимых.
    Таких книг, что не обойти и не объехать, коли хочешь пойти дальше себя... Кар-р!
    Вороний вопль (напомню, он уже в соседней от кухни комнате) бросил самое себя мне в лицо, потом - поплыл прямиком к окну и лег изнутри, прижавшись к видимости внешнего, потом - стекло обязательно лопнуло бы.
    Стекло обязательно бы просыпалось режущим серебром под ноги моих героев! Более того, Наталья на миг вернулась (бы) из сказки и вспомнила о личных амбициях:
    -  Я прочитаю вам мои будущие стихи, - сказала (бы) она.
    Тогда все отвлеклись бы каждый - от своего «прошлого» к своему «настоящему», а потом ещё и вернулись к их общему, и стали слушать.

    Жила в квартире, где любое слово
    Приобретало форму, где казалось,
    Что на плечо обрушит Казанова
    Всю мощь руки, где пряталась усталость

    Чуть под ресницы… Губы пели гимны
    Полугероям в хлопковых рубахах!
    Где звался Бог так запросто, по имени,
    Где не было ни холода, ни страха…

    И где давным-давно жила любовь.

    И все четверо действительно поверили (бы), что они все вместе станут жить в одном месте и одном времени. Что они встанут на плечи титанов. Что когда-нибудь (а именно - сейчас) прочитают необходимые тома - дабы написать еще более необходимые, а после - подставить миру уже свои плечи!
    Что все они будут дополнять друг друга своим будущим и делиться необходимым прошлым; самое смешное, что какое-то время так оно и будет - и в этом нет ничего смешного; кроме того, разве что, очевидного:

    Всё будет, как и должно,
    Даже если все будет иначе!
    И звезда упадет в вино,
    И злые по добрым заплачут.

    Не особо живые вещи
    Нам сопутствуют всюду, и все же не будь
    Слишком праведным и слишком вещим,
    Слишком знающим собственный путь.

    Там, где ветер пронзительно свищет.
    И вода сквозь пробитое днище.
    И сердца, словно чайки, парят.
    Обречённых и гордых не ищут.

    Они сами придут и сгорят.

    Здесь живут свысока.
    И здесь всё совершается сердцем высоким.
    Солнце светит, и бродят древесные соки.
    Над распахнутой сушей плывут облака.

    Всё так и будет: они станут вместе, а потом - они все изменят друг другу; иначе и быть не может; но - сейчас, в этот долгий миг начала (и еще, и еще долгий миг начала) становилось яснее ясного, что времени нет, что они - все уже совершили, даже не приступив к совершению, поэтому - был им троим дан некий голос, крикнувший нам всем: люди! Вы собраны здесь для того, чтобы принять самих себя - так примите для начала вершины, с которых вам всю жизнь предстоит срываться! Но - мы (как всегда) опоздали!
    Пришло время страшной сказки, и Шахразада сказала моему Илии:
    -  Ты хочешь стать великим поэтом, но (к твоему счастью) ты им не будешь; выслушай от меня, как и почему это может случится с тобой в наше время и именно в нашей стране.
    И он её - выслушал. А нам - незачем подслушивать.
    Но повествуют в преданиях народов о том, что всё наше «сейчас» - уже было, прошло и давно минуло, но - только затем, чтобы навсегда остаться; ещё в преданиях повествуют, что только поэт (вечный плагиатор с неизреченного) может пойти вослед за не своим словом и вернуться с ним вместе, и сделать его всеобщим.
    Повествуют, что поэту это всё - необходимо, чтобы рассказать нам о нас самих!
Так вот, это все наглая ложь: поэт рассказывает только о себе самом, причем - о наивозможном себе... Кар-р!
    -  Итак, ты хочешь стать самым великим поэтом? Но ты им станешь, если перестанешь - хотеть, чтобы мир узнал о тебе (сейчас); забудь даже о том, что мир и так знает о тебе - всё и всегда, а если сейчас о тебе «таком, каком сейчас» и узнает, то этого ли тебе надо - ненастоящего, ещё не ставшего настоящим тобой? 
Потому - стань сначала негром, не тревожь никого из людей своим (и не своим!) самолюбием.
    Шахразада говорила без малейшей улыбки; и весь (а так же не-весь) мир слушал её без улыбки.
    Более того, слыша все это, её супруг Алонсо весело посмотрел на Илию, потом (он тогда все еще носил светлые усики на верхней губе) позволил себе сквозь усики усмехнуться; слыша все это и видя все это, Илья недоверчиво повел по сторонам (по пространству сторон и по времени сторон, да и по прочим сторонам света) своим блоковским профилем: если бы в нашей истории не участвовал «Кар-р» - то и тогда истории достало бы этого профиля! Незачем множить, сверх необходимого, (удобные нам) облики.
    А вот Илия Дон Кехана, что греха таить, растерялся! Именно потому Наташка прямо спросила у него:
    -  Ты хочешь прославиться?
    Ничуть не рискуя спасением души, он бы вымолвил свою прошлую правду:
    -  Да! Очень!
    Ведь растерянным нечего терять. Но тогда она ни за что не спросила бы его о ещё одной очевидности:
    -  Ты хочешь быть богат?
    А вот здесь он не рискнул бы (ни за что!) признаться полностью, поэтому бы вымолвил только часть правды:
    -  Нет!
    И она ему бы не поверила, сразу же о том объявив:
    -  Ты лжешь! На самом деле ты даже думать о деньгах не хочешь, - она не стала выделять это пресловутое «очень не хочешь», дабы не вынуть из сотканного полотна ночи какую-то её нить: ту самую, на которой все держится, и без которой все расползётся.
    -  Ты лжешь! - повторила она, давая понять: в каждом из нас существует торопливый тиран лжи, который хочет выделиться сиюмгновенно! Хочет выделиться - сразу, без должной подготовки. Хочет начать неверно.
    Но! Если начать неверно, работа не будет выполнена, поскольку и не может быть вып олнена.
    Но! Шахразада начала говорить, и для моей страны продолжилась ее страшная сказка.
    Но! Только в сказке возможно каждый раз начинать сначала, получить вторую (третью, и -  сколько нужно?) оказию создать о себе первое впечатление. Альтернативой ей - никаких больше сказок, только полумертвая, аморфная быль!

    Повествуют (в преданиях народов) о тех народах, у которых - уже всё было, а потом ничего не стало (совсем как у нас, лишённых Царства Божьего СССР)!
Повествуют и о тех, которые вышли из грязи в князи, делая грязью остальные народы! Но воистину сказания о первых поколениях и тех, как об воплощений народной правды стали мерой выбора будущей жизни - ибо:
    Где могут встретиться внутреннее с внешним - нигде: в корне наших видений лежит выбор, который всегда делается «за нас»! Внутренняя жизнь зародилась из трусливого сластолюбия и трусливой жадности: тот из нас будет величайшим сказочником, кто себя самого заколдует так, что и сам примет свои фантазии.
    Тот, кто из этих фантазий вернется в свое сейчас и сделает быль сказкой!
    Но зачем будущему «спасать прошлое?»
    Зачем сказочнице именно так спасать свою жизнь: бесконечно (ведь тысяча ночи - всего лишь фигура речи) рассказывая об иной жизни реальному убийце, своему Шахрияру, много предыдущих сказительниц загубившему? А затем, что кроме мира, который нас убивает, есть мир, который нас выбирает рассказывать новую жизнь.
    Шахразада спросила:
    -  Зачем я говорю сказками?
    Ответил её супруг (в иной ипостаси - не только Стихия, но и сам царь и серийный «душегуб» Шахрияр):
    -  Сказочница рассказывает и (тем самым) парализует волю тиран; но - только для-ради для того, чтобы выжить самой. Соткав (один за другим) миражи, она заманит любого своего Шахрияра в золотой волшебный чертог - первой сказки только лишь для-ради того, чтобы завтра заманить во второй чертог; согласитесь, все это проделывается благодаря гордыне! Все это возможно лишь благодаря иллюзорному характеру мира.
    Тогда Илия кивнул, а Илья усмехнулся.
    Я посмотрел на них - глазами моего будущего, и я увидел их вчетвером: они (Наталья и Илья) расположились в старых креслицах за светлым и низеньким журнальным столиком, над которым на стене висела та самая уже помянутая марина (то ли акварель, то ли сразу стихия Воды) - они расположились так сразу и сами по себе!
    Илия и Алонсо сидели напротив, на старом диване у письменного стола.
    Именно над этим столом висела порубленная икона. Но.
    Была в этой квартире (в её общедоступном виде) ещё одна комната, так называемая «большая», почти что «раздвигающая» представления о невозможном, которое - достижимо; но - там тоже почти ничего (как и на третьем этаже этой «двухэтажной» квартиры) не было и не могло быть.
    Впрочем, именно там на несколько ближайших суток поселятся званные гости. Ведь там были только шкаф, кровать и стол.
    Ещё там были голые стены.
    Итак, Наташка - начала говорить свою сказку и заворожила, и увлекла. И начала она со славы и денег, и солгала - сказав о не-думании: могло ли быть так, чтобы поэт никогда о деньгах и славе не думал? Конечно, не могло, поэтому - на самом-то деле прекрасная Натали (ах, как созвучны этому имени слова Гончаровой: надоели мне твои стихи, Пушкин!) и слова произносила - другие, и смыслы в них вкладывала какие-то очень свои.
    Но в моей сказке первыми прозвучали слова «слава и деньги»!
    И только - вторыми они уже не прозвучали (словно уже бы уже перешли в категорию «само собой»); а вот третьими - прозвучали слова о том, что есть и такая суета в миру (кроме той, когда праведникам достается участь грешников, а грешникам участь праведников): смерть-«которой-нет»! То есть пугало огородное, по своему полезное (функция зачистки «кармического передоза»).
    Ведь есть и такая суета, что не надо будет думать ни о славе, ни о деньгах: умри - и всё, начни (или - не начни) всё заново. И здесь не надо думать, и не надо объяснять - все и так ясно. Так не пора ли различить свое и чужое, если ты всегда - дома, и у тебя есть с чем сравнить. Так не пора ли стать свободными от не-своего? Кар-р!
    Но мы, слава Богу, еще не таковы и не избавлены от самих себя.
    Поэтому - каждому из трех собранных за беседой молодых мужчин Шахразада расскажет только его личную сказку: не больше, не меньше, не дальше, не ближе! Я мог бы даже сказать, что каждая сказка сбудется, но - только для того слушателя, который её действительно услышит! Но и это не совсем так: ведь мы уже приступили к мироформированию.
    Мы (вышли) выйдем из суетной мысли и (вышли) выйдем из сиюминутного времени... Кар-р!
    Шахразада начинает рассказывать.
    -  Повествуют в преданиях народов, что всё наше «сейчас» - уже не единожды было и прошло мимо нас, дабы нас не тревожить, - сказала им сказочница, и они ей поверили.
    -  Давайте и мы, никого в его личной суете не тревожа, последуем за нашим «сейчас».
    Здесь мужчины своевольно (поскольку все еще пребывали каждый в своей суете) попробовали хором ее перебить и даже крикнуть:
    -  Давайте!
    Ничего у них, разумеется, не вышло, и весь их несвоевременный крик - просто-напросто не прозвучал ни здесь, ни сейчас (то есть - не сотворил «своего» времени), но - сказочница легко продолжила:
    -  Давайте мы вместе все это предположим и разрешим такому миру - быть.
    Не было нужды в словах. Но мужчины опять не удержались:
    -  Давайте.
    -  Давайте отыщем всему начало, и (тогда) мы многое в самих себе нынешних - не поймем. Потому - давайте начнем с четырех Стихий Света!
    Трое мужчин - (не промолчав) опять ни на что не ответили. Хотя что-то «такое» они опять «сказали».
    -  Давайте назовём поэта человеком Воды, способным все наполнить; давайте не кивать на время (все равно его нет вовсе); давайте не кивать на общественную атмосферу (якобы в спертом воздухе не отдышишься - но даже рыба немая поет без своей атмосферы!); давайте назовем режиссера человеком Земли, а художника человеком пленэра, то есть Воздуха.
    -  На что будут способны эти Стихии? - спросила (у них у всех) их собственная первоначальная немота.
    -  Увидим, - опять-таки бодро «не ответили» они; ещё и ещё раз все они (поскольку - все это не единожды, а многожды повторялось в прошлом и в будущем) не обратили внимания на то, что женщина не помянула Огня!
    Но они действительно - увидели, и они действительно - испугались.. Кар-р! Ибо - путь наш в сторону страха.
    Впрочем, у любой Шахразады (захотевшей остаться в живых после ночи со своим Шахрияром) сказок хватит на всех: ведь сказок есть у неё - бесконечно; но - сейчас я (именно я) расскажу (устами Наташки) сказку лишь об одной из помянутых мною Стихий.
    Согласись, читатель, было бы самонадеянно мне одному (даже будь я трижды хозяином начала и остановки) описывать - всё. Шахразада начала рассказывать эту мою сказку; но - здесь опять необходима ремарка:

    я, автор этой правдивой истории, тоже сейчас сижу на табурете в углу этой двухэтажной (лишь внешне стандартной) квартиры (третий этаж коей даже мною еще не постигнут) и восхищаюсь происходящим: всегда грандиозно видеть, как природа меняет природу!
    я, автор и этой, и всех прочих волшебных историй - до того был всем этим восхищен, что действительно оказался похищен. то есть - из нищей квартиры в санкт-ленинграде я был перенесен наблюдать за другой компанией в другое место и время - поскольку:
    настоящая моя сказка только об Илии, о его версификациях его личного мира, которому предстоят (или - уже предстояли) роковые развилки возможностей.
    я, автор этой истории, без зазрения совести рад, что за время её написания по моей стране прокатилась волна перемен, подталкивающих мою страну на край бездны.
я, автор этой правдивой истории, имею в виду болотные возмущения в первопрестольной, да и не только в ней! ведь они представляют из себя наилучшую иллюстрацию моих мыслей.
именно туда я илию дона кехана  и отправлю...
    я, автор и этой, и всей прочих (лгущих наивозможно правдиво) историй.

    Итак, путь наш - в сторону страха!

    Итак, Шахразада стала рассказывать мне о том, как в году одна тысяча девятьсот девяносто первом (в августе месяце), или - в девяносто третьем (в октябре месяце), или - (а это скорее всего!) в мае две тысячи тринадцатого в Первопрестольной происходили совсем другие (но столь же камерные) события, оказавшие заметное влияние на внешний вид моей родины - итак: перед нами Москва.

    -  Итак, начинается утро! - сказал Илия.
    -  Что? - спросил девичий голос перед дверью номера небольшого московского отеля, в котором Илия Дон Кехана должен бы находиться.-  Что вы сказали?
    -  Итак, вас зовут Сюзанна или Жанна, или даже Мария из Назарет (иначе - на-Заре) а; вас зовут, входите! - сказал Илия Дон Кехана (находившийся в этот миг за другой дверью) этому нежному голосу и не отвлекся, но улыбнулся: в то утро он (помнится) переводил одно из своих прозрений в форму прозы.
    -  Реальность поэта не есть существование вещи, но есть существование вещей силы, - сказал Илия Дон Кехана.
    -  Что? - настойчиво переспросил девичий голос за дверью.
    -  Человек дан самому себе как текучее и неоформленное множество противоречивых и смутных тенденций.
    Здесь девица за дверью не дождалась ответа , поэтому - решила войти сама по себе!
    Тем более, что высокомудреные сентенции принадлежали вовсе не Идальго, а были некогда сказаны неким солдатом русского происхождения, причем -  в момент его зачисления (впрочем, даже если раньше или позже - какая разница?) в ряды французского Иностранного легиона. Так что девица тоже решила войти!
    Хотя всего мгновением раньше голос Илии Дона Кехана застал её врасплох и заставил замереть.
    Итак, начинается утро! Она решила и она вошла: она открыла дверь в номер и огляделась, и никого не увидела - ибо: Идальго ушел в себя! Он закрылся в собственной (не только ненаписанной, но - им самим ещё непрочитанной) книге.
    Более того! И кроме того! Ещё он прятался в маленьком (таком, в каких запирали провинившегося Пьеро) чулане.
    Но! При всём при том этот тёмный чулан (пригодный, чтобы дожидаться, когда Мальвина его простит)  оказался самым и самым обычным встроенным в очередную стену платяным шкафом... Кто, кроме сумасшедшего, мог бы дожидаться освобождения в платяном шкафу столичного (хотя и не перворазрядного) отеля?
    Разумеется, Илия Дон Кехана был таким сумасшедшим! Разумеется, он опять сошел с ума в долину, где растут тенистые деревья смыслов: именно оттуда (из без-умия) он мог бы обратиться к умудренному миру, называя (я не сказал - именуя) каждый из смыслов по своему усмотрению; но - женщина вошла и сразу же ему возразила:
    -  Конечно, человек (вы)дан самому себе, но и только! - она имела в виду (то есть и сама видела, и ему указывала на увиденное), что человек прежде всего задан (себе) -  как завершенное и (не удивляйся, читатель) божественно-простое единство иерархически соподчиненных сил.
    Молодая женщина (выглядевшая иногда как вздорная девчонка) тоже цитировала давным-давно известное!
    Впрочем, она тотчас продолжила общеизвестность и указала на неизбежность:
    -  Но зачем?
    Он промолчал.
    Впрочем, всех этих вышеприведенных слов (своих ли, чужих ли) он тоже (не) говорил, да и женщина ему (не) вторила (то есть - не подхватывала фразы, как выпавшего из рук знамени): они просто-напросто оба знали о возможности сказать и наслаждались возможностью не сказать... Илия Дон Кехана (в своей личной темноте плотно прикрытого шкафа) даже улыбнулся!
    Думая, что улыбки никто не заметит, но - зная, что он весь на свету и на просвет.
    Девица (молодая женщина, Орлеанская Дева или даже Мадонна Ботичелли - и все они воплощены сейчас в прекрасной Марии На-Заре) не стала улыбаться ответно; она увидела неприбранную постель, увидела небрежно брошенный в кресло (это очень существенно - не на спинку, а в утробу) итальянский вельветовый костюм коричневого цвета (Илия, иудей по имени, надевая его, привычно поминал штурмовиков Рема); потом  девица увидела подчеркнутую пустоту номера и не менее подчеркнуто «стала догадываться»:
    -  Нам предстоит работа?
    Идальго (в своем шкафу) неслышно шмыгнул носом, его знобило от смутных знаний.
    Женщина все ещё «догадывалась»:
    -  Вы не хотите? - спросила она об очами (не)видном.
    Идальго (всё ещё в своем шкафу) промолчал.
    Потом женщина продолжила догадываться (на догадывание ушло ещё несколько «кровожадных и страстных» эпох индуизма, но - времени опять не было (или - уже не было, это все равно), и надо было как-то начинать «жить вовне», но - всё равно поспешила (как будто поспешать было возможно, как будто пространство не сопротивлялось) отчетливо произнести (причем - отдавая себе отчет, что за произнесением последует):
    -  Ваш администратор... - она вдруг (неслышно и кареглазо, и очень уютно) закашлялась.
    -  Что? - переспросил (передразнивая её «прошлую», когда девица еще стояла за дверью) проказник Илия.
    -  Или продюсер, или лечащий врач - это все равно! - поправилась она.
    -  …? - переспросил (немотой передразнивая, но - уже не девицу «прошлую», а «будущую», когда «уже другая она» еще только будет за дверь выходить) проказник Идальго.
    Но она решила быть вздорной и настояла:
    -  Словом, ваш второсортный психоаналитик, которого вы держите при себе только из фальшивой ностальгии, попросил меня разыскать «этого самонадеянного рифмоплета» и направить его в бар отеля.
    Здесь девица (ему все ещё хотелось, чтобы ее имя было Сюзанна или Жанна, или даже Мария из Назарета; согласитесь, фамилия На-Заре очень многозначна, иногда ему хотелось прямолинейности) догадалась обратиться непосредственно к чулану с притаившимся в нем Пьеро и беспощадно закончила мысль:
    -  Поскольку у нас только один самонадеянный рифмоплет...
    Девица (которая и до всего о ней вышесказанного) уже и сама была самонадеянной и вздорной (то есть совершенно неотразимой) и действительно (то есть - уже после всего произнесенного) позволяла себе предварять словами прошлое и будущее, то есть вела себя - несказанно (словно бы она и была  - silentium); тогда как истый Идальго Илия Дон Кехана (пребывая и «сейчас», и «вчера», и «всегда») подумали (он позволял себе маленькую множественность), что происходящее ничуть не схоже с вымыслом...
    Просто потому, что именно им и является!
    Ведь если такой девицы у вас никогда не было, её надо придумать! А вот у меня она, слава Богу, почти что была.
    Здесь и сейчас девица была совершенно вообразима, но - в реальной жизни почти невозможна: реальная жизнь (без отношения к полу и возрасту подобного чуда) старательно оскопит это чудо - сверху, лишив всех и всяческих признаков свех-сознания... Оттого (на самом деле) Шахразады долго не живут, и (у них) от тысячи и одной ночи остается только (какая-нибудь одна) ночь.
    Слишком много для одного конечного человека - быть всегда Шахразадой.
    Слишком много их, пространств и материй, для одного конечного (здесь и сейчас - конечного) человека; конечно же, никто не выдержит непрерывных перемен сущего, даже сказочница. Поэтому - Шахразадой возможно быть только сейчас, а не вчера и не завтра; поэтому - от возможности услышать её сказку никому отказаться невозможно!
    Просто потому, что другой оказии не будет. Даже при условии, что в нашей сказке всегда есть вторая возможность оказать самое первое впечатление; но только здесь и сейчас эта невообразимая девица была юна и бессмертна.
    Об этом они оба (заключённые в одной сути Илия и Идальго, на миг разделившись, посовещавшись и улыбнувшись друг другу) подумали и отказались от дальнейших мыслей о прижизненных реинкарнациях; ещё - они оба подумали, насколько вообще бесполезно думать (а не только - мудрствовать о всеобщем и непостижимом).
    Ещё - они оба подумали, насколько любой человек изобразителен.
    -  Я бы назвал своего старого друга Парацельсом! - сказал из шкафа Идальго.
    Она не стала удивляться. Хотя и не ожидала обнаружить его в шкафу.
    -  Вылезайте! - сказала она. - Или вы боитесь при виде меня сразу заговорить о любви?
    Они - оба (Илия и Идальго), становясь одним, почти улыбнулись.
    Потом он (уже один) за-думался - шагнул за-мысль (если уж он - изобразителен) о своём автопортрете и признался:
    -  Я и есть самонадеянный рифмоплет.
    Девица рассмеялась.
    -  Пара-цельс! - сказала она. - почему тогда не Аква-цельс? Вода, которой предстоит испариться? В круговороте природы? Или вы лишь присутствуете при родах?
    Потом она сама себе ответила:
    - Потому что не по тому!
    Тогда он сухо (без какой-либо «аква») сформулировал:
    -  Я бы назвал своего друга именно так, поскольку он больше не пробует меня ни исцелить, ни образовывать, ни самоутвердиться за мой счёт - посредством каких-либо других систем счета: он поумнел, он сделал настоящую карьеру.
    Образованная девица не преминула заметить:
    -  То есть - пошёл к вам импресарио, прислуживать в манипуляциях? Невинная такая работа. Во всем мире артисты стучат в дверь в менеджЭрам (она специально исковеркала слово), лишь у нас с вами все наоборот; впрочем, ваш старый друг по прежнему мелко сводничает, направляя к вам женщину!
    Здесь Идальго все-таки улыбнулся:
    -  Безответно любимую женщину, - уточнил он.
    -  Поздравляю вас, гражданин, соврамши, - вослед за ним уточнила (процитировав известного клетчатого персонажа).
    Идальго был восхищён. В чём была т. н. «совратость, оказывалось не разъяснённым: в наличии любви, в безответности, в самом женском поле предмета дискурса (все мы немного демоны: на каждом шагу демон-стрируем свехвозможности); но - он был в в шкафу, так что улыбка прошла по разряду чеширских: как вольтова дуга!
    Девица заявила:
    -  Что помянутый врач и алхимик Парацельс  исцелял от сифилиса и от проказы - сущий вздор! Он загонял  болезни внутрь.
    И здесь Идальго все-таки улыбнулся:
    -  Как и все мы, он предъявлял другую внешность, скрывая гниль помыслов.
    -  Вылезайте наконец! - сказала с некоторой досадой красивая девица.
    -  А ещё я мог бы назвать того алхимика (помните у Ахматовой: мне б свинцовую горошину от того секретаря?) престижным, великолепным и развратным италийским словцом «импресарио», - продолжал мечтать Илия Дон Кехана: он прозрачно (как слеза ребенка, перевесившая все достижения цивилизации) намекал, что ему давно пора поменять команду.
    Благородный Идальго - исподволь «угрожал» и (тем самым) подставился, поэтому - девица тотчас же поступила как женщина, то есть без внешнего благородства, зато с глубоким внутренним обоснованием своей снисходительности:
    -  Да выходите же, горе мое!
    В этом «её горе» сосредотачивались сейчас «все её утраченные счастьицая», и она хорошо об этом знала, полагая, что и «виновник торжества» должен об этом помнить, потом она продолжила:
    -  Вы не Буратино, право слово, вы италийский Пиноккио, и никакая строгая Мальвина вас не запирала! Выходите: если предстоит работа, то и работать пора.
    -  Не пора, ведь мы давно опоздали, - сказал он и вылез на свет.
    -  Что вы говорите? И давно?
    Он стоял и щурился от света, и ничего не видел. Он признался:
    -  На пару или на две пары тысячелетий.
    Она не поверила и правильно сделала: там, где покачнутся начала, нет никакого счёта! Вот - только что он ехал в трамвае с высокомерным Ильей на встречу с Алонсо-Шахрияром; вот -  только что у него было всё впереди... Кар-р!
    Он (словно бы) молча перекликнулся с не имущим плоти вороньим воплем: вот - только-только он оставил любимой женщине «себя - наилучшего для неё», а здесь - у него уже всё позади: всё будущее стало для него прошлым, которое он мог бы осмысливать по разному и по разному видеть.
    А он (не смотря ни на что) вылез на свет Божий и прищурился. И опять он давал женщине право над собой подшучивать; и не потому, что по её частым утверждениям ей сейчас (как ему - тогда) двадцать один год! А потому что ему и тогда, и сейчас (хотя «тогдашнего» его уже нет) ровно пятьдесят один (или шестьдесят-семьдесят один) и даже немного больше.
    Так как же ему в нее не влюбиться? А никак!
    Ведь это действительно смешно и по скоморошьи: «здесь и тогда» он был невежествен, доверчив и взволнован. «Здесь и сейчас» он стал невежествен (но - взыскующ), недоверчив (но - верил, а не до-верял); к тому же - сейчас он спокоен (как крокодил или удав); неизбежен - как deus ex machina (и столь же «совестлив», что удивительным образом сочеталось с верой (так и не ставшей окаменелой в своей уверенности)!
    Его невидимое было столь явным, что его возможно было увидеть.
    Он - увидел (наконец-то) свет и, прикрывая дверцу своего «чулана для Буратино», праздно полюбопытствовал:
    -  Почему именно Пиноккио, а не Пьеро?
    Он не стал говорить, что направление в бар созвучно направлению в бордель: «винтовой бур» (персонифицированного направления) прямо-таки погружается в пол (под ногами)! Причём - который пол (мужской или женский, никаких средних) остаётся константой... Кар-р!
    -  А потому что единорог, - сказала дева Мальвина.
    Он улыбнулся: нос прямо-таки написан на лице творения папы Карло! Он не стал говорить: аллюзии единорога могут за собой повести (и далеко увести) не только невинных дев; но - и даже вздорных девиц.
    Ещё - он не стал цитировать Велимира Хлебникова! Он (мира не имущий) не мог заиграться мирами.
    Но помянутые строки сами по себе соткались в стихии Воздуха, обнявшего весь птолемеев глобус: как не быть президентом земного шара, следуя следом за сохранением мира? Так что не раз и не два помянутые строки сами по себе соткались в Воздухе, на Воде и на Земле:
    -  Сегодня снова я пойду
    Туда: на бой, на торг, на рынок... - и всё для того, чтобы не сгорать в Огне.
    Но здесь Идальго себя перебил и спросил у любимой женщины:
    -  Вы скоро привыкнете, что мировая знаменитость прячется от вас в платяном шкафу.
    То, что вопрос был в форме утверждения, дела не меняло.
    То, что любимая женщина выглядела как легкомысленная девица, не отменяло огромной тяжести замысла, придавившего человека к земле и разделившего его душу на инь и ян; но - здесь и сейчас Идальго себя перебил (помятуя о себе в ипостаси Илии, помятуя и об Илье в ипостаси Муромца) и спросил у любой любимой женщины (которая вовсе не обязательно, но - почему-то всегда оказывалась именно этой девицей):
    -  Не слишком ли часто мировая знаменитость прячется от вас в чулане?
    Девица заметила, что вопрос изменился и стал вопросителен, впрочем, ей было все равно, и она легко ответствовала и Илии Дону Кехана, и глазастому Янусу предположения:
    -  Но ведь вы не от меня прячетесь, а от моей молодости!
    Потом девица заметила, что её настоящего имени история не сохранит ни в коем случае, и решила (и в случае, и без случая) действительно зваться Мальвиной; девица едва-едва дотягивала до двадцати лет (о своих двадцати одном она лишь «заговаривала зубы») и уверенно превышала сто шестьдесят сантиметров роста (дотягиваясь в своём самомнении до ста шестидесяти пяти).
    Впрочем, она была настолько бойкой, что и этого сразу оказывалось - ещё более чем «более чем», настоящее масло масленое женственной похвальбы!
    -  Потом, вы никогда (не смотря ни на какой «чулан») не перестанете быть мировой знаменитостью.
    Он наконец-то стал видеть (мир перестал быть радужным), он наконец-то стал дивиться в направлении на голос дивного дива (прежде - только загадывал): прекрасная девица стояла посреди номера и - не напоминала о том, что он (Идальго!) так и не предложил ей выбрать одно из двух кресел возле журнального столика (здесь «где-то в нем» двадцатитрехлетний отрок шелохнулся было, но - тотчас был укрощен).
    Ещё - он наконец-то стал видеть и увидел, что девица Мальвина (как и все они, люди этой родины) очень устала гоняться за безликой правдой.
    Им опять захотелось, чтобы истина обрела форму человеческого тела, голоса и воли! Они захотели себе родной идеологии: мы будем живы душой (как пророк, сказавший неправедному царю: Бог жив).
    Им опять захотелось (видеть в пророке) вождя. Причём - тогда, когда настоящий вождь невозможен. Зато возможен вождь - наяву возникающий, соединяющий несоединимое, ставший гранью между природами.
    Вождь, лгущий своей правдой, формирующий мир - под свою правду. И это тогда, когда Илия Дон Кехана остался один. Больше не было троицы Хранителей Мира: каждый исполнял себя сам по себе. То есть - он был и он остался: он один.
    На деле (можно и так счесть) - других никогда и не было: троица оказывалась единственна и сосредоточена в одном.
    Но - мало быть знаменем мира! Или даже - быть знамением для нового мира (каркающим гамаюном); или - даже просто созвучным миру: знать, что тебе некуда и незачем идти, ты везде дома - всего этого всегда недостаточно... Кар-р! Зато - достаточно лишь осознать, что сколько бы вас не было, каждый раз за все отвечает не просто один, а именно что «каждый один».
    -  Мировой знаменитости очень уютно именно в чулане, - солгал он.
    Он подумал и добавил ко лжи толику еще более лживой  правды:
    -  Там уютно и просто думается.
    Девица не стала поминать Петра Великого, уютно умершего (от воспаления простаты и от простой мысли: кому всё оставить?) именно в чуланчике будущего (или похожей на него комнатке) Зимнего дворца.
    Девица Мальвина (в своей простоте и красоте) вдруг стала отвечать на прошлый вопрос:
    -  Почему Буратино, а не Пьеро? А вот потому!
    Она тоже решила добавить к своей красоте толику правды и заявила:
    -  Пьеро страдателен, а вы даже не сострадательны!
    Она, путешествуя с ним по России уже больше года, иногда позволяла себе цитировать его будущие мысли; дальше-больше - чем дольше она полагала с ним путешествовать, тем решительней эти путешествия предполагала! Она даже произносила их вслух и совершенно уверовала (то есть заново, сначала уйдя от инстинктивной уверенности), что именно женщина определяет то будущее, которое имеет право определить собой прошлое.
    Она (путешествуя с ним по его не раз и не два погибшей и вновь спасенной стране) так до сих пор и не стала его любовницей - что тоже напоминало аллюзию Темных веков: Буратино-Пиноккио аки единорог, водимый за нос невинною девой... Кар-р! О другой аллюзии (об Орлеанской Деве, оставленной им со своим двойником в пригороде Санкт-Ленинграда) она не догадывалась.
    А он ей никогда не говорил, что так и не оставил прошлую любовь (в одиночестве)!
    Ведь она тоже могла захотеть какого-нибудь удобного ей «его» - для себя, а он и ей  не смог бы отказать (тогда им пришлось бы расстаться - как ему с той Жанной из Домреми)!
    А так - она, путешествуя с ним и переходя (вместе с ним) с рук на руки, с представления на представление и (по сути)  являясь такой же публичной девкой, какой «оказывался» он сам - оставалась настолько невинной, насколько было в этом мире возможно! Как и любой падший ангел, она была настолько же публична, насколько публична любая преходящая внешность... Кар-р!
    Ещё - он не стал говорить банальность: что изделие трудоголика Карло, скорее всего, строгательно, но - строгим Илия не был, как и трогательным (как любая Стихия, он мог пройти меж капель, и почти никто не мог наложить на него руки); он не верил глазам своим, но - он действительно любил эту любимую женщину и (ещё и поэтому) был сейчас невероятно один.
    Вестимо, ведь любовь всегда одна!
    Поэтому и женщина - всегда одна, всегда - для себя, даже если внешне она - для другого тебя: каким тебе, по её хотению, ещё только предстоит стать! Но ведь именно такой она и была ему нужна (хотя это его не радовало), и он залюбовался «такой любимой», какая ему выпала на пути... Кар-р! Как выпадает летний дождь, словно бы не задевая.
    Впрочем, эта Мальвина (так ей впредь - называться, когда и если она не захочет быть Марией На-Заре) совсем не напоминала кукольную.
    -  Коньяку? - предложил он.
    -  Сейчас утро! - весело ужаснулась девица.
    -  Тогда вместе с кофе?
    -  Разумеется.
    Они улыбнулись друг другу, и она упорхнула к бару: здесь-то и выяснилось, почему она до сих пор была терпелива и не оккупировала (пусть и без спроса) какое-либо креслице! Ведь нельзя, расположившись в оном легкомысленном сооружении, столь же грациозно (вместе с оным) порхать! Точно так, как нельзя не восхищаться миром, пока это ещё возможно.
    Совсем скоро это станет невозможно, и придет время из одного (этого) мира уйти в (другой) один мир. Ведь это времена всегда одни, а миры могут казаться разными.
    Она - порхала у бара. Казалось - она ничего не касается. Он подошел к двери номера и открыл её. Ожидая (доселе) невидимого, но «очевидного»: прежде всего ему открылся стоявший вплотную к двери телохранитель (точнее, его широкой спины в банальном чёрном пиджаке); следуя за своим восхищением, Илия еще и еще раз восхитился широтою спины и её крепостью.
    Далее Илия восхитился бесполезностью этой крепости, в которой самые искренние почитатели держали его то ли в заточении, то ли тщились сберечь - исключительно для самого себя... Кар-р!
    Он даже подумал, что его удерживают в самом себе.
    Это было наслаждением - думать. Потом - он опять начал знать.
    -  Два кофе, пожалуйста. Пусть принесут, - холодно и вежливо сказал сказал
Илия Дон Кехана (на миг став беспощадным Идальго и словно бы в рукопашной ломая стереотип этой спины), после чего (даже не закрыв двери) обернулся к девице и спросил, уже зная, что ни в какой-такой бар не пойдет и ни на какой-такой притворный зов импресарио не отзовется:
    -  Что на этот раз?
    Прелестная черноволосая Мальвина оглядывала содержимое бара и не ответила.
    -  Демоны или просто людоеды придут потолковать со мной?
    Мальвина (всё ещё черноволосая, но всё более и более прелестная) парировала:
    -  У Шварца в его «Обыкновенном чуде»...
    Он молча ее перебил:
    -  Да, пусть будет какой-нибудь король!
    Она молча удивилась, впрочем, не отрываясь от хлопот:
    -  Вы о непосредственном манипуляторе? Хотите, чтобы он снизошёл до дискурса с вами.
    -  Нет, я именно о короле... Или (как я его называю) о нашем корольке!
    -  Да бросьте! Людоеды безобидны и не придут говорить с вами: вы (в конце концов) конечны, а они нет.
    После этой фразы стало ясно, что впереди будет очень пасмурно.
    Но и сама она поняла её смысл с опозданием, иначе - произнесла бы её загодя, про себя и (лучше всего) ещё даже не войдя в дверь. Поэтому - так и не обернувшись, она вдруг заговорила о другом: о себе и о том настоящем, что происходит между двумя там, «где двое или трое собраны во имя моё».
    -  Вы не сказали мне комплимента!
    Она его отвлекала. Как будто это было возможно.
    Впрочем, это была такая её игра, в которую она играла не только хорошо, но - лучше всех (ведь она произвольно меняла правила), и могла бы добиться временного (то есть только запереть себя в этот миг, и - остановить мгновение) успеха... Кар-р!
    Она его действительно отвлекала от судьбы бесполезного телохранителя. Телохранителя - уже обреченного. Так она отвлекала, но - так его и не отвлекла (от его собственной обреченности на успех). Впрочем, она продолжала настаивать:
    -  Вы всегда видите в нашем будущем только те идеи, которые у вас обязательно украдут?   Неужели вы обречены - быть обворованы (вашим и нашим будущим)?
    Он не стал его говорить, что свои идеи тоже украл. Впрочем, она и так знала.
    -  В прошлом - тоже, - признался он женщине.
    -  Что - тоже? Тоже обворованы?
    -  Тоже - вижу.
    Женщины всегда нуждаются в каких-то признаниях и не забывают про сказку, которую сами же рассказывают на ночь (на тысячу и одну ночь наших темных веков) - эти «каждые женщины»;  любимые женщины, напротив (действительно - напротив), наблюдают за каждыми нелюбимыми, дабы они не стали ближе к любви. Потому - они всегда насмешливы.
    Потому - хорошо, если они не столь беспомощно насмешливы. Ведь тогда они начинают беспомощно презирать, и ты становишься обречен быть презираемым, ты лишаешься выбора (не ответить безразличием на презрение); впрочем, женщины всегда - нуждаются, и не важно, в чём.
    Но эта женщина была другой. Она не могла не быть.
    Эта женщина его никогда не любила и всего лишь всегда восхищалась его работой - и то лишь тогда, когда работа удавалась... Кар-р! Поскольку его работа удавалась - всегда. Иначе ни его, ни её, ни бесполезного телохранителя никогда не было бы на свете. Ведь Илия Дон Кехана всех их выдумал (сегодняшнего самого себя - тоже) и уже после выдумывания самому себе «предсказал».
    И вот здесь (на слове «предсказал») Мальвина обернулась к Пьеро и сказала:
    -  В прошлом - тоже?
    Она лгала, она обернулась по настоящему.
    -  А в настоящем? - спросила она у его прошлого, которое ей (но - устами Идальго) немедленно ответило:
    -  Прекрасно, что вы так ко мне равнодушны. Что всего лишь восхищены мной. Ведь (благодаря восхищению) я могу вас похитить и увести за собой: из одного золотого сна в другой, не менее золотой. Иначе никак.
    -  Вот именно, никак, - тоже (не менее немедленно) ответила женщина.
    Он не удивился. Он помнил, что речь идет на собственных ногах.
    -  В настоящем тоже вижу, причем - очень давно, - сказал он.
    Она не поверила и правильно сделала! И почти что не усмехнулась.
    Он усмехнулся ответно и (не глядя) протянул руку назад (ведь настоящее всегда позади, а ты - зарвался); в руке почти сразу (и это сопротивляющееся «почти» ему никак не удавалось преодолеть) материализовался поднос с кофейником… Хотя настоящее и должно быть преодолено и пройдено, но сначала ему должно осуществиться.
    Пока оно (настоящее) осуществлялось, будущее - тоже произошло. Девица (перестав хозяйничать в баре) уже обосновалась за столиком и почти-тельно жонглировала на нем бутылкой, чашками и рюмочками.
    -  Вот видите! - сказал он. - Ни у меня, ни у вас нет ничего своего.
    -  Кроме любви, - снисходительно сказала она.
    -  Да уж, - согласился он. - То, чем мы здесь занимаемся (и занимались, и еще только будем - я называю это мироформированием), не более чем забава на потребу; искусство - вообще забава, такое вот развлечение, - он поставил на столик поднос (дверь давным-давно сама по себе за ним закрылась) расположился напротив нее и неуверенно улыбнулся - глядя, как она успокоила броуновское мельтешение посуды и коньячной (с запертым в ней аравийским джином) бутылкой.
    -  Слова, слова! - девица продолжала жонглировать. - Это не любовь.
    -  Да уж! - весело передразнил он.
    Они почти-тельно медлили, почти-тельно тянули время. Им обоим было неприятно их ближайшее рачи-тельное будущее.
    Потом - она поняла, что ни в какой бар он не собирается. Знала она об этом и раньше, иначе не собирала бы на стол, но - ей хотелось пройтись с ним под руку! Вообще, сама по себе тема бара возникла лишь из её пожеланий, даже пославший ее импресарио знал, что бара не будет.
    Идальго увидел ее понимание и сразу же признался:
    -  И сказал он, что это хорошо.
    Слово «он» (и занимаемое им место) подчеркнуто было с маленькой буквы, а само место, им занимаемое, оказывалось не наполнено и даже не выделено мякотью шрифта, поэтому она лишь вздохнула:
    -  Вы - опять?
    Потом она повторила, ещё и ещё утверждая произнесенное:
    -  Вы - опять! Задумались, стоит ли спасать всех нас, если все мы и так обречены на спасение?
    -  Нет, - теряя к самому себе интерес, он перестал (по крайней мере - перестал это делать неуверенно) улыбаться. -  Я о том, стоит ли с утра пить.
    -  Конечно, не стоит, - согласилась она. - Но ведь мы опять всех спасём.
    Её «мы» было справедливым, хотя и самонадеянным, и он согласился. Он разлил кофе и было принялся добавлять в него коньяк; но - остановил себя и просто наполнил рюмки (и сразу взял одну себе). Потом - она подвела итог сегодняшнему началу утра:
    -  Вы опять не хотите тратить себя на то, чтобы стать доступным зрению людей?
    -  …, - молча (хотя - почти оглушительно) сказал он, соглашаясь с её словами.
    -  А я всё равно вас вижу! - она ловко поймала его на противоречии. - Да и ваши бывшие друзья (ещё два кита из трёх, на коих зиждется нынешняя плоскость птолемеева глобуса) давно решили себя растратить на житейские пустяки. Не пора ли и вам растратить себя?
    Он промолчал. Он грел в ладони коньяк. Он грел в ладони близкие души бывших друзей. Хотя (она была права) они и решили себя растратить, они оставались с ним и были (для всех) самыми ему близкими.
    Ведь он тоже (не единожды) предавал в себе истину (да и не обладал ей - потому не мог предать полностью).
    - Вы можете сказать, что их искусство более зрелищно, нежели ваш звукоряд, - продолжила было она, но он сделал движение: он не хотел каждый раз объяснять, что в этом здесь и сейчас каждый из них (будь он трижды зрелищен или невидим) должен за всё отвечать один... Кар-р!
    Он решал - один, но эта Мальвина (которая в то же время Мария На-Заре) напомнила ему о Шахразаде и Домреми, и ему захотелось выйти из этого времени и вернуться назад к себе, когда он еще принадлежал себе и ошибался, поэтому - он так и сделал: взял время и вышел из него, вернувшись к уже невозможному самому себе... Кар-р! Тогда и бойкая девица Мальвина захотела посмотреть на его прошлое его же глазами и - прервала дозволенные речи.
    Он не возражал.

    Он (с большой буквы, но - без божественной полноты шрифтов) опять был «красивым и двадцатитрехлетним» (то есть - восхитительно юным, готовым попытаться похитить реальность); они сидели вчетвером все в той же в комнате типовой «двухэтажной» квартиры, и - впустую мудрствовали о непостижимом для них «третьем» этаже! Они ещё никоим образом не умели понять, как проникают в них разъедающие душу сомнения.
    Каждый из них (всё ещё) видел свою сказку! Но Шахразада вдруг прервала свои речи и опять стала просто Наташкой... Кар-р! Пришло время были.
    Она узнаваемо улыбнулась (через годы будет помниться), она оглядела замершую троицу очень молодых и очень разных мужчин (им ещё не по чину самим гулять в её небыли, проходя между смыслов; но - времени ни на что уже не было).
    Итак - Наташка улыбнулась, и троица отвлеклась от непостижимого! Это было не трудно: они никак не могли представляться себе (более чем) пятидесятилетними. Они никак не могли представлять себя достигшими всего, о чём даже не умели помыслить.
    Зрелище пятидесятилетнего Илии Дона Кехана, заумно кокетничающего с юной красавицей (в их нынешнем «сейчас» даже не родившейся) было бы непривычно даже мне (и для кого угодно): оно действительно могло завести ум за разум! Тот Идальго (как скелет, из шкафа вышедший) - попросту не постигался рассудком.
    А вот двадцатилетнюю Мальвину было бы легче понять, если бы и она (ещё не рождённая) была тогда досягаема.
    Разумеется, самым первым опомнился (в тогдашнем здесь) супруг Шахразады Алонсо:
    -  Послушай! - сказал здешний Алонсо (здесь и сейчас - её муж). - Как ты это делаешь?
    -  Что я делаю «как»? - искренне удивилась Наташка. - Я ничего не делаю «как», я всё делаю сразу... Зачем быть чьим-то подобием?
    Действительно, в мироформировании ничего нельзя сделать (ведь деяние есть выбор): ты «не делаешь», но - мир сам подносит к тебе твою речь (ты лишь произносишь ее)!
    Поэтому - не выбирай. Ибо - выбор из двух зол есть выбор зла. Ибо - когда всё течёт мимо, нужно просто плыть по течению... Карр!
    Не вмешивайся, не мешай выбору самому тебя выбрать. Они (трое собранных во имя моё) это почти понимали. И всё-таки им пришлось заключить своё почти-знание в слова:
    -  …, - сказала им троим Шахразада!
    Потом (вослед за ней) сказала свое слово Натали:
    -  Никак! Никогда! - примечательным было, что немота не разделяла эти идентичные определения, а их предваряла: так могла бы ответить сущность женщины, разве что - в разных своих ипостасях; но - потом и сама здешняя Наташка поняла, о чем идет речь, и тоже пояснила:
    -  Никогда ни у кого ничего не просите, особенно у тех, кто сильней вас: сами придут за вами и ничего не предложат! Цитата была известной и весьма затасканной, но - Наталья её несколько переиначила... Трое мужчин переглянулись. В этот миг им могло бы стать страшно.
    Но не должно было стать и не стало.
    Ведь Наташка тоже не делала ничего!
    Тем самым - она прибавила «ничто» сказки к необходимому и достаточному (умножила сущности); тем самым - она никому не мешала и ничем не помогала! Она ничего не добавляла к прозрению (от самое себя); в будущем именно это обернется для нее житейской бедой - женщина, которая ничего не просит для себя, обречена остаться наедине со своей душой.
    А есть ли хоть толика радости в такой душе, где нет ничего своего? Но - на этот вопрос не может быть никакого ответа.
    Поэтому и людям, собранным здесь, не должно было стать страшно... Кар-р!
    Ведь они собирались отвечать за весь мир! Но - не страшно им было не поэтому: они всего лишь были молоды и невероятно невежественны; впрочем, их молодость очень скоро пройдет... Вот, и уже прошла (как головная боль у прокуратора)! Они не состарились, но - стали вне времени, и их невежество (которое никуда не делось) стало более осторожным.
    Они настали больше самих себя, они начались. Сие чудо не было зрелищным, и мир ничего не заметил... Кар-р!
    -  А я знаю, - сказал Илья. - Что ничего не предложат: нечего предлагать.
    Он со значением улыбнулся; но - улыбка его никакого значения не имела: мир не изменился ни до, ни после нее. Зато - каждый из них уже выбрал себя, свое насущное. Каждый стал (и в прошлом, и в будущем) таким, каков его мир еще только будет: значением без содержания или собственностью без наполнения, или - сущностью кажущегося множества форм, из которых именно ты хочешь себе наиболее родное.
    И только Илья сказал об этом вслух
    -  Я знаю, - повторил Илья и об этом.
    А ещё о том, что власть, которую они все только что обрели, нельзя использовать (как шанцевый инструмент) для строительства Божьего Царства: выкопаешь могилу не только себе, но и своему миру... Что в этом мире непрерывного выбора у них не будет никакого выбора! Что все они станут людьми разными и (тем самым) друг другу изменившими.
    И себе - тоже. Ведь каждый из них - один.
    А я знаю, - сказал Илья в третий раз (и для каждого их троих - отдельно) и со значением улыбнулся.
    В голове у Илии зазвенело. Он хотел бы поверить Илье, но - не верил, а (к огромному своему потрясению) - попросту знал, и в этом было очень мало радости.
    А вот Алонсо (после недолгих размышлений) поверил Илье. Но лишь затем, чтобы (после других недолгих размышлений) всегда иметь возможность отказаться от такой (поверхностной) веры; но - вот здесь требует себе места небольшое  (и с маленькой буквы) даже не пояснение, а про-зрение:

    илии дону кехана казалось, что сама его голова перекинулась (как оборотень в сказке) в одухотворенный объем этой комнаты: стала высью, ширью и далью, и у него в голове совсем не стало мыслей. впрочем, в самом темном (ведь и на черном свету, и на белом) углу самого темного этажа этой одно-двух-трехэтажнй квартиры копошилась одинокая мысль: она пробовала - осмыслить.
    илия дон кехана её не услышал!
    а если и услышал, не стал ее слушать: ей нечего было ему сказать, у нее не было слов!
    но все слова пришли к нему сами.

    Алонсо мог позволить себе размышление: он был женат, он занимался реальным делом в реальной жизни - в то время как остальные два будущих хранителя (две Стихии из трех) позволяли себе некоторую маниловщину. В этом смысле нынешний (в московском отеле) пятидесятилетний Илия (манипулятор восприятиями) был бы ему ближе, нежели юный, романтический и красивый поэт Идальго, который к тому же (благодаря прямолинейному советскому воспитанию) оказался убежденным атеистом, человеком неверующим.
    Что до Ильи, то он по складу своей сущности был не-до-верчив: он даже не был «до веры»!
    Он готов был верить в Бога, но - он не верил людям и при этом хотел, чтобы его любили чудом любви... Кар-р! Конечно же, его полюбят, например, та же Шахразада-Натали; но - не сейчас! Ведь сейчас, в этот самый миг самой что ни на есть вершины «застоя» (миг Царства Божия их родины), делающий их сынами божьими  - чудо любви и чудо веры были от них далеки, как никогда!
    Но именно сейчас - в будущем (очень далеко от тогдашнего «сейчас») пятидесятилетний (и нестерпимо знаменитый) Идальго грел в ладонях души друзей: ему опять и опять казалось, что все они действительно не случайны, и что мир опять ждет от них откровений: весь мир попросту чувствует, что всякое промедление в становлении Стихий есть великий грех перед человечеством... Кар-р!
    Илия Дон Кехана действительно забылся.
    Илия Дон Кехана (заглянувший в свое вчера и позавчера) опять и опять огляделся и (неизбежно) обнаружил только свои сегодня и завтра: ведь там, в этом сегодня и завтра, черноволосая Мальвина (тоже гревшая в ладони коньяк) стала ему ближе и взглянула на него как на своего возможного мужчину.
    Вы сами понимаете (или скоро поймете) совершенную обреченность таких помыслов; но - Илия действительно забылся и перестал быть Идальго, благородным, способным на всё! Даже для-ради пресловутой слезинки ребенка. Он стал Илией Доном Кехана, о нестерпимой славе которого свидетельствовало только одно: никто о нём не знал, но весь мир о нем слышал (а на самом деле - его слушался).
    Ведь весь мир был его словом; но - для этого Идальго - вышел из мира, и мир растёкся и потек-потек-потек, струясь и волнуясь; за-чем? Кто знает? Но - мимо его мира, пронося на своих волнах трупы всех прочих миров.
Кар-р!

    А вот здесь потребуется уже большее (и нормальными буквами выраженное) пояснение: в своем роде эта троица будущих хранителей своего мира были селянами (то есть - их словно бы как семена поселяли) опять-таки своего не столь уж большого человеческого городища, в те годы именуемого СССР - разумеется, нормальному человеку жизнь в таком поселении представлялась чудовищной.
    Слава Богу, что моя история не о норме, а о Царстве Божьем!
    Разумеется, рукотворное Божье Царство (всем своим возрастом семидесяти годов) не могло не быть чудовищным и великим; а если добавить к этим семидесяти мгновениям краткую историю России (всего около тысячи лет), можно окрепнуть духовно и на ладонях своих протянуть себя в будущее (и в прошлое), и осознать себя в Средневековье, то есть - в Тёмных веках... Не таково ли все тысячелетие России? По монгольски «десять тысяч» - тьма?
    Посмотрите душой: вовне нашу «тьму» окружали много большие тысячелетия, много более древние «тьмы бессознательные»: в них такие массивы, в них такие пласты! Понятно, что в окружении всех этих превосходств наше рукотворное царство (всего-то семьдесят лет) не только было обречено само по себе, но - ещё могло утянуть за собой и все нашу тысячу.
    То есть - моя родина в нашем с вами мире может быть обречена перестать быть моей! А может и не быть обречена, но - вообще перестать быть.
    Но может стать так (и становится - так), что именно эта моя троица молодых людей (став хранителями своего мира) осознают свою родину на величие обречённой - быть: ведь они начнут давать вещам имена, как Адам и Ева в раю! Но - для этого им самим надо постоянно быть в Божьем Царстве.
    А ведь это немыслимо просто! Хотя - что создать мог Господь, кроме рая?

    Есть лишь одно «но»: ведь и у старших (многожды больших) тысячелетий есть свои хранители! Ведь в каждой «их» тьме есть свои негры - те, кто идет меж людей и вещей, давая им имена, и тоже живут жизнью живой, тоже возражают самим своим существованием наступлению жизни мертвой... Быть может, с одним из таких негров моему Илии Дону Кехана сегодня предстоит повидаться.
    Разумеется, визитёр будет и сильнее, и мудрее моего Идальго, на стороне которого лишь одно преимущество: он будет дома! А для того, чтобы он всегда был дома, он должен стать тем, кто он и так есть - то есть: Шахразада должна рассказать им свои сказки, каждому из них - свою.
    Понятно, что нам интересна сказка, рассказанная ею Илии Дону Кехана, еще именуемому Идальго. Поэтому - тогда (более чем два десятилетия назад) двадцатитрехлетний Илья сказал со значением:
    -  Не мешайте ей!
    Имелась в виду Наташка.
    -  Но я хочу знать, как она это делает! - обоснованно возразил Алонсо.
    Он был и остался собственник. А она была его женой.
    -  Она покажет, - со значением соврал Илья (солгал правдой, как Сталкер Тарковского). - Всем нам покажет, и никто не уйдет обиженным.
    -  Хорошо, - с откровенным сомнением (на миг еще более становясь Шахрияром, чем сам Шахрияр) вымолвил Алонсо, и Наташка (улыбнувшись обычной улыбкой Джоконды) продолжила дозволенные речи; причём - каждого перенеся в его личное будущее:
    В «его тогда» (двадцать или даже тридцать лет спустя), когда он ещё не согрел ни души, ни коньяка. Когда (и где) Илия Дон Кехана даже не прикоснулся к чашке кофе. Именно тогда в дверь (из-за которой словно бы проступала спина бесполезного охранника) ожидаемо постучали. Произошло это по своему, то есть удивительно и наглядно: биение сердца словно бы (отдельно от сердца) миновало и спину, и дверь!
    Потом дверь распахнулась (тоже словно отдельно от косяка); но (в отличие от визита Мальвины, перед которой дверь словно бы распахивалась сама по себе) - на этот раз ее пришлось распахивать человеческим усилием; дальше-больше! В отличие от Мальвины, что предваряла свое явление голосом, человек вошёл молча (более того: он не вошел, а прямо-таки вкатился!); в отличие от Мальвины (порождения петербургского Серебряного века) этот человек был москвичом в квадрате или даже более того - он был москвичом в кубе!
    Даже вкатывался он - именно как куб и не смотря на свой куб! Впрочем, внешне он был невысок, упитан и округл: загнать его в угол квадрата или даже куба представлялось чем-то немыслимым! Это и был импресарио.
    Таким ему быть полагалось: сытым и умным москвичом! Который (если вам известны москвичи и чего от них ждать) лгал одним своим появлением, и появление которого всегда оказывалось неизбежным и голословным. Как и его приглашение в бар, вслед за которым он не замедлил явиться сам по себе.
    Стоило лишь помянуть о коньяке.
    Этот москвич «в кубе» очень любил своё приложение к вещам (как бы добавление к ним своей души). Более того, он он считал себя неким продолжением вещей, невидимым их наполнением (собой). Более того, прилагая себя к вещам, он ими манипулировал и (тем самым) умножал сущности вещей.
    Впрочем, кто из нас бросит в него камень? Конечно, все и каждый. Бросайте, что медлите! А я этот камень положу во главу угла.
    Итак, явление «городу и миру» помянутого импресарио - состоялось: сам по себе войдя и не дожидаясь приглашения, он повертел по всем сторонам света своею щекастой бородатой (очень предприимчивой) головой; а ещё - он повращал, озираясь, глазами...
    После чего браво уселся прямо на пол! Ведь кресел в номере было подчеркнуто (более того, именно с импресарио Идальго все это лично оговорил) два, и задерживаться здесь никому из пришедших извне не предлагали.
    Итак, месье (и сеньор) импресарио сел-сел-сел на пол, и у всех-всех-всех при-сутствующих со-здалась видимость, что усесться он мог прямо куда угодно - хоть на потолок: этот импресарио был связующее звено и мог что угодно к себе привязать; впрочем, импресарио был не только - извне, он был «связующее звено» и считал себя (иногда даже буквально: ать-два, ать-два!) «словцом» - готов был подхватить каждое слово: он должен был остаться и быть.
    Итак, импресарио уселся на пол (не изменив ни личной половой принадлежности, ни поверхности пола); но - очень ловко скрестил по турецки коротенькие ножки, после чего (опять-таки подчеркнуто) принялся ругаться, чем никого из присутствующих (казалось бы, всего двоих - а как много!) не удивил:
    Ругань импресарио являлась одной из основ его мира! Так что он словно бы уселся - именно на ругань, на негативную ауру предстоящего (если нельзя избежать, следует использовать - чтобы потом всё-таки избежать).
    Становилось ясно: он был практикующий экзистенциалист. Весь мир шел на него войной (что довольно-таки банально; но - ругань была хороша, выслушаем ее:
    -  Из всех ублюдков, с какими мне приходилось работать, ты (несомненно!) самый опасный и самый гнусный! - два восклицательных знака, что были затеряны в его восклицании, были подчеркнуты голосом, следовательно, не значили ничего; ругань была хороша именно тем, что ей полагалось быть многомерной.
    Илия (могло быть и так) согласился. Потом Илия (могло быть и так) отказался.
    -  Ты все еще множишь сущности, - удовлетворенно констатировал импресарио: всем-всем-всем при-сутствующим давая понять свое с Илией сродство во «демиурговом» грехе!
    Илия, всё ещё пытаясь согреться (но - так и не пригубив коньяка), опять согласился... Кар-р! Далее - Илия (понимая всю тщету попытки действительно стать понятным) начал произносить слова, вполне умные и вполне бесполезные:
    -  Да, я в прямом смысле слова ублюдок (меня нагуляли ветра мироздания) и в прямом смысле слова подкидыш (как и грехопадение града), и ещё я сын звездочета, - здесь и сейчас его голос стал его голосом.
    Хотя слова ещё (или уже) ничего в прямом смысле не значили; более того - слова вообще могли быть любыми (от перемены поверхностей глубины не изменяются)! Более того - их вообще не должно было бы быть, но… Кар-р!
    Они (благодаря вороньему воплю) были отличимы от немоты. Поскольку импресарио сравнил себя с Понтием Пилатом, давая понять - что и у того не было выбора между подлостью и поступком.
    -  И что же ты совершил? -  под внешностью вопроса опять скрывалась констатация: импресарио не таился, даже злорадствуя... Кар-р!
    -  Он и сам знает, что не совершил ничего, - улыбнулась Мальвина.
Импресарио (намеренно подставляясь) съязвил:
    -  Вот именно: он всегда знает! В то время, как ему надо перестать «быть всегда».
    -  Наш гость опять напрашивается, - весело констатировала Мальвина.
    -  Знаю, - констатировал Илия. - Налей ему.
    Рюмок, разумеется, тоже было всего лишь две. Третья на столике даже не предусматривалась, если вообще имела место быть в баре; здесь и сейчас (то есть - когда Илия начинал быть) вообще имело место только то, чему не было и не могло бы найтись места где-то еще - здесь была уверенность в невидимом, и к этому действительно нечего было прибавлять!
    Поэтому Илия произнёс длинный (и не ему принадлежащий) текст:
    -  «Диавол не боится ни нашего ума, ни наших знаний. У него их больше. Он не боится даже наших добродетелей. У него их больше. Только одной добродетели у него нет и она его убивает, а нас спасает. Что это за добродетель? …Однажды, достигнув чего-то, я гордо пошел к своему старцу. Он, увидев меня, сразу понял, что я поскользнулся, и не дождавшись моих слов, сказал:
    -  Почему мы так гордимся, сынок? Какими делами гордимся? Тем, что постимся, мало едим? диавол постится больше нас, никогда не ест. Тем, что не спим ночью, что мало спим? диавол бодрствует больше нашего, никогда не спит. Тем, что воздерживаемся? что сохраняем девственность? диавол девственнее нас: даже если он захочет блудствовать, то не сможет - у него нет тела.
    Я не поверил своим ушам. Какими бы добродетелями мы не обладали, диавол тоже обладает ими. Какие бы добродетели мы ни приобрели, тех добродетелей, которые диавол имел, когда был архангелом, мы не приобретем никогда. И все они были утрачены. Почему? Потому что ему недоставало одной добродетели. Мы должны стараться приобрести эту добродетель, чтобы спастись.
    Диавол одолевает нас не только грехами. Он одолевает нас добродетелями больше, чем грехами. Грехи мы видим, можем их избежать, но за добродетели боремся, чтобы их приобрести.
    Один святой сказал: ”Хочешь поститься? Диавол тебе помогает. Хочешь подать милостыню? Диавол тебе помогает. Строить храмы? Диавол тебе помогает. Почему?
Потому что знает, что если добьемся всего этого, то можем возгордиться и все погубить”. Мы должны обладать той добродетелью, которой у него нет. Быть смиренными!» (Святогорец Никон)
    Импресарио отреагировал немедленно:
    -  Ты хочешь сказать, что я лукавый? Что я превосхожу тебя во всём?- он даже улыбнулся и констатировал:
    -  Конечно, хочешь. Это решило бы все неразрешимые задачи. Но ты знаешь, что я и есть лукавый. Это другое и разное: хотеть и знать. Кроме прочего, я знаю: лукавый ты или она (он подразумевал - это правильное слово: под разумом - Мальвину).
    Мальвина сказала:
    -  Весь этот мир лукав. Он сильней нас.
    -  Но не умней, - безнадёжно сказал Идальго.
    -  А ему и не надо, - сказал импресарио. - К нему нечего прибавлять.
    -  Как и убавлять, - сказала Мальвина.
    Здесь (если действительно одержаться гордыней и начинать умножать сущности) многие сиюминутные правды могли бы собой пожертвовать во имя правды Божьей; но - делать этого ни в коем случае не следовало! Ведь и сиюминутные правды продолжали лгать. И это было хорошо, иначе в мире могла бы исчезнуть такая вещь, как индивидуальность.
    Иначе человек перестал бы полагать себя мерой вещей и мерить собой Бога.
    Но ( всё же) рюмок было только две, а импресарио (то есть - с-ловец, то есть - охотник до слов и их связующее звено) тоже хотел утреннего конька! Кстати, у импресарио было царское имя Филипп (удивительно, что не Александр): усевшись на пол, он поглядывал вполне победительно и являл несомненную волю к власти!
    -  Куды наливать-то? - тягуче и не совсем по-деревенски спросила его догадливая Мальвина., после чего радостно и уже вполне  по господски уточнила:
    -  Нет тебе места за нашим столом, не садись не в свои сани.
    Разумеется, прежде всего она паясничала! Словно бы поясным поклоном встречала.
    Разумеется, она была рада явлению импресарио: пусть теперь сам отдувается! Тем более - такой округлый москвич (привыкший отдуваться за чужой счет) очень нагляден для иллюстрации моего недоверия к Москве: хорошо, что я живу не в Первопрестольной! А ещё более хорошо, что этот (кто из нас не блудойдествовал в Первонепристойной?) московский эпизод моей истории я тоже рассказываю не в столице, а в изрядном от нее отдалении, из моего Божьего Царства.
    Разумеется, пора было приступать, и импресарио заявил:
    -  Куды наливать? А в кудыкино горло! - и заколыхался смехом.
    Бодрый сей колобок носил гордое имя Филипп, искренне полагая его царским... Кар-р! Византийским, что ли, порфироносным, а кроме прочего, принадлежавшим удавленному Малютой митрополиту, до того бывшему другом детских забав грозного царя: отсюда, очевидно, и царственность... Кар-р!
    Помимо царского имени, гость носил не менее гордую фамилию Иванов.
    -  Ой, батюшки! Да он заговаривается! - по прежнему тягуче и по прежнему совсем не по деревенски продолжала паясничать «девочка с голубыми волосами» (напоминаю, в реальности у нее была непокорная черная грива), после чего сделала дудочкой губы (ничуть не напоминая о Крысолове) и укоризненно протянула:
    -  Фу-у... Взрослый ребенок, самому пора!
    Импресарио Иванов ловко (потуже заплетая ножки) перекатился и (протянув себя над журнальным столиком) перехватил коньячную бутылку у всё ещё паясничающей (но - тоже за ней потянувшейся) девицей, после чего ещё более ловко вернул себе вертикальность; после чего еще более ловко свернул пыльной бутыли голову!
    Пыльной она тоже была: подчёркнуто - как логово джина (который давно не в бутыли).
    А голову свою буйную импресарио отвернул, дабы даже помыслами не отвлекала от чувства вина и вины; но - ещё более ловко импресарио Филипп Иванов (хотя - куда больше?) отхлебнул из самой глубины головы: из вины и из вина... Кар-р!
    Сделал он это очень красиво и вкусно: чтобы всем-всем-всем захотелось жить и повторить его вину и его опьянение (которого - никогда не бывало); потом он сделал это ещё раз, ещё более красиво и вкусно.
    -  Фу-у... - еще раз осуждающе поведала девица.
    -  Ага! Очен-но славненько, - согласился импресарио Иванов, после чего перевел дух (его догнало и накатило, хотя - не сразу); после чего ещё раз немедленно (не пародируя, но - вторя дионисийствующему персонажу из «Москва-Петушки») приложился ещё раз и уже более медленно объявил:
    -  Щас воспарю! - разумеется, имелся в виду разъевшийся волк из мультфильма, который оказывался сродни Серому Волку для Ивана-царевича: намерения импресарио Филиппа Иванова становились более чем ясны!
    -  Он готовит нас к торгу, - пояснил девице Илия.- Готовится (подобно «соборному» Пруткову) опустить нас на грешную землю, как будто мы от неё когда-либо отрывались.
    -  Да я вижу, - грустно согласилась Мальвина.
    Импресарио ничего не ответил. Не было в том нужды.
    А Идальго все ещё грел в ладони души друзей (понимая, что каждый выходит в замерзающий мир в одиночестве); но - никак бы не мог согреться сам по себе, без своих друзей... Хотя те, кто сейчас составил ему компанию, друзьями ему ни в коем случае не были: они были его версификацией мира - его рукам, ногами, желаниями жить и таковым остаться.
    И тогда Илия Дон Кехана спросил у своего мира, у своих рук, ног и прочих желаний:
    -  Что я должен определить на этот раз? Какую беду опередить другой бедой и чью правду сделать ложью?
    Импресарио даже не вздрогнул и ответил:

    -  Избавиться от боли через боль,
    Любовью от любви, от смерти смертью...
    Что проще может быть на этой тверди?

    После чего подавился. Словно со стеклянной стеной столкнувшись. Будущее его (в себя) - не пускало, и он подавился, (словно бы) издали пробуя его на вкус:
    -  Кхр-р! - и до вороньего вопля (тоже пробующего будущее) не дотянул.
    Но Идальго даже не взглянул на него. Тогда (даже как импресарио) он замолчал, подумал и время спустя (вопросительно) признался:
    -  Я исказил ваш текст?
    Голос его был подчеркнуто искателен. Илия - даже не ответил, а просто отрицательно качнул головой не исказил, это и плохо. А вот Мальвина - даже не взглянула! И не сказала импресарио, что Илия Дон Кехана так никогда и не дописал этих строк. Тогда Филипп взглянул на себя со стороны, сначала - её глазами, потом - попробовал глазами Идальго, и - хотя ему так и не стало стыдно, но могло бы стать.
    -  Я подумал, что... - он начал было говорить и прервал себя (уже без постороннего вмешательства), и просто ответил на вопрос:
    -  Имя. Как всегда, только имя.
    После чего (подчеркнуто) подумал и (справедливо) добавил:
    -  Хотя бы малую толику имени.
    Потом наш Филипп Иванов перевел своей дух на другие рельсы (все мы так или иначе каждый в своей колее прижизненных реинкарнаций) и ещё раз обратил свое внимание (как и множество раз уже: как вчера или завтра) на то, что Илия свой коньяк так и не выпил и не выпьет.
    Впрочем, трезвость столь же банальна, как и вина.
    Потом наш Филипп Иванов (ещё и ещё напомню - это тоже толика имени) перевел свой взгляд (ать-два, ать-два) на девицу Мальвину и вспомнил того давнего Илию, который еще был человечен и влюблен; потом импресарио взглянул на сегодняшнего Идальго; но - задумался о потустороннем! Он задумывался о любви и о том, что о любви не получается «думать»: она есть дело той души, у которой тоже есть душа...
Душа души, иди и не греши!
    Импресарио словно бы забыл о своей недавней провинности.  Импресарио представил себе прежнего Идальго.
    Он представил человека гордыни, который искренне страдал от своей восхитительной безвестности (ведь он был бесполезен в невидимом): тот бесполезный человек действительно мог давать вещам бесполезные имена! Например, он определил свою тогдашнюю возлюбленную как зеркало, в котором ему было возможно увидеть свою (но - никак не её) душу... Кар-р!
    Так он определил невидимое: что его можно увидеть, только утратив!
    Более того, именно в этом заключена сама возможность изменить своей душе: сделать её больше самой себя, то есть душой души... Кар-р!
    В чём-то любовь сродни пресловутому мироформированию, в котором он «собаку съел» - стал (вместо нее) стражем у врат в потустороннее, добреньким Цербером - который всё ещё имеет свое мнение и и мнит о себе (вместо того, чтобы делать свой мир; но - кого интересует мнение стража у ворот? А никого не интересует!
    Но лишь до тех пор, пока он - сторожит... Кар-р!
    Но лишь до тех пор, пока его (добрая) любовь всё же сродни сторожевому псу у врат преисподней... Кар-р!
    Именно тогда (не всё ли равно, двадцать или тридцать лет назад: я и сам не придаю значения десятилетиям) каждый из тех мноверсифицируемых троих (каких ныне почти не бывает: вот что советское образование делало) стал именно «каждым из них» лишь одним из тех многих троих (какими хотелось им тогда хотелось быть) становился сторожевым псом.
    А здесь и сейчас импресарио Филипп Иванов взглянул на девицу Мальвину (ослепительную брюнетку) и увидел перед собой девочку с голубыми волосами! Тогда как «не он» (то есть - «другой он»: не нечеловечески прославленный Идальго) - видел перед собой зеркало.
    Ведь он был сторожевым псом - у зеркала, дабы не приходили в наш мир из зазеркалья такие же посредники: подобный когда-то явился к нему и за ним... Кар-р! Чтобы тебя заметили, надо быть на краю и в пригороде Божьего Царства.
    Иначе на тебя смотреть незачем: в аду ты принадлежишь аду, в Царстве ты недосягаем.
    Никому из троих (ни здесь и ныне, ни тогда) не позавидуешь: их сокровенные чаяния (сказа'нные и неска'занные) стали явью задолго до того, как импресарио Филипп Иванов взглянул на брюнетку Мальвину; но -  с каким удовольствием он на нее смотрел!
    Более того, он мог бы зажмуриться и видеть душой (не одному Илии бывали доступны прозрения): ведь и он был сторожевым псом у своего зеркала!
    Импресарио Иванов лишь представил эту сидевшую перед ним (и скрестившую на перильце кресла обнаженные ножки) девицу своим собственным зеркалом и действительно попробовал увидеть в нем (в девице-зеркале) - будущего себя... Но ничего из ряда вон выходящего он не увидел.
    Увидел он только отблеск ее карих глаз. Ещё увидел он, как порою из этого карего отблеска (как из ножен) выскальзывала синева. Ведь и у девицы Мальвины много имен, ведь и она - и своевременна, и вне времени: и брюнетка, и девочка Мальвина с голубыми волосами...  Более того, и она «когда-то» была (в какой-то своей ипостаси) Шахразадой-Наташкой, не говоря уж о Натали Гончаровой.
    Ведь и она «сама собой разумелась» и была неизбежна.
    Само собой разумеется - её ножки были обнажены и скрещены на перильце кресла; ещё более разумеется, что у её ножек бархатная кожа (поскольку карие глаза так бархатисты); разумеется не только само собой, но - даже разумом, что ослепительно карий взгляд ее глаз бежит-бежит-уводя (как бы по льдистой скользя поверхности); ещё более разумеется (хотя куда более?), что влюбленный в нее Илия Дон Кехана всего лишь знаменитый поэт и ничего более.
    Ведь никакой он не демиург, если не хочет им быть!
    Ещё более разумеется, что нет в мире никакого мироформирования Просто потому, что скитаясь в изменениях и изменах своей души (и во множестве собственных ошибочных мнений, и следуя следом за параллелями птолемеева глобуса) Идальго только и может, что без устали версифицировать... Кар-р!
    Что только она (любимая женщина) является для него началом всего.
    Что для того, чтобы мое человечество продолжало худо-бедно существовать и в видимом, и в невидимом (и как его малая часть продолжала существовать моя младенческая - всего около тысячи лет - Россия), нет никакой нужды в том, чтобы он придумывал имя для каждой встречной пастушки или мальвины... Достаточно и этой (или - не вполне этой) любимой женщины; но - всегда единственной!
    А ведь это - чистая (как Стихия) правда.
    В этом мире иллюзорных птолемеевых плоскостей (вращающихся вокруг каждого «имени собственного») и иллюзорных (но - весьма плоских) глобусов ничего не надо придумывать; причём - не только потому, что в этом мире и так все уже есть все необходимое, и нет никакого личного (то есть - лишнего) к нему отношения.
    Но и потому ещё, что все это чистая правда. Что только в Темные века нам не увидеть негра - до тех пор, пока он не выйдет из себя и станет Стихией.
    Здесь следует напомнить (хотя раньше и упоминалось, но - наверняка забылось), что слово «Кар-р» знаменует вмешательство в происходящее некоего Старика (как в пьесах Мольера явление героям королевской воли); вы скажете, не слишком ли часто оно (вмешательство и поме-шательство) происходит в моей истории?
    Приглядитесь и увидите вокруг: это ещё не часто, а достаточно редко!
Необходимо - чаще. Поэтому - Илия Дон Кехана вспомнил о незабываемом: что им троим могла бы сказать их Шахразада, их Натали (не-Гончарова).

    «Я убеждена (неужели и меня, женщину, кто-то убедил?), что все вы давным-давно сошли с ума в долину, где растут райские деревья смысла (что создать мог Господь, кроме рая?); опять-таки я убеждена (или - опять кто-то меня убедил?), что во всем вашем мироформировании давным-давно не осталось ни одного целого (иначе - девственного) дерева...
    Даже в вашем раю нет невинных: раз уж вам дана власть давать имена!
    Ведь на всех райских деревьях вы давным-давно (согласно обычаю пастырей человеческих душ) по живому вырезали и написали имена всех своих пастушек, и - солгали; я убеждена (и кто-то или что-то меня убедило), что вы смотрите на мир чужими глазами и различаете чужие добро и зло, и все ваши труды принадлежат не вам.
    Ведь вам известно, что без вас ваша родина, ваши государство и общество обречены! Поэтому - ныне ваш смысл состоит лишь в том, чтобы разубедить меня в моей обреченности.
    Если у вас ничего не получится, то и в вас троих нет никакого смысла.» - именно это было сказано им троим некоей пастушкой Наташкой - в тот самый миг, когда она была Шахразадой; именно  это и произошло с ними тремя поименно - их мир стал версифицирован, и каждый из них стал сам по себе.
    Поэтому - Илия Дон Кехана (будучи уже в Первонепристойной столице) вспоминал незабываемое и бесконечно медлил; поэтому - только ему одному (как «где-то сейчас» и каждому из остальных - его собственный импресарио) Филипп Иванов позволил себе вслух напомнить:
    -  Вам пора!
    Но бедный рыцарь Илия следовал рыцарским правилам и полагал, что вызов обреченного мира должен трижды повторен всем миром; поэтому- тоже должен был сказать и сказал:
    -  Сначала расскажи мне, мой импресарио, как же так получается, что мы всегда ищем себе собеседника, но никогда не находим?
    К Мальвине влюбленный в нее поэт в этот миг (как бы) и не обратился. Мальвина тоже как бы не обратила на это внимания; но - девица к своему коньяку даже не притронулась: она не только не согревала в ладони рюмку (ей не было дела до его далеких друзей), но - вообще не сочла нужным её тронуть!
    Более того, поначалу она лишь чуть-чуть тронула губы улыбкой; впрочем, она на этом не остановилась и попробовала тронуть его душ: все это была старая игра! Вот только времени больше не было, и действительно было пора.
    Но девочка с голубыми волосами упорствовала и могла бы капризно спросить:
    -  Перед тем, как пришла за вами эта «ваша пора», вы вымыли руки дочиста? - разумеется, она не имела в виду кровь убиенных младенцев или память о вероятных мирах без России (которые могли быть счастливы, но - так и не стали).
    Но девочки с голубыми волосами здесь не было, а была черноволосая девица, которая заговорила совсем о другом:
    -  Вы опять будете лениться: ничего не (на виду) предпринимать и лишь (исподволь) объяснять мне, что такое на самом деле был СССР?
    Всем нам, окажись мы сейчас в Первонепристойной, обязательно бы показалось, что при этих словах на странную троицу в центровом отеле взглянули чужие внимательные глаза - те самые, что понимают о любой (конкретной) Мальвине много больше, нежели все мальвины «вместе взятые»; всем нам, окажись мы в Первопрестольной, было бы интересно послушать ответ Идальго... Кар-р!
    А в чужих далеких глазах мелькнула усмешка. А на на вопрос девицы никто не ответил. Вопрос был риторическим!
    Человеческим губам не было нужды на него отвечать: ведь СССР никуда не пропадал, как не может пропасть Царство Божье - там, где двое или трое собраны во имя Его; но - чужие глаза были даже в Божьем Царстве: ведь именно от того, какими глазами (своими или чужими) смотришь ты на мир, зависит, какое Царство Божье ты себе делаешь: свое или чужое?
    Чью страну, чье общество и какого человека ты охраняешь: своего или чужого?
Ведь нет ничего общечеловеческого, есть твоё или чужое: и со своим, и с чужим ты можешь быть согласен или не согласен... Кар-р!
    -  Вам пора, - молча повторил Филипп Иванов: действительно, пришла пора описать сего деятельного импресарио как некое оформленное передаточное звено между миром внутренним и миром внешним; согласитесь, не век же утруждать себя бесплотному вороньему воплю, тем более, что  Кар-р позиционирует себя  и как вестника воли Старика, и как альтернативу Старику... Кар-р!
    Этот мир тем и интересен, что именно в нем внешняя функция стремится оформиться и стать его внутренним делом, более того, иногда ей это удается; более того, иногда функции случается принести (посредством своего оформления) благо этому (твоему или не твоему, зависит от тебя) миру.
    Нам с вами - следует повременить, все само себя явит, а вот Идальго - действительно пора. А так же мне - пришла пора описать Филиппа Иванова: называемый не по имени болгарского певуна, но македонского царя, отца великого Александра, он был самый что ни на есть обыкновенный образованный москвич, умелец поторговать несравненным - низводя его до сравнимого. На своих коротеньких быстрых ножках он и сам казался быстр и мыслящ (то есть - быстроглаз), лицом он напоминал обернутый папиросной бумагой глобус и мог бы не только вращаться вокруг оси своего лица, но ещё и сворачиваться (и разворачиваться).
    На своем бритом лице (именно таким оно воспринималось) он носил профессорские бородку и усы, причем - обязательно и ежеутренне, и ежевечерне изничтожая их бритьем; как всякий умный человек, к слову «интеллигенция» он относился именно как к льстивому само-названию, поэтому - относился (на самом деле) с легкой брезгливостью; хотя - и таил это чувство и даже отталкивал от себя.
    Всё это ни к чему не приводило - и от само-названия он не избавлялся: бородка и усы всегда (и почти что немедленно) возвращались на законное место! При этом удобнолощёная интеллигентность (та самая, соответствующая определению Ленина) лишь выпячивалась и даже становилась бросающейся в глаза.
    Впрочем, импресарио прощал миру его несовершенство; но - при этом не забывал ещё и ещё раз на него указать.
    Так что на внетелесный вороний вопль упитанный Филипп Иванов ничуть не походил; но - на самом деле интеллигентом он не был и был (что называется) умён полностью, а не частично: предъявлял себя (миру) не только нравственным критерием, но - умел нести ответственность. К тому же в своё первое реальное дело, издание и  торговлю элитарной литературой, он вмешался (как сахар в горячую воду), выйдя в лихую годину происшедших с нашей родиной перемен прямиком из невеликих комсомольский вожаков в невеликие предприниматели... Кар-р!
    А в комсомольские вожаки выбился прямиком с философского факультета МГУ.
Так что на вороний вопль Филипп Иванов не походил, и в такой своей ипостаси (умного издателя) он с Идальго и познакомился; точнее, Илия Дон Кехана работал у него в книжном магазине грузчиком; впрочем, точно так и грузчик Илия Дон Кехана ничуть не походил тогда на литературного негра в ночи наших Темных веков.
    С другой стороны, в пользу тогдашних Идальго и Филиппа Иванова можно было сказать уже то, что они (прошлые) встретились и - уже (будущие) не расставались.
Ведь тогдашний Илия Дон Кехана часто наездами бывал из Петербурга в Москву. Что сказать о тогдашнем Идальго?
    Что чужие глаза его ещё не видели (и это его спасало), но и свои у него ещё не были сформулированы (ведь мы о версификации): он был ослепительно молод и глуп, причём - настолько, что изначально полагал себя отдельным от Темных веков, в которых ничего не умел увидеть.
    Как он стал работать на умного издателя Филиппа Иванова (ловца чужих слов), не суть важно; но - с тех пор Илия оказался к Филиппу душевно привязан.
    Зачем именно Илия Дон Кехана постоянно оказывался в Первонепристойной столице, тоже  не суть важно! Важно, что он встретил Филиппа Иванова, когда сказанный «словец» уже закончил обучение на философском факультете МГУ, и (ни минуты не медля с философией разделавшись) уже побывал и в комсомольский вождях (то есть - узнал на деле, что такое быть вектором пусть формальной и обречённой, но - силы), после чего (а точнее - посредством чего) в лихую годину перестройки основал издательство Ad Marginem.
    Издательство декларировало свой экзи'станс вкуса и издававшее литературу исключительно элитарную; но - что гораздо важнее, активно этой самой литературой торговало.
    Не правда ли, здесь есть завлекательная аллюзия: сходство с Сорочинской ярмаркой, на которой выставлены наши скоморошьи маски? Кроме этих самых масок, на торжище естественным образом выставлялись невидимое и несравненное, придававшие любой личине волшебный объем; но повторю:  единственным (то есть навсегда одним и тем же) достоинством этого издательства была его декларируемая маргинальность.
    Как могло Илию Дона Кехана не прибить (волной провидения) к этому берегу?

    -  Я в горы привел их вершины, -
    Сказал Крысолов своей душочке.
    -  А ты осталась в долине,
    Подобно веселой дурочке...

    А я просто должен знать:

    Я в горы привел их вершины:
    Вершинами короновать?

    Вот и вышло, что как только (самым естественным образом) мой Илия оказался в его (то есть бывшего молодежного вожака Филиппа Иванова) краях, так ещё более (но всё равно самым-самым) естественным образом он был отмечен на полях этого самого издательства Ad Marginem, ведь (как уже поминалось) к помянутому издательству уже самым что ни на есть сверхъестественным образом оказался приложен одноименный магазин, за деньги вышеобозначенную литературу распространявший.
    И вот что произошло бы при упоминании торговли, сиречь, Сорочинской ярмарки скоморошьих личин:
    -  Кар-р!!! - совсем было возликовало несравненное, решив, что тут-то оно и явится на свет божий; но - не тут-то было!
    На самом деле тогда (на полях и в сносках нашей истории) явление на свет Хранителя Мира и ипостаси Стихии Воды Илии Дона Кехана только-только приуготовилось, и началось это приуготовление - с его образования: а где ещё образовываться, читая маргинальные тексты, как не на полях мироздания?
    Причём - делая сноски и пометки о самом себе в самом себе... Кар-р!
    Именно в Ad marginem (как птица, не сеющая и не жнущая) кормился Идальго хорошим чтением и (алхимически) добывал из чтения хлеб насущный.
    Именно в Ad marginem, тягая вверх и вниз пачушки книг, он убедился, что даже продажную скоморошью личину возможно возвысить до облика; но - главное: здесь он познакомился со своим будущим импресарио, для чего тому предстояло разориться, спиться, спохватиться и протрезветь, после чего отыскать своего бывшего работника, дабы стать частью его свиты... Кар-р!
    Тогда (разумеется) их отношения были иными.
    Теперь (ещё более разумеется) их отношение друг к другу не изменились: каждый из них был для себя - целью, а другой для этой цели - средством; иначе и быть не могло, впрочем, вернемся из этой умозрительности в ту самую реальность, где черноволосая девица Мальвина спросила у импресарио Филиппа Иванова и у Илии дона Кехана:
    -  Вы опять будете объяснять мне, что такое на самом деле был Советский Союз?
Тогда же немедленно явился и прозвучал провиденциальный «Кар-р»!
    Тогда же на происходящее взглянули чужие глаза...
    -  Нет, - сказал Илия.
    -  Да, - сказал Филипп.
    Оба сказали правду.
    Ибо - такая правда должна сама о себе говорить; иначе - никакая правда никому не нужна: настоящая правда невидима и сама должна себя оформить! Ведь как раз для того, чтобы правда сама о себе заговорила, ей необходим искусный лжец. Никто, кроме искусного лжеца, изощренного в мелких интригах маргинальной продажности, не способен связать между собой самые разные правды! Особенно - зная об их сиюминутности и обреченности... Кар-р!
    Мальвина - взглянула на Идальго и его импресарио. Мальвина - улыбнулась обоим! Она - тоже была необходима и (поэтому) неизбежна: ослепительная брюнетка и «девочка с голубыми волосами», она самим своим именем воплощала ту грань, где одна природа (вещей) переходит в другую природу (души).
    Ведь всё в этом мире (каждом мире каждого человека) есть вещь (даже - сам по себе человек), за исключением некоей грани (ad marginem) этих вещей, где каждая душа может оставить заметку - или сделать сноску к уже существующей заметке; но - именно на этой грани изменяется само изменение!Поэтому - именно после улыбки Мальвины Илия сказал ещё и это:
    -  Я знаю, что и на этот раз очередное изменение реальности приурочено к очередным т. н.  демократическим выборам; ещё я знаю..., - и вот здесь его перебили:
    -  Какая пошлость: вам, мировому сатрапу, поминать демократию! - воскликнул импресарио Иванов; причём - сделал он это (восклицание, а не содержание слов) подчеркнуто жеманно; его можно было понять, он тоже по своему (как и Идальго, да-да!) капризничал: когда мировые войны ведутся в коллективном бессознательном, когда нет абсолютных добра или зла, только и остается, что восклицать.
    Только и остается, что идти по головам голосов. Только «это» и позволяет обойти «по-верху» маленькие добро и зло: «это» - суть знание, что маленькая смерть несущественна в мире, где даже большая смерть - обратима. Что нет ничего окончательного: действительно, есть ли большая пошлость, нежели до смерти воевать одной правде против другой правды?
    Есть ли большая пошлость, чем наблюдать героизм и продажность, трусость и искренность - и знать еще одну лютую правду: что всё «это» (ни сейчас, ни потом) не имеет никакого значения — ни для кого! Кроме тех, кто никогда не родится после такого решения - тогда как в будущем их свершения уже объявлены.
    Что стяжание Духа Святого и прочие подвиги веры - не более росчерка пера на полях, подчеркивающие, выделяющие и оформляющие всего лишь одну мысль из биллиона.
    А чаще - и ни одной... Кар-р!
    И тогда понимаешь (и когда понимаешь), что добро абсолютно, а зла нет вовсе; тогда Старик призовёт вас (каким-нибудь воплощением «несуществующего» зла); например, так:
    -  Старик опять велел передать вам, что ему опять понадобился самонадеянный рифмоплет... Кар-р! - и ключевым словом (открывающим врата в кажущемся, чтобы уйти в сущее) здесь будет слово «опять»... Кар-р!
    И ты «поймешь», насколько несущественен этот Кар-р, который может быть каким угодно; например:  на сей раз вместо невидимого вороньего вопля вполне сгодился кругленький и умненький комсомольский вожак из Москвы... Кар-р!
    -  Какая несказанная пошлость! - ещё более жеманно повторил импресарио Иванов. - Мы так хорошо сидим, - здесь он поерзал на ягодицах и (словно позаимствовав жесткость у паркета) закончил совсем другим голосом:
    -  Сейчас он (наш добрый патрон) обязательно скажет свою правду о наших бледнолицых братьях (других добрых патронах) и прочем золотом миллиарде - том самом миллиарде, который размышляет сейчас на тему: а не сократить ли самоё себя до золотого миллиона? Более того - он для нас (своей клиентеллы) свои слова аргументирует! И он ещё называет себя поэтом (образцовой культуры версификатором, прямо-таки бытописателем).
    Импресарио Иванов поёрзал ещё, после чего резюмировал:
    -  Поэту (с большой буквы П) ничего не нужно доказывать, а нашему - предстоит доказать, что нам лучше - быть его клиентами, нежели - бы не его.
    Мальвина ничуть не смутилась:
    -  Хуже того, что его (заслуженном) величают непревзойденным, ничего быть не может; хуже того, что мы с вами тоже так считаем, для него самого ничего быть не может хуже.
    Филипп Иванов вынужден был согласиться и промолчал.
    -  Ещё я знаю, что не знаю много больше, чем ничег,! - без улыбки сказал Идальго.
    Девица только фыркнула.
    -  Очередная пошлость, - прокомментировал импресарио, впрочем, тут же признав:
    -  Но её можно будет продать нашим оппонентам: они могут счесть, что мы ещё раз купимся на неоспоримые истины о ценности жизни, - здесь он (надо признать - с готовность) прервал себя. А взбалмошная девица еще раз фыркнула: она любила наблюдать, как залежалых товар выдают за наисвежайший.
    Времени, меж тем, оставалось еще меньше, чем прежде! Это чувствовалось: все было, а времени - не было.
    Не большая пошлость, нежели очередное оранжевое благо, которое происходит с моей страной, - мог бы сказать (но не сказал - и так всем все было давным-давно известно: за океаном  всерьез относились к предсказаниям своего соотечественника Кейси относительно России; но - уж очень по разному это серьёзное отношение проявлялось!) Идальго и решительно поставил рюмку с коньяком на столик.
    Итак, Идальго мог бы сказать; но - Идальго ничего не сказал! А потом - уже не было никакого потом: миг - и импресарио уже на ногах! Округлый - из горизонтального он невидимо перекатился в вертикальность (хотя внешне - всё ещё оставался на полу). А вот девица не тронулась с места, но - стала серьезной.
    -  Мне скучно, бес, -сказал Илия,
    Ему опять всё «это» было почти известно; причём -  только это иллюзорное «почти» отделяло его от полной бесчувственности: ему было никого не жаль, но - ему было нестерпимо жаль этого «никого», напрочь лишенного человеческого тепла и насквозь выстуженного необходимостью быть и оставаться, дабы не сгинул мир.
    Импресарио - передернулся, его философическая бородка интеллектуала (а точнее - сытенького и умненького москвича) мелко-мелко задвигалась - следуя следом за челюстью, коей он скрежетал зубами.
    -  Вот-вот! - сказал ему Илия. - И там будут тьма и скрежет зубов!
    -  Да, я бес! - нервно (но - грустно) сказал импресарио. - Я знаю.
    Он знал, что происходящее становится всё более виртуальным. Ещё он сказал:
    -  Я знаю, каково тебе (только с Мальвиной оба они были на «вы») в твои пятьдесят вмещать всю историю нашей культуры, каково тебе каждый день выслушивать одни и те же унылые разговоры об одних и тех же унылых ошибках.
    Всё было настолько прозрачно, что Мальвина демонстративно поморщилась:
    -  Он вам хочет себя навязать: дескать, только мы вас способны развлечь.
    -  Я знаю, - сказал Илия.
    Бывший и всегдашний «хозяин» торгующего мировоззрением(ниями) магазина (когда-то тоже бывшего всего лишь книжным) возроптал было (ему по сути его — полагалось); но - согласился и повторил:
    -  Я знаю, что все эти оранжевые блага виртуальны, - он намеренно «не замечал», как морок происходящего все ощутимей утрачивал зыбкость и готовился стать вещью не только в себе; но - оказывается уже (всем) тем, что придется ощутить прямо здесь и сейчас.
    -  Но! Все эти миры (и люди в них) виртуальны - лишь для нас с вами, причём - здесь и сейчас: в этом номере отеля, за этим столом рядом с вашей любимой женщиной! Да что там говорить, даже мне они виртуальны - хоть и задницей на этом паркете сидючи, - и вот здесь Филлип Иванов (уже видимо) переместился на ноги: он - уже действовал, и ни о каком сидении на теплой заднице уже речи быть не могло.
    Кар-р!
    -  Что, жёстко? - поучаствовала (в его участи) Мальвина.
    -  Ага, было жёстко! А будет ещё жёстче! Так что я - не развлекаюсь.
    На что девица не менее жестко ответила своей очевидностью:
    -  Вестимо, всякий лице-дей развлекает, но не всякий - развлекается.
    Она ясно давала понять, что бесовство (вне зависимости, во благо оно или нет), не только должно быть названо по имени, но - само должно знать знать о себе всё (и уж тем более - свое место)! То есть - не сметь не то чтобы претендовать на святость, но - даже на и совесть.
    Хотя - свято место (совести) не бывает пусто! То есть - попусту: вот и сейчас своё место импресарио - занимал! Кроме всего, он занимал и прочие места, о чём не замедлил (быстр в движениях и соображениях) заявить:
    -  Да, я бес, то есть - средство коммуникации и (бери больше!) бездушная, но - неистребимая функция; так что - куда вы без меня?
    Бывший хозяин бывшего книжного (а ныне ставшего всемирным торжищем лежащих на плоскости птолемеева картонного глобуса сущностей) продолжал их развлекать. Впрочем - все понимали, что без дела он не сидит (не даром вскочил с пола, на который невесть зачем взгромоздился): сейчас он поспешно связывает-связывает-связывает свое (бесовское) будущее с их (мужчины и женщины) будущим.
    -  Как куда? - удивилась девица. - А в Прекрасное Вчера? Там вас точно не было: зачем негру передаточное звено, если он не отсвечивает? А я (пусть и в другой ипостаси) была всегда, то есть - обязательно есть.
    Со стороны (для человека понимающего) происходило нечто странное: что-то очень изменилось, назрела очевидная катастрофа; но - всё происходило как бы без них: импресарио связывал, девица вздорничала, а Илия грел в ладони коньяк; но - грел уже без тепла, идущего от души, потому что времени уже не было.
    То есть стало - оно пришло (время) за ними само; впрочем, не Филиппу Иванову было бы им двоим на это указывать... Кар-р!
    -  Что случилось? - спросил Идальго у импресарио; который импресарио именно этого и добивался, и добился (и дальше продолжит добиваться); разумеется, умненькая девица делала вид, что ещё не понимала, поэтому Илия Дон Кехана спросил еще:
    -  Скажи мне, что именно?
    Но Филипп Иванов (как всего добившийся)  ничего не ответил; вместо ответа на вопрос он продолжил враждовать с Мальвиной: раз-деленность ста-нови-лась оче-вид-нее именно тогда, когда невидимое перестает отзываться.
    Впрочем, капризничал он не долго-долго-долго (от одного до ста раз, хотя времени не было- было-было) и опят-опять-опять принялся Мальвину провоцировать:
    -  Ах-ах, в Прекрасное Вчера! А вдруг да он (наш сатрап) вас с собой не возьмет? Что вы тогда - если без его Прекрасного Вчера? Ведь своего прекрасного - ни у вас, ни у меня уже нет?
    Вопрос был более чем справедлив, и даже время (которого уже более чем не было) заслушалось и стало ждать ответа черноволосой Мальвины; впрочем, ничего особенного в ответа не прозвучало, только очередная (вполне очаровательная) вздорность:
    -  А вот и возьмёт! Впрочем, я не вещь в себе: я распахнута (в мир) и сама могу брать (его населянтов).
    Илия в очередной раз (но - уже без души) подивился практическому предвидению бывшего директора (который и свое директорство очень вовремя обменял на какое-никакое, а все же бессмертие!): становилось очень похоже, что скоро коллективному бессознательному понадобится другое олицетворение женственности.
    Эта Мальвина - была та же Мария На-Заре; но - не та же (и уже не такая): эта Мальвина готова была отображать «дивный новый мир» (готовый брать, не давая и «право иметь») - эта Мария На-Заре опять могла принести миру жертву (во имя спасения мира); стоит или не стоит спасать этот мир — вопрос не к Илии Дону Кехана, а напрямую у Старику... Кар-р!
    В его прежнем Санкт-Ленинграде (причём - даже не сейчас, а годы назад) у его прежнего мэра (именно того, что вернул Санкт-Ленинграду прежнее имя) подрастала дочь: если сказанного мэра и его амбициозную супругу можно было счесть мародерами (успешно грабили не ими сотворённое прошлое), то их достойную наследницу можно было бы назвать падальщицей, падшим ангелом своей собственной искренности.
    Эта дочь была (точнее - еще только будет) умной, веселой, ****овитой и лишь отчасти беспринципной; она станет очень-очень нужна новому времени, дабы время на себя посмотрело; впрочем, время как действующий персонаж (как-то оформленный, пусть даже в виде вороньего вопля) в моей истории не предусмотрен... Кар-р!
    Сейчас времени совсем не было, и всё-таки Идальго не торопился:
    -  Вы добровольно хотите этого? - спросил он у девицы.
    Он уже знал, что новую виртуальную героиню нового реального времени будут звать не Мальвина (и она не будет брюнеткой с голубыми волосами), что имя ей будет (предположим) Есения Сочак - созвучно с любвеобильной цыганкой и польским учителем, не оставившим учеников даже у самой глотки ада.
    Он уже знал, что Есения Сочак, лживая, безнравственная и очень полезная, должна будет сыграть роль нового (только - гораздо более успешного) Гапона и действительно отвлечь от погибели - якобы к ней призывая! Мальвина же (в отличие от приземленной и даже несколько лубочной Есении) всегда  оказывалась (и явно, и неявно) более экзестенциальна, нежели помещало узкое бессознательное нынешнего революцьонного электората, для которого блистательная Сочак была бы в самый раз.
    Если бы у санкт-ленинградского мэра не было такой «вечно подрастающей» дочери, её следовало бы придумать. Так что именно Есения Сочак должна была искренне совращать тех, кто никогда не выходил из тела. Тех, кто мыслит своим телом, тех кто будет совращен и без нее, но - именно с ней (благородно пылая и желая лучшего) сразу станет ослепительно смешон... Кар-р!
    Она должна была - принижать простецов от ума, причём - возвышая их и им льстя!
    Значит, она должна была - не просто быть (потому, что такой вот задумана Илией доном Кехана), она должна ещё сразу же оказаться богата и популярна, причём (при всём этом) - искренне и заслуженно ненавидима за демонстративную и почти демоническую наглость.
    Но ведь тогда, когда они трое становились вчетвером, дожидались Натальи (что мужчины без женщины?) и ещё только собирались собирать себя по частям, и ещё ни коим образом не собирались спасать мир - тогда Есения Сочак еще не была ни богатой, ни наглой.
    Тогда она ещё не была падальщицей, тревожной собирательницей дурно пахнущей славы и прочего добра - того самого, что останется после мародеров перестройки: для этого ей было слишком мало лет... Кар-р!
    Но она неизбежно подрастёт (и помыслами, и аппетитами): нет ничего жизненней и пошлей, нежели молодой задорный аппетит.
Илия (который сейчас не был благородным Идальго) грел в ладони коньяк и знал, что будь его идея не настолько пошла, чтобы стать достойной своего оформления, то ему был бы дан знак! Быть может, тогда даже коньяк в его ладони - замерз бы и покрылся ледком... Кар-р!
    Но коньяк всего лишь потемнел и внешне уплотнился: словно бы стал порцией «маленького двойного» кофе в «Сайгоне»... Кар-р!
Илия смотрел на Мальвину и знал, что она (только-только появившаяся в его истории любимая женщина Мария На-Заре) обречена стать Есенией... Кар-р!
    Ему не было стыдно.
    Илия Дон Кехана слушал ласковые препирательства своих спутников и пробовал им улыбнуться... Кар-р! Он ничего не мог поделать с тем фактом, что не мог взять этих людей в Прекрасное Вчера. Ведь их таких, какими они сейчас себя представляли, на его свете уже не было просто потому, что его свету понадобились другие герои... Кар-р!
    -  Наша с тобой судьба здесь и сейчас, - поучительно сказал импресарио девице Мальвине. - И вообще Прекрасное Вчера (сиречь Царство Божье) - это всего лишь прекрасный миф. Как всякий мираж (сиречь - виртуальность) он нужен лишь напоминать о том, чего у тебя никогда не было.
    Импресарио лгал и знал об этом. Они (оба) - тоже знали о его лжи.
    -  И все же вы собирались спросить, что же такое был СССР! - девица отплатила Филиппу тем, что приписала ему свой грех, причем - расплата была именно мелкостью девичьего каприза, а не самим его фактом, и девица наслаждалась своей (как возлюбленной Илии Дона Кехана) недосягаемостью: что с ней может случиться, если она любима?
    Ничего не может - (такой) её просто не будет в том её собственному будущем,  где в ней уже нет необходимости, зато она будет там, где она не-обходима, причем - настолько, что ее только-только неизбежный образ будет прекрасен; что бы с ней (и где бы с ней) не случилось в других мирах, здесь и сейчас ее образ останется при Илии (как, впрочем, и образ импресарио): ведь она есть именно то, на что претендуют все возлюбленный поэтов!
    Она поболее (и побольнее), нежели муза. Она и есть вдохновение.

    когда-нибудь в каком-нибудь совершенном мире, где никто никому станет не нужен, где все люди постигнут, что у них и так (друг без друга) всё уже есть, и тогда нужда друг в друге - перестанет быть; что тогда свяжет между собой людей?
только невидимый мост между душой и душой. только невидимый мир наивозможного.
именно невидимое (именно - вдохновление) станет оправданием пребывания мужчины и женщины вместе; не правда ли, когда кто-либо и что-либо нуждается в оправдании, само оправдание перестает в нем нуждаться?
    страшен мир, где никто никому не нужен!
    но он нам предстоит, мы и его перейдем.

    Илия Дон Кехана (который сейчас не был благородным Идальго) уже знал, что происходящее не имело значения; что наилучшее для людей судьбы, не имущих мироформирования - предельно просто: не существовать, не быть вовсе, быть никем!
Быть столь же виртуальными, как окружившая их реальность, и - уметь это чувствовать... Кар-р!
    -  Так что же случилось? - риторически повторил он тот самый вопрос (которого в его мире никогда не было), но - такого, каким его добивался импресарио! Причем - именно в такой формулировке; потом он ещё и ещё раз представил, как когда-то в Санкт-Ленинграде трое молодых и очень невежественных людей слушали сказки о самих себе.
    И вот - теперь каждый из них находится в той своей сказке, какую сумел услышать. Правильно говорят: от сумы и тюрьмы не отказывайся, живи там, где пришлось.
    И вот - он (Илия Дон Кехана) обращается не к «этим» ежемгновенным импресарио и девице, но - именно и поименно к «этим» своим давним друзьям-Стихиям; более того, не конкретно к тем, какими они были (или - могли быть или не быть) когда-то, а к другим их прижизненным реинкарнациям.
    Так что - не даром два тогдашних (но для них самих - будущих) мародера перестройки, глядя из окна будущей ресторации, истово гадали: доедет ли трамвай их реинкарнаций до Первопрестольной?Или - даже дальше до-едет? Доест (само-ед) и доедет.
    Впрочем, Илия Дон Кехана не знал (сам своему незнанию - не веря!), необходима ли ему самому личная (личина к личине) встреча с вышеупомянутой знаменитой дочерью знаменитого мэра... Кар-р! Сам он не чувствовал необходимости в преображении Мальвины, но - понимал его неизбежность, поэтому упрямо (и безнадежно) вспоминал-вспоминал-вспоминал давнюю встречу с будущими друзьями (и не вспоминал-вспоминал-вспоминал своего последующего раздвоения в пригороде Санкт-Ленинграда); разумеется, он обращался не к ним самим, а к их прошлым душам.
    Разумеется, такое обращение не подразумевало ответа... Кар-р!
    -  Надеюсь, нас не сразу придут убивать? - вслух спросил он (у пространства событий).
    Надежды на это «не сразу» не было, но - он всё же спросил... Кар-р!
    Идальго со свитой (трое собранных в этом номере) были всего лишь затеряны в этом отеле (который был обособлен в «этой» Москве) и никогда не были друзьями; надежда была лишь на то, что его остальных друзей (тоже где-то затерянных и обособленных в этой России - причем каждый со своей свитой!) не придут убивать одновременно с ними.
    -  Обязательно придут, - сказала девица Мальвина, которая тоже читала Булгакова (что в ее времена уже не было столь же обязательным, как в его); но - здесь и сейчас вздорная девица явно имела в виду нечто совершенно иное, нежели забавы Коровьева и Азазелло.
    Илия даже залюбовался, но - не ею, а тем, настолько её непосредственность облагородит «близящуюся» Есению!
    -  Обязательно придут, - повторила девица Мальвина, после чего вкусно добавила:
    -  Но ничего интересного не будет.
    Объективный импресарио ей лишь вторил:
    -  Просто потому, что нам (как всегда) - будет некогда на убийц отвлекаться.
Нам и сейчас некогда. Давайте, не затягивайте - пусть (дальнейшее) пойдёт как пойдёт.
    Илия посмотрел на него и согласился «перестать затягивать». А Идальго тогда ( будучи другой, более человечной ипостасью Дона Кехана, но - тоже именно им) уважительно подумал, что всё более и более становящаяся в его неизбежной в его будущем Есения Сочак - в этой ситуации (буде у нее открылись бы шестое или седьмое чувства) обязательно бы перетрусила и, не смотря на свою патентованную наглость, притихла.
    Ибо - началось!
    Все - почувствовали. Даже импресарио Иванов, имевший сейчас вид булгаковского кота (и действительно - мог бы вскочить на люстру и приняться оттуда злорадно отстреливаться), даже он -  тоже был явлен сейчас в другой своей ипостаси: спутника пророка и его прекрасной возлюбленной! Поэтому просто не мог паясничать.
    Но все-таки - уж он то был более приземлён (нежели облака, по которым идет любовь).
    Поэтому - его заботило будущее выступление Идальго, то есть - его прямой заботой являлось скорое овеществление, оформление невидимого. Которое - коснется коллективного бессознательного, суетливым облаком парящего над Сорочинской ярмаркой Первопрестольной столицы; которое - не изменит его, зато - создаст иллюзию изменения; пророка и сатрапа Илию Дона Кехана нисколько не заботило, что их обязательно придут убивать и что ничего интересного из этого не выйдет.
    Действительно, что может выйти из жизни и смерти, если (не) оставить в них душу?
    Ничего, кроме всё тех же жизни и смерти!
    То есть - тех самых жизни и смерти: опять и опять некие «они» придут за конкретными «ими»; но - опять и опять ничего от внешнего мельтешения обликов внутри не изменится: действительно, зачем призывать разрушать Храм или даже вскакивать с пистолетом  на люстру? За-чем совершать действия заведомо бессмысленные?
    Ведь все эти самые «жизни и смерти» (то есть - ближайшее будущее) для моих героев уже наступили. То есть - будущее наступило на их головы, дабы пойти по их головам голосов.
    Но - в какой-то своей иллюзорной составляющей будущее от них всё же зависело. Поэтому -  здесь Идальго позволил себе легкую обиду на судьбу (то есть искренне ее на своей личине изобразил) и спросил у своего бывшего работодателя:
    -  Наши бледнолицые братья...
    -  Не путать с бледной немочью! - встряла (если уж именно здесь не дали по-стрелять) задорная девица.
    Импресарио позволил себе от неё (времени действительно - не было) молча отмахнуться, причём - действительно ничего не сказал; причём - вообще не было нужды что-либо говорить, но и избежать произношения - не выходило... Кар-р!
    -  Они вовсе не от стыда стали бледны, скорей, побелели от ледяной ярости, - согласился с ним Идальго и тут же справедливо добавил:
    -  Да и нам не до стыда сейчас! - могло бы показаться, что он неудачно шутит... Кар-р!
    Более того, стороннему наблюдателю (а здесь таких быть не могло) обязательно бы показалось странным то обстоятельство, что времени давным-давно уже не было вовсе, но - наши герои вполне свободно продолжают свою словесную эквилибристику; впрочем - всё шло своим чередом, ведь времени не было - вовне, а здесь и сейчас (то есть - внутри) его оказывалось сколько угодно... Кар-р!
    Но Илия продолжил интересоваться и даже обижаться:
    -  Так эти самые «они» всё ещё называют мои выступления камланиями?
    Опять-таким девица не могла не встрять:
    -  Будто у них самих есть что-то иное!
    Импресарио ее проигнорировал и сказал:
    -  Ещё как называют! Да и по разному называют. Но при этом сами очень успешно и камланиями, и этим разным (называя его - своим) добром торгуют, причём - (во всех смыслах) в разнос.
    Он постарался быть вежливым и не указал на очевидность: что любое продажное (особенно - в разнос) добро является птолемеевски одномерным; впрочем - он и сам (как и всякий москвич, успешно выживший в девяностые) тоже был несколько ражим и высокомерным; причём - очень (прямо как таракан) живучим.
    Мальвина (очень мило - как чеширский котище Бегемот - ему улыбнувшись) тоже постаралась быть вежливой, но - тоже не указала на очевидность, всего лишь заметив:
    -  То, что вы собираете его (она подразумевала Илию Дона Кехана) заклинающей, прямо-таки магической поэзией полные стадионы слушателей, не может не восприниматься ими как нечестная конкуренция.
    Здесь она споткнулась - она не любила слова, которые «собиралась»! Произнести! Импресарио и Идальго (каждый со своего места) с интересом на нее смотрели.
    -  Нечестная конкуренция! - повторила Мальвина. - Они на этот рынок вышли раньше нас и закономерно считают, что манипулировать коллективным бессознательным чужой страны в интересах своей страны позволено только им.
    -  Действительно, очень плоские ребята! - восхитился импресарио Филипп (сам и достаточно, и необходимо плоский). - Еще более действительно, что...
    И вот только тогда их всех очень мило и действенно (хотя и тихо) перебили; выглядело это, как если бы посторонний встрял в разговор посреди фразы; и очень хорошо, что встрял, ведь на самом деле их всех собирались в буквальном смысле слова вообще перебить.
    Если точнее, как надоедливых мух, их всех попробовали прихлопнуть... Кар-р!
    А ещё точнее - за непрозрачной дверью (за которой невидимо громоздилась спина бесполезного охранника) вдруг послышался легчайший (и как англосаксонская улыбка - исчезающе белозубый) шорох: именно там и именно тогда кто-то очень определенный и очень умелый и ловкий обездвижил этого самого единственного охранника - причём: бережно опустив его тело на пол.
    И даже (почти наверняка) оставив в живых.
    -  Помни о Есении Сочак, лживой, безнравственной и очень полезной, - молча велел себе Идальго (поначалу); но - вдруг сам себе признался, что всё-таки очень хочет познакомиться с этой ипостасью любимой женщины (ведь Стихия Стихией, и всё же - homo sum)! Разумеется, он был услышан, и ему пришлось (дабы исключить недоговоренность) произнести вслух:
    -  А вот и драконы! А вот и великаны! Как раз по мою рыцарскую душу.
    Причём имел он в виду не только Есению, всё ещё виртуальную.
    -  Поздравляю вас, гражданин, соврамши! - не смогла удержаться девица (все еще реальная). - Это - всего лишь ветряные мельницы. Вы что, совсем-совсем без них не можете?
    -  Никак нет! - отрезал импресарио Филипп. - Увы всем нам.
    -  Ну так съешьте их поскорей! Скушайте себе на здоровье, коли иначе нельзя!
    -  И коньяк он пил (или, если угодно, кушал) как все нормальные люди - ничем (и никем) посторонним не закусывая, - протянул импресарио, отвернулся от ставшей опасной двери, сделал округлый шажок назад и опять протянул руку, и опять коньяк (вся бутылка) оказался в его руке, и он немедленно поднёс её к губам и принялся шумно глотать ароматную жидкость.
    Ну не мог не спаясничать напоследок! Хотя - разумеется (даже) разумом, что за дверью в этот бесконечный миг что-то происходило.
    Разумеется (даже) чувством, что они трое никак не могли пропустить в свой мир ничего такого, что не касалось непосредственно «их дела»; разумеется и чувствуется, что и в хлипкую дверь номера отеля вошло бы только то, что опять-таки касалось «их дела», потому - и их самих могло бы коснуться.
    Всё, происходящее непосредственно за дверь номера (будем надеяться, судьба охранника не печальна), на самом деле их никак не касалось!
    Кроме, разве что, одной простой вещи: всё, происходившее за дверью номера (затерянного в отеле, который в свой черед затерян в центре Первонепристойной столицы), в дальнейшем будет разуметься разумом и подтверждаться чувствами, причём - уразумевшееся да опровергнется! Поэтому никто из находившихся здесь и сейчас (разумевшихся разумом, чувствующих чувствами и прозревавших прозрением) не стал ничего предпринимать, даже видя, что дверная ручка неслышно повернулась.
    Даже - видя, что дверь стала приоткрываться.
    Даже - видя, что ещё некто посторонний видит, как она должна приоткрываться: стремительно - как по льду скользя, и неслышно - как дуновение; некто посторонний продолжает видеть, как приоткрывается дверь, а моя веселая троица (импресарио как раз избавил бутылку от остатков коньяка и сам от нее избавился, возвратив на стол) совершенно спокойно за этим наблюдает... Кар-р!
    Ни ярости, ни ни страсти не выражает сторонний взгляд, только уверенность: раньше ли, позже ли... Кар-р!
    -  С чего бы вашему верному Филиппу так напиваться, - спросила девица и сама ответила:
    -  Не с чего ему так напиваться.
    Дверь продолжила приоткрываться, когда за дверью очень внятно и на интеллигентном московском (всюду узнаваемом - из-за нескрываемого и неоправданного чувства превосходства) наречии ей ответили:
    -  Обслуживание номеров! Вы ведь пьёте сейчас коньяк? А к нему хороша тонкая долька лимона меж прозрачных ломтиков сыра.
    Москвич и импресарио Филипп Иванов отреагировал мгновенно:
    -  Мы ничего не заказывали со стороны! У нас все свое! - его чувство превосходства имело под собой некие основания, надо признать; но - его не стали за дверью слушать: дверь уже открылась, и в ней возник самый настоящ-щ-щ-и-и-й официант (весь в какой-то своей под-чёркнутой униформе), который тотчас принялся настойчиво себя в эту открытую дверь продавливать.
    Дело. Вдруг. Пошло. Ещё медленней-медленней-медленней, а потом и совсем-совсем плохо: это для себя он был свой, но - волшебной реальности Илии Дона Кехана (отдельной от скрытых за дверью ряженых) официант оказался этически и нравственно (а стало быть, и генетически) чужд: пространство его попросту не приняло... Кар-р!
    Меж тем, ряженый был не один.
    Меж тем, он не только был не один, но - хотел себя предварить: проталкивал перед собой нечто, вполне могущее оказаться сервированным столиком или даже чем-нибудь пиротехническим (словно бы замаскированным под столик, словно бы - под маской столика), что на взгляд временных постояльцев номера были весьма безвкусно.
    Одновременно с официантом (и даже несколько его опережая) с разных сторон (не только справа и слева, но даже сверху) возникли затянутые в черное фигуры с очень длинноствольными (словно сами себя сквозь пространство протягивающими) пистолетами в еще более протянутых (что казалось немного чрезмерным) руках.
    Разумеется разумом, что и убийцы в комнату тотчас (не) проникли!
    Это не-проникновение могло бы продлиться долго, поэтому Мальвина сочла своим долгом попросить:
    -  Да пустите уж их, вон как стараются.
    Кар-р!
    Импресарио - изобразил из себя билетера при входе в цирк. Пришельцев - пустили. Разумеется, пустили под присмотром.
    Ещё более разумеется, что следом за ними (пистолетами вооруженными) и официант (с натугой и себя, и свой подозрительный столик вкативший) извлек некое оружие, и все они (не исключая столика, тоже принявшегося механически «озираться»: в его глубинах скрывался вовсе не динамит, а некий хитроумный, но - оказавшийся бесполезным сканер тонких материй) принялись озирать, оглядывать и даже осязать окружившую их пустоту... Кар-р!
    Никакого Идальго со свитой для них в номере не было и быть не могло; но - им и так было доподлинно (и даже намного ранее, нежели возникла сама задумка этого вооруженного визита) известно, что именно для них комната отеля окажется совершенно пуста! Но - именно поэтому они сами были в ней неизбежны, как гальванические телодвижения бессмысленного трупа.
    Ведь без телодвижений каких-то конечностей мир может предстать ирреален и бесконечен, и непостижим... Как тогда им манипулировать? Поэтому - реакция незадачливых убийц оказалась мгновенной!
    «Официант» перестал заниматься бутафорией (в том числе - физическим сканированием) и отшвырнул столик прочь, после чего отскочил в сторону и прижался к стене (поводя из стороны в сторону зорким стволом пистолета); прочие его подельники (числом три человека) бросились прямиком в комнату (а точнее - вправо, влево и «вверх», то есть почти вытянувшись плашмя и взмыв: так, во всяком случае, они показались - птолемевски плоскими горизонталями... Кар-р!
    Разумеется даже разумом, что никакой пользы эти телодвижения не принесли и не могли принести (более того, никто и не ждал от них пользы); но - эти четверо оказались умны и предприимчивы (иначе тоже быть не могло), поэтому - они почти сразу предприняли некое осознанное действие.
    Они - не растерялись в пространстве, не рассыпались клоками на суках смыслов; но - они просто-напросто замерли и стали вертикальны (стали выше себя). Более того - показалось даже, что вслух прозвучало:
    -  Я приду по ваши души... - разумеется, ничего подобного тоже не произошло; просто - одно добро пришло заступить место другого, но - никакого места на месте не оказалось... Кар-р! Разумеется, одно добро пожрало бы другое добро, причём - сладостно; но - здесь и сейчас ему не о казалось поля для ристаний!
    Не оказалось ни места, ни времени, где подобное пожирание (иначе - пожелание лучшего добра) могло бы себя определить... Кар-р!
    Здесь опять требуется небольшое (с маленькой буквы) пояснение:

    так и не встретившись (лицом к личине), вместе с тем - оба деятельных «коллективных добра» (никак друг с другом не совмещаясь) друг на друга уставились!
    точно так же не встретившись (личиной к лицу), вместе с тем - оба не менее деятельных «коллективных зла» (тоже никак не совмещаясь) друг от друга презрительно отвернулись!
    будущее, которое и было «тем самым», что их сейчас связывало (которое у этих злоб и доброт было одним и тем же - «единственным»), себя реально и вовсе никак не проявило!
    а потом это якобы «иное» (а на деле - все то же самое!) - перестало происходить.

    А пока «пустая» комната была наполнена новыми людьми, а «прежние» люди из своего далека всех их (с некоторым любопытством и даже весело) разглядывали, произошли два или три сердцебиения той самой неподвижности, что носила на себе те или иные скоморошьи личины; пока эти «новые» люди (переставшие быть убийцами, ИБО - СМЕРТИ НЕТ) не замечали, что в пустой комнате пахнет прекрасным коньяком.
    Впрочем - эти «новые» люди упрямились и продолжали озираться! Но - они были умны и не стали палить изо всех стволов в разные стороны, дабы поразить невидимое: поражать, восхищать, убеждать - всё это сродни убийству сиюминутного ради вечного! Но - не настолько буквально; впрочем, импресарио Иванов (должно быть, в силу своего бесовского с ними родства) попробовал со своими незадавшимися душегубами согласиться:
    -  Ну попытаться-то они должны были... Попытка не пытка.
Мальвина (точнее, Мария На-Заре) всё же нервничала и по женски огрызнулась:
    -  Мужчины должны хотя бы пытаться!
Идальго (по её задумке - хотя она напрямую и не заговорила) мог бы о своем глобальном эгоизме призадуматься, но - не стал: всё, сейчас произносимое, тотчас становилось излишним (то есть суетным добавлением к более чем достаточному) и тотчас само по себе выпадало из стройного ряда слов того языка, которому наш алфавит просто-напросто тесен... Кар-р!
    Более того, он не стал думать о том, что в будущем никакой Мальвины (и Марии На-Заре) рядом с ним нет; более того, он не стал думать, есть ли в будущем рядом с ним Есения Сочак?
    Впрочем, огрызающуюся Мальвину можно было понять (и даже не надо было прощать).
    Сейчас многое (на этой развилке множеств) становилось возможным, и импресарио позволил себе немного пренебрежения к своим более чем успешным (и начали раньше, и уверенности в себе у них побольше, да и успехов немало) конкурентам:
    -  Боже мой! И эти ограниченные люди (или им подобные) уничтожили великую империю, - разумелось даже разумом, что он имел в виду не Царство Божье и подразумевал под империей не только Советский Союз, но и предшествующие ему цивилизацию и культуру.
    Было понятно, что этих «ограниченных людей» импресарио Филипп Иванов прощать тоже (но совсем-совсем по другому) не собирался и сразу же поступил с ними предельно (то есть - тоже в своих пределах) жестоко - назвал их по имени:
    -  Вивисекторы!
    -  Почти как мы, - согласился Идальго.
    Импресарио обиделся:
    -  Но они режут истину (даже - о Боже! - свою) по живому, причём - хотят кастрировать «сверху».
    Девица не могла за убийц не вступиться (да и случаем не могла не воспользоваться):
    -  Не всем же быть кастрированными «снизу», да и что есть истина? У кого из нас не болит голова? - здесь она провоцирующе хохотнула; впрочем, следует признать, что о кастрации сверху ли, снизу ли речь шла всего лишь образно и ни разу (до сих пор) физически не наступала на головы конкретных личностей... Кар-р!
    Ведь является ли ипостась Стихии - личностью, даже самой ипостасью так и не было решено. Хотя - все продолжали вести себя (в виду пистолетных дул) более чем легкомысленно:
    Бывший хозяин магазина (и нынешний импресарио) тоже позволил себе фривольность и почти праздно размышлял, не глотнуть ли ещё коньяка? Или сохранить этому глотку коньяка некоторый простор для лучших времен (ведь сейчас времена, как ни крути, были не лучшие).
    Даже за коньяком пришлось бы самому отправиться к бару, вздорную девицу уговорить вряд ли получится.
    Но - ВРЕМЕНИ НЕ БЫЛО (Кар-р!), и заполонившие их жизненный объем добрые убийцы (ибо - готовы были так убить - во имя будущего своих детей, как они это будущее понимали) вовсе не стали (то есть - никак не стали) проявлять беспокойства по поводу неожиданной пустоты комната, поскольку пустота и с той, и с другой стороны была ожидаема.
    Разве что - мои герои из своей пустоты могли видеть чужих героев, а те - не могли: должно же у Илии Дона Кехана быть преимущество родной земли, раз уж все остальные преимущества (намного более раннего начала, намного древнейшей культурной традиции и много большей приземлённости, чисто территориальной) оказывались на стороне гостей.
    Но - сейчас все они (как и мы с вами) все же находимся в Первонепристойной Москве, а не где-нибудь «посреди» блудной Вавилонии мирового Нью-Йорка! Итак, оппоненты сделали свой ход... Кар-р!
    Илия задумчиво «буркнул» (невольно этой «задумчивостью: не глотнуть ли и ему «вина и вины?» - передразнив своего импресарио Иванова; но - сам при этом вообразив кавказскую «бурку»!), ни к кому непосредственно (но - этично ли за глаза обсуждать гостей?) не обращаясь; но - отозвавшись на не понравившийся ему хохоток очень нравящейся ему девицы Мальвины:
    -  Прежде всего они ловко уничтожили великую империю Романовых. Впрочем - грех (только) их винить за их добрые дела; и кто из нас без греха?
    Все присутствующие (включая гостей, по причине своей «не-званнности» слепых) прекрасно знали, что так называемые гости гораздо раньше так называемых хозяев обучились плавать в морях коллективного бессознательного; здесь Илия опять представил себе пользу от будущей Есении Сочак - то дивное чувство, с каким эта особа будет притягивать к себе людей поверхностно образованных и отчасти (от счастья быть довольными собой) верующих... Кар-р!
    Возможно ли полюбить такую (даже ради приносимой ею пользы)?
    Возможно ли вместо вздорной (но -очаровательной и невинной) чернокудрой Мальвины или искренней и почти неземной Марии На-Заре представить себе этого гламурного крокодильчика в мраморном бассейне, где оскоплённые рабы телеэфира будут скармливать ему (крокодильчику) зашкаливающие рейтинги просмотра... Кар-р!
    Разумеется.
    -  Мы все заняты только тем, чего не делать не можем, - сказал он свою очевидность (в которой уверенно присутствовали незадачливые убийцы), а потом из вежливости и только для этих гостей прибавил к своей пустой фразе их бесполезную очевидность:
    -  Голова болит у всех; но - (и) прежде всего она болит от нашей правоты.
    Девица заметила его неудовольствие, но не уступила и спросила у них обоих, у сатрапа и его импресарио:
    -  Как вы думаете, нашего охранника действительно убили?
    Оба - промолчали. Оба - не сказали, что охранника гостям обязательно надо было убить. Но -  слишком бы все это напомнило о прославленном разговоре за ужином после бала у Сатаны... Впрочем, - оба эти молчания были (по разному) утвердительными.
    -  Его обязательно надо было убивать? - упорствовала девица, не зная, что даже блистательная Есения будет уметь при определенных обстоятельствах уйти в тень, не растеряв ни капельки своего лживого и искреннего блеска... Кар-р!
    Причём - как бы впервые. Более того - как будто наиболее уместно. Как будто именно здесь (и опять - только сейчас) раздался этот ослепительный «Кар-р»! И хотя ныне - за окном было лето и даже более того (уже завершалась вторая декада августа 91-го года), именно этот ослепительный «Кар-р» напомнил Илии Дону Кехана ту сцену в Бернгардовеке под Санкт-Ленинградом, когда заснеженное футбольное поле перед поселковой школой оглашалось возгласами понукаемых «физкультурником» тинейджеров.
    -  Она говорит совсем как королева Марго, когда прямо перед ней застрелили какого-то шпиона-барона! - заметил импресарио, который (при всей своей образованности) был все же деловой человек, привыкший овеществлять само собой разумеющееся.
    -  Главное, что она искренна, - заметил Илия.
    -  Это ничего, что я здесь нахожусь, а вы обо мне в третьем лице? - нервно заметила Мальвина (из которой проглядывала нежная Мария).
    Оба тотчас ей хором ответили:
    -  Ничего!
    Она ещё более нервно насупилась. Как всякая женщина, она была и единственна, и множественна; но - некоторые мужественные вещи приходилось ей пояснять:
    -  Так ведь и наши гости «убивали» нашего охранника тоже в третьем лице, - нравоучительно (но - все так же мельком, как в окно поезда выглянув) заметил ей импресарио. - Оттого охранник хоть и убит, но - жить будет, у него временные неприятности.
    -  Знаю-знаю... Нам всем давно пора сойти с ума в долину, где растут деревья смысла, - злокозненная Мальвина довольно точно цитировала давний текст Идальго, причем - упирала она именно на точность:
    ЛОЖЬ ОСОБЕННО СИЛЬНА, КОГДА ГОВОРИТ СВОЮ ОСОБУЮ ПРАВДУ!
    Ведь она знает, что сейчас только её взгляд на мир исключителен и правдив.
    Ведь она говорит свою правду только затем, чтобы вы видели свой мир ее глазами.
    Ведь она хочет своего, а не вашего добра... Кар-р!
    Вороний вопль взглянул на мир глазами чернокудрой Мальвины и произнес ее губами свою несомненную правду:
    -  Но причем здесь конкретная смерть? Это не абстракция, и сейчас за дверью лежит «наш» труп (а не наших «оппонентов»)!
    -  А от  чужих слов всегда много наших трупов. Кстати, это только пока что - один наш труп; но - они обязательно принесут нам именно свою, а не нашу свободу, и по окраинам рухнувшей империи лягут уже сотни тысяч, - мог бы сказать (но не стал говорить эту очевидность) импресарио Иванов, который все-таки тоже был бесом.
    Так же он не стал повторять, что свобода - это ещё одно именование смерти!
    -  Кстати, именно этот настоящий труп еще давеча в своем живом прошлом говорил мне о вас хорошие слова, - сказала девица.
    Оба мужчины заинтересовались и взглянули.
    -  Вот! Вылупились на меня! - констатировала благовоспитанная Мальвина.
    Ещё более благовоспитанный импресарио сделал лицо; причём - это сделанное, отдельное лицо цензурно (то есть - мимикой) выразило со-мнение: дескать, они с Илией Доном Кехана не верят словам трупа (пусть и не настоящего, а «временного»)... Кар-р!
    -  Ну хорошо, хорошо! - громко сказала (причем - обращаясь исключительно к этой мимике) девица. - Вот что он сказал, этот ваш сегодняшний труп...
    Впрочем, свои слова она всё-таки подчеркнула; но - оба мужчины (ведь речь шла о третьем мужчине) молчали и ждали; тогда женщина перестала строить глазки и принялась цитировать:
    -  Работает этот тип (она подразумевала Идальго) просто удивительно! Хотя, справедливо полагая себя солнцем российской словесности, он более чем геоцентричен и эгоцентричен... Каково?
    Оба мужчины (хотя теперь-то речь шла об одном из них) опять промолчали.
    Тем более что девица сейчас более всего имела в виду своё, кровное: как любой женщине, ей самой хотелось быть центром и все своим присутствием (никакого труда не требующим) освещать. Как и любой женщине, ей требовалось внимание и безусловное прощение! Но - ни о каком прощении не может идти речи там, где не надо прощать.
    Мужчины ждали. Времени по прежнему не было.
    -  Все мы (то есть homo sum) для него всего лишь буквицы слов, которые он складывает в рифмованные строки реальности.
    Оба мужчины взглянули на незваных гостей (которые в их дискурсе никак не участвовали) и даже не улыбнулись... Кар-р!
    -  Все это наш «труп» мог бы мне сказать, но не стал говорить, - сказала Мальвина. - Вот что он мне заявил на самом деле, когда ещё «трупом» не был.
    Оба мужчины наконец-то улыбнулись и даже переглянулись.
    Женщина тоже жонглировала вероятностями, и они оценили шутку; девица могла бы обидеться (или таковой себя изобразить), но не стала и сказала вещи общепризнанные:
    -  Работает этот тип (то есть вы или - ваш тип, ваша усредненная личина, любезный Идальго) просто удивительно, и диву даешься, насколько он изменяет (каждую) птолемееву плоскость (каждого) мышления.
    Времени по прежнему не было, но Филипп Иванов сделал жест и ее перебил:
    -  Всё это сказал охранник?
    -  Нет, это я говорю за него, - гордо сказала девицы. - Делаю то же самое, что благородный Идальго делает со всем нашим миром.
    Здесь Илия Дон Кехана потаенно улыбнулся: такая Мальвина действительно могла бы стать Есенией, но - не уйти на-совсем! То есть все-таки «уйти» - но не-совсем... Кар-р!
    Импресарио -не знал о предстоящем изменении девицы; но (бес попутал) - о чём-то уже начинал догадываться (на его глазах такие перемены в свите уже происходили); впрочем, он не стал (и не только потому, что попросту - ничего не мог) ничего предпринимать и всего лишь (как и положено мелкому бесу) продолжил паясничать: он отвесил поклон гостям!
    Одно могло бы всерьез смутить импресарио: Идальго отчего-то заставлял гостей ждать! Он их никуда не выпроваживал. Возникал вопрос: зачем? То есть - что за чем должно следовать: изменение мира вослед убийству или наоборот, убийство - вослед изменению мира; впрочем, сам Филипп Иванов был (в отличие от Мальвины) не следствием, а функцией, поэтому остался сидеть (образно) на берегу реки, а фигурально - находясь на ногах, причем в подвешенном состоянии... Кар-р!
    Поэтому - находясь подвешено (как глобус в эфире или даже в астрале), он вдруг заявил:
    -  «Птолемеева» да «птолемеева», «плоскость» да «плоскость», что за чушь! В который раз слышу и просто диву даюсь: всем давно известно, что Птолемей (тот самый, никакого отношения к греческим царям Египта не имевший) был прекрасно извещен о шарообразной трехмерности нашей матери-Геи.
    -  То-то и оно, что трехмерность и есть плоскость, - огрызнулась (снисходительно изобразив, что на провокацию поддалась) злокозненная девица, после чего продолжила цитировать:
    -  А вот что говорил сам охранник, без моих комментариев: имя Илии Дона Кехана (наряду с именами тех, кто уже открывал собой «макрокосм» в нашем «микромире», например, Мандельштамом или Бродским) вырезано по живому на черепе этого российского столетия.
    Оба мужчина молча (но - по разному) выслушали женщину. Идальго действительно промолчал. А Филипп Иванов неизбежно продолжил и заговорил:
    -  Мир, который как череп глубок!
    Но и девица Мальвина свой тон продолжила:
    -  Для меня оказаться его спутницей было честью, хотя за все время нашего знакомства он не сказал мне и десятка слов. И слова эти заключали в себя просьбу принести кофе или, предположим, закрыть за собой дверь.
Филипп Иванов понимающе покивал!
    Филипп Иванов (почти с пониманием) спросил:
    -  И что, ключевыми словами здесь является «было честью»?
    -  Разумеется! Это всем ключам ключ, это...
    Идальго сделал жест. Она споткнулась.
    Но потом она на своем настояла:
    -  Я всё это слышала ещё «по живому»! Это сказал живой человек, охранник, которого только что убили... Говоря о чести, он держал в руках вашу «Метафизику плагиата»!
    -  По жи-во-му, - протянул бывший хозяин магазина, который и без того пребывал в размышлениях: сначала все-таки подойдя к бару, открыв его и протягивая руку за очередным коньяком, потом - опять в воздухе её придержав. - Смачно сказано! Вырезано по живому на мировом черепе этого российского охранника! А я всего лишь помянул о зарубежных вивисекторах.
    Пить он всё же не стал и обратился к другому:
    -  Каково такое услышать из уст младенца (он взглянул на Мальвину) или из уст мертвого человека (он взглянул на дверь); теперь я хотел бы знать, каково это было бы мне услышать из уст пророка, или (он взглянул на Илию) - по крайней мере того, кто пророком себя подразумевает.
    Идальго взглянул на импресарио, который и без него в помянутом прекрасно разбирался.
    Который, впрочем, ещё не вполне знал, что нынешняя Мальвина - тоже обречена.
Который (разумеется даже разумом) истолковал этот жест почти правильно, то есть - по своему:
    -  Он хочет сказать, что никакого убийства не было, - продолжил втолковывать импресарио. - Ещё он хочет сказать: то деяние, что проделали над охранником, одновременно и совершенно, и неокончательно - то есть и совершенно, и окончательно не для нас, а лишь для гостей.
    За все это время (которого могло быть очень много, которого - действительно много пришло и ушло, и никак не отразилось на самом времени) незваные (но предвиденные) убийцы так ничего и не обнаружили в комнате (обшаривали взглядами, но - в сущем произнесении мира их личные взгляды ничего изменить не могли); но - они вовсе не стушевались и всего лишь (наконец-то) решили ретироваться.
    Впрочем, какой-то свой миг они ещё словно бы настаивали на своем; но - этот привнесенный извне свой миг не был своим для этого номера отеля. Откуда гостям было знать, что все дальнейшее (то, что будет происходить дальше) решается не сейчас, а ещё дальше - лет этак тридцать назад в неком странном городе именем Санкт-Ленинград?
    Более того: всё уже решено ещё в одном пригороде Царства Божьего, в Бернгардовке.
    Впрочем, в Санкт-Ленинграде совсем другие мужчины (даже тот из них, что здесь - уже не тот) и совсем другая женщина (хотя и она здесь - уже почти не она, а Есения Сочак) тоже не до конца понимали происходящее с ними (и на них нисходящее).
    Да и кто может понять всю протяженность времени?
    А вот этого импресарио (того, что сейчас прозвучит - мы забежим наперёд) не говорил:
    -  Ещё он хочет сказать, что грядущее разложение этого трупа за дверью (которое кстати, никто не отменял, да его и невозможно, и не нужно отменять) не имеет никакого значения для настоящего грядущего, ведь и (все на свете) смерти, и сопутствующий им распад всегда будут оставаться именно что за дверью.... Кар-р!
    Кто это сказал, так и осталось непонятным (ни Идальго, ни его импресарио губами в этот миг не шевелили, а на девицу рассчитывать не приходилось); впрочем, в этой истории (как и во всех прочих историях всех прочих миров) многое оказывалось непонятным.
    -  Я никак не могу привыкнуть к чуду, - сказала женщина.
    Мужчины могли промолчать (им и привыкать было не надо, они сами были чудом: Стихия и средство коммуникации) и этим своим правом на молчание немедленно воспользовались; поэтому, услышав, Филипп Иванов лишь кивнул и (сказав чистую правду) солгал:
    -  Я вот тоже - никак!
    Здесь-то и выяснилось, что все его поднимания на ноги, направления к бару, размышления о новой бутылке коньяка - не более вымысла; а ведь есть на свете и другие вещи (например, сам по себе человек - как лишенная вещего мера всех вещей), что всегда оказываются поболее вымысла: то есть - побольнее и пореальнее!
    Здесь-то и произошло: вдруг (хотя - у таких колобков «вдруг» есть явление мнимое) импресарио ловко (хотя - у таких колобков не бывает «не-ловко», поди их вы-лови!) не то чтобы встал, но - просто-напросто оказался на ногах (хотя - могло показаться, что его всегда протянутая за коньяком так и осталась нищенски и ницшеански протянута), но - он оставил свой прежний образ за спиной и уже другим образом пошёл меж троих зарубежных супостатов.
    Как Иисус меж фарисеев, когда они тщились наложить на него руки... Кар-р!
    Вороний вопль всего лишь напоминал, что кроме стреляющего железа супостаты вкатили в номер хоть и не взрывоопасный, но сканирующий столик; вороний вопль напоминал и о себе (его роль оказывалось незначительна, в свете предопределенности предстоящего); импресарио Филипп Иванов шел меж незваных гостей и время от времени заглядывал в глубину их безликих масок... Кар-р!
    Импресарио воздавал им должное.
    А Филипп Иванов (отдельной от функции «импресарио» носитель имени) даже и восхищался ими: в его мире «гомункулов, плодящих гомункулов» этакая откровенная безликость (вместо навязанного тебе твоим обществом скоморошества) требовала не то чтобы мужества, но - безусловного опыта, который приобретается лишь его непосредственной передачей с рук на руки.
    Ведь даже мистический опыт не спасает от одиночества!  Ведь избавляются от одиночества лишь его усугублением.
    Перед «официантом», лицо которого было открыто (обязано было быть официально нагим, то есть - без маски), импресарио задержался подольше, после чего повернулся к девице и патетически ее вопросил:
    -  Скажите мне, милая, как вам такой парадокс?
    После чего он начал перечислять целое множество банальных парадоксов:
    -  Они превосходят нас (что он имел в виду под этим «нас», уже было - немного - разъяснено столь же немного выше) во всем (что он имел в виду под этим «во всем», очевидно, не будет разъяснено никогда); более того: их англосаксонский язык с его «настоящим продолженным» и «будущим продолженным» прямо-таки обрекает их на постоянные победы; более того, они и рождаются, и умирают с упоительным чувством триумфа. Ведь могут позволить себе проиграть сражение в войне, которая выиграна ими задолго до появления всех нас.
    Пока он вещал, девице было скучно. Ведь и без общеизвестных банальностей в маленьком номере маленького отеля наблюдалась некая «скученность» (а проходить меж людей сама по себе она не умела, а теперь еще и никогда не успеет научиться), поэтому девица (пылающим взглядом) отправила импресарио просьбу Пруткова «заткнуть фонтан», но - наш бравый тезка болгарского певуна был еще и тезкой царя, потому вдвойне не умел смущаться:
    - Тогда почему их неизбежные победы столь не окончательны? Вот и бедного охранника (за которого вы зря ходатайствуете перед нами) они даже убили как-то так: и очевидно, и убого.
    -  Вот именно, что у Бога, - сказал Илия.
    -  Может, хватит? - жалобно попросила их обоих Мальвина.
    -  Его не убили, а просто лишили рассудка и самосохранения, дабы перестал им мешать, - сказал Идальго. - Они тоже очень умны и умелы, эти homo denatus, и ничем не лучше нас.
    -  Вот и я говорю, - сказал бывший хозяин магазина. - Что смерти нет, и душу ещё никому не получилось продать полностью. А с охранником они сделали только то, что скоро (в своей реальности) сделают с нашим народом: лишат рассудка и самосохранения. Дабы перестал мешать им жить по своему и приносил им их пользу.
    Импресарио повторялся. Назойливо (как продавец в своем бывшем магазине) предлагал если не одного «банального себя», так другого «банального себя» - намекая: точно так же и сам Илия Дон Кехана поступает со всем своим миром.
    Девица удивленно на него взглянула. А Идальго стало за него стыдно. Но - потом он заглянул за стыд и стал с ним согласен! Ведь импресарио - юродствовал, а сие есть тяжелейшее послушание.
    Ведь импресарио - вслушивался! Пытался набить себе цену - из почти одинакового «бесценного»! Та еще пытка... Кар-р!
    -  Это действительно превосходящая сила, под этими «обликами» сокрыты от нас (он поводил резвой ручкой перед безликой маской одного из «действительных») люди тысячелетней культуры; более того: их «власть предержащие» такие же сверхнелюди, как и наши - то есть столь же умны и столь же глупы, ни больше и ни меньше.
    В этот миг Идальго вспомнил о полезной (хотя - ещё только в недолгом будущем) Есении Сочак, которая восхитительно не походила на девицу Мальвину (хотя бы тем, что была не здесь и не сейчас - то есть гораздо моложе!) и взглянул на на совсем другого «действительного» - на ряженого официантом!
    У этого «действительного» лицо - было, причем - почти своим собственным, и (опять-таки бесполезно) Идальго вспомнил:
    -  Сегодня снова я пойду
       Туда: На бой! На торг! На рынок!
       И войско песен поведу... - здесь он вовремя прервал прошлого себя, и всё стало - «во время»: всё это время бывший хозяин бывшего магазина рьяно и даже весело нес свою заумь и витийствовал:
    -  Эти действительно хорошие люди стали так называемыми homo denatus, то есть научились манипулировать коллективным бессознательным много раньше того, как мы стали этому противиться... Лет на полтораста раньше. Хотя иногда кажется, что и они начали ещё раньше, и лучше бы мы не противились: это действительно хорошие люди (людоеды и людоведы).
    -  Чтобы спастись от хорошего дракона, нужно иметь не лучшего, но -  своего, - сказала девица.
    -  Да, - сказал Идальго.
    -  Да, - сказал импресарио; говорить не то чтобы стало - нечего, но - словно бы давным-давно было не то чтобы не единожды говорено; а  всегда - было нечего... Кар-р!
    Даже тогда (тридцать лет назад!) говорить было уже нечего (остальное - вне слов); но - ведь они и не говорили. Они - определяли себя посредством найденных собеседников: хочешь во тьме веков остаться жить жизнью живой, а не мертвой, ищи себе собеседника не по росту и по душе, а превыше роста и превыше души... Кар-р!
    Ведь еще поэт Борис Пастернак сказал (как обещая и - не обманывая), что по росту бывает только могила.
    -  Иногда мне кажется, - сказал Филипп Иванов. - Что провидение - не только на нашей, но и на их стороне: ведь их провидение всегда нам по росту.
Впрочем, он опомнился и опять принялся себя распалять; полагая, что перед делом - следовало:
    -  Вот и бедного Павла в Михайловском замке они убили, точнее, наше общественное мнение, но - на их деньги! - сказал он вопиющую банальность и общеизвестность.
    -  Вы еще Грибоедова позабыли, - съехидничала девица.
    -  Ничего я не забыл.
    -  Он не умеет забывать о чужих удачах и завидует люто, ведь никогда - сам такого масштаба удач не достигая, - молча сказал Илия, которому вовсе не было за своего былого работодателя стыдно; но - его импресарио (который был ему не по росту просто потому, что и сам был всего лишь функцией и ни с кем не мерился) благодарно ему кивнул.
    После чего замолчал; но - упрямо и (точно так) же молча продолжил о наших поражениях вещать.
    Впрочем, есть ли нам дело до перечисления наших поражений? Нам есть дело до самих поражений!
    Ибо -  делай, что должно, и будешь в самое сердце поражен красотой долга: ведь ты жив, пока должен этой красоте. Ведь ты был и есть - однажды, и навсегда поражен ею. А вот был ли ты когда либо поражен бесполезностью своего поражения?
Вряд ли... Кар-р!
    Ведь все наши поражения - бесполезны, ведь победа - всегда за нами; но - были бы эти незваные гости (во главе с официантом, обладателем ряженого лица) так поражены своим сиюминутным поражением, если бы так же (как Идальго с импресарио) не были уверены в своем будущем торжестве?
    Разумеется даже разумом, что ни в коем случае.
    Здесь опять-таки требуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение. Впрочем, оно будет особого рода, ведь отчасти (и во многожды главном) принадлежит знаменитому тезке Идальго, Мигелю де Сервантесу... Поражайтесь!

    счастлив твой век, в котором твои славные деяния не были занесены на бумагу или изображены на полотне, но ока-зались вырезаны по живому на черепе столетия; в котором тебя «вели нарезом» не по сердцу, но - по душе? такого тебя, кто видит своими глазами и не творит чужого добра.
    счастлив твой век - кто бы ты ни был: мудрый волшебник и умелый летописец! тебе и только тебе дано переписать из твоего будущего твое прошлое; тебе и только тебе дано понять, что родился ты в царстве божьем и ты же его потерял, поскольку не понял, что приходишь не за тем, чтобы быть счастлив в праве своем, но - в душе своей и не в душе чужой!
    впрочем, ты все равно придешь, но - придется помучиться.

    Илия смотрел на честную Мальвину и представлял себе не лживую Есению Сочак, но - по своему честную Марию На-Заре: он вылепил ея не из глин и мраморныя пены, он увидел ея не Венерой Милосской (потому - безрукой: не дай Бог приложить любовь и прочие семейные ценности к манипулированию, причём - приложить душой, дабы лишний раз выяснится их полная к душе непричастность), а вполне живой и где-то даже по-хотливой женщиной.
    Женщиной, у которой нет никаких оснований быть (смыслом и целью) - кроме её «хочу».
    Времени не было, но будущее - было, и он мог сколь угодно щедро тратить свои (прошлые) перерождения и прозрения; времени уже не было для Мальвины и для Москвы, а у него - было его будущее; кроме того - были у него даже более растяжимые вещи (например, пластилиновость места и времени - то есть общая кинематографичность мироздания).
    Но! Никакие вещи сейчас ничего не определяли в его настоящем: делай, что должно, и будет, что должно... Кар-р!
    Он был всевластен, но - поделать ничего не мог. Он был всевластен, пока через него в его мир приходила живая жизнь... Кар-р!
    Пока он делает, что должен, он жив живой жизнью. И вот (во весь рот и живот) - живя живой жизнью, он хотел сохранить именно самоопределение своей родины; но - что есть жизнь живая в её собственном коллективном ощущении? Причем - именно тогда, когда её окружили (тщась уподобить себе) гораздо более древние определения.
    Но! Он понимал свою родину - родинкою у себя на губе; более того - говорил ею! Это было больше гордыни: он понимал свою родину частью своего тела; более того, он говорил - своей родиной!
    Он всего лишь занимался мироформированием и хотел сохранить. И при этом - он всего лишь был одним из троих; о которых «троих» я (как рассказчик этой истории совсем было собрался рассказать; но - зачем их всех собирать, если их функции во многом схожи; не лучше ли их без повода не поминать?); о которых он (мой герой именами Идальго и Илия Дон Кехана) постоянно помнит и постоянно о их имена опирается (в гордыне своей), как о маленькую точку опоры... Кар-р!
    -  Нашего охранника (как и нас всех) не убили. - повторил он вслух. - Во всяком случае все то, что с ним (и со всеми нами) сделали, не окончательно.
    -  Да и я вполне счастлив, что (во всех смыслах - окончательно и не окончательно) вышел из того времени, - сказал импресарио.
    Потом он отвернулся от «официанта» и сказал Илии:
    -  Как прекрасно, что мы с тобой (с Идальго они были на «ты» еще с тех пор, когда это «ты» со стороны работодателя было снисходительным) есть реликты раньшего времени.
    -  Стрелка Васильевского острова прекрасна тем, что она прекрасна, - ответил ему непонятно кто (скажу по секрету, что скорее всего это был не сам Старик, а всего лишь вороний вопль Кар-р, наконец-то решив вмешаться в беседу словесно - перед тем, как предстать телесно!), и чему все они (то есть Илия, Филипп Иванов и дерзкая брюнетка Мальвина) несколько удивились.
    То есть они удивились настолько, что даже стали несколько видны гостям! А ведь было чему - было дано определение идеологии Царства Божьего: воспитанию в человеке естественного чувства правды! Чувства того невидимого моста, что проведёт по-над безднами атомизации человеческих коллективов и индивидуумов.
    Чувство правды. Настолько острое, что они действительно могли (бы) стать видны.
    Ряженый официант браво бросил в их сторону взгляд. Ражие убийцы в своей «черной-пречОрной коже» - тоже бросили взгляды: как чОрные дыры бросают косой взгляд из своего европейского коллайдера; не удивляйся, читатель, подобным иносказаниям! Они - уже из иных изречений; ражим убийцам, впрочем, было чему удивляться: им всем давали понять (как подаяние,  как хлеб вместо камня), что реликтов не бывает, ведь времена всегда одни.
    Но - не этому следовало дивиться... Кар-р!
    А тому, что всё сказанное - сказано уже неоднократно... Кар-р!
    Дивным было (как всегда) другое: по истечении столь ничтожного, как несколько десятилетий, времени (разве что Илию Дона Кехана не исчислить арифметически) вороний вопль из далекой Бернгардовки (помните, поначалу всего лишь очертивший зигзаг по стеклу окна, а после - вобравший в себе знамение перехода из природы в природу) решил вдруг заговорить на языках божеских и человеческих.
    Дивным было, что говорение на языках предваряло собой его полное вочеловечивание! А что нового в человеке? Как и всегда - ничего нового.
    Начать с человека, потом - покачнуть его прошлые начала, изменив начала будущие; то есть - вернуться, дабы... Что? Что последует за этим «дабы»? А ничего, кроме человека, власть и над собой, и над другими людьми имуще'го: вороний вопль хотел не просто ступать меж людей, он еще собирался ими руководить - как человек человеками!
    Вот именно так, на наших глазах, он приобретал форму и имя; но - Илия Дон Кехана словно бы не видел этих потуг...
    События вокруг (и внутри) его свиты, на сторонний взгляд, весьма статичные, тоже оформились... Кар-р! Тогда - время раз-окаменело, два-окаменело, три-окаменело;тогда - замершие на месте взгляды (бросаемые незваными гостями, но в воздухе застревавшие), с грохотом стали падать им всем под ноги.
    Причём - грохот ослепил всех без исключения присутствующих; причём - грохот заметался! Как воронья стая над озером. Ведь пора бы им было перестать друг на друга таращиться.
    Убийцам - едва-едва начав видеть, а моей доблестной троице - окончательно потеряв к ним интерес. Ведь само (их всех) пребывание в одном месте и одном времени истекло. Это тоже было дивным; но - и этому не следовало дивиться: это было единственно возможное расхождение во взглядах в мире, где и жизнь, и смерть - не более формы, которую наполняют живой Водой.
    И вот уже внешние супостаты принялись потихоньку из номера вытекать-вытекать-вытекать, пока наконец-то не вытекли вовсе: на посторонний взгляд, они даже дверь заново открывать (ведь вторгшись, сразу ее прикрыли) не озаботились и прошли даже не сквозь нее, а так, словно она вообще не имела значения.
    «Официант» даже выкатил за собой столик.
    -  Ну что? - равнодушно и устало сказал импресарио. -  Начинается день и дневные дела... С добрым утром, Бог!
    -  С добрым утром! - мог бы ответить ему все еще не имеющий облика Кар-р, но - не ответил, не было в том нужды.
    -  Да, пойдем им  от всей души мешать, - сказал Илия. - Где ветряные мельницы?
    Здесь для современного мне читателя, никакого отношения уже не имеющего к царству Божию, пролегавшему меж литер С-С-С-Р, следует растолковать несколько происшедших аллюзий и произнесенных цитат из некоего поэта Галича:

    Начинается день и дневные дела!
    Но треклятая месса уснуть не дала...
    И болит поясница, и ноет бок,
    Бесконечною стиркою дом пропах...

    -  С добрым утром, Бог! - говорит Бах.
    -  С добрым утром, Бах, - говорит Бог.
    С добрым утром...

    Под попреки жены исхитрись-ка, изволь
    Сочинить переход из минора в бемоль...
    От домашних ссор, от долгов и склок
    Никуда не деться, и дело швах!

    -  Но не печалься, Бах! - говорит Бог.
    -  Да уж ладно, Бог! - говорит Бах.
    Да уж ладно... - следует добавить, что я (автор сей истории мира) произвольно упустил из текста некоего поэта Галича некие гулагово-солженицынские вставки; но - и здесь не пришло к современному мне читателю его личное читателю прозрение! Даже ясности не прибавилось в его многообразованном уме!
    Поэтому - тоже немало (и не единожды) образованная и очень умненькая (почти как Есения Сочак, но с явным перед ней преимуществом: ведь Мальвина - уже вся есть, а той - ещё предстоит стать) чернокудрая девица договорила-таки всю ужасающую правду до конца:
    -  Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча, земное сбросила с земли... Так живы мы, всем им противореча! Так живы мы, себе противореча!
    -  Да, - просто и неслышно ответил ей всё ещё не овеществленный Кар-р.
    Здесь современному мне читателю наверняка удивительна бесполезность всех приведенных выше словесных перепалок; но - не этому дивись, мой чтец! Дивись тому, что заранее зная всю бессмысленность направленных противу моих героев телодвижений, я не только позволяю им совершаться, но - ещё и признаю их бесконечность.
    А ведь мы все тщимся и тщимся передвигать конечности.

    А пронзительный ветер, предвестник зимы,
    Дует в двери капеллы святого Фомы!
    И поет орган, что всему итог
    Этот вечный сон, этот тлен и прах...

    -  Но не кощунствуй, Бах! - говорит Бог.
    -  А ты дослушай, Бог! - говорит Бах.
    Ты дослушай...

    Кар-р! Вороний вопль, все более и более себя находя в веществе (все более и более отодвигаясь от вещего и наготы) решил о себе напомнить; но - лишь повторился:
    -  Помните о том, что стрелка Васильевского острова прекрасна тем, что она прекрасна!
    -  Помните о том, - поначалу бодро сказал импресарио (но - становясь именно импресарио Ивановым, бодрый интерес к отвлеченному несколько подрастерял), но - потом замялся (как сминают найденные в почтовом ящике счета) и после паузы вяло признал:
    -  Помните и о другом: ведь и мы супротив них тоже тщимся хоть что-нибудь да совершить! Гордыня, знаете ли: не вторую щеку предоставляем, но - выдать вторую пощечину. Вот, например, сейчас в Гватемале (кстати, почему именно там?) кто-то из ваших друзей находится. Их, кстати, действительно вот-вот найдут и попробуют поступить соответственно... Как и с нами!
    Здесь он еще более в себя погрузился, быть может, даже (в очередной раз) задумался об этимологии словосочетания Филипп Иванов... Кар-р! Желая его опять взбодрить (не враги все же), девица процитировала:

    Каждое движение вызывает ропот
    И землетрясение - где-то в Гондурасе...

    Но на сакраментальном «Гондурасе» она прервала сама себя (разорвав ткань цитаты) и сразу перешла к завершению маргинального текста:

    Я бросаю взоры! Ты бросаешь взоры!
    Взор сдвигает атомы со своей опоры
    И срывает дверь со своих петель -
    Каждое движение вызывает ропот:

    Или как капель, или как метель...

    -  Ты поверь, что мы живем в невидимом,
    Что теперь все более невиданно, - закончил за нее, все более становясь собой, Филипп Иванов, после чего - скромно поразмыслив, собрался продолжить (а Илия Дон Кехана мог бы перебить продолжение).
    -  Нет моих друзей в Гондурасе - мог бы сказать Илия Дон Кехана.
    Но Идальго - как и не слышал. У него (у гордой ипостаси Илии) друзья были; вот даже импресарио оказывался (отчасти) ипостасью «того» мужа Натали, который встретил «того» Илью - который тоже (отчасти) ипостась самого Илии; но - он как и не слышал.
    Потому импресарио таки высказался:
    -  Данный текст является довольно посредственным, единственным оправданием чему может быть его давность.
    -  Согласна, посредственный текст, - сказала Мальвина.
    -  Согласен, - сказал Идальго.
    Им всем сейчас было (даже желчному импресарио) по своему хорошо: они были согласны!
    Да, они не были друзья, но были собеседники - ибо: хочешь остаться в живых? Ищи себе собеседника! А до того (и прежде всего - коли хочешь жить жизнью живой) ищи себе умолчальника. Ведь дыхание жизни передается лишь обретением дыхания души, собственной немоты, когда двое или трое молча и невидимо собраны во имя такого дыхания...
    -  Да, этот текст словно бы посреди, - молча сказал Кар-р, который все более материализовывался (но - не здесь и сейчас, а совсем-совсем скоро).
    Все его (почти) услышали и были с этим (тоже) согласны: да, это текст нашего Средневековья, наших Темных веков! Именно посреди наших Темных веков сейчас невидимо овеществляется вороний вопль, у которого в нашем будущем медленно (как на негативе) проявится особенная, существенная роль - (сверх)человека постмодерна... Кар-р!
    А что помянутый Кар-р овеществляется невидимо, так и вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом; помянутый Кар-р был умен и (как и тогда в Бернгардовке) правильно выбрал себе собеседников.
    Ведь умный выберет правильно, а дурак решит, что его обманывают, и навсегда ошибется.
    То есть - останется до-верять миру и никогда не будет знать мир как текст; они трое были читатели этого текста... Кар-р! Они, трое из прошлого и будущего (разве что в настоящем — каждый только один).
    Скажите, смогли бы вы увидеть Алонсо и Илью на месте Филиппа и Мальвины? Ведь от того, какими глазами читатель смотрит на текст мира, таким он свой мир и версифицирует, видя навсегда так или никогда не видя иначе; конечно, нет... Кар-р!
    Идальго знал о себе (а его спутники знали о нём), что он не создает новых миров, а лишь читает текст мира - так, но - «иначе», или - «не иначе»: ведь если не один «ты» прочитаешь один мир, то другой «ты» прочитает другой мир; Идальго (весь в своем благородстве) знал о себе (а его собеседники знали о нем), что он обречён всю свою жизнь совершать плагиат.
    Но - от того, каким будет этот плагиат, зависело, какие глаза будут видеть этот «какой-то свой» мир; поэтому - сразу после молчания (которое знаменовало собой все само собой разумеющееся вышесказанное) девица просто и совсем другим тоном спросила:
    -  Мы все время будем убегать и скрываться?
    -  Именно от этой погони - уже не будем, - хотел сказать Илия; но - не успел, поскольку то же самое «это» сказал за него (только много - на несколько ударов сердца - раньше него) импресарио Филипп Иванов, после чего (и опять же - за него и почти так, как к телу добавлена душа) прибавил к сказанному:
    -  А от другой «этой» погони обязательно будем, разве что -  немного позже.
Причём - человек ли говорил за него, или - известный бес вселился в «этого» человека, не все ли равно; но -  теперь они оба бесе-довали с миром, искушая его обещанием жизни живой и - вопрошая известное: хочешь остаться в живых?
    И (сразу же) отвечая общеизвестным: ищи собеседника!
    Ищи собеседника. Хочешь выхода из «одних» и «других», добираясь до «третьих» - ищи собеседника; но - сейчас решение (впрочем, как и  всегда) было за рыцарем:
    -  Позже? Согласен, - сказал Илия Дон Кехана.
    Импресарио - тотчас кивнул и тотчас (но - молча) встал (и до того ловким было это молчание, что и вставание вышло из себя очень ловким); потом - импресарио (даже не потом, а немного раньше) не менее молча покатился на коротких ножках (и от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл) прямиком к аккуратно прикрытой покинувшими их гостями.
    Разумеется, за дверью тоже никого (даже тела обездвиженного охранника) не обнаружилось. Ведь их (здешних) действительно покинули.
Импресарио одобрительно кашлянул, вновь прикрыл дверь и осуждающе обратился к Мальвине:
    -  Что там насчет сверхнелюдей, хлопотунов и массовиков-затейников?
    Девица (с пониманием и - даже немного извиняясь) согласилась:
    -  Считаешь, что какие-нибудь «наши» сверхнелюди (например, где-нибудь в Гватемале) могут обидеться?
    -  Вздор! - сказал Илия. - Ни в нашем языке, ни на любых языках наших (то есть - над ними, несомое на языках) нет слова «сверхнелюдь» (что не мешает мне им пользоваться), да и вам сие не возбранять. Удобное слово, бранное и по человечески мужественное слово, готовое к невидимому ристанию с чужим будущим, если мы - всё ещё настоящие люди.
    Все (показалось - даже покинувшие их гости) посмотрели на Идальго... Кар-р!
    Даже вороний вопль - посмотрел, причём - уже человеческими глазами.
    Решение было за рыцарем; а ещё - решение было за сатрапом Илией; а ещё - решение было за прихотливым версификатором; а ещё - у рыцаря была такая прекрасная дама (пастушка, Мальвина, Мария На-Заре), которая могла бы сносить любое скоморошество (как в сказке шесть пар железных башмаков) - именно такая дама сердца подсказала Илии его невыносимое  предсказание:
    -  Пойдемте наконец! - воскликнула черноволосая Мальвина.
    Она встала. Идальго - сразу же (словно бы след в след) поднялся. Импресарио опять распахнул дверь, и они все вышли: и что-то из всего этого тоже должно было (бы) выйти.

    Реальность поэта не есть существование вещи, но есть существование силы; отсюда, по изгибам реальности следуя, наконец-то понимаешь вестника Бога: стрелка Васильевского острова прекрасна тем, что она прекрасна (особенно если её наложить на тетиву Невы); но - не менее прекрасны жизнь и смерть, причём - именно тем, что они тоже - на тетиве и (не) окончательны: мы живем в виртуальном (версифицированном) мире, который тоже - не окончателен, но - лишь для «тех или иных» (не)окончательных нас, которые здесь и сейчас видят это прекрасное со стороны.
    Ибо - в этом мире совсем нет весны: настолько она постоянна!
    Ибо - на прекрасное возможно смотреть со стороны большего прекрасного! Или - меньшего.
    Ибо - ничего ужасного нет: ведь ещё в самом начале было сказано, что все это хорошо!
    Впрочем, ни мои герои, ни их незваные, хотя и пред-виденные (ведь мы-то их видим) визитеры давно не играют (такова моя история: в игра видимого и невидимого) такими не-верными (как женственность - изменяющими) категориями; впрочем, ещё перед тем, как ему выйти из внутреннего во внешнее, Идальго ещё и ещё раз посмотрел на эту (столь реальную в настоящем) девицу и любовался тем, как она о себе думала.
    Каким она понимала смысл самое себя! Но - потом они втроем вышли в пустой коридор, и беседа продолжилась:
    -  Империя СССР как царство Божие?- провоцируя (и - по женски изначально ничему не веря) вскричала девица: она видела реальность пустых стен (ведущего к беде) коридора и реальности дверей других версификаций-номеров... Реальности ей не нравились!
    -  Что-то вы здесь странное напутали, мой странствующий рыцарь! Вы намеренно позабыли о замученных миллионах. Вам придется объясниться, - ключевым здесь были «намеренно» и «объясниться», ведь они давно не жили такими категориями  (за и замученных миллионов — не было или «почти» не было: всё было и сложней, и проще).
    Если ты всё ещё не догадался, читатель, то повторю (ещё не раз) эту свою «почти правду»: вся вышепреподнесенная сентенция (не только последние абзацы, но и вообще весь текст) есть не более чем исполнение поручения Старика, со-вершаемое неким вороним воплем по имени Кар-р, прозвучавшим в далекой Бернгардовке.
    Который вопль (медленно облекаясь во плоть некоего  странника и даже бомжа времен и пространств) не менее медленно ведет нас от понимания к пониманию... Кар-р! И опять ледяной молнией изморозь пролегла по стеклу.
    Кар-р!
    -  Раз уж реальность поэта не есть существование вещи, но есть существование силы -покажи ей (плоской реальности) реальную силу версификатора! - попросил уже в пустом коридоре лукавый импресарио у своего подопечного пророка Илии - который и без того глаз от девицы (Марии На-Заре) далеко не отводил и даже на время перестал помнить о Есении Сочак.
    Которая Сочак (как и пресловутый  Кар-р) тоже сейчас сама в себя облекалась... Но! Что бы вы думали?
    Идальго послушался своего импресарио и показал Марии На-Заре империю СССР как царство Божье!

    и опять смешались времена и реальности.

    Десятилетия назад (в городе Санкт-Ленинграде), когда они на пересечении проспектов Науки и Просвещения (ст. метро Академическая) собрались вчетвером, то и были (именно сейчас и сегодня) согласны - почти так же, как апостолы до Пятидесятницы и сошествия Духа!
    Десятилетия назад они были в своем Санкт-Ленинграде - и были даже где-то счастливы, поскольку не знали о счастье ничего; они собрались друг другу слова говорить и вопросы задавать; но - ничего этого не стало быть, поскольку не было в том нужды! Происходила сказка.
    Реальность поэта не есть существование вещи, но есть существование силы.
Поэтому - лишь потом их Шахразада обернулась Наташкой.
    Но «это» - тогда; сейчас (вместе с импресарио и «той» Мальвиной, которая иногда могла быть Марией На-Заре) они словно бы находились в постперестроечной Первонепристойной Москве, а в любезной Идальго ауре провинциального советского города Санкт-Ленинграда, в котором  всё ещё можно было встретить у «Сайгона» некоего Б. Г. (и даже позволить себе не узнать его).
    У моего Илии именно такой случай до сих пор лежит камнем на памяти.  Ведь до того, как Идальго стал пророком и сатрапом, он многих не узнавал... Кар-р!
    Во всяком случае, лёг ли этот камень во главу хоть какого-нибудь угла, так и осталось загадкой; впрочем - и тогда (или - сейчас) Илии было не до разгадок: «тогда» они вчетвером сидели за старым журнальным столиком в комнате старого панельного (но - на самом девятом этаже) дома, причём - всё еще оставалось загадкой, действительно ли эта двухкомнатная квартира ещё и двухэтажна?
    Во всяком случае, двухэтажность эту мы с вами уже разъясняем - и в течении моей истории, и на всей протяженности истории моего человечества; впрочем - все виды (квартиры, конкретной комнаты и даже невидимого второго этажа их подросткового мироздания) по меркам тысячелетий оставались самыми обыкновенными... Кар-р!
    На обыкновенной плоскости журнального столика стояли чайные кружки... Нет - не совсем так! Точнее - совсем не так: на птолемеевой плоскости версифицируемого мира стояли емкости для сбора подаяния (блаженны нищие), и - рождался будущий текст:

    Простая жизнь, как будто плоть пустая,
    Мила мне как сосуд, что для любви простой!
    Опустошая кошелек невосполнимый,
    Я душу положил к ногам любимой -

    И сам остался как сосуд пустой!

    Пуста земля от Волги до Китая...
    Пусты моря, поскольку как сосуд
    Для волн и ветра... Мир невосполнимый
    Я поспешал сложить к ногам любимой!

    И что осталось нам двоим, когда любовь ушла?

    На этот вопрос предстояло отвечать моему Идальго, причём - то ли в майские дни двенадцатого года, то ли в августовские дни девяносто первого; сейчас, в году (дай Бог памяти) восемьдесят четвертом, на этот же вопрос предстоит отвечать четверым молодым людям: кто из них (и кем - из них) станет?
    А пока что перед ними стоят клейменые дешевые чашки... Кар-р! Мало кому из вас, нынешних, известно синее клеймо общепита.
    Более того - мало кто (почти что никто) даже из выкормышей империи может представить такое убожество, предположим, святым Граалем... Кар-р! Более того - представить Граалем воронье гнездо, а воплотившийся во человеки вороний вопль - подневольным спасителем страны.
    Впрочем, что ещё остается людям, что родились посреди Царства - и не видят его?

    Холодный взгляд орла и взмах его крыла:
    Страна была в раздоре, и разлад в крови!
    Со странниками ливней и метели
    Был путь мой на чудовищном просторе...

    И я взрослел для новыя любви.

    И действительно,что остается делать таким людям, которые - родились посреди Царства, но - не видят его? Только уповать на свою будущую силу, поскольку - сейчас у них ничего (кроме их будущего) не было. Более того, сейчас вообще ничего ни у кого, даже - у их родины (кроме виртуального будущего) попросту не было (да и быть не могло)!
    У всей этой страшной и нищей великой страны с ее великими и невежественными людьми - у которых были живые их души, и которые были нищими духом.
    Ведь им всегда было мало души. Ведь, казалось бы, они всегда были обречены на поражение. Казалось бы, всеми ими всегда правили мертвые души их виртуального будущего; но - у этих нищих духом невежественных людей были их великая культура и великая наука: они видели мир нарисованными глазками, но и мир видел их только своими глазами, и при всем при этом - иногда говорил их голосами.
    Итак, вот что было сказано городу и миру тридцать лет назад:
    -  Я не права, говоря о всесилии и (одновременно) бессилии реальности, - кокетливо сказала Наташка (переставшая быть Шахразадой); разумеется, на нее удивленно взглянули все трое: супруг - потому, что не вообще считал возможным ей быть правой реально и отдельно от него, Идальго - не усомнившийся в искренности, но удивлявшийся собственному невниманию к женскому уму и чутью, Илья - столь реально (и столь банально) выступившему на первый план этого ума и этого чутья женскому кокетству!
    -  Речь не просто о силе или бессилии, которые сами по себе никому не нужны. - словно бы самой себе призналась, произнесла Натали свет Николаевна, сама по себе становясь в этот миг прекрасным мгновением; впрочем, прекрасной женщине как бы предназначено прислониться к силе... И вдруг - не стало никакого такого предназначения!
    Не обо что было прислоняться. Никакой силы «на их свете» (кроме них самих) не было... Кар-р!
    Меня тоже не было среди них тогда; но - я помню это чудное мгновенье пустоты!
    -  Речь не просто о силе, но - о вещей силе! - могла бы сказать Натали; но все - это и так знали... Кар-р!
    Предположим, что за всё «это» виртуальное время (или время «вышеизложенное» - словно бы проведенное над всеми нами по Сухому Мосту над рекой Всех Стихий: Стихии Воды, Стихии её Берега, Стихии их Воздуха и не властного над ними Огня) мы с тобою, читатель, едва-едва успели побывать в разных (но в прямом и переносном - «недалеких») частях своей (твоей и моей) страны; мы едва-едва успели (ненамного и очень наскоро) задуматься о ее истории и судьбе, и вот только теперь мы наново можем взглянуть на собрание в той давней санкт-ленинградской квартире.
    Напомню: на стенах сей квартиры висят три изображения: порубленная икона, взбесившийся краснопузый бес и изящная марина... Кар-р! Именно там собраны (все еще собраны по частям) трое мужчин (вчерашних ли, завтрашних ли ипостасей Стихий); причем - в этой комнате их собирания все еще нет изразцов под ногами!
    А само это собрание погружено в немыслимый город Санкт-Ленинград.
    Само время этой одноэтажной квартиры, погруженной в пространство двухэтажной квартиры, было явственно освещено «лампочкой Ильича» (и не надо искать здесь сарказма, ведь нам попросту никуда не деться ни от электричества, ни от политики), да сама это комната уже - приуготовлялась: ей на некоторое время предстояло перекинуться из природы земной жилья в природу богемного приюта.
    Но - за окнами самого первого этажа этой двухэтажной квартиры давно и очень зримо соткался вечер. Но - за окнами самого второго этажа этой все еще одно-ли-двухэтажной квартиры явственно блазнились миражи бесконечной этажности (и замечу, что эпатажности тоже) - разумеется, это все еще было ложью; но - какою прекрасною ложью!
    В неё никак нельзя было бы (не) поверить; но - и вот здесь в разговор вступил Алонсо:
    -  Все здесь прекрасно понимают, - сказал он на правах хозяина гостям. - Что оба вы сегодня уже никуда отсюда (и от нас, разумеется) не денетесь, поэтому (здесь он, при всей своей иберийской сухопарости стал очень напоминать округлого импресарио Филиппа Иванова) давайте подумаем о вашем ночлеге, а потом продолжим.
    Следует помянуть, что сей Алонсо тоже был (где-то глубоко в себе) странствующим рыцарем, но - лишь в своей высокой реальности! Следует так же помянуть (а скорее - напомнить, ведь эту реальность нам не похоронить), что в низкой реальности другие мы - столь же низки, но - немного иначе! Следует так же помнить, что в том нашем будущем, которое в империи СССР всё ещё не наступило, некий умный человек задал простой вопрос так называемой «креативной элите».
    Точнее, он  спросил не у них самих, а обратился к их ближайшему будущему:
    -  Знаете ли вы поименно первую десятку из списка Форбс? - спросил человек у детей «креативной элиты»; разумеется даже разумом (и только разумом, но - омерзительно душе), что как горное эхо поднялся целый лес рук, что бриллиантовыми звездами (не путать со «звездным небом над нами») блеснули тысячи глаз...
    Тогда умный человек спросил этих креативных паяцев:
    -  А знаете ли вы имена наших генеральных конструкторов?
    Не поднялось ни одной руки. Заглохло эхо.
    -  Вам не нравится быдловатость ОМОНа или грязные носки у полицейских? Вам не нравится коррумпированность судейского корпуса или ещё каких-никаких структур?
    И опять бриллиантово заголосил детский креатив:
    -  Доло-О-й! - прямо-таки выделив это «зеро» рулетки, но особенным образом не осознав стоящей за ним спинами пустоты...
    И тогда человек (пока ещё просто - homo sum, не облекшийся в нечто ужасающе знакомое) просто спросил:
    -  Кто из вас готов пойти работать в полицию? Готовы ли вы делать её лучше - собой?
    И опять-таки оказалось, что - никто, словно не было никакого эха.
    -  Что касается судей, полициантов или (и именно здесь в голосе безликого homo sum прямо-таки возопил акцент «кремлевского горца») прочая-прочая-прочая деятелей, так вы прямо сейчас на носу себе зарубите, господа мертвые души, что других писателей (и других хранителей мира и мировых форм) ни для вас, ни вообще - у меня попросту нет!
    И это была и есть -  чистой Воды правда.
    Здесь следует ещё раз помянуть (и это тоже было чистою правдой), что супруг помянутой Шахразады-Наташки тоже был странствующим рыцарем; но - в низкой своей реальности числился администратором на Ленфильме и сейчас работал в кинотруппе некоего режиссера Сокурова, который в далеком будущем снимет примечательный фильм «Фауст», причем - на языке оригинала.
    Не правда ли, параллели с импресарио Филиппом, бывшим хозяином магазина элитарной литературы Ad Marginem, коммуникатором и бесом, вполне уместны и даже неизбежны; не правда ли, сама человеческая история и человеческая космогония есть не более чем сумеречная или пограничная зона «на полях», «на краю» или «между строк» - то есть именно и только там, где одна ипостась переходит в другую?
    Именно поэтому в моей истории мира столь уместен такой герой Кар-р: давно пора ему (герою) обрести имя и не менее давно пора - облечься во плоть, предположим, невысокого худощавого мужчины возрастом «за полвека», который неброской, но очень въедливой внешностью немного схож с общеизвестным толкиеновским Горлумом.
    Или - (здесь я приоткрою завесу) с будущим президентом Российской Федерации, человеком весьма непопулярным в креативных кругах, но вместе с тем действительно имевшим смысл быть таковым как есть, и действительно имевшим смысл таковым остаться... Кар-р!
    Именно - после этого «описания внешности» (помните - из внутреннего во внешнее?) мною просто-напросто должна быть проиллюстрирована сама концепция продажных (или - на продажу предъявленных) скоморошьих масок, причём - именно на примере сказанного Алонсо (как будущего хранителя мира).
    Согласитесь, что даже импресарио Иванов (бывший хозяин магазина Ad Marginem) недостаточно маргинален для подобных обобщений... Соглашайтесь поскорей!
    Ну вот, одни «вы» уже согласились... Кар-р!
    Ну вот, другие «вы» тоже согласились... Кар-р! Теперь осталась самая малость: уговорить весь мир!
    Именно - уговорить, и я ещё раз повторю: если факт частного бытия имеет частное место в огромности всего мироздания (если факт вообще имеет место быть, то - имеет смысл таковым остаться), даже если с его бытием согласны лишь одни «вы» и не согласны другие «вы»; и всё «это» - ещё не есть повод от-чаиваться.
    Именно поэтому четверо, что собраны во имя своего мира, пьют сейчас чай!
    Вовсе не потому, что даже хороший кофе (даже в Царстве Божьем, а не только в СССР) не очень хорош для здоровья, а росто-напросто:

    Простая жизнь, как будто плоть пустая,
    Мила мне как сосуд, что для любви простой.

    И всё же - все они ещё даже не переполнены чаяниями, не приходили в отчаяние, не чувствовали себя - как чаинки спитой заварки... Кар-р! Впрочем, это не совсем так, и в одном случае - совсем не так, открою будущий «le secret de Polichinelle»:
    Помянутому рыцарю Алонсо (ревнивому мужу, собственнику и уже почти состоявшейся ипостаси Стихии Земли в самом скором времени предстоит достичь вершины своей кинематографической карьеры: сняться в эпизодической роли в одном из сокуровских фильмов, а именно в «Скорбном бесчувствии»... Кар-р!
    Это эпизод на мосту, когда герой с героиней (или ещё кто, точно помнить не обязательно) объясняются на мосту, а прямо из из воды под ними всплавыек некто в противогазе и (чуть помедлив) вновь погружается в тину; но - именно чувство стыда за окруживший их мир «повсеместного умирания» и подвигает души к прозрению.
Символика. Именно отсутствие чувства приводит к расставанию с миром - как со своим окружением; более того, оно предшествует расставанию. В помянутом эпизоде доблестный рыцарь-администратор должен был погрузиться в болотце с ряской и тиной, и - вынырнуть из нее в тот миг, когда на Сухом мосту (протянутом над болотом) должны были появиться главные действующие лица - те, кто носил свое лицо и предъявлял именно его!
    Рыцарь же администратор, напротив, чтобы не задохнуться тиной, находил себя в противогазе, причём - образца «первой» Мировой Войны. Находил - затем, чтобы (когда-нибудь потом) найти себе во «второй» войне и во всех «последующих» мировых войнах!
    Впрочем, любая нумерация - это что-то из области «здесь и сейчас», а ведь наша с вами война не определима, не единомгновенна: она - вообще все войны. Но здесь необходимо не большое (и с маленькой буквы) пояснение:

    если представить этот сухой мост некоей субстанцией, по которой над стихией воды перемещаются некие исполнители «должного» (или - кармы); если представить под ногой опору - тогда весь этот произвольный мир разложится на раз-два-три, казалось бы; ан нет!
    тогда каждый эпизод этого мира тоже разложится; ан нет! он не разлагается, но - может собраться в целое понимание; пока же эпизод с противогазом явил собой грядущее доблестного рыцаря: всё свою бесконечную жизнь он будет предъявлять миру именно ту маску, в которой только и мог бы дышать в любой атмосфере.
понятно, что дышать ему - стало можно; но - сие не могло изменить всей атмосферы миротворения.

    Разумеется разумом (и осязается душой), что став рыцарем-администратором, доблестный Алонсо (помните процесс облачения в латы другого не менее доблестного рыцаря со схожим именем?) не только приделал к старому шишаку картонное забрало (получив вполне «выглядевший» скомороший и «турнирный» шлем); но - действительно ввязался в схватку с ветряными мельницами постперестроечного киноискусства, причём - со вполне предсказуемым результатом.
    Результатом отрицания Царства Божиего может быть лишь преисподняя (и её населянты)
    Ведь схватываться с «таким» результатом столь же бессмысленно, как и призывать разрушать иерусалимский Храм, или - даже заново возвести «этот самый» Храм на месте оставшихся от него виртуальных развалин веры; ведь мой доблестный Алонсо был человек верующий (и «порубленная» красным бесом Богоматерь находилась у него не на пустом месте), так что и вопросы веры неизбежно должны были на этой встрече прозвучать.
    Ведь «сокуровский» противогаз моего Алонсо и в самом деле был рыцарским шлемом... Кар-р!
    Здесь опять требуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:

    если даже вороньему воплю материальная внешность становится не-обходимой, то почему бы ему не заключить себя в обличье толкиеновского горлума (уже съеденного экзистенциальным кольцом всевластья), или - даже представить из себя алтерэго горлума: нынешнего президента российской федерации, совершающего реальное дело в реальном здесь и сейчас?
    если кто может обойти свое здесь и сейчас, пусть предложит другую внешность!
а раз никто не может такого представить - на раз, то - на два: будут тебе, читатель, президенты, горлумы и прочие бомжи пространств и времен.

    Итак, «сокуровский» противогаз моего Алансо на самом деле уже тогда (в «веселые» восьмидесятые) был рыцарским шлемом тончайшей работы: даже картонное забрало кинематографического противогаза, приспособленное к шишаку его советского (то есть действительно превосходного и надежного, хотя грубоватого) образования, казалось насквозь реальным и необычайно прочным - оно готовилось многое выдержать, казалось, оно само по себе могло выдержать все будущие правды и все будущие лжи.
    Если видишь чужими глазами, то и любишь чужой любовью! Ведь даже любовь следует видеть не глазами, а самой любовью.
    Ведь именно после такого посыла Наташка (словно бы Натали свет Николаевна) взглянула на происходящее уже не как Шахразада, а как рачительная хозяюшка дома и хранительница тамошнего скудного очага (ведь женщина есть, или - быть может отблесками ипостаси Огня), обязанная проявить не слишком свойственную ей домашнюю распорядительность:
    -  Они оба могут ночевать в большой комнате, - заявила она (ведь за окном уже давно плыла  белая ночь).
    Большая (так называемая «зала») находилась как раз за стеной: никакого паркета в изразцах там ещё не было, но - была там уверенность, что и паркет, и библиотека там обязательно будут; а если не поместятся в тесноте советского царства - так ведь и квартира двухэтажна!
    Так ведь где-то над вторым ее этажом обязательно отыщется еще и третий.
    -  Там есть кровать для одного, другому можно на пол бросить матрас, - сказала Наташка.
    Эта маленькая женщина была именно женщиной в полном воплощении своей сути: она делила людей на «одного» и «других», причём - полагала себе основой одного единственного мира; причём - к её собственному (единственному) миру просто-напросто обязан быть приложен целый пакет условий, предназначенный для её процветания и счастья.
    Следует признать, что в чём-то «своем» (под скоморошьею маской) она была «совершенно» права; но - слава Богу, что её «совершенство» недостижимо.
    Но - женщина была тверда именно в своей вере: она верила только в близость близких ей людей; причём - не разделяла ее на духовную и телесную! Разумеется даже разумом, что в этом скрывалась великая ложь; но - иногда открывалась и великая правда; и Наташка никогда не торопилась сразу до-рваться до «тела» правды, по-рвать ее на части: на душу и на плоть.
    Что сталось с людьми века девятнадцатого, которые торопились дорваться до правды и полагали, что вера (даже такая маленькая, как у Шахразады-Наташки) им лишь помешает, нам отлично известно: их руки стали по локоть в крови! «Их» Желябов лишь гомерически хохотал, когда прокурор на процессе рассказывал, что предназначенная губернатору бомба еще и оторвала ноги случайному прохожему мальчику.
    Это - о тогдашних «их».
    «Их» нынешняя Мариэтта Чудакова (старушка-одуванчик) подписывала в 93-м призыв к Ельцину подавить возмущение в «нашем» Белом доме (впрочем, не она одна); при «этом» - так и осталась «нашим» белоснежным одуванчиком (даже тогда, когда грузовики по ночам вывозили за город уже не её, а именно что наши трупы).
Быть может, именно так и должно быть (и никак иначе)! Именно так пресловутый Старик узнает человека, свободного от греха.

    «Вас, ребята, награждают не за то,на чьей стороне сражались или сколько врагов уничтожили; награждают не привилегиями, золотом или недвижимостью, а тем, что оставляют в живых: испытание касается всех, а посылается тем, кто его выдержит.» (Игнатьев-Гладыш. Структуры лабиринта)

    А ведь смерти нет - и мы свободны от тех, кто остался жить подло. Да что там! Список этой самоназванной (тоже - свои подлые миры формирующей) интеллигенции, самоназначившей себе радетелями и носителями «самой последней» человечности, достаточно бесконечен - достаточен для того, чтобы вообще перестать на него обращать внимание!
    Но - лишь тогда, когда ты занят мироформированием; когда ты - знаешь, а не всего лишь уверен, что знаешь. Поэтому - Наташка никуда не торопилась!
    Для неё само собой разумелось, что человек уже живет в своем будущем. Для неё само собой разумелось, что в этом своем будущем она ничего не приобретет просто-напросто потому, что и без каких-либо приобретений у нее уже «всё это» есть и она ничего не могла потерять: она верила в близость близких людей, где бы и когда бы они ни были... Кар-р!
    Именно после этого (изморозью прочертившего по грани между реальностями) Кар-р-а явился перед нами не просто так, бестелесным полетом, но - уже как будущий президент воспрявшей Российской Федерации (той самой составной сущности моей родины, которую окружили тысячелетия более обширные, нежели можно человеку представить) - этот человек мне не нравился (зато - восхищал); но - именно поэтому он был одержим той же самой ледяною гордыней, что одержала верх надо мной!
    Он готов был хранить меньшее (и не дать ему раствориться - в якобы большем). Скажи мне, пристрастный читатель, для чего живет человек?
    Тот ли ты человек, который знает уже: не стоит ехать на край света и убеждаться, что и там небо синее; что человеку на самом деле очень мало - не-обходимо (ведь два пальто на себя не наденешь и две кармы не исполнишь; что всех женщин не перелюбишь и всех текстов не напишешь)... Кар-р!
    Что культура какого-нибудь народа Крайнего Севера или Чукотки ничем (по своей невидимой важности для всего человечества) не уступит Италийской или Немецкой, Испанской или Английской времен Ренессанса... Тот ли ты homo sum или ты сам по себе - homo denatus? Ведь и это для человечества важно.
    Почему-то, подумав о homo denatus, я представил себе умную и милую Есению Сочак, которой очень скоро в сюжете предстоит появиться!
    Впрочем, сейчас (то есть - тридцать лет назад) её мародеры-родители ещё вполне бедны, а сама она - очень даже милый ребенок (и тоже знать не знает, для чего у нее прорезаются зубки)! То есть - ведать не ведает о собственной сверхчеловечности: не знает, для чего «её место не пусто» - хотя и не свято!
    Для чего она занимает в пространстве некий объем и совершает телодвижения, слагая тело-сложение... Кар-р! Скажи мне, пристрастный читатель, для чего живет человек?
    Зачем этому миру такая Есения Сочак? Ведь не стань она инструментом для хранителя мира, от неё в этом мире ничего не останется! А стань она инструментом для хранителя мира, от неё в этом мире тем более ничего зависеть не будет.
    Для чего живет человек? Впрочем, всегда есть надежда, что когда-нибудь (или - когда-то) Есения Сочак тоже станет мудра для того, чтобы не начать перечислять свои смыслы как вещи.
    Для чего живет человек?
    И ещё, Господи! Не дай воплотиться в жизнь всему тому, что Ты уже воплотил.
Дай мне принять до конца простую мысль, что именно я не даю и не никогда дам до конца воплотиться всему, что Ты уже воплотил. Ведь нет в Тебе не-совершенства, а мне дорого несовершенство - моё, моя скоморошья личина, моя бес-конечная (а не Твоя бесконечная) идентичность.
    Что я не до конца принял волю Твою; но - я не верю конечности! Не переступать богами, как переступают ногами; зато - быть.
Причём - безо всяческих оснований на бытие! Кроме простого: я так хочу быть полностью, а не частью (не искусственно сконструированным атомом, не «кастрированным сверху» потребителем) - а это сейчас ближе всего в России.
    Быть может, только там (даже под скоморошьими личинами) достанет на это живых душ.
    Впрочем, я (как всегда) отвлекся: разумеется даже разумом, что у Шахразады-Наташки тоже была своя скоморошья личина (разительно отличная от «сокуровского» противогаза её супруга), которой она вполне успешно торговала на тогдашней Сорочинской ярмарке: которая ярмарка была очень женской (и очень единственной) и позволяла любой красивой и действительно единственной женщине дышать в любой мужской атмосфере.
    Ещё более естественным и женским было в ней ощущение тогдашнего Царства Божьего: она действительно могла бы придать любому «кажущемуся» чувству (или - «тайной свободе») именно ту особую видимость прочности и повсеместности, в которой нет никакой маленькой смерти, а есть только очень большая жизнь: именно в этом «кажущемся» отсутствии смерти именно эта эгоистичная сказочница была бессмертна уже тогда, когда мы ещё только собирались мечтать о такой бессмысленной жизни... Кар-р!
    Поэтому я ещё раз повторю: Господи! Не дай воплотиться всему тому, что Ты уже воплотил. Не дай до конца воплотиться в жизнь всему тому, что я всего лишь пробую описать. Ведь хрупка такая реальность. Не дай на-стать той реальности, которую «надо хранить» именно так - беспомощно; реальности - только этой бедной компании невежественных и жадных однодневок и нужной... Кар-р!
    Уж они-то наохраняют; но - здесь и сейчас я веду речь исключительно об их будущем.
    Я увожу эту речь все дальше и дальше от их прошлого: медленно увожу и никуда не тороплюсь, и даже более того - я намеренно медлю: ведь настоящее будущее мне не по силам; более того - я и сам себе (тот, каким я еще только буду) не по силам; поэтому - я исключаю из описания не только себя, но и некоторые другие «будущие времена» и других «будущих людей».
    Не правда ли, это сходно с аутодафе инквизиции?
    Ведь так называемое аутодафе (иначе, «дело веры») как раз и заключается (точно так, как мы заключены в своих месте и времени) в насильственном освобождении от сущностей, что уводят от исполнения «должного» (а правильно ли оно понято?): в её огне могут сгореть Вода и Воздух, и уж тем более Земля - именно поэтому (и в силу моей малости) я могу рассмотреть только «своё» малое... Кар-р!
    Но это «малое» порождено многомерностью необъятного бытия.
    Пусть даже я помещаю в себя только одно будущее, а именно - Илии; но - именно женская сущность огня: Мальвины, Шахразады-Наташки, Марии На-Заре и даже идущей им на смену Есении Сочак (именно таковы ипостаси Вечной Женственности) отделит нашу небольшую истину от окруживших ее истин - и это действительно дело веры!
    Поскольку теперь я должен признаться в страшном: в те благословенные годы юности прекрасный пророк Илия был самый что ни на есть атеист! Причем - атеист убежденный.
    Его с самого рождения убеждали, что никакого Старика нет; более того - собирались продолжать убеждать (хотя вся его суть возражала таким убеждениям) до самой смерти (в существовании которой никаких убеждений не требовалось); итак, мой прекрасный пророк Илия Дон Кехана был в те годы самый что ни на есть убежденный атеист: его не спасало даже то, что в в Царстве Божьем империи СССР точно такими же невежественными атеистами были все или почти все.
    Точно так, как потом почти все станут ещё более невежественны в вере. Что тут скажешь? Нечего было сказать! Поэтому - именно на этой скорбной ноте Наташка внесла некую трель оптимизма:
    -  Вот только никакого постельного белья на этот «половой» матрац (она даже не улыбнулась собственному каламбуру) у нас вовсе нет, - сказала она без всякого смущения (как истинная Наталья свет Гончарова, без которой немыслима никакая дуэль).
    Да и с чего ей было смущаться «низким» бытом? Из них (тогдашних, уже проживавших в Царстве и не знавших об этом) никто не был смущен низостью бытия; но - их всех выручал способ, примененный еще предтечей Алонсо и Илии, несравненным Кихотом!
    Помните, как именно он подыскивал новые имена старым вещам и сущностям?
    Вот так и мои жители Царства (обсуждая и взвешивая) давали своей жизни имя Росинант, тем самым - меняя былую деревенскую кличку на rosin и antes; тем самым - перекидывая «лошадку» из «её» бывшего мира в мир «её» будущего; мои жители Царства меняли имена реальностей и меняли свои имена; но - главное: они обязательно должны были иметь даму сердца!
    Ведь только она одна может достойно наградить доблесть рыцаря.
    Точно так, как хорошенькую крестьянку из соседнего села звали когда-то и где-то Альдонса Лоренсо, а здесь и сейчас она становилась Шахразадой или Мальвиной, или Марией На-Заре (в которых таится сумасшедшее альтер эго какой-нибудь Есении Сочак): мир менял свое имя, и эта перемена казалась жителям Царства выразительной и мелодичной, более достойной будущего и настоящего, во имя которых они и совершали свои невидимые подвиги.
    Согласитесь, нам никак нельзя без прекрасной дамы, той или другой.
    Ведь даже если трое будущих хранителей мира готовы и сами по себе обернутся Стихиями Воды, Земли и Воздуха, то им никак не обойтись без Огня; а что только женщина способна зажечь и переплавить в единство, а потом его отразить и показать всем преображенную душу - очевидность: счастлив той век, когда подобное отражение бывает нанесено на бумагу, изображено на полотне и запечатлено на мраморе.
    Действительно, Наталья встала из кресла и, подойдя своей кошачьей походкой к Илье, на глазах у своего супруга Алонсо взяла его за руку и повела за собой: что вы об этом думаете? Что вы думаете о том, что высокомерный Илья (на две головы над женщиной возвышавшийся) покорно встал и засеменил за ней, приноравливаясь к тому, как она сплетает свою узкую тропку... Кар-р!
    Показалось даже, что волшебный Горлум (во всей нездешней неприглядности: хотя и тогда, в счастливом прошлом тоже было принято неопределенное, невежественное фрондирование) заглянул в реальность здешней квартиры; причём - посмотрел на того человека (и на всех вообще людей), который тоже будет обуян гордыней - сохранить Царство Божье... Кар-р!
    Так волшебники мы или нет?
    В сказке ли мы находим себя (или - нет, не находим)? Если да, то всему происходящему необходим завершающий штрих. Ведь третья ипостась Стихии - Илья прежде всего суть живописец и только потом будущий любовник сказочницы Наташки; мы вспоминаем об этом так, как будто доселе не знали, как будто наносим последний мазок на полотно... И сразу все изменилось:

    краски комнаты стали необычны и глубоки! настолько, что даже мучительны - они словно были выдавлены на палитру из тюбиков человеческих судеб: и тотчас никакими словами не стало возможно передать того тревожного чувства, какое они вызывали!
темно-синие, непрозрачные тона (как на изящном кубке из ляпис-лазури) становились густы, в них ощущался трепет будущей жизни: будущее действительно становилось чревато самим собой! будущее действительно начинало быть, и без него ничего не могла начать быть, даже то, что уже казалось и было.
    блажен, кто пьет это чувство прямиком из ляпис-лазури.

    Итак, Наталия взяла Илью за руку и повела. Далее - Алонсо сделал вид (или  принял вид и надел маску), что явленного всем анекдота не заметил, причем - и сделал и предъявил этот виде настолько успешно, что все-все-все (в мироздании сущие) оказались о его тактичности извещены; только после этого супруг Наталии спросил у Илии Дона Кехана:
    -  Пойди, тоже взгляни. Или не хочешь?
    -  Отчего же! - Идальго кивнул, встал и (прямиком сквозь свое будущее) пошёл следом за парой своих новых друзей и знакомцев: он как-то очень быстро счел их таковыми.
    Но - тогда, в Царстве Божьем СССР, всё (настоящее всё) легко прибавлялось ко всему (преходящему); впрочем, добавлять необходимое к достаточному - это кажущаяся легкость! Такая же, как (невесомейший из невесомых) тополиный пух под ногами... Кар-р!
    Тот самый пух облаков, когда они с Ильей ещё только шли по аллее к девятиэтажному дому;но - тогда к ним прибавлялось лишь то, чего невозможно убавить.
    Новоявленные краски комнаты потянулись следом за Ильей (который следовал за Натальей), поэтому - получилось так, что Илия Дон Кехана (когда Алонсо его об этом попросил) тоже пошел за новыми красками света: пророк Илия волей-неволей стал жить в изменениях природ (причём - волны цветовых изменений все нарастали).
    Казалось, что люди, идущие следом за изменениями природ, шли через ньютонову призму; но - когда они (наконец-то) вошли, показалось, что на стены вдруг легли отсветы факелов!
    Вспомнилась даже та самая нелепая (самая что ни на есть «ни к селу, ни к городу»: ведь что есть Бернгардовка? Пригород Царства, не более) солдатская калигула-сапожок, которую мой Идальго так никогда и не успеет надеть. Ведь Идальго - не успеет обуться в дорогу (поскольку ему помешает любимая женщина).
    Та, которой он оставит другого себя (какую-то часть себя); но - ведь тот пригород (уже не часть империи) останется частью Царства.
    Точно так, как эта комната в тридцатилетней давности квартире, из которой следом за Ильей и Натальей (но - здесь и сейчас) уходил Илия Дон Кехана, могла представиться частью Римской империи времен упадка; но - никогда не переставала быть почти что целым Царством Божьим... Кар-р! Имперский упадок вдруг явил свою плоть: чистые спектры чистых Стихий стали багряны и страшны и запылали чувственной страстью.
    Этого ещё не было видно - в видимом; но - Алонсо (который тоже совсем было встал и направился за всеми) вдруг видимо замедлился, а потом и вовсе встал на месте... Кар-р! После чего этот замедленный Алонсо стал говорить: его слова медленно выступали из немоты.
    Точно так человек выдавливает себя - из одной гордыни во много большую  гордыню! Точно так - выдавливаешь (как еще только скажет Идальго его любимая женщина): бегом бежишь из моего огня да в чужую ледяную полынью.
    Разве тут сбежишь? Никак невозможно. Поэтому и Илия Дон Кехана никуда и не делся (да и не мог бы деться) ни из комнаты, ни от Алонсо:
    -  Погоди! - сказал Алонсо Илии.
    Идальго замер и не последовал за будущими любовниками.
    -  Шахразада мне говорила о тебе, она очень тебе дивилась, - сказал Алонсо Илии.
    Идальго (уже новый Илия Дон Кехана, заглянувший «сюда» из будущего) был удивлен, причём - не только тому, что о нем говорили; но – что говорили вместо него.
    -  Это правда, что ты атеист?
    Если бы этот разговор происходил в Первопрестольной где-нибудь на Патриарших, он бы никого не удивил (тем более, что сейчас функция Алонсо-киноадминистратора сродни бесовской - но  ах как мелко, далеко до профессора с Патриарших!), однако и Первопрестольная Москва (и все её непристойности) тоже была от них «нонешних» ещё ох как далека; поэтому - Идальго ещё более удивился и очень просто ответил:
    -  Да.
    Шедшие за руку Маргарита и мастер (Илья и Наталья) уже скрылись от них за дверью и в дальнейшем разговоре никак не участвовали, поэтому - чистые цвета всего спектра Стихий стали постепенно к ним возвращаться, а Алонсо продолжил задавать такие свои вопросы, на которые ни у кого нет достаточно полных ответов:
    -  Ты можешь сказать это словом?
    -  Что?
    -  Что Бога - нет?
    Время и пространство замерли, как бы прислушиваясь и - не веря: версификатор, человек Слова, не верит в Старика, но - исполняет его волю; оправдать себя нельзя было даже тем, что воля Старика ещё только будет Илии Дону Кехана объявлена... Кар-р!
    -  Но ведь его действительно нет!
    Так пророка Илию научили в советской школе, и он действительно так знал (или - затвердил) это знание: ведь зачем в Царстве Божием Бог? Ведь все мы, из этого Царства ныне добровольно вышедшие (или не менее добровольно изгнанные), прекраснейшим образом не понимали тогда, что в этом Царстве любой Бог есть не более чем часть самого себя; ведь это ложь, что «тот самый вульгарный» и легко внушаемый атеизм не менее легко кастрировал человека сверху!
    Зачем совершать это бессмысленное действие, если человек уже - либо много у'же самого себя, либо ещё - только-только стал шире своего прошлого (и себя самого - прошлого); но - при всём при этом этом никогда не достаточен (для себя самого).
    Одна надежда, что не настолько широк русский человек, чтобы стать еще у'же, и что даже он - настолько не навсегда! То есть - вообще мог бы на земле не остаться, стать собранием чужих о себе представлений.
    Ведь он не настолько широк, чтобы его нельзя было кастрировать сверху.
    Впрочем, всё это имеет место быть при единственном условии: никакой смерти не то чтобы нет (их, ежеминутных, бесчисленно и однообразно много), но - её и вовсе никогда и не было, выдумали её! Поэтому (и если бы) никакой-такой смерти не было, её надо было бы придумать.
    Поэтому один невежественный юнец со скрытой брезгливостью вопросил другого невежественного юнца:
    -  Ты можешь сказать это словом? - требовал у Илии (ипостаси Стихии) Алонсо (ипостась Стихии), сам нисколько не понимая, насколько он сейчас прикасается к своему будущему.
    -  Бога нет, - сказал ему его будущий друг.
    Даже разумом должно разуметься, что сказанное сейчас было необычайно важным; но - при всём при том никакого значения ни сейчас, ни вообще не имело и не будет иметь: сама реальность их слов становилась виртуальной и восхитительно изменчивой!
    Сейчас и здесь они могли бы солнце останавливать словом и словом разрушать города.
    Они - могли бы, причём - могли бы ещё много всего (не менее бессмысленного) совершить! Поэтому - на самом деле они ничего не могли; поэтому - они лишь охраняли. Поэтому - намного наперед их банальнейший принцип «не навреди» становился определяющим; разумеется, все это и все «то же самое» могли бы совершить и совсем другие «они»; не все ли равно, кто и как нарисует на глазках своей личины имя Бога?
    Помните лукавого: будете как боги.
    Но иначе никак не защитить меньшее - от большего; но - ЭТО НЕ МНЕ РЕШАТЬ, ЭТО РЕШАТЬ - МНОЙ: моим пространством и моим временем, изменением моей космографии и моей политики, более того - не здесь и не сейчас, а всегда и во всем сразу (опять и опять - помните лукавого: будете как боги? Поэтому опять и опять: а как иначе защитить меньшее от большего?), поэтому я опять и опять восхищаюсь тем, как Алонсо выслушал сказанную пророком Илией глупость!
    Он поступил просто - потерял интерес к разговору; но - не потерял интереса к жизни, помните: хочешь остаться в живых? Ищи собеседника!
    Ищи даже тогда, когда с этим собеседником ещё не о чем говорить. Ведь не о чем говорить с неверующим, у которого слово имеет все смыслы, но - не обладает всем смыслом; более того, тогдашний Алонсо поступил именно так, как будет поступать в дальнейшем.
    Он последовал за предопределением!
    Он пошёл следом за Натальей и Ильей и тоже вышел из комнаты - оставляя Илию в недоуменном одиночестве; но - присоединяясь к Наталии и Илье (оставляя Дона Кехана наедине с реальностью); Наташка уже отпустила руку своего будущего любовника и принялась ему что-то разъяснять из бытового: опять-таки о постельном белье, опять и опять о матрасе на пол.
    Разумеется, что именно в этих речах Алонсо было так легко их настигнуть! Он настиг их и стал слушать немного смущенные речи Наташки.
    Сейчас - он отвлёкся от настоящего, да уже и не помнил сейчас мимолетного разговора о вере; но - он навсегда запомнит этот свой вопрос и этот ответ на него: точнее, обязательно вспомнит, когда придёт время именно такого ответа: во что ты веришь?
    Да и веришь ли вообще, если ты - знаешь? Веришь ли ты - во время, если твое время ещё не пришло?
    Ведь оно - придёт именно тогда, когда посреди наступившего легковерия придётся вспомнить о том неверии!
    Ведь (даже) это «твое» не-до-верие, оно - всё равно посреди Царства Божия! Но - не об этом сейчас речь: об этом речь еще только начинается и вскоре совсем начнется.
    Вскоре они уже втроем (через легкое натальино смущение перешагнув) вернулись обратно и опять расположились разговоры разговаривать.
    Но - как раз в другом «сейчас» (но - уже в мире будущего) с их Царством Божьим наметились некоторые внешние изменения! В который раз их страна (в которой они определили себя) готовилась едва не погибнуть.
    Согласитесь, существование нашей родины тоже сродни цепи прижизненных реинкарнаций.
    Согласитесь, слишком уж наглядны подступающие смерти, кои приходится переживать.

    Именно в этот миг Идальго, импресарио и Мальвина наконец-то собрались покинуть злополучный отель; но - именно в этот миг «будущего» (которое взялось определять собой миг «прошлого») легкомысленная Шахразада-Наташка сказочно повторила вопрос супруга.
    Сделала она это не намеренно; но - более чем естественно (как женщина проходим мимо того, к кому равнодушна). Богом клянусь, она была занята лишь мыслями об Илье! Ни о каком Илии Доне Кехана она просто не думала!
    Помыслы её были чисты: Богом клянусь, она была занята вовсе не праздными мыслями (то есть не о матрасе или постельном белье); более того - ничего из происшедшего между Илией и Алонсо услышать никак не могла! Поэтому - я Богом клянусь даже тогда, когда уже знаю, что Богом клясться ни в коем случае не следует.
    Ведь ни в чем нельзя быть столь уж уверенным. И особенно - в вопросах веры. В вопросах веры вообще не следует праздные слова говорить.
    -  Кажется, ты атеист? - равнодушно (ведь он не был Ильей, и что влюбленной женщине до него?) спросила Наталья у Идальго.
    -  Да.
    -  Эка вас угораздило! - снисходительно пошутил кто-то из них (то ли Илья, то ли Алонсо, а скорей всего, их альтер эго - будущий президент России, уже основательно воплотившийся в Горлума: на эту возможность указывает обращение на «вы»), после чего моему Илии Дону Кехана ничего не оставалось, как ответить вопросом на вопрос... Кар-р!
    А как еще отвечать своему будущему «запределью»? Только так - спрашивая:
    -  А вы во что верите?
    Он знать не знал, у кого сейчас спрашивал! А если бы знал, что говорит с будущим президентом своей едва не погибшей родины, не спрашивал бы о глупостях и очевидностях: все равно ответ будет таким, каким ты готов его видеть и слышать; более того - таким, каким готов исполнить... Кар-р!
    Оказалось, что этот вопрос Илии Дона Кехана, пророка, обратился - против него. Оказалось - обратился ко всем присутствующим, и его услышали все.
    Впрочем, Наталья не стала тратить свое женское время на бесполезные ответы, а Алансо его (скорее всего, но не наверняка) просто-напросто не расслышал полностью, лишь в пол уха, задумавшись - да и не к ним нынешним был обращен вопрос! Не место и время сейчас было каким-либо внешним декларациям символов веры.
    Сиюминутный интерес собравшихся заключался совершенно в другом, что тотчас было явлено: Наталья потеряла интерес к атеисту Идальго!
    Она, конечно же, была истинной женщиной и своё внутреннее отношение (хорошее или плохое) с внешним сиюминутным интересом никак не смешивала; она же (как истинная сказочница) умела смешивать времена и природы... Кар-р!
    Она была истинной женщиной, поэтому - знать не желала о том, что её сиюминутность уже не имеет значения... Кар-р!
    Но - она была благодарна Илии Дону Кехана лишь за то, что Идальго привел в ее дом такого вот прекрасного Илью: она по-была абстрактно благодарна, и - сочла этого более чем достаточным. После чего пророк Илия перестал ей быть интересен: она заплатила за свою симпатию к гостю своей благодарностью, и - сочла, что даже пошла (для него, атеиста) на определенные жертвы.
    Словом, сказочница Наталья была истинной женщиной.
    -  А она хочет быть счастливой! - сказала (бы) о ней будущая московская девица Мальвина.
    Потом она обязательно бы добавила:
    -  Это желание у неё никогда не пройдет, и когда-нибудь ей придется начинать лгать себе.
    После чего (помолчав и улыбнувшись) обязательно бы пояснила:
    -  Она будет говорить, что ни в ком не нуждается, будет в это верить и действительно станет счастлива.
    Нравом московская девица Мальвина обладает (будет обладать) бойким и на многое гораздым; ещё - резким и проникающим взглядом; еще - внешне она санкт-ленинградскую Наталью ничем не напомнит; но - все так же гордо и наивно (тоже истинная женщина) будет полагать, что именно ее красота спасет если не весь мир, то хотя бы (из всего этого мира) одного человека.
    Что человек этот станет быть и останется в её мире!
    Вот только «эта» Мальвина будет умнее «той» Натальи; вот только будущая Есения Сочак окажется ещё более бойкой, нежели Мальвина; впрочем, на всякую бойкость есть совсем другие бои (без правил) - в которых не применимо оружие, зато применима сама смерть; впрочем, не всё ли равно, какой инструмент выбирает Буонарроти, дабы отсечь лишнее.
    Это к «тому», что упоминавшаяся мной Мария На-Заре (в некотором роде) и есть, и будет отлична от Мальвины и Есении - хотя бы потому, что в ней «больше будущего в прошлом»; но - об этом я расскажу, когда возникнет необходимость рассказать о знакомстве Марии и Илии Дона Кехана (очень символичном)... Кар-р!
    Немного позже такая необходимость не минет нас.
    Необходимость - хороший инструмент. Особенно персонифицированная (полагающая себя самоценной личностью) необходимость. Впрочем, будущая Есения Сочак даже не оскорбилась бы (и не оскорбится), узнав, что её сочли инструментом... Кар-р!
    Она - просто не заметит, что всегда была инструментом. Впрочем, как и все мы. Ведь все мы не только держим в руке мастерок, но - (одновременно и своевременно) им же и являемся! В том месте и в том времени, которое уже ждёт нашего присутствия... Кар-р!
    -  Ничего, и это пройдёт, - сказала бы о таких есениях и о сказочницах-наташках бойкая современная девица Мальвина: она уже хорошо понимала, что наша так называемая реальность (то есть - названная «незыблемой») настолько зависит от изменений в коллективном бессознательном, насколько она своевременна, ведь нет «чьего-либо» времени!
    Время всегда - не только твоё, а свое собственное... Кар-р!
    И сомкнулась тишина (и смешались времена): вновь я оглянулся «наперёд» - в будущее; итак, мы опять в Первонепристойной.
    Опять - в той самой столице «нашей» родины, в которой «нашу» троицу едва-едва не убили «наши» честные оппоненты; в том самом отеле, за стенами которого игрушечно клокотал оранжевый бунт; но - именно скомороший (виртуальная сила которого была велика - именно своей малостью)! Ведь эта сила призывала милость к падшим!
    Ведь - порассыпавшись на биллионы маленьких правд (каждая по отдельности была несомненной), эта милость представляла из себя одну огромную ложь... Кар-р!
    Всем хотелось омыться в чистой Воде сказочной правды. Точно ток же, как в феврале 17-го или в августе-октябре 91-93-го: Россия, омывшись, слиняла за три дня, и не стало ее быть, поскольку эти биллионы прекраснодушых продали душу... Кар-р!
    Это ведь так легко и прекрасно: продать душу за мелкую правду! Это ведь так легко и прекрасно: быть свободным и запереть себя в этой свободе... Кар-р!
    И опять сомкнулась тишина (и смешались времена); но - мы опять оказались в Санкт-Ленинграде. Так Шахразада-Наташка словно бы пропутешествовала по временам - побывала в будущем и вернулась, дабы прочитать некие будущие строки:

    Тоска за мной тащилась по пятам
    И у виска зависла револьвером...
    Я мог бы стать простым революцьонером
    И губернаторов собой взрывать -
    Но нет! Поэт не может убивать физически.

    -  Что? - не расслышал кто-то из присутствующих в настоящем; потом - быстро осознал всю нелепость вопроса, и сказочница продолжила:

    Живая жизнь и мертвая живут
    Посредством человека как орудия:
    Себя не поднести к виску оружием,
    Но - можно полюбить не платонические ласки:

    Калейдоскоп, оптическую смесь...
    Тоска, я весь как луч и смешиваю краски.

    Странным было это чувство будущего - как тополиный пух, «разбрызганный по аллее «веселых восьмидесятых» (так эти годы назовут те, кто уже тогда был свободен - «вопреки несвободе», а потом стал ещё более свободен - «вопреки свободе»), действительно странным было это бытие в будущем (независимо от того, где и когда ты есть); вот и эта моя история остранена: она каждому позволяет взглянуть на себя - извне, самому стать остраником пространств и времен.
    Читайте внимательно мою историю!
    Отныне - разглядывайте любых (этих и не этих) внешнюю власть предержащих (престидижитаторов и сверхнелюдей - любых людоведов); но - очень вас прошу, станьте наконец к ним всем снисходительны: они так забавно чувствуют свою важность и незначительность! То есть - всё бегут и бегут, задыхаясь и торопясь.
    Словно бы и за ними моя тоска идет по пятам... Кар-р!

    Ибо «видимому» тревожно - когда расстается с ложью
    И к истине обращается (которая не прекращается).

    Так (по своему честно) определила эту жизнь «в тревоге» нынешняя супруга Алонсо и будущая любовница Ильи, иначе - Шахразада-Натали свет Николаевна.
    -  Что? - опять не расслышал и тревожно спросил кто-то из присутствующих.
    Наташка честно ответила:
    -  Ничего!
    -  Вот именно! - сказал «прошлый» Илия, и - СТАЛ НАСТОЯЩИМ: он оглядел комнату: он как кистью провел своим ликом во свету электрических ламп - свет стал целым, перестал дробиться на облики, после чего Илия дон Кехана спросил:
    -  Что есть истина?
    Здесь опять требуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:

    в той ночи и той реальности божьего царства...
(не) все хотели (как баховские джонатаны левингстоны) летать - для самого полета...
    то есть - (не) все всё ещё только хотели верить, поэтому - не видели, куда им лететь....
    но - никто не хотел знать, как булгаковский герой приобрел свое свободное время, которое смог посвятить своему зрению: а ведь он всего-навсего выиграл в лотерее чичиковские десять тысяч (или сто тысяч, или миллион) - то есть сыграл в чет и нечет с лукавой реальностью, поэтому никакого света (ни белого, ни черного) не достоин.
    мои герои тоже выиграли свое зрение, стали хранителями мира и его стихиями; стали теми, кто не достигнет света... теперь их ожидали мертвые души.

    -  Что есть истина, - спросил Илия Дон Кехана, на что (именно здесь и сейчас) Илья (отвлекшись от Наталии и не задумываясь ответить принятым в его круге штампом) произнес свой ответ и пророку Илии Дону Кехана, и всему прочему миру:
    -  Истина в тому, что у тебя ничего не болит, кроме твоей головы! Поэтому - вовсе не «ты сам», а лишь твоя голова малодушно помышляет о смерти.
    И была в этот момент (и - предстала перед нами во всей красе!) ослепительная тишина.
    Здесь опять возникла потребность в небольшом (и с маленькой буквы) пояснении:

    если потрудиться и вникнуть в больную логику исторического размышления такой (которая - ещё до веры) человеческой головы, если попытаться определить: что происходит с такой головой, когда в нее проникает человеческий гений?
останется ли  такая голова в своих размышлениях, или - уйдет «из них» к нам?
    а потом - потрудиться вникнуть в логику над-исторического размышления человеческого гения, который строит формы и отношения людского общежития, исходя лишь из собственной гениальности, исходя (то есть - выйдя к нам) из собственного видения так называемого (и только так - видимого!) блага - для этого надо даже не самому по себе стать гением, а увидеть себя им в деле!
    стоит только научиться трудиться так:  выстраивать свое зрение.
    стоит ли тогда упоминать, как обязательно тогда изменится (всякий раз изменится!) этот якобы статичный мир (пока что всем нам явивший только лишь внешнюю динамику) - стоит лишь изменить свое зрение и выйти из внутреннего видения во внешнее: стоит ли упоминать, что именно такой выход я называю мироформированием?
    стоит ли упоминать, что вся гениальность моего человечества есть форма человеческой речи? но - раз уж я взялся за «это»: именно что - «упоминать» вполне безнадежное (ибо надежда есть обретение завершенности) дело, то оно того стоит или должно стоить.
    а ведь цена этой стоимости (как показали прошлые и нынешние оранжевые миражи) очень даже (не смотря на весь гуманизм человечества) кровава и совсем беспощадна.

    И продолжилась в этот миг тишина: Наталья ещё не вполне уразумела свои будущие отношения с Ильей, Илья ещё не видел для себя смысла в каких-либо с ней отношениях, Идальго ещё не придавал значения своему нынешнему игрушечному атеизму (происхождение коего будет по-шариковски разъяснено - либо в прошлом, либо в дальнейшем) и даже не удивился только что им самим сказанному; но!
    И продолжился этот миг тишины.
    А потом прозвучал «Кар-р»!
    Ведь не все из них видели этот миг - таким, например, Алонсо: супруг Наташки-Шахразады очень даже придал значение всему вышесказанному. Более того - он пошёл много выше сказанного, и - обратил себя на будущее «обращение» неверующего пророка, впрочем, всё это - ещё только будет... Кар-р!
    -  А ведь хорошие стихи, - вдруг сказал Илия-атеист, и - очень своими словами удивил присутствующих
    -  Какие стихи? Ещё никаких стихов не было, - сказал Илья-будущий-любовник (знать не зная о будущем Илии-поэте), после чего Илия-пророк смутился: они и помыслить не мог бы, что кроме него будущую чтицу (ей вот-вот вступать) никто не слышал.
    Ведь эти строки никак не могла бы прочитать Мальвина из Москвы октября 1994 года или Мария На-Заре зимы 2021 года (когда в Первонепристойной вновь станет тревожно); их могла прочитать лишь Шахразада-Наташка - да и то, если бы захотела читать стихи Илии, а не Илье; так каким образом Илия Дон Кехана узнал о них?
    А именно своим образом; вот так (ибо - на самом деле!) я продемонстрировал факт мироформирования:

    истина мироформирования в том, что сначала у тебя голова болит - вот так, а потом начинает болеть - по другому; всё это - именно так, и любое знание виртуально, но - всё-таки хотелось бы знать, какие именно строки прочитала тогдашняя наташка и какое будущее (поименно) рассказала тогдашняя шахразада?
    истина не в том, кто ты есть!
    истина в том, как именно съест эту истину твоя больная голова!
    ибо - человек современный (то есть носящий свою нынешнюю скоморошью маску гомункул культуры) есть прежде всего (именно что «есть» homo denatus!) тонкий эстетик, гуманист и гурман, в раной мере знаток духовных и чувственных наслаждений: у его больной головы несколько ртов: эстетический, философский, этический и т. д., и всеми своими ртами эта голова - чавкает...
    истина в том, как именно (и кто поименно) слышит это чавканье!

    -  Какие-такие стихи? - повторил Илья безо всякого удивления, но - с некоторым интересом: какие-то чтения всегда предполагались! Ведь чем еще было занять себя нищим полуинтеллектуалам?
    В этот миг тишина продолжилась гораздо дольше всего вышесказанного...
    В этот миг Натали решала, как именно она представит себе своего будущего любовника!

    Однажды полюбила я монаха!
    И ночь была напополам со страхом...
    А было так: вошла я тихо в келью,
    Где он молился на ночь перед сном -

    И в исступлении (может, в озлоблении)
    Я поняла, что я его ребром
    Была в своей какой-то прошлой жизни!
    И вздрогнул он, схватившись за ребро... - собралась она прочитать, но - не успела: Илья отчего-то взялся за бок и (ещё более отчего-то) сказал:
    -  Я, кажется, продрог.
    В этот миг тишина опять продолжилась, причем - гораздо дольше вышесказанного...

    Он о душе поведал что-то мне,
    А я (тихонько косы расплетая)
    Ему шептала: часто я летаю
    В одном и том же непробудном сне.

    И вот только теперь я (автор всего «выше-и-ниже» сказанного) должен признаться-таки в очевидном: когда «именно я» (автор всего, что выше меня и ниже меня), впервые познакомился с «вышеописанным Ильей» (таким, каков «он именно тогда» был: изначально высокомерным и изначально - кроме Царства Божьего СССР - никаких оснований для этого высокомерия не имевшим), мне, по правде говоря, и в голову не пришло, что это какой-то необыкновенный человек.
    Мало ли их на свете, красивых и двадцатитрехлетних, то есть самих-для-себя необычных? Впрочем, в моём мнении о себе он не нуждался, ведь он сам был способен о себе (от поговорки: воз и ныне там) возо-мнить!
    Впрочем, только дикое - именно что от альтернативы др.-греч. ;;;; «право, справедливость, правда» (в древнегреческой мифологии ора, богиня правды, понимаемой как единый закон мироустройства), ги;брис, хю;брис (от др.-греч. ;;;;; - «дерзость») - высокомерие, гордыня, спесь, чрезмерное самолюбие. В древнегреческой культуре персонифицированное свойство характера, позже - важная этическая концепция) стечение обстоятельств: то, что он родился в России (достигшей-таки своего царства СССР).
    И то, что он был достаточно образован для того, чтобы найти себе достойных друзей и собеседников (что на наших глазах и происходит!) помогло ему в дальнейшем исполнить свое «должное» - вот и сел он в тот кармический вагон своей реинкарнации вместе с будущим пророком Илией.
    Вот и встретился он с будущим хранителем мира Алонсо. Вот и пришла к ним сказочница Шахразада. Они не сами по себе определили себя в бесконечность; они никогда этого бы не сделали, если бы не родились в СССР: есть такие люди, чья скоморошья маска словно бы задана им от рождения.
    Им самим остается лишь так настроить свою сущность, чтобы она никоим этой маски не отторгала, но превратила её в инструмент образа Божия. Ибо - «теперь ясно становится для меня, что ни будущего, ни прошедшего не существует и что неточно выражаются о трех временах, когда говорят: прошедшее, настоящее и будущее; а было бы точнее, кажется, выражаться так: настоящее прошедшего, настоящее будущего.» Августин (Аврелий)
    А ведь есть и такие, из которых реальность словно бы по капле выдавливает душу: дабы вышла душа наружу и огляделась! И вот что такая душа увидит:

    Человек, который рубит дрова
    И занят своим повседневным делом:
    Интересно, за кого его можно принять,
    Когда так вот сидят мешковатые брюки?

    Когда так вот сидит мешковатое тело...

    Это было бы крепкое мне доказательство,
    Что неверие имеет известную силу...
    Но я щепка, что в сторону отлетела
    И ничуть не спросила:

    -  Ежели смерти нет, то что есть от века убийство?
    И неужели иудство не есть наивысшая святость»
    Но я щепка, что рубит дрова человеком:
    Это самое крепкое недоказательство.

    Душа, отойдя в сторону, увидит свою веру; но - тогда мне и в голову это не пришло! И именно поэтому дана была мне тишина, охватившая тогдашнюю квартиру на станции метро Академическая: такой я стал ее чувствовать.
    Именно тогда я стал знать, что Царство человеку уже дано, но - не благодаря (ведь не за что благодарить, ведь даром берется и даром отдается), а - вопреки саму человеку, вопреки его свободе носить и продавать свое (будь оно хоть трижды экзистенциальным) скоморошество.
    Впрочем, я стал это чувствовать и стал это знать - тогда, когда этот прошлый Идальго (а ведь никакой особенной внешней красоты и из мира выделенности в нем ещё не было) уже и сейчас обладал всем своим будущим: уже и тогда было в нём что-то от настоящего, а не лубочного поэта. С возрастом (а ведь мы уже увидели его - «с возрастом») и к нему, и к его образу, помимо внешней (превосходящей низкое скоморошество) наивной «сатировости» прибавилась некая сила.
    Такая сила - нисходя в видимое, являет себя невиданной красотой! Оттого-то убийцы - не увидели Илию и Филиппа Иванова, импресарио... Кар-р!
    А Мальвина уже становилась Есенией и (в момент изменения) вообще была - некасаема; а Есения Сочак (буде убийцы её разглядели бы) представала бы им не врагом, а (скорей всего) союзницей: убийцы если и видели её, то видели своей союзницей и своим орудием... Кар-р!
    Именно тогда я стал знать, что сила, когда нисходит в видимое, являет себя красотой! Вот именно так: проходя-проходя-между-нами, покидая свои небеса, совершая свои чудеса... Кар-р!
    Вот именно так (через вороний вопль, становящийся президентом России) здесь и сейчас трансформируется какая-то часть мечты того Алонсо (администратора в сокуровском противогазе) в будущего импресарио Филиппа Иванова, а так же - бывшего директора издательства Ad marginem и нынешнего беса «нашего видения нашей доброты и нашей злобы».
    Вот так и совершаются собственные чудеса - не просто, а еёе проще! Это еще один пример мироформирования.
    А где-то там и тогда (где-нибудь в Гондурасе) Алонсо-Алексей станет одним из трех Хранителей Мира (нигде, кроме Гондураса - подальше от Идальго: иначе возникнут противоречия в понимании Царства).
    Ведь чудом Алонсо было то, что от сокуровского противогаза он так и не избавлялся! Но не потому, что вовсе в нем не нуждался: ведь чудом беса - импресарио Филиппа Иванова (ипостаси Алонсо) было то, что он пришел в этот обреченный на зачистку номер (и в этот обречённый на зачистку мир) к Илии и Мальвине и даже принес им кофе... Кар-р!
    Которого - сам не пил, заменяя его (как и свою природу) хорошим коньяком.
    Поэтому - никакого чуда не было вовсе. Ведь не было в нем никакой нужды.
Человек, если уж рождается человеком действия, так или иначе становится бесом (демоном Максвелла, скрупулезно решающим: какую корпускулу пустить и какую не пустить внутрь и вовне?); поэтому - никакого чуда не было, а чудом моего Алонсо было то, что он так и не отказался от «чуда-которого-нет».
    Поэтому - (тогда, на проспекте Науки) он мог бы сказать и сказал о будущих стихах Натальи:
    -  Хорошие стихи о ребре, очень женские.
    Он превысил себя. И этого превышения им самого себя всем нам (и всему миру в нем) - более чем довольно: ведь убежать от себя в какое-никакое зло и какое-никакое добро всякий может! А вот остаться при своём - мало кто способен! Впрочем (как я говорил уже) эта сила (остаться и сохранять) была в нем всегда, и Алонсо всего-навсего от нее не отказался.
    -  Хорошие стихи, - сказал он, повторяясь и повторяя весь мир. - Впрочем, я их тоже в прошлом - не слышал; и хорошо, что не слышал: это все баловство, забава, игра.
    Именно Алонсо и должен был сказать о мировормировании: игра! Именно он должен был сказать не просто одну из истин, но - чистую правду.
    И вот здесь нам пришла пора. Пора - из моего давнего Санкт-Лениграда переместиться обратно в одно из своих (и не только моих, и не настолько ваших) будущих: ещё одной моей славной камарилье (а именно - к будущим Илии, Мальвине и импресарио) пришла необходимость: покинуть засвеченный номер отеля, затерянного в дебрях виртуальности самой настоящей Первонепристойной столицы... Кар-р!
    И вот мы опять в забродившей оранжевым бунтом столице.
    Кар-р!

    -  Истина прежде всего в том, что у тебя не болит ничего, кроме твоей головы, - сказал пророк Илия (должно быть, в ответ на прочитанные Мальвиной стихи). -
Впрочем, лучше бы я их сейчас не услышал: это все баловство, забава, игра!
    Времени у них уже не было; но - бойкая девица ему все равно (дабы уравнять шансы возможных - неизбежно вышедших на их след - охотников) возразила:
    -  Но ведь именно мы играем нашими именами. И никто, кроме нас.
    Осмелевший от выпитого коньяка импресарио тоже попробовал пошутить с серьезными вещами:
    -  Это спорный вопрос, помните? - и он тоже стал читать стихи, причём - именно тогда, когда у всего окружившего их мира, у всех людей этого места и времени (то есть - только этой одной отдельно взятой минуты), всё меньше и меньше оставалось от иллюзии свободы.
    Люди мира не хотели лишаться иллюзий; но - скоро их совсем не останется.

    Что за пределом совершенства? Сны
    Или уже молитвы? Я уснул, молясь:
    Мне снилась Божья Мать, а после - грязь,
    Которую месил, бредя на запад,

    Мой далеко не праведный солдат.

    Что за пределом совершенства? Мы
    Или уже не мы? Какие битвы
    Я проиграю вместе с тем солдатом -
    Уже после побед над супостатом?

    Но так я обозначу тот порог!

    Что за пределом совершенства? Бог
    Или уже не Бог? И чьи черты,
    Вернувшись вместе из глубокой смерти,
    Сестрицы сна, займут мои листы?

    Илия - лишь улыбнулся: в этот миг (и только на миг) ему было хорошо и спокойно!
    Точно так, как Мастеру, написавшему роман о Пилате, был дарован покой - именно здесь и сейчас: его команда (его коллективная Маргарита) всё решала за него.
    Здесь ему вспомнились (а не должны бы помниться: ведь таких, какими он их помнил, никого уже не было, если вообще когда-либо были) его изначальные друзья (а если честно - всего лишь товарищи по мироформированию); впрочем, нынешний облик Мальвины, импресарио Иванова и самого Илии тоже ничуть не соответствовал словам «хорошо» и «спокойно»; впрочем, от собственной внешности голова у него давно не болела.
    Ни от собственного окружения, ни от собственной скоморошьей личины. Иногда он даже предпочел бы увидеть себя каким-нибудь уродом. Впрочем, даже его уродство было бы из тех уродств, что превыше любой красоты.
    Разумеется даже разумом, что в грядущих переменах внешнего облика социума и переменах во внутреннем мировоззрении его одушевленных членов был и будет определенный (сам себя в изменениях определивший) смысл: перемены не то чтобы делали (осуществляя вековую мечту человека о социальном равенстве) красивых менее красивыми, а дурных - приближая к красоте: мироформирование тем и отличалось от любой внешней косметики, что косметикой не являлось.
    Оно - не сглаживало произвол природы в распределении даров Божьих. Мир и после него оставался чудовищно несправедлив!
    Зато - мир оставался.
    Ведь не только у человека, но и у мира есть прижизненные реинкарнации: помните - как в том вагоне трамвая? «Тот» ли вагон, или «этот» вагон - все рано все вагоны влекутся к одной остановке; но - внешне очень по разному; а внутренне - очень одинаково.
    Но ни в одном вагоне ни одно «должное» не меняется на другое «должное»! Вот так и произошло... Кар-р!
    А точнее - не произошло! Ведь нынешнее (а точнее - всегдашнее) столкновение нашего лапотного, сермяжного добра и внешнего высокотехнологичного добра супостатов на самом деле - не было. Что ничуть не отменило массовости беспорядков, многочисленности виртуальных жертв.
    Что ничуть не отменило простого факта: коллективному бессознательному было все равно, будут в ли дальнейшем будущем существовать такие русские и такие англосаксы? Или - будут продолжаться другие русские и другие англосаксы. Или - даже какие-либо новые расы (не всё трансгендерам шалить) будут.
    Ведь не всё ли равно коллективному бессознательному?
    Не всё ли равно любой великой книге, кто её тщится читать «по себе» (выдавая себя за её написателя): гений ли стоит за плечами этого «самого себя написателя», или - в его написании столько ошибок, что лучше бы его не было вовсе, этого написателя!
    Второе же по предпочтительности ему - скоро умереть, опять родиться и (опять и опять) попробовать быть иначе.
    Зато мир остается!
    Миру - всё равно.
    Ему - РАВНО, своего младенца (или свой народ и свой язык) ты первым выхватишь из горящей избы, или - ты выхватишь чужого ребенка; более того - ты (или не «ты») можешь (или - не можешь) вообще никого не выхватывать и оставить все как есть, ведь  ведь нет для Бога мертвых; но - все живы.
    И к этому нечего прибавлять, но и убавлять тоже нечего. Да и не получится прибавить: всё, что ты можешь сказать или не сказать, Он уже слышал.
    Но - именно тебе всё это - не всё равно! Даже если именно ты ничему этому - не равен. Даже если ты - не равен собственному имени.
    Именно поэтому бойкая Мальвина (не всем же современным девицам иметь своим идеалом Есению Сочак!) могла бы сколь ей угодно соглашаться, или - не соглашаться с пророком Илией (а благородный Идальго - позволять ей несогласием тешиться), а сам пророк Илия мог сколь угодно любоваться своим видом на свою прошлую жизнь: он мог даже всерьез считать монстра СССР образом Царства Божия на земле!
    Впрочем, нынешний Илия действительно относился с нежностью к тем полузабытым человеческим зверенышам, собравшимся в нищей духом комнате на Гражданском проспекте. Ведь эти несмышленыши всерьез взялись (берутся) за взрослое дело!
Более того, у них все получится - просто потому, что все у них уже получилось (получится).
    Поэтому - Идальго мог сколь угодно долго любоваться своим прошлым (праздничный вечер приятно немного продлить); более того: пока он любуется своим ПРЕКРАСНЫМ ВЧЕРА (из всех своих отчизн сберег он только эту!) - мироздание могло и подождать, пока русский царь ловит рыбу и не хочет быть ловцом человеков.
    Более того, Идальго уже знал, что у тех прошлых несмышленышей ни в ком разе не следует отбирать их игрушки! И не только потому, что чем бы дитя не тешилось, а ещё (и в гораздо большей степени) потому, что именно мне в этом мире иллюзий нужна точка опоры: я должен видеть своими глазами (и всем нарисованным глазам показать), относительно чего «одно должное» никогда не сменяет другое - «не менее должное».

    они (тогдашние четверо) всё ещё неизменны в «своем тогда»: их царство божие всё ещё константа! и мимо ристалищ и капищ, мимо просторных кладбищ, мира и горя мимо, но - именно в их царство идут и идут пилигримы; а пока они (тогдашние четверо) - навсегда в своем прекрасном вчера, которое есть мое завтра!
    их завтрашний мир ещё константа; поэтому - я раз за разом приближаюсь к их прежнему облику и себе возвращаю свой прежний облик - уже зная, что вот-вот иные из них умрут, а мы изменимся; вот-вот их завтрашний мир перестанет быть константой.
    но - пусть завтрашний сам думает о завтра, довольно сегодняшнему дню своей заботы.

    Время пришло, и бывший хозяин магазина Ad marginem (экзистенциальный мой!) больше не медлил: он как-то сразу оказался и на ногах, и у двери (вместе с ним на его ногах оказалась и бутылка коньяка!), он приоткрыл дверь и зачем-то пропустил вперед себя именно коньячную бутылку (шествующую сама по себе): словно бы он (по бесовской своей привычке) глумился над оппонентами.
    Тем более, что глумиться сейчас было вполне безопасно, о чем ему было известно!
    Но - всё равно (то есть - равноценно его скоморошеству) ему хотелось, чтобы коньяк ему всегда предшествовал, поэтому - за дверь он, конечно, выглянул, но - уже только вослед за «вставшей на ноги» бутылкой (не удивляйтесь, но - дивитесь: перед вами еще одна иллюстрация ирреальности видимого!), после чего с притворным разочарованием протянул:
    -  Ну вот! Как и ожидалось, никого, - он имел в виду, что протянутый им вместо хлеба камень некому принять, после чего он это видение еще более усугубил:
    -  Более того, никакого тела нашего телохранителя! - он даже не стал подчеркивать смысл этого отделение духа от тела. - Попросту сказать (чего рассусоливать), никому мы сейчас сами по себе не интересны! Наши оппоненты обратились к массам. К бессознательным массам, я бы сказал.
    -  Зачем им чужое тело? - по привычке (то есть очень «по своему») отреагировала Мальвина, которая тоже неведомо как оказалась у двери - прямо за спиной импресарио.
    -  Ты хочешь сказать, что здесь и сейчас у них есть свои тела? - скучным голосом уточнил импресарио.
    Потом он очень «по своему» съязвил:
    -  Нет у них своих тел - здесь, а вот что нам со своими телами делать - сейчас?
    Кар-р!
    И опять началась другая реальность: пришло время поговорить о телах.

    Всё, что говорилось - говорилось выше (по-над тем, что происходило видимо) - всё это могло бы вообще не говориться и не делаться; но - именно поэтому имело свое место в реальности что ничему не могло помещать! Как (предположим) искусство трубадура, сначала развлекавшее сеньоров, а потом воспевшее их жен, которое ничего не решает здесь и сейчас, зато немного меняет ВЕЗДЕ И ВСЕГДА - именно потому, что НИЧЕМУ НЕ МЕШАЕТ.
    Всё, что говорилось и делалось - выше вышесказанного, говорилось и делалось - по привычке жить именно в этом мире и носить именно это имя (поэтому трое Хранителей Мира все еще охраняли свою маленькую Россию) и наступать на реальность именно этими конечностями: руками, ногами и сроком физического сосуществования.
    То есть - именно этим телом и с этим языком. Ибо - всё перешло и стало (именно - этими конечностями) ещё одной бесконечностью.
    Импресарио Иванов - не глядя (как-никакой, но то ли бес, то ли демон Максвелла - только «свое» в свою реальностью пропускающий) пропустил мимо себя легконогую Мальвину (впрочем, бойкая девица и оказалось у двери почти одновременно с ним), та выпорхнула (глазами и не понять, сколь может быть смертоносно такое порхание посторонним глазам) и ласточкой скользнула вперед и вперед по пустому коридору.
    Бывший хозяин (книжного) магазина стремительно покатился следом. Они двигались не как одно целое, но - как само собой разумелись: они были и частью, и естеством общего, поэтому - оказывались не видны и не слышны! Они мигом скрылись за поворотом, после чего даже из моего зрения (как камешки из ладони) выпали и действительно посыпались вниз по лесенке к стойке, за которой должна была находиться (но - не нашлась) консьержка.
    Звуки их шагов (мы с вами их - даже находясь в номере отеля - обязательно слышим) стихли.
    Тогда Илия (тоже - находясь в номере отеля) медленно встал из кресла и усмехнулся:
    -  А ведь собирался забрать не только выпитый коньяк! - говоря, Идальго подразумевал Филиппа Иванова; впрочем, он усмехнулся еще раз:
    -  А ведь он взял не только выпитое, но и опустевшую емкость.
    Напомню, импресарио забрал с собой пустую бутыль.
    -  Но не его дело умножать сущности, его дело - донести эти сущности до опустевшего адресата, - здесь он прервал себя и не разъяснил до конца смысла жизни импресарио Филиппа Иванова, беса и коммуникатора. Да и ни у кого во всем мироздании не было такой силы: разъяснить до конца... Кар-р! Итак, Илия Дон Кехана встал на ноги.
    И всё это - в то время как Филипп и Мальвина просыпались - как песок сквозь пальцы! Впрочем, это только казалось, что  (и сам) он говорит - стоя на месте.
Его медлительность (как и медлительность его речи) тоже - только казалась и разумелась... Кар-р!
    На деле - он уже вышел из номера и пошёл следом за своими спутниками (именно так: он и предварял их путь, и следовал за ними); на деле - он тоже спустился со второго этажа отеля на первый (но казалось, что поднялся на третий); на деле - в той своей давней квартире (в которой было сотворено настоящее) все они тоже находились в поисках третьего этажа... Кар-р!
    Он стремительно приближался к тому месту и времени, где слышался голос Мальвины. И сразу же выяснилось, что Мальвина была очень занята.
    Как раз в этот миг она в чем-то консьержку - разуверяла, а в чем-то - разубеждала: занималась косметикой внешности событий, ведь именно в этом умной кокетке (которая и сама имеет при себе косметичку на любой вкус) нет равных.
    Так что Идальго легко миновал двух женщин и для одной  из них так и остался чем-то неявным, как ни во что не оформленное дуновение дежавю: то ли было (да что там, обязательно было!), то ли будет (да что там, обязательно будет).
    Он миновал оба голоса: и консьержки, и девицы. Он вышел на улицу. Эта улица - уже была, и этот он - тоже стал быть и не стал эту улицу менять на другую.
    Хотя - импресарио Иванову, бесу маленьких перемен, очень не нравился в его родной Москве район Пушкинской площади: разумеется разумом, что бес Иванов (успешный москвич) просто-напросто был обязан любить свои Арбат и своего Василия Блаженного, свои московские дворики и свои московские офисы, и т. д и т. д. - а вот поди ж ты, не любил!
    Ведь его «сутью беса» являлась страсть под-менять одно должное разумение на другое разумение, а вовсе не любить. Вот он и пользовался правом: любить и не любить. Он не позволял своему праву - пользоваться им самим.
    И как только Идальго вышел, импресарио (капризно) у него вопросил:
    -  Почему мы не в Петербурге?
    Вопрос был риторическим, из разряда телодвижений губ: возле Пушкинской площади всего лишь находилось их невзрачное и очень временное пристанище! Которое уже перестало быть пристанищем - точно так, как подле (предположим) «пушкинской» речи Достоевского находилось любое капризное непонимание её смысла, толкующее «пушкинскую» речь и вкривь, и вкось.
    Да, именно так: вкривь и вкось.
    До тех пор, пока прямая речь не станет каким-никаким пониманием!
    -  Тебе больше приглянулась бы Лавра, - сказал Идальго, имея в виду петербургскую площадь Александра Невского.
    Импресарио не обратил внимания на его иронию. Он был занят ловлей сквозивших мимо (как мальки в протоке) разномастных скакунов-таксомоторов. Ведь Илии Дону Кехана пришла пора обзавестись каким-никаким временным Росинантом! Поэтому - на самом деле Филипп Иванов отнесся к его словам очень серьёзно:
    -  Да, Александро-Невская Лавра мне сейчас очень бы подошла! - причём в его словах (и в его отношении к миру) прозвучал явный вызов, который (по счастью) никем принят не был; более того, никто к ним (по счастью и для себя, и для них) не подошел, а всего лишь - подъехал: прямо к ним (прямо-таки нарочито демонстративно) подъехала именно что «бывшая кляча» (весьма подержанное авто, впрочем, импортного происхождения), которая - предложила себя... Кар-р!

    здесь требуется не небольшое, но - огромное пояснение: когда тебя убивают не физически, но - вживую, тебя самого делают даже не мертвым, но - тебе даруют чужую живую жизнь.
    всё для того, чтобы ты говорил на своем языке; но - чужие слова.
все для того, чтобы ты верил своей верой; но - в чужую веру.
    тогда не будет тебя, ведь ты даже не пере-ступишь на сторону оппонента; но - станешь им самим... кар-р!

    Стань ниже себя или стань выше себя, стань дальше себя или стань ближе себя: совокупись со всей своей зоо-и-физиологией и всей своей ноосферой- не это ли и твой путь? Преобразить - всё, поднять - все, понять - всё (даже собственную физиологичность); и всё это в себе - простить? Нет, это не мой путь: менять свою идентичность на чужую идентичность - впрочем, это вполне недостижимо, просто потому что потому, что я жив лишь надеждой, что мое малое «всё» простит меня за мое же, но - «огромное всё».
    И вот здесь возникает вопрос... Кар-р!
    Зачем моему Идальго множить и множить сущности, оберегая малое от необъятного? Кар-р!
    Как и всегда в делах бытия, ничто не началось без женщины: опять и опять требуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение!

    прекрасную женщину, что когда-то застала идальго перед выходом в свет (и поделила его свет на любовь и долг), звали жанна из домреми: она перекинулась через века и перестала быть орлеанской девой; но - у неё в этом мире остались ее интересы; но - она уже не могла говорить языками прежнего, она была нынешней, и в этом она была прекрасна и непреходяща: что с того, что в той прошлой реальности она заступила у моего идальго его дорогу - она оставалась прекрасна.
    и спросил тогда инквизитор у жанны:
    -  если ты выполняешь волю самого бога, зачем тебе мужское одеяние, зачем тебе города, которые стремишься отобрать у англичан, зачем тебе мечи, стрелы и смерти всех этих людей (они ведь не исполняют волю бога), зачем тебе солдаты, что идут за тобой? ты ведь исполняешь волю бога, так почему бы богу самому не исполнить волю свою?
    вопрос был именно что риторическим, и на него обязательно надо было ответить: ведь все в мире речь!
    но ответила тогда инквизитору жанна:
    -  солдаты будут сражаться, и Бог пошлет им победу.
что с того, что на деле (не сейчас и не здесь) именно та современная жанна была инквизитором жанны средневековья? ведь солдаты будут сражаться, и Бог пошлет им победу... кар-р!

    Золото, soldare, происходящее от soldo... Кар-р! Все мы суть солдаты - получающие жалованье. Весь вопрос: какой монетой и за что?
    Слова эти всем известны; но - ключевым (отпирающим) словом здесь является слово «золото» - кровь мира, породившая солдат: в Средние века (не те, когда мы всегда посреди, в другой своей цивилизации) высшей ценностью было спасение через Слово.
    И не было в мире - наёмников веры: тех, кого можно купить его же верой, погонять в нужном направлении его же собственными идеалами... Просто потому, что сами погонщики были истовыми носителями тех же идеалов.
    Все были заняты мироформированием - посредством слова... Кар-р!
    А потом в этом мире все стали солдаты: все бьются за свои идеалы, причем - исключительно за золото: возможно ли в таких условиях всем нам сохранить свою идентичность? Тогда, когда это чудо сотворила Орлеанская Дева - для своих Французов, или Александр Невский - для своей православной Владимирской Руси - все было иначе; тогда - всё было иначе!
    Поскольку всё это было бы - и без Александра, и без Девы! А вот есть ли теперь? И почему - мы здесь? Не потому ли, что больше — некому?
    Повернём немного вспять и посмотрим: Идальго (та его часть, что следует долгу) тоже вышел из номера (как тогда - из квартиры в пригороде Санкт-Ленинграда) и пошёл следом за своими солдатами - именно туда, где слышалось воркование Мальвины, в чём-то консьержку разуверяющей, а в чём-то - убеждающей.
    -  Почему мы не в Петербурге? - тотчас (опять и опять) спросил Илию его импресарио.
    Сам он был занят: рыскал взглядом и взмахивал ручкой, стараясь привлечь не какую-нибудь, а именно что случайную машину (дело это было вполне безнадежным; но - делать его было надо), причем делал он это не просто так, а откровенно навязываясь и не жадничая: радужно (распавшись на весь спектр) размахивая купюрой в сто евро!
    -  Потому что Петербурга нет, а есть Санкт-Ленинград, - ответил Идальго. - Смотри, будь разборчив в выборе Росинанта.
    -  Врёте вы все! Неправда ваша, - жалостливо (как Мамочка из «Республики ШКИД») усомнился Филипп Иванов; причём - усомнился лишь в первой части риторического посыла, со второй частью будучи совершенно согласным. Поэтому - во второй своей руке (в которой не было soldo и прочей мишуры) он сжимал пустую коньячную бутыль, которую ничуть не скрывал - то есть: какой-то свой (почти что дарвинический) отбор транспортного средства он производил.
    Дело его было вполне безнадежно; но - делать его было надо!
    Хотя - ичего у импресарио не получалось: водителям транспортных средств он представлялся неубедителен; тогда Идальго встал с ним рядом, причем - тоже собрался и поднял руку, голосуя... Кар-р! Бывшему хозяину магазина элитарной литературы всегда казалось, что на самом деле Дону Кехана враждебна и отвратительна любая его жестикуляция.
    Что, делая что-либо, он словно сам себя отрицает; что любое его телодвижение есть умаление его же (на самом-то деле) не столь великих возможностей.
    Ведь ничего, кроме должного, пророк просто не мог совершить! И что же он мог? Совершенно ничего, кроме своего совершенного: знать о должном, причём - находясь на грани (ad marginem) всех познаний... Кар-р!
    Как раз в этот миг (на грани их восприятия) материализовалась девица Мальвина: она успела затуманить воспоминания консьержки! Теперь она успела - и за вопросом о Петербурге, а потом и ответом на него: второй она проигнорировала, а на первый - отреагировала столь же риторически:
    -  Потому что!
    Идальго был совершенно уверен, что вышеупомянутая (пусть и мельком) консьержка теперь уверенно всего лишь помнит (точно так же - мельком) троицу вполне рядовых посетителей, двух мужчин и девушку; ещё Идальго был совершенно уверен, что им троим следует выйти и «из себя», и «из ряда вон» - поэтому: девица (снисходительно покосившись на бутыль и купюру в руках Филиппа Иванова) сама по себе выскочила на проезжую часть.
    Она лишь блеснула ослепительными коленями! Ничего больше не потребовалось... Кар-р!
    Озвученный (почти что воплотившийся) Кар-р, конечно, понадобился; но - прозвучал очень по домашнему, как-то даже по весеннему прочертив вороньим крылом по душе: он прозвучал уже не маргинально, но - со знанием о том, что его ждут; он понадобился и он прозвучал.
    А вот сознание - изменилось, после чего изменился мир:
    Тотчас некий действительно случайный (а иного и быть не могло) автомобиль ауди уверенно затормозил рядом с ними; тотчас Илия - сам собой оказался рядом с окном и наклонился (тогда и стекло плавно и уверенно приоткрывалось), тогда и водитель - уже оборачивался к нему, пророку Илии Дону Кехана; тотчас ещё один действительно случайный прохожий, задержавшийся возле отеля ничуть не дольше, нежели ему понадобилось, чтобы весьма кратко поговорить по мобильному телефону, завершил разговор и пошел себе дальше.
    -  А у нас все по прежнему, - заявила девица. - Я тоже обожаю Петербург именно потому, что его нет вовсе! Там у вас (она имела в виду Илию и все его ипостаси) на Миллионной есть точно такой же «солдатский» отельчик, невзрачный и милый; помните, там еще приходится топтаться перед решетчатыми воротами, пока какой-нибудь Большой Брат не соизволит дистанционно приоткрыть калитку; пока вас (она имела в виду Илию и все его ипостаси) на расстоянии держат и в камеру разглядывают, решая, полезны вы или вредны процветанию отеля.
    Все эти свои говорения, возмутительно символичные, она произносила, загружаясь в новоявленного Росинанта (то есть в ауди): выглядела она при этом как совершенная победительница, забравшая с собой сердце оставленного ею любовника.
    Все это выглядело так, как если бы сбежавший Идальго оставил с ней свое сердце! Все это - выглядело раздвоением, а было - наблюдением с расстояния.

    Я в ловушках собственного я!
    Пролетая где-нибудь над телом,
    Кто ты для меня, душа моя?
    Как тебе со мной на свете белом:

    Над песком - течению ручья?

    Как ты ожидала бытия
    И меня случайно разглядела,
    Чтоб себе поставить мной пределы:
    Я в ловушках собственного я?

    Это в душах слов, слова ручья!

    Разумеется, Мальвина - услышала, ещё более разумеется - она и вида не подала: все они ничего не брали даром! Но - это ничего не значило для будущего Мальвины: она могла лишь предполагать, что именно их ждет. Из свиты Идальго лишь импресарио мог бы предполагать, что он знает наверняка; но - Филипп Иванов (он сам себе присвоивший это имя - из отвращение к королю российско-болгарской попсы: настолько он ненавидел популярность того коллективного бессознательного, которой ему приходилось заниматься!); импресарио - действительно мог бы, но - Филипп Иванов лишь подождал, пока она не сядет в автомобиль, и только после этого принялся договариваться с водителем.
    Разумеется, они не могли не договориться!
    -  У кого это у «нас»? У кого это все по прежнему? Зря мы, что ли, стараемся? У нас всегда все по новому и передовому, ведь мы в Москве! - возмутился он лишь после того, как вся троица умастилась на сиденьях, и автомобиль тронулся по направлении к Тверскому бульвару. - Уж я-то, в отличие от «вас» (он имел в виду Идальго и девицу), коренной москвич. Я прямо-таки апологет этой многослойной и распутной матрешки; или - как он её обзывает (здесь импресарио кивнул на Идальго): Первонепристойной!
    Прямо-таки - прозвучало: не раз путь, а два путь, три путь... Сплошное распутье. Прямо-таки прозвучало: идентичность пути... Кар-р!
    Надо сказать, что никаким-таким мостом между прошлым и будущим они себя не чувствовали и просто-напросто направлялись из одной вероятности в другую правоту; они сейчас вообще мало чувствовали и были заняты другим: они медленно двигались мимо памятника Пушкину.
    Или - это памятник двигался мимо них.
    Мимо них двигался коллективный (какого не было вовсе) образ создателя современного русского литературного языка - того самого, который они «сами собой» произносили: самим фактом своего существования, своим в мире присутствием, своей идентичностью всему тому, что их окружало и что они сами собой - окружали.
    Спутники хранителя, меж тем, позволяли себе легкое препирательство:
    -  Единственная функция сознания, предоставленного на обозрение самому себе: видеть себя - существующим, видеть себя - видящим! - заумно насмешничала девица.
    Импресарио привычно насторожился:
    -  И что?
    -  А ничего!
    Девица торжествовала.
    Они двигались мимо памятника Пушкину и почти миновали его... Кар-р! Девица продолжала насмешничать:
    -  Вот вы говорите: идентичность, идентичность! Но мы-то с вами сейчас в нынешней Москве, которая к нашей идентичности никакого отношения не имеет: не даром вы помянули Лавру, а вместе с ней Александра и Жанну (оба святых, католическая и православный - сохранили свой народ); нынешняя Москва готова быть погоняема своими же идеалами, причем - туда, куда их ведет навязанное им зрение. При чём здесь идентичность? У нынешней Первонепристойной нет идентичности.
    -  При том, что мы опять совершим этот грех, - сказал импресарио.
    Мальвине стало интересно. Как и всегда, когда бес заговаривал о грехе.
    Как и всегда, когда бес начинал заговаривать мир (соблазнять подменой понятий); впрочем, он сам всё объяснил:
    -  Мы опять и опять воздвигнем Вавилонский зиккурат, перепутавший все языки!
    -  Вот видите, вы и сами заговорили о вавилонской блуднице; более того, вы сами говорите, что Вавилония вполне сравнима с нынешней Московией по своему СТОЛПОТВОРЕНИЮ... - сказала Мальвина свою очевидность.
    Импресарио - не поддался.
    Импресарио - прекрасно знал (не только понаслышке, но и сам говорил об этом), что Нью-Йорк, Лондон, Сингапур или Рио; да что там перечислять! У этих мест (и их времён) уже нет прорывных смыслов быть; но - они уверены, что и так будут (поскольку не ведущие, а ведомые - такие всем нужны, в качестве ресурса); эти места (и времена) - просто тасуемая колода (контурных) карт!
    Импресарио и сам умел тасовать колоду (контурных) карт; но - в (контурных) картах оппонентов никто не собирался обводить (контуры): карты были безлики и взаимозаменяемы (номинал их был произволен) - в этом сила любой атомизации... Кар-р! Памятник А. С., кстати, они только что благополучно миновали, и ничего с ними не случилось.
    И еще в одном импресарио опять не поддался: не стал разъяснять, что термин Московия исключительно средневеково-польский и ещё более ангажирован, нежели термин Царства Божия (воплотившегося в невидимой империи СССР): Польша в начале семнадцатого века стратегически проиграла России и не стала империей о-два-три-и-более-моря (а ведь почти что сбылась) - и на века вперед завистливо отомстила именно в коллективном бессознательном.
    Квасная портяночная Московия, татарское ханство... Кар-р! Так тебя - назвали, дабы ты сама пришла к своему поражению: чтобы ты поражалась видимому и ослепла в невидимом!
    -  Так что мы опять совершим этот грех, - повторил Филипп Иванов.
    По Тверскому бульвару вниз (и к церкви, где венчался А. С.) они не поехали, а сразу же повернули налево (опять-таки - поменяли одно должное на другое должное), и импресарио возликовал, воскликнув очень громким шепотом:
    -  Ведь что есть грех? Любая наша работа (которая - наша функция).
    -  Да, - сказал сидевший рядом с Мальвиной Идальго.
    Все (даже едва-едва слышный мотор ауди) притихли.
    -  Вот и хорошо, - сказал Илия Дон Кехана, хранитель мира. - Потому что мы не в Петербурге и даже не в Санкт-Ленинграде.
    Все ещё более притихли.
    Всё это время машина «ауди» - оставалась в их происходящем и терпеливо везла нашу троицу (аки ладья харонова) к той самой развязке гордиева узла, которую разрубил македонец и которою еще туже затянул Невский; причём - машина даже дышать перестала!
    Замолчала мотором и плыла по-над пропастью во ржи, дабы они все чувствовали себя играющими детьми и ни о чем более не тужили, кроме как о своей игре - и в порядки бытия, и в прядки (ах, волны-локоны кудрей!) небытия, и в грядки (о, как их ложно - поливать живой водой! О, как их сложно - поливать чем-то, кроме крови) переувлажненного чернозема-бытия.
    Всё это время одно я искало другое я! Задавало вопросы и само на них отвечало:
    -  Что наилучшее для твоего «я»?
    Машина ауди (deus ex machina) молча улыбнулась... Кар-р!
    А одно «я» отвечало другому «я»:
    -  Наилучшее для тебя: не быть, не существовать вовсе, быть никем.
    С этим Илия Дон Кехана (почти) не согласился.
    Тогда другое «я» отвечало одному «я»:
    -  А наиболее предпочтительное для тебя - скоро умереть.
    А с этим Илия Дон Кехана (почти) согласился. Что не имело никакого значения.
    Ведь все это время машина «ауди» - оставалась в их происходящем и терпеливо везла их к развязке гордиева узла их идентичности с их же собственным миром: она действительно была случайной, то есть волею случая - обязательной! Как обязательным было их ближайшее будущее, в котором само собой разумелись агенты зарубежных супостатов, которых было возможно - не щадить!
    Наилучшим для которых тоже было - не быть, не существовать вовсе, быть никем. Что тоже было вполне недостижимо.
    Поэтому - нам сейчас предстояло решать, кому погибать во имя своей родины, а кому убивать во имя своей родины; впрочем - никому из действительных участников космической игры ни быть убитым, ни убивать - (не) предстояло.
    Ведь было бы невместно: свято место не может быть пустым; отныне и до века без исключения гениям и злодеям (и живым, и мертвым) века нынешнего и века минувшего предстояло - быть и стать так называемыми «агентами влияния», купленными на блесну их собственных самых наипрекрасных убеждений.
    Их личных благородных амбиций. Или даже - во имя благополучия детей и прочих-прочих-прочих родственников и друзей.
    Предавать лучше всего тогда, когда думаешь, что совершаешь благо, или даже - действительно благодетельствуешь; но - всё это время машина ауди (как это в моей истории уже не раз случалось с различными вещами) услужливо из времени выпала - для того лишь, чтобы предоставить каждому из моей троицы по своему прокомментировать происходящее!
    Милосердная (но - ничуть не жалостливая) Мальвина не могла не напомнить Идальго о его прежнем гуманизме и процитировала:

    Предать родину или друга предать -
    Дай то Бог, чтобы мне никогда выбирать не пришлось!
    Ибо родину можно за друга отдать:
    Пусть она пострадает...

    Очень часто решать, что возможно душе,
    Человекам никак невозможно!
    И какого младенца вперед из пожара спасать -
    Своего иль чужого?

    Дорогого мне стоят такие решения:
    За свои прегрешения я не человек!

    Разумеется, девица имела в виду не только их «случайного» водителя (совершенно очевидно, что добровольного и искреннего местного агента их внешних оппонентов); но - самого Илию: она хотела перестать быть для него Дульсинеей Тобосской, которую не обязательно видеть - наяву: она хотела быть человеком рядом с его человеческим сердцем, но... Она не понимала, что именно она сейчас - меняется, становится Есенией Сочак!
    Как ни странно, бывший директор экзистенциального магазина прекрасно её понял и (именно в этот миг) захотел помочь ей не потерпеть своего поражения, даже во имя их всеобщей (но - тоже очень виртуальной) победы: он резво обернулся к ней, перегнулся через спинку сиденья и даже (и - против движения «ауди») очень нежно приложил два пальца к ее губам, умоляя молчать.
    Он прерывал версификацию... Кар-р!
    Но и он ничего не мог изменить: Мальвина менялась... Кар-р! А не пора ли появиться в нашей истории вышеупомянутой пассионарной деве Есении Сочак?
Пора! Разве что - прежде (чтобы оставалась надежда на хоть какие-то чувство меж мужчиной и женщиной) следует описать чудо знакомства Идальго с Марией На-Заре; иначе - останется чувство взаимного предательства (независимое друг от друга изменение - единственное, что между мужчиной и женщиной вечно).
    Тем более, что и самой Есении вовсе не обязательно предстать перед нами - во всей своей внутренней плоти души: нам необходимо и достаточно просто - знать, что такие бессовестные пассионарии тоже неизбежны, более того - очень даже сами себе очень необходимы!
    Хотя бы для того, чтобы озвучить собственную личность (скоморошья маска, выставленная на торжище, имеет право на отдельную жизнь и отдельный голос): тем более моя история становится историей внешнего космоса, противостоящего внешнему хаосу... Итак - пора!
    И тотчас Мальвина поменяла внешность: Мальвина (нежная и черноволосая красавица «с голубыми волосами») не успела опомниться, как стала агрессивной блондинкой, умненькой и беспринципной - которая совершенно очевидно могла быть восхищена властью, сокрытой в мироформировании!
    Властью, позволявшей чувствовать пластилиновость места и времени, танцевать между вен и артерий мира... Кар-р!
    Это ли не амбиция всех амбиций, пассионарность всех пассионариев? Когда можно проделать всё (и над всеми), и нет тормозов: ведь смерти попросту нет!
    Идальго посмотрел на сидевшую рядом с ним блондинку, стройную и обаятельную в своей некрасоте, наглости и маленькой сверхчеловечности, и ничего не сказал, поэтому она спокойно дочитала его прошлое (стихотворение), которое уже не было его будущим:

    Я поэт, то есть сила - когда низойдет в красоту:
    Жечь глаголом и знать, что сжигаю...
    Там, где мелкая слава горька будто желчь,
    Там, где жить невозможно, но жизни от нас ожидают.

    Определяющая черта человека - это такое осознание своего виртуального человеческого мира, в котором сознание - кратко, как жизнь, и сталь же переменчиво; виртуальный человеческий мир, то есть мир одушевляемый и вещий, есть созидание этого краткого сознания! Только тогда бытие и человека, и мира имеет какой-то смысл, иначе (почти по Ф. М.) не только человек есть тварь дрожащая, но и видимым им мир есть всего лишь тварь человеческая, ибо - у Бога нет мертвого,  но все одушевляемо.
    Разве что одушевляемо - по разному. И всё же, всё же... Кар-р! Все же видимый человеком мир и для самого человека есть тварь человеческая.
    Ведь душа своими стопами опирается о материю, одушевляя её - и ею переступая (аки ногами); ведь ничем иным, кроме как самим собой (тварью дрожащей) человек не может переступать через мир и через самого себя; ведь душа идёт по миру, переступая «конечностью» человека.
    Именно виртуальность мира есть следы поступи души! Илия Дон Кехана, как человек Воды, был готов наполнить собою каждый оставленный след.
    А вот куда именно душа человека направится в данном «здесь и сейчас», видимо и оче-видно решают намалеванные глаза на продажной скоморошьей маске отельного индивидуума; сознание видимого не может найти никаких внутренних оснований для внешнего действия в невидимом: видимое всегда мнится неизменным, а невидимое - мнимым! Человек (а на деле - голем той или иной культуры) и сам виртуален, точно так же, как виртуальна его социальная продажность.
    Илия улыбнулся, глядя на мнимую Есению Сочак! Которой (на самом деле) рядом с ним вовсе не было... Кар-р! Эта несущественная и безнравственная девица была (бы) сейчас очень полезна.
    Впрочем, он точно так же мог бы смотреть (а потому - смотрел) на точно так же «никуда не исчезнувшую», а лишь как оборотень перекинувшуюся девицу Мальвину: человеку (женщине или мужчине - всё равно) для того, чтобы быть и оставаться в этом мире, нужны уверенность в невидимом и осуществление ожидаемого; иначе - он просто перестанет быть и перестанет перекидываться из жизни в жизнь.
    Останется камнем, что во главу угла; но - никакая Вода (или - другие Стихии) под него не подтекут.
    Душе человека, чтобы быть в человеке, нужны веские основания.
    Но и этого - ничтожно мало: человеку нужна невидимая внешняя сила и невидимые для этой силы опоры - сам по себе человек не более, чем просто дорога, о которую душа человека  опирается и собирает (как покатившаяся капля крови) пыль и плоть своих собственных горизонтальных дорог, очень медленно становящихся вертикальными.

    И не то, чтобы мне дело до горизонта!
    И не то, чтобы я хотел его склоном рассечь
    И сорвавшимся стать полетом,
    Но - я могу вертикально лечь

    На мою вертикальную речь!

    Вот так приходит в мир его собственное (то есть - целого мира) само-формирование или даже само-сознание: именно так - в свое (а никаким образом не чужое) время вос-питанный атеист (и сам собой напитавший своим атеизмом свой мир) пророк Илия стал (или - еще только станет) православным Идальго, странствующим сумасшедшим рыцарем Доном Кехана (к чему руку свою и веру свою приложили - или еще только приложат - Шахразада-Наташка, а так же человек в «сокуровском» противогазе Алонсо, а так же - высокомерный и всего лишь похожий на поэта Блока художник Илья).
    Вот так приходит в собственный мир его собственное имя собственное.
    Впрочем, об этом ещё неоднократно будет рассказано или даже (на иной лад) пересказано - в каком-либо из вариантов нашей сегодняшней реальности; сейчас речь идет о том, куда именно стремится проворная машина ауди (напомню, никто из моих спутников ничего не говорил водителю о каком-либо направлении), что и сама по себе (по названию судя) тщится стать носителем живой человеческой речи.
    Речь идёт о том, что их нынешний водитель оказался (просто потому, что был должен оказаться) искренним агентом тех самых сверхнелюдей, что в московском отеле убили их охранника и безнадежно попробовали убить их самих (просто потому, что должны были попробовать); ещё и ещё раз речь уже зашла о том, что они все вместе проехали мимо памятника Пушкину (ведя речи о Жанне и Александре); речь прежде всего о том, что у тебя болит голова, и ты малодушно помышляешь о смерти - ибо:

    ТЫ ТАК И НЕ ПРОИЗНЕССЯ В МИРЕ, В КОТОРОМ ЕСТЬ ТОЛЬКО РЕЧЬ!

    А если - ты уже стал и настал, то не все ли тебе равно, кто поименно и куда именно тебя везет? Пусть это будут одни добрые люди или другие добрые люди, не всё ли тебе равно - ибо: есть ли тебе дело до этих добра и зла? Нет; но - тебе есть дело до любых зла и добра, и снова слово становится делом и грозит не потрясением основ, а их сохранением.
    И вот именно тогда, когда они проехали мимо памятника Пушкину и двинулись вниз по Тверскому (даже не смешно, но - мимо редакции журнала Октябрь и далее, мимо Литературного института имени Горького) - вот именно тогда, когда они двинулись (ведомые услужливым агентом) к той самой церкви, в которой венчали на брак (впрочем, я в этом не был уверен и до сих пор не убежден) самого Пушкина и прекрасную Н. Н. Гончарову.
    Именно тогда, когда Мальвина обернулась назойливой Есенией Сочак.
    И вот именно тогда (когда это было уже неудобно: разворачиваться, как река, идти против течения) Дон Кехана вежливо попросил:
    -  Я хочу есть. Поехали к Гиляровскому.
    Но никто из спутников Илии (кроме водителя - который спутником не был) даже не удивился.
    Водитель (неприметный и даже интеллигентный; но - очень сам собой довольный мужчина-москвич) содрогнулся: ведь он (доподлинный невольник чести: за уздечку «причин и следствий» ведомый скакун) именно к Гиляровскому и собирался своих ездоков изначально доставлять; более того: каким именно образом они все поехали - так, а не прямо по проспекту, оказалось ему (когда он опамятовался) совершенно неведомо.
    -  Очень вовремя! - сказал импресарио Иванов.
    -  Почему бы и нет? - сказала, демонстративно снисходя, гламурная и некрасивая Есения Сочак. - Очень актуально и очень демократично: никакой надоедливой элитарности - заходи с улицы, кто восхочет! Только вот обратно выберется не всякий; но - знать об этом не всякому надобно.
    Бывшая девица Мальвина (удивленно, и - внутри у Сочак шарахнувшись) тоже хотела сказать что-то своё; но - Есения ей не дала даже слова молвить! Ведь уже наступила старая и страшная русская сказка со своими законами: сначала напои, накорми, потом - в баньке попарь, а после - расспрашивай.
    То есть сначала - в баньке! Как Ольга древлян.
    Умненькая Есения Сочак немного в фольклоре путалась; но - даже она понимала, что с дороги к церкви знаменитого венчания им было никак не свернуть и не вернуться обратно; впрочем, умненькая Есения Сочак (представим её себе дочерью двух известных мародёров перестройки, людей говорливых и наворовавшихся) всё же заблуждалась, наивно полагая себе полноправной сверхнелюдью среди действительных сверхнелюдей, которым все позволено - даже вспять повернуть любую необратимость.
    А уже тем более - обернуть её к своей прожорливой выгоде.
    -  Почему бы и нет?
    -  Потому что! - от-резал импресарио (от-резал - от того камня, что всегда вместо хлеба): он (в прямом отличии от изменчивой Мальвины) был величиной постоянной и резал по живому только людей переменных, принимающих одни свои убеждения за другие свои убеждения - в сущности, он был грубым Азазелло при столь же грубом Мессире... Кар-р!
    Это только казалось, что они были изысканно образованы: никакого образования не достаточно для формирования мирозданий... Кар-р!
    В сущности, они даже не нуждались друг в друге.
    Как Коровьев-фагот при Мессире, не нуждающемся в инструментах! Да и (сам по себе) импресарио не нуждался в Идальго; но - чувствовал, что он меньше Идальго.
Какое-то время импресарио просто чувствовал и молчал. Потом - снизошел и пояснил гламурной дочери мародёров:
    -  Потому что сразу повернуть - никак не получится.
    Мальвина бы с ним обязательно (ведь речь о союзе любящих сердец) согласилась и даже обрадовалась, но - Мальвины сейчас с ними не было; напротив, Есения Сочак (услышав, что есть для нее недостижимое) возненавидела Филиппа Иванова столь же рассудочной ненавистью, какую демонстрируют именно для того, чтобы - продемонстрировать: я хочу быть!
    Я хочу выделяться - на фоне (небытия других); но - я хочу выделяться, пусть даже гордыней, желудочным соком, поллюциями... Зачем?
    Затем, чтобы вынести на Сорочинскую ярмарку совсем другое свое выражение!
Вынести - свою тайную свободу от выделений, от гордынь, от поллюций и прочих предметных выражений поверхности: именно такая тайная «Мальвина» (под личиной наглой Есении) была необходима моему Идальго и в дальнейшем, и в ближайшем; а вот бывший директор сам по себе необходим - не был.
    Ведь он не являлся ведомым, а был удобной уздечкой - для ведомых (и неведомо, кто кого и куда заведёт)! Моему Илии была необходима ненависть «Мальвины» к уздечкам - вот так они все вместе и жили своей живой жизнью... Кар-р!
    Вот так они (вместе) не жили жизнью мертвой... Кар-р! Должно быть, это было больно.
    Кар-р!
    -  Поехали к Гиляровскому, - повторил Илия: и - не стало того, что было изложено (или - могло быть изложено) немного выше; или - ещё только будет изложено ниже! Поэтому - Дон Кехана обратился к водителю «ауди», тем самым уже преобразуя автомобиль в «бывшую клячу», а собственную речь делая речью завтрашней:
    -  Поехали, я хочу есть.
    Главное сейчас было то, что никому из них уже стало невозможно - свернуть.
    -  Очень уж - во время: ты хочешь дважды вступить в один поток времени, - честно огрызнулся импресарио. - Очень уж в самую гущу времени - которая ничего не решает (когда это вообще что-либо решало - густо ли, пусто ли). И не потому ли «У Гиляровского», что у тебя с ним связано Прекрасное Вчера?
    -  Почему бы и нет? - сказала (вопросом на вопрос) девица Есения Сочак. - Пусть будет какой-нибудь демократический вертеп: тот-ли, этот-ли - не все ли равно?
    -  Потому что как это - сразу взять и вовремя (и - во время) повернуть? Как это так? Просто - никак, что-ли?! - Филипп Иванов прямо-таки сорвался в простонародный фальцет, причём - вышло это настолько неожиданно (стало очевидно, что это не просто выходка), что даже агент их оппонентов, доселе уверенно руливший их направлением, вдруг как-то плечиками съежился и даже шею втянул.
    Девица Есения - не удивилась (она привыкла, что послушливая аудитория теряется и не может за ней следовать, когда она начинает хамствовать); девица Есения даже проигнорировала возмущенного импресарио (он для нее был вторичен, а она необоснованно претендовала на первые места) и спросила непосредственно у Идальго:
    -  Когда это так было, чтобы всё и сразу?
    На самом «своем деле» Есения Сочак, дочь мародёров перестройки, была уверена, что именно по праву её первичности именно у неё «её все) - обязано быть именно так: всё и сразу (и она была права в своем праве!); впрочем, Илии не было никакого дела до её правоты, и он ей любезно ответил:
    -  Вы правы, почти никогда, - он был с Есенией на вы, а она с ним ещё только могла бы стать на ты (когда б ей это понадобилось). - Впрочем, ещё вы - как всегда правы: я вру, я сказочник и законченный враль - вот по вашему и выходит, что я враль почти что всегда!
    Именно такой: всепобедительно-наглой и бездарно-напористой, она ему была очень нужна. Более того, с каждым мгновением становилась нужнее и нужнее... Кар-р!
    Ну не смешно ли? Смех соединяет несовместимые миры, смех происходит - над смыслами... Кар-р!
    И тогда «их» водитель - действительно рассмеялся: смех его был хриплым и действительно прочертил по реальности белую экзистенциальную молнию - вокруг мигом похолодело (внутренне)! Сердца - сжались и ёкнули, глаза - высохли, зрачки сузились, кулаки и зубы - стиснулись...
    Но не это было главным, а что водитель - действительно рассмеялся!
    Это было хорошо: оздоровить его убеждения было бы возможно лишь смехом: о, засмейтесь, смехачи, что смеятствуют смеянно (Илия не захотел произносить Хлебникова более точно); но - стаи смейных смехачей и усмейных смехачей действительно веселились.
    Веселились и наблюдая за тем, как очень довольный собой водитель так ничего и не понял (то есть понял «своё всё» - не по своему внутреннему знанию, а по собственному внешнему воспитанию) и уверенно составил снисходительное мнение о своих пассажирах:
    -  Поздравляю вас, гражданин, соврамши! - мысленно процитировал он признавшемуся во вранье Идальго: ах как был сам собой горд в этот миг водитель тех, кто много больше его; но - кого он счёл и исчислил: он был горд великой цитатой великого романа.
    Он совершенно не хотел помнить, что процитировал демона и «бывшего регента», ведь зачем помнить то, что может заставить усомниться в своей несомненности?
    Впрочем-  он даже не процитировал мысленно, а славно бы мысленно буркнул сквозь зубы. Более того - он эти зубы покрепче стиснул, дабы радостно (не) рассмеяться.
    Радовался же он тому, что всего себя отдавал святому делу своих собственных (так ему казалось) принципов и своей собственной (тут он почти не ошибался) нечаевской твердости  доподлинного большевика образца семнадцатого года или либерала-рыночника начала девяностых; впрочем, что это я говорю о нем отстранёно, когда он имеет внешность, пол, возраст и даже некоторое  финансовое состояние или - не-состояние.
    Что же я так пренебрегаю гордым русским интеллигентом?
    Не потому ли, что интеллигенция есть явление самоназванное, самоназначившее себя болеть за всё и думать за всех? Не потому ли, что доподлинный и невежественный интеллигент (происшедший, вестимо, из узко образованных разночинцев) внутренне чрезвычайно нагл именно что наглостью сверхнелюдя, положившего миру свою максиму: пока что вы думаете не так, как я; но - когда-нибудь вы обязательно будете думать так, как сейчас думаю я.
    А потом - вы будете думать точно так, как я буду думать - потом... Кар-р!
    Сидевшей рядом с Илией стройненькой блондиночке Есении Сочак всё это было настолько близко, что она обязательно перегнулась бы через спинку кресла и (даже против движения умной машины «ауди») расцеловала бы водителя; причём (как и водитель по отношению к пассажирам) -она тоже сочла бы, что оказывает ему честь; впрочем, любой её водитель был для нее всего лишь обслугой: она действительно была (пусть маленькой) но - сверхнелюдью.
    Впрочем, водитель был для неё обслугой полезной.
    Я должен признать, что невежество интеллигента - сродни гордыне мироформирования: интеллигент тоже навязывает «свое малое» тому, что много больше его; я должен признать, что у них у всех есть своя малая правда (которую оберегают от правды большой) и своя малая смерть (которую не надо ни от чего оберегать); ещё я должен признать, что в выборе между малой и большой смертью не всякий человек выбирает смерть большую; но - слаб человек!
    Сейчас, когда водитель (сам собой дивясь, как это он повёз своих седоков - «не туда») сам по себе предавался размышлениям, как же теперь повезти их - «туда»; если он был должен их принудить и повезти против воли (или - убедив, что именно такова их воля), а они (и теперь, и всегда) - сами туда просятся?
    Так кто кого принуждает и кто кого пользует? Кар-р!
    Слаб человек! Хочется ему хоть чуточку, да властвовать.
    Сейчас, когда водитель размышлял о непостижимом, на площади (и на объемы) Первонепристойной выхлестнул вполне постижимый поток людей (именно таких, кого Бродский называл пакемонами и робеспьюшами), абсолютно и наивно уверенных, что они знают лучше и чувствуют ярче других людей - тех, кому ещё только предстоит «поумнеть» до их блистательного уровня «креативных» пакемонов и робеспьюш: эти новые люди (как кристаллическиё декабристы, право слово) не могли жить по старому - и правильно делали, что не могли!
    Другое дело - они вообще ничего не могли... Кар-р! Другое дело, что они не понимали себя инструментом, то есть вещью едва-едва одушевленной.
    Другое дело - они именно что полагали себя «имеющими право», а не теми, кого право - имеет: интересен вопрос, какого не могло возникнуть во время Достоевского или Лермонтова (или, вместе с умными и узко образованными разночинцами - уже могло?) - человек для прав человека, или права человека для человека?
    Слаб человек! Хочется ему властвовать: ведь в корне нашего видения мира лежит выбор. Тот самый выбор, для которого не может быть дальнейших оснований: простое «я хочу» видеть - так, и не видеть - иначе; для того, чтобы избрать свое «так», вам пришлось стать вне и глубже смысла, причем - если вы жаждете оправдаться за все смерти этого мира (уже - вашего мира), то для этого оправдания нет никаких оснований.
    То, что является для человека необходимым условием самоутверждения (дает возможность себя осуществить) - то и само неизбежно вырастает в препятствие для самоутверждения: мир виртуален, поэтому его будущее - таково: миру придется вернуть поэзии (версификации мира) её действенную, заклинающую, эротическую и оплодотворяющую природу.
    Что более ценно для мировой культуры: Италийский Ренессанс или верования какого-нибудь малого северного народа? Я должен восхититься невежеством робеспьюш, которые даже не знают ответа на этот вопрос, а попросту в ответе - уверены: на деле ни то, ни другое - не важно, а существенна только свобода - быть... Кар-р!
    Быть счастливым здесь и сейчас: потому что и это - пройдет, а никакой (на все отвечающей) смерти нет... Кар-р!
    Пакемоны и робеспьюши, умело направляемые одними сверхнелюдями против других сверхнелюдей, вышли на площади и заполонили мыслительные объемы всего мира - дабы менять этот мир (сами не заметили, как имена этих площадей становились их делами: Болотная и Сахарова - вязко и сладко); впрочем, все эти круговороты судеб вокруг самих себя совершались сейчас не здесь, а здесь был водитель «ауди»: давайте на него посмотрим... Кар-р!
    Я должен признать, что прекраснодушное невежество интеллигента действительно сродни воле к власти, сродни мироформированию: этот вцепившийся в руль (колесо истории) водитель был человеком средних лет и намеренно имел семитский облик (подчеркнутый и даже кичащийся - так провоцируют штампами): волосы его были длинными и черными, борода была с сединой, лицо узким, а глаза (те, что намалеваны на скоморошьей маске) огромными и карими, причем - с вековыми скорбью и укоризной... Кар-р!
    Скажу больше: обликом он был схож с негативом Туринской плащаницы, отличаясь от нее тем лишь, что был напоен красками жизни, и - никогда не вывозился крестоносцами из Константинополя, не горел в пожаре и - чудом не спасался, более того - не подвергался радиоактивному и химическому (а так же - мировоззренческому) анализам, не высмеивался и не обнадеживал, не совершал исцелений... Кар-р!
    Словом, он был явлением сам по себе: принадлежал к самоназванной (сама себя так - неведомо куда - зовущей) интеллигенции и сам себя назначил за всех болеть и обо всем думать - за всех, более того - у него якобы были все гордые основания таких о себе мыслей имелись! Он действительно решал и формировал: например, благодаря ему Россия в феврале семнадцатого слиняла как ветхое полотно - а точно так же и в 91-93-их годах, и так далее... Кар-р!
    Словом, он был и останется явлением сам по себе. У него даже была и есть совесть. Правда, это была какая-то не такая совесть.
    Словом, он был очень хороший человек - по своему (как и всякое неразумное животное, невинно убивающее) безгрешный. Но (именно благодаря таким, как он) - я очень хочу от него отличаться. Я не хочу размышлять о том, как именно мне привезти мою любимую паству туда, куда они (как я думаю) обязательно попадут просто потому, что должны попасть... Поэтому я очень хочу от него отличаться!
Именно за это я ему по жизни обязан.
    Я должен был увидеть его - именно таким. Я должен был его увидеть - для того лишь, чтобы перестать быть таким же.
    Кстати, именно за всем этим Мальвина - перестала быть Мальвиной и перекинулась Есенией Сочак: дабы все видели и знали, и чувствовали, что такое сверхнелюдь во плоти: новые пастыри новых «креативных» стад, стад мыслящих и чувствующих, глубоких, широких, самоотверженных.
    Ведь сверхнелюдь полагает себя поганялом этих стад! Он(а) управляет стадами - их же собственными убеждениями. Их собственной (но - какой-то не такой) совестью.
    Федор Достоевский (бесогон почище Никиты Михалкова - которому завидуют и поэтому ненавидят), говорил о таких (имея в виду прежде всего атеистов, подобных бывшему Идальго), что и умно они говорят, и правильно, и пространно - и всё о чем-то не о том; ведь и совесть у них какая-то не совсем такая, и даже вовсе - не совсем совесть!
    Именно такими легко управлять. Управлять их собственной совестью, которая не совсем совесть. Именно таких легко погонять в их будущее, которое не совсем их будущее.
    Именно такой честный человек, похожий на негатив Туринской плащаницы, рулил их рулем и вел их «ауди» (действительно полагая, что только его речь является правильной и только его дороги, буде он по совести ее выберет, будет верной); что еще об этом сказать?
    Только то, что именно такой водитель сейчас нужен был Илии. Ведь он вез не только Идальго и Импресарио, но и Есению Сочак!
    Ведь единственный образ, который можно предъявить миру - это собственное имя: точно так, как в раю Адам и Ева давали имена вещам и зверям, дабы они стали сами собой - а что создать мог Господь, кроме рая? Вот Идальго и позволил интеллигентному водителю везти его и Есению именно туда, куда водитель счёл правильным: пусть труды его будут обильны плодами
    Пусть он посмотрит на плоды трудов своих.
    Мы тоже посмотрим на них, о читатель; но - сначала наш впередсмотрящий водитель (посреди своих размышлений: как ему повернуть на правильный путь и всех за собой повести) наконец-то соизволил взглянуть на тех, кого ему предстояло наставить на путь истинный и оказался несколько удивлен... Кар-р!
    Требуется небольшое (и с маленькой буквы) отступление:

    когда наша троица загружалась в его авто, сам водитель настолько из их реальности выпадал, что не только не спросил, куда им собственно надо (ведь был уверен, что и без них все знает); когда наша троица загружалась в его авто именем «ауди», то и речь их была - над речью водителя; теперь ему пришло время попробовать заговорить с ними!
    ему пришлось заговорить с теми, кого он вез, и он сразу оказался искренне удивлен.

    Он повернул голову и словно бы перебрался из своего сна - в чужой: его реальность приблизилась к действительной реальности! Тогда он вгляделся и (вместо обязательного для водителя вопроса) за-явил (о себе) бывшему хозяину магазина:
    -  А ведь я вас знаю! Ad marginem! Вы были там главным! - он произнес имя магазина элитарной литературы, он (уже - не являясь собой) еще и еще раз почувствовал себя интеллектуальной элитой и испытал почтение к тому, кто дал ему это чувство; более того - он почувствовал духовное сродство с бывшим хозяином магазина, зачинателем нового просвещения его немытой родины!
    Водитель (средство коммуникации) - вновь почувствовал себя смыслом всего.
Импресарио (тоже средство коммуникации) - ничуть такой радости (проистекающей к нему от «другого средства») не удивился, поэтому ответно - не обрадовался; более того - стал объяснять московскому водителю дорогу, куда и как ему в
    Первонепристойной рулить, чтобы доставить нашу троицу к вышеопределенному (хотя и общеизвестному) ресторану:
    -  Решено, едем прямиком к памятнику Долгорукому князю Юрию Рюриковичу: от церкви поверните налево, а от здания ТАСС (как-то оно теперь именем переиначено, но - ничего, всё равно  воз-гордится само от себя) опять налево и опять вверх по бульвару, мимо таких прекрасных зданий и не менее прекрасных деревьев.
    Есения Сочак, хорошо понимая толк в хорошем сарказме, гомерически улыбнулась.
Илия (не)одобрительно не взглянул.
    Само собой разумеется, что водитель - продолжил их всех везти и свои разговаривать разговоры; но - вынужден был возмутиться (ему, москвичу, дорогу указывать?), поэтому очень вежливо очень и интеллигентно им всем прямо-таки заорал:
    -  Я знаю дорогу!
    Импресарио (ничуть не удивившийся своей известности) подтвердил:
    -  Едем к Долгорукому.
    Водитель (весь в сознании своей необходимости) - был сейчас в том самом своем сознании, которое никогда не умел обойти, поэтому (даже встреться он с нечистой силой, как Маргарита на Тверском) - так ничего и не понял и не увидел, что его седоки не были пассажирами и могли обойтись без пространства и времени; да и что это вообще такое - пространство и время?
    Они сейчас могли много больше: они (почти) могли обходиться без слов!
    Водитель без слов обойтись не мог, поэтому - не мог не споткнуться растекшейся мыслью о камень (посреди нахлынувших на него воспоминаний - было не разглядеть) и стал рассказывать (спотыкаясь и захлебываясь), сколь часто он наведывался в принадлежащий издательству «Ad marginem» магазин на улице Павелецкой, расположенный не столь уж далеко от одноименного вокзала.
    Ах, какой вокал зазвучал в зале его сердца!
    Ведь как много (и даже многожды больше, если бы не возможности зрения и отсутствие времени) водитель моей троицы понакупил в одноименном магазине чужих умных книжек и сколь безуспешно пытался издать в одноимённом издательстве свою собственную, посвященную (кажется, но - я не вполне уверен) свиткам Мертвого моря.
    Здесь водитель принялся выговаривать импресарио Иванову (продавая ему «свою» - на его же Сорочинской ярмарке - нравственную позицию) за то, что импресарио Иванов оказался на издательском и книготорговом поприще не слишком стоек и последователен:
    -  Я вас действительно знаю! - он имел в виду: могу судить по делам (разумеется, он ошибался).
    Импресарио промолчал.
    -  Вы были главным редактором прогоревшего издательства «Ad marginem»! - продолжал (давайте восклицать: друг другом восхищаться, или - давайте друг друга унижать: не все ли равно?
    Зато - мы не равнодушны к тому миру, каким его видим) и продолжал восклицать этот «лик плащаницы», вместе с тем являясь «очень может быть, что даже не евреем», и вместе с тем - обязательно являясь агентом влияния.
    -  Да, был и прогорел, - молча улыбнулся импресарио, причём - на сей раз импресарио очень красноречиво промолчал; но - водитель его почти что услышал и (как и всякий самоназванный интеллигент) обиделся «за истину» и вообще «за то, что за все» (собственная книга о чужих свитках «была совершенно ни при чём»).
    Поэтому - и замолчать он никак не смог: стал демонстративно выворачивать рулевое колесо (они ведь достигли памятной церкви) и (только поэтому) еще более демонстративно вынужден был отвлечься, занявшись дорогой.
    -  Да, я был главным редактором прогоревшего издательства, - настойчиво повторил человек, сидевший на месте «вот только что имевшего место быть здесь» импресарио Филиппа Иванова: теперь там находился демон Максвелла - оставшийся, впрочем, все в том же смешном виде сытенького, и - всегда подсознательного (ему не надобно - над), и очень довольного собой москвича... Кар-р!
    Импресарио был занят: Он процеживал одного водителя, оставлял себе другого водителя, и - разглядывал «на взвесь и насквозь»!
    -  Перестань, - попросил Идальго. - Ты его перебираешь, как бусины четок; но - он (всё равно) не понимает, насколько ему на-всегда больно!
    Демон кивнул.
    Но! Он (демон) не был бы собой и здесь, если бы не возразил - с позиций бесчеловечности:
    -  Все вещи стоят одна другой.
    Но! Илия его опередил (молча перебив) и не дал сказаться (быть произнесенной) правильной лжи:
    -  Там, куда мы собрались, все это и без тебя нам предъявят.
    -  Много лучше скажут и много правдивей! - хихикнула Есения.
    Этот её смешочек «хи-хи» выпадал из образа победительницы, был каким-то донельзя плебейским и - часто с ней бывающим; впрочем, сама она о себе была другого мнения и заметить этого своего плебейства никак не могла (до чего наши оппоненты правы: только подстригать и поливать, подстригать и поливать - и так триста лет, не меньше!
    Подобно греческому тирану, выравнивать колоски и культивировать эту «ровность» прозрений); итак, этот смешочек «хи-хи» Есении Сочак хорошо вывел на чистую воду ее саму, дочь мародеров перестройки.
    Но! Рядом с ней на заднем сиденье «ауди» мчался человек Воды. А впереди неё мчался импресарио, демон сортировки и иллюзорного выбора.
    Они миновали нынешнее здание бывшей ТАСС и устремились по бульвару наверх.
    -  Все вещи стоят одна другой, - подумав, продолжил-таки импресарио (на сей раз Илия ему не препятствовал): даже перекинувшись из природы людей в природу сортировки, он сохранил свою комфортную оболочку импресарио Филиппа Иванова - и не мог не навязать себя!
    Поэтому - и только поэтому (а не потому, что тоже комментировал будущее) бывший директор магазина, а ныне демон Максвелла решительно продолжил:
    -  Я не вижу оснований предпочесть одну «едва одушевленную вещь» другой «едва одушевленной вещи».
    Сказал он вещь несомненную, непререкаемую и бесполезную, ведь ЛЮБАЯ ТАКАЯ ВЕЩЬ БУДЕТ ПРОТИВ САМОЁ СЕБЯ ВОЗРАЖАТЬ; другое дело, что любые возражения против истины - именно истиной и принимаются к рассмотрению! Вот так сейчас будет принято - к рассмотрению, например: сбережение России и её стремительно исчезающего (по миллиону в год) населения (этих самых «едва-едва одушевленных вещей»); впрочем - они уже проехали мимо прошлой и нынешней церкви венчания  и мимо бывшего ТАСС тоже уже проехали... Кар-р!
    А вот то, что они якобы устремились по бульвару - вверх, не значило вовсе ничего! Что вверху, то и внизу.
    Вот с этой сентенцией демон (сидевший рядом с продвинутым водителем) тоже был согласен.
    Впрочем - вверх ли по реке Москвы (не путать с Москвой-рекой) нам предстоит плыть, или вниз по этой Первонепристойной реке нам предстоит направляться (то есть - против течения времени, или - следуя ему), не все ли нам сейчас равно: география и биография самой Москвы сейчас нас занимать не должна; но - я всего лишь ещё и ещё раз молча напомню всем известное и очевидное:
    Кафе «У Гиляровского» действительно находится и слева от памятника долгорукому князю мира сего (если смотреть вместе с ним), и справа от него (если взглядом своим ему возражать): речь ведь идет не только о «долгой руке», протянутой от головы к голове каждого в «этом» мире, но и о том, что после «этой» головы в мире останется.
    Речь - об исполнении того самого должного, что исполнится и без вас; но - медленно, очень медленно: вот как вытягивать из грязи в князи мира сего - медленно, очень медленно, из одной прижизненной реинкарнации в другую не менее прижизненную: постепенно понимая, что и то, и другое есть всего лишь ви'дение...
Кар-р!
    И что же ты торопишься увидеть, торопливая душа? Что ты хочешь видеть именно так, а не иначе?
    Ничего ты не видишь - кроме своей преисподней! Разве что - одна преисподняя будет казаться более мучительной, а другая казаться менее; но - и та, и другая будут, поскольку придуманы тобой самим! Но - тобой «не одним» или тобой «не другим», а всеми «тобой»: идёшь ли ты по правую руку долгорукого князя, или - ты глобально убежден в своей правоте по левую его руку.
    А вот теперь я открою секрет: зачем мы все-таки едем к «Гиляровскому»? Да просто потому, что я так хочу!
    Я - автор этой не слишком правдивой и не слишком лживой истории мира, просто-напросто связан с этим местом цепью своих прижизненных реинкарнаций; я - автор этой не слишком правдивой истории, хочу каждый раз воплощаться - иначе, делая мир - иным: таким, в который возможно поместить в одно место и в одно время (воспринимаемые как эстетический феномен) все четыре Стихии Света.
    Как некие координаты четырехмерного мира.
    Именно этими координатами определяется (координируются, если хотите) место и время, в которых можно подняться на третий этаж той памятной и якобы двухэтажной (а на деле - пока всего лишь эпатажной) квартиры в доме на Гражданском проспекте города Санкт-Лениграда, в котором сошлись - когда-то очень (или - не очень) давно, но - вместе три Стихии: зачем, казалось бы? А всего лишь решить, действительно ли существование такой маленькой России есть благо для огромного мира?
    Или - этой маленькой России просто-напросто не было вовсе, причем - нигде и никогда? Просто потому, что нет в ней уже нужды!
    Просто потому, что никогда и не было нужды!
    Ведь если права человека (святая корова прогресса) есть первейшая нужда человека, и человек своей жизнью всего лишь справляет нужду - то только нужда человека (а не сам по себе человек) есть мера вещей: что ни в коей мере не умаляет святости любого справленья нужды! Ведь человек всегда находится в собственном праве, и именно в нем (как в теле своем) заключен.
    -  Ты хочешь жить? - произнес Илия.
    -  Не знаю. Это - было, - продолжил Филипп Иванов.
    -  Опомнись! - горестно возопил (против воли своей, но - по сути своей: за все болеть) возопил их водитель, который (сам того не зная) сопровождал их на аутодафе.
    -  Я не жду, не помню, не боюсь, - ответила ему притаившаяся за ширмой Есении прекрасная Мальвина (впрочем, от всей души наглой и умненькой блондинкой в этот миг поддержанная), которой ничего не оставалось, кроме нее самой - как и у всех нас нет ничего: ничего, кроме всего самого что ни на есть своего.

    Это только слова,
    Что согреют нас по ночам
    И ничего не значат,
    Когда нас оставит удача -

    Ведь она как посмертная слава!

    Это только слова,
    Когда ты окружен очами,
    Что пристально наблюдают:
    Насколько участь кровава

    И насколько она поучительна?

    И насколько она недолга...
    И насколько мучительно ты отступал до Волги,
    Пока о нее не оперся лопатками и душой
    И не распростерся как небо -

    И стал, как небо, большой!

    И сам обернулся словом
    И дуэлью на Черной речке:
    Ведь ты не о речку уперся,
    Но - сам обернулся речью...

    Ибо все в этом мире - речь!

    Это только слова:
    Это только их синева продолжает по жилам течь.

    Их водитель, везущий их на их аутодафе (человек искренний, умный, образованный и воспитанный - то есть немыслимо необходимый им всем!), не испытывал ни малейших угрызений совести (ведь его совесть была какой-то не такой совестью): то есть - «его совесть» действительно болела за них и переживала за них: думайте, как я, и в вашей душе будет мой мир!
    Если иначе - ваши души будут больны мной; ведь они будут больны - умней... Кар-р!
    Ведь это же очевидно, неужели седоки его «ауди» не понимают? Да есть ли у них его совесть?Ведь никакой другой совести, кроме его собственной совести, в мире нет и не должно быть!

    А имеют ли они право - быть, если у них нет его совести?

    Впрочем, у его «ведомых» сейчас появится возможность стать проводниками и перевозчиками его совести: вот-вот интеллигентный водитель довезет их до их личного аутодафе, и они «не по своему» поумнеют и станут «не по своему» созвучны!
Вот тогда-то наступит торжество права и милосердия! Ведь все это не раз и не два уже со всей страной - сбывалось, поэтому - всё ещё это не раз и не два сбудется... Кар-р!
    Вот-вот интеллигентный и во всех отношениях милый водитель довезет их!
    Ты хочешь жить? Не знаю. Это было.
    Кар-р!

    Как сейчас выглядит помянутое кафе (или теперь, не дай Бог - ресторация?), я не знаю, поскольку давно в Первопрестольной не был: я ей не нужен, да и она мне очень понятна. Но ведь (если честно) идентичность Первопрестольной (со мной и для меня) проявляется в том, что я тоже стремлюсь себя навязать и в видимом, и в невидимом: так не примириться ли мне с ней?
    Примириться - хотя бы из безразличия друг к другу, и - единоличия каждого из нас, раз уж мы друг другу столь бесполезны?
    Ан нет, никак!
    Не нужен я Первонепристойной Москве - и не потому, что называю её по имени (нас много таких, да и имен много - всех не назовёшь), а потому что (не смотря ни на что) - меня ещё очень мало: как ни банально это звучит, но я нищ духом, во мне мало - Духа, и мне всегда мало Духа!
    Я его - стяжаю, и к реальной торговле на Сорочинской ярмарке это не имеет отношения просто потому, что в Первонеприсотойной реальная торговля есть отношения друг с другом (во плоти и крови, во убиении, растлении и спасении)... Кар-р!
    Не нужен я ей - вот «такой» не я, с ней «такой» примирившийся: то есть - к её миру едва-едва приступивший; то есть - мира её не вкусивший, а над-кусивший! Доверившийся - и не верящий: кто мне скажет, что такая моя страна, которой нет нужды во мне, не страшна мне самому? Я скажу, что она - не страшна. Поскольку она - ужасна.
    Ужасна моя страна; но - скажу, что мне в ней не страшно. Я ушел дальше страха - ибо: дальше страха лишь ужас.
    Ведь страшна она не только тем, что без убиения нет в ней спасения (этим она вообще не страшна): моя страна ужасна своим обликом, который ей навязан и изнутри, и извне - и нет сейчас в ней Божьего Царства, поскольку рухнули её империи! Так зачем я все тщусь умножать сущности и сберегаю малое от великого?
Затем, что всё ещё жив.
    Ты хочешь из жизни - сберегать (созвучно - сбегать)? Не знаю. Это было.
    Кар-р!

    Кар-кар-рас-сиво выглядит сейчас помянутое кафе, я в этом уверен (меня уверили, что Первонепристойная всё хорошеет); впрочем, она выглядела очень даже ничего (сила, ещё не сошедшая в видимое) и в те памятные дни августа девяносто первого года, когда мы (совсем-совсем юные «мы», видимо и невидимо юные) подъехали к нему на автомобиле невесть какой марки и невесть какого года выпуска.
    Нам было все равно - какого года и тысячелетия; но - году и тысячелетию было не все равно. Месту было не все равно. Времени было - не все равно
    Тогда (помнится) все-все-все (предположим) жигули выпуска восьмидесятых годов - очень хотели сразу перекинуться в кадилаки образца гангстерских тридцатых (то есть в машину, на которой практичные гангстеры не ездили; но - deus ex machina), причем сами жигули были уверены (уверили их!), что для перекидывания - достаточно: поменять свои взгляды... Кар-р!
    Этот процесс перекидывания мы и наблюдали, едучи в жигулях по Москве. Мы видели бродивших по Москве граждан с блаженными глазками на лицах, зато - с продажными (везде - продавались даром) триколорами на лацканах; мы подъехали к кафе на автомобиле невесть какой марки (а ведь жаждал здесь и сейчас перекинуться во всё на свете кадиллаки или порше).
    И никто нам не помешал и не помог. Мы подъехали - сами по себе! Ведь и БМП, и танки злосчастных путчистов кучковались совсем в другом месте и времени!
    Впрочем - этой прошлой (и очень наглядной) метафизикой я буду заниматься в самом ближайшем будущем, то есть - почти никогда. Ведь к тому, что и без меня уже есть, нечего добавлять или убавлять - надо лишь называть по имени. Ведь никто не знает достоверно (а если даже знает, то прежде всего о том, что ЭТОМУ бесполезно учить), как именно прошлое определяет, как именно выглядеть будущему?
    Какой облик именно при-мерить и каким именем зваться... Кар-р!
    Если - так, то прошлого нет вовсе, и есть только настоящее.
    Вот и нынешний водитель моей троицы (бескорыстный агент внушённых ему убеждений) ничем не отличался от той праздничной атмосферы, которая настолько всех опьянила в августе девяносто первого, что Царство Божье империи СССР сдулось в три дня?
    Водитель не отличался ничем, а меня поражает тайна: как это водитель (личность, запертая в мясо и кости; но - deus ex machina) может быть сродни - атмосфере?
    И вот здесь открывается тайна, и почиет на всех тишина. Каким именно образом те трое недорослей, что собрались в одном пространстве и времени (трехэтажной квартире на Гражданском проспекте), в другом пространстве и времени (то есть именно в моем будущем) стали тремя Стихиями: Воды, Земли и Воздуха?
    И как это женщина-Шахразада (сказки сказывающая, дабы царь-в-говове её не убил после свадебной дефлорации) обернулась им четвёртой стихией - Стихией Огня?
    Здесь и сейчас - побывавши и Жанной в Бернгардовке (пригороде Санкт-Ленинграда), и Мальвиной в номере московского отеля (в которой нежно теплится Мария На-заре), а вот теперь перекинувшейся наглой Есенией Сочак!
    А никак иначе, нежели - чудо. Мы единым чудом живы.
    Ведь наша страна (посмотри на больную историю нашу) до сих пор лишь чудом жива. Ведь кто сказал, что существование одной «такой вот» России или другой «такой вот» России есть благо для нашего вполне виртуального мира? Вот и водитель моей нынешней троица (бескорыстный агент внушенных ему убеждений) видит одну мою Россию омерзительной и никчемной и видит другую мою Россию - никогда не бывавшей.
    Если вообще - необходимой миру! Такой, что не обойти? Или - не обойтись? Так не пора ли снова собраться Стихиям, чтобы поговорить и об этом?
    Впрочем - сейчас «самого» водителя (а не его «убеждения», которые были заняты мировым непорядком) гораздо больше занимает факт, что он везёт «прогоревшего» директора магазина и не-издателя своей книги о свитках Мертвого моря; «самого» водителя (сейчас) занимал вопрос «своего» само-любия; причём - настолько, что он наяву (словно бы) перекинулся в знак вопроса! Так и являя себя мирозданию - согбенною укоризной
    Его занимало: должен ли он проявить благородство и не укорить импресарио собственным не-изданием; более того, его собственное не-издание было в нём вровень со всем домостроительством соломонова Храма (каменщиков), со всеми внешними и внутренними «геополитами» (по аналогии с греческими воинами-гоплитами).
    Которые гоплиты - то словно бы выстроятся в одну шеренгу, то разобьются на отдельные корпускулы, совершенно фрейдистски перед собой копье выставивши.... Кар-р!
    Его занимало - но: он вспомнил, что он интеллигент и будущее этой страны, её элита; всё-таки он (закономерно собой гордясь) решил проявить благородство; то есть - не укорить... Кар-р! Но - слаб человек: все-таки он ехал впереди как вопросительный знак.
    Рядом с ним (подвергнутый этой укоризне) медленно мчался вверх по бульвару демон-импресарио (человек-функция, носивший Воду в решете, и - отделявший от воды Воду), следом за ним медленно мчался вверх по бульвару человек мирофоормирования, медленно изменявший этот мир - собой, своими бесконечными прижизненными реинкарнациями.
    Он всё ещё помнил (не так, как помнят историки, а поимённо - в прижизненных реинкарнациях) скромную деревушку советской империи, расположенную в провинции Ламанчи (тогда он еще не знал, что другого Божьего Царства нет и не будет), в которой он проживал под именем Дон Кехана: как всякий самоназванный интеллигент, он гордился своим собственным именем нарицательным, свято хранил древний щит и родовое копье и держал у себя на дворе тощую клячу и борзую собаку... Кар-р!
    На самом деле о настоящей русской борзой он только мечтал. Не было у него русской борзой... Кар-р!
    Всё свободное время, а свободен был Дон Кехана круглые сутки, он посвящал чтению рыцарских романов: он предавался этому занятию с восторгом и страстью и забросил ради него охоту и хозяйство - увлечение его дошло до того, что он, не задумываясь, продал часть души (верно рассчитав, что всю - не продать) и позволив растащить по частям свою часть Божьего Царства, всё ещё расположенного в провинции Ламанчи.
    По всему выходило, что мчались они медленно, и - более того: очень медленно!
    Обнадеживал в «этом замедленном телодвижении» один удивительный факт: девица Есения Сочак (бывшая Мальвина), расположившаяся в этом «ауди» рядом с Идальго Доном Кеханой, мчалась на удивление быстро! Она была очень нужна, причём -  в этой реальности и в этом времени!
    Она была обречена - быть нужной, и само мироздание готовилось справить ею нужду! Именно так, как бы ни омерзительно это звучало.
    Но ведь в искусстве мироформирования возможно всё, на что хватит сил.
    Возможна игра пространством, временем, внешностью и внутренностью, возможны (и даже желательны) самые разнообразные перетекания природ одной в другую, и - даже перемены пола (и даже - нахождение какого-нибудь третьего или четвертого пола, который можно вымыть и на который возможно наступать): в корне нашего зрения лежит выбор, для которого уже нет и не может быть дальнейших оснований - простое «я так хочу» видеть (но никогда не буду видеть).
    Никогда и - даже ещё дольше, нежели никогда; но - до тех самых пор, пока я не выйду из внутреннего во внешнее и стану руководить, и перестану быть последователем; до тех самых пор, сквозь которые вместе с кровью и потом сочится душа.
    Ведь внутренняя жизнь зарождается из трусливого сластолюбия и бессильной жадности! Этими же чувствами она питается и живет ДО ТЕХ САМЫХ ПОР, пока ее жадность не соединится с силой, дабы - силой выйти из своих владений в чужие.
    Именно для того, чтобы обрести свое, и - отделить от чужого. Именно потому, что я так хочу. И нет никакой другой причины: это и только это является для внутренней жизни единственным условием самоутверждения.
    Самоутверждения, для которого нет никаких оправданий... Кар-р! Ибо - я так хочу.
    Я так хочу выйти; но - я никогда не выйду. Ведь созданная человеком культура перестала с ним считаться; да и зачем? Человек человеку продаёт не душу свою, но скоморошью личину души; человек у человека приобретает не душу души, но лишь то, что дано разглядеть нарисованными на скоморошьей личине глазками: раз глазки, потом два глазки, потом три глазки - три себе и три, оттирая дочиста и заново изображая зрение - в своих дежавю.
    Ещё и за этим нужна такая искренняя Есения Сочак, бывшая Мальвина!
    Ведь все свое свободное время, а свободен Дон Кехана был круглые сутки, он посвящал чтению рыцарских романов: он предавался этому занятию с восторгом и страстью - и убедил себя, да и содержание романов его убедило, что его страсть должна обрести себе видимость формы и воплотиться в даме сердца!
    Поскольку он купил себе (потратив на это некую часть своей части Божьего Царства) некоторое количество рыцарских романов, которые его убедили, что у всякого странствующего рыцаря должна быть далекая дама сердца, постольку он и взялся разглядывать этими «своими» глазками это самое сердце: примеряя к нему раз-даму, два-даму, три-даму... Кар-р!
    Три и три (запачканного себя) - дочиста. До той самой чистоты, от которой тоже ничего не останется, кроме нужды в чистоте. Ведь человек всегда находит себя в своем праве справить нужду! От которой - кидается совершать рыцарские подвиги: так и произошло однажды (а так же дважды, трижды и сколько душе угодно), что от такого вечного сидения в стенах четырех Стихий (то есть - в самом себе) бедный Идальго совсем рехнулся.
    И тут ему в голову пришла такая странная мысль, какой еще не возникало ни у одного безумца в мире: он решил вступить в ряды странствующих рыцарей и выйти из внутреннего во внешнее! Он решил отпустить свои Стихии на волю и остаться без них.
    Ведь в стенах своей комнаты пригорода Санкт-Ленинграда он увидел окно, из которого открывался особый вид, полого спускавшийся к полю! Где угрюмый преподаватель понукал стайку говорливый подростков: из этого особого (отдельного от остальных) вида он решил - выйти; тогда-то (и ничуть не раньше) он увидел вороний «Кар-р»!
    Каковый звук белой молнией отделился от клюва серой птицы и (плавно двинувшись «вдоль и поперек» воздуха) прямо-таки приник к стеклу окна его запертой комнаты... Кар-р!
    И тогда стекло окна невидимо лопнуло!
    Он оказался - снаружи, и решил он - сбежать из Санкт-Ленинграда в Первонепристойную столицу именем город-герой Москва, после чего - вышел-вышел-вышел обуваться в коридор и даже успел-успел-успел нахлобучить на одну ступню древнеримскую калигулу-сапожок (а вместе с ним и самого императора-самодура, дабы пойти вместе с ним по дорогам империи).
    И вот тогда - ему то ли попытались помешать, то ли - решили верно его направить... Кар-р! Тогда стекло невидимо треснуло вороньим воплем: Кар-р!
    Раздался звонок в дверь, и он (как был - только в одной калигуле) открыл дверь и увидел на пороге маленькую женщину с ослепительно-черными роскошными волосами (она удивительно напоминала ту самую Мальвину, что потом обернулась Есенений Сочак): эту женщину звали Жанна, и она была сродни Шахразаде-Наташке из той трехэтажной квартиры на Гражданском проспекте... Кар-р!
    Вокруг нас (в изменяющихся пространстве и времени) происходили изменения нас самих (мы всё время находили себя, причём - то в «одно-или-двух», а то и в «трех-этажных» квартирах, воздвигнутых в Царстве Божьем), и вот уже сейчас (в моем настоящем) мой Идальго (в своем будущем) едет в созвучном времени автомобиле «ауди»; причём - едет на встречу с судьбой этой маленькой (всего-то одна шестая часть какой-то части Царства Божьего) страны; причём - везет его самоназванный интеллигент, положивший себе болеть за него душой и за него думать.
    Впрочем, так было всегда... Кар-р!
    Но - водитель находился в счастливом неведении о пространстве и времени, поэтому имел полное право на права человека, о чем не преминул объявить:
    -  Я знаю дорогу! - и было в его голосе неподдельное счастье.
    Разумеется даже разумом, что он совершенно не помнил, кто и зачем его попросил (да и было ли это - просьбой?) проехаться мимо кинотеатра «Россия» - да и надо ли было его просить или ему наказывать? Разумеется даже разумом, что при этом он вежливо и демонстративно покосился на бывшего издателя (его - не издавшего) и опять испытал сладкое чувство интеллектуального и нравственного превосходства.
    Сидевшая рядом девица обрадовалась; но - не удержалась в правовом поле: не могла наглая Есения Сочак вытерпеть, что кто-то самоутверждается за её счет! Она немедленно сделала заявление:
    -  Мы не знаем, что именно вы знаете, да и знать не хотим! Везите, и всё, - откровенно; но - в отличной от его манеры «интеллигента и агента» - вежливо унизила она это его «превосходство».
    Водитель тотчас (а куда ему было деться?) обиделся и замолчал. Причём - все (даже почти что толерантный Илия Дон Кехана) были рады его молчанию.
    Воцарилось молчание... Кар-р!
    Оно было блаженным, таким же, как глаза на лицах августа 91-го... Кар-р!
    Молчание - было, а потом его опять не стало: всё оказалось сказано, и теперь уже очень скоро все они прибыли к месту.

    Как сейчас выглядит знаменитое кафе (или - как оно еще только будет выглядеть), никому из моих друзей (демонстративно обитающих в Санкт-Петербурге и уверенных в невидимом) всё ещё неизвестно; но - в августовские дни путча его спускавшаяся в полуподвальное помещение лестница была расположена во дворе (тогда как фасад здания прямо смотрел на могучий памятник с протянутой дланью) и огорожена кирпичным парапетом с узорчатой решеткой поверху.
    Насколько этот вид не важен ныне, да и прежде был не важен, стало понятно только сейчас... Кар-р!
    Важным явилось то, что происходило и в полуподвале, и в коллективном бессознательном, и в каждом отдельном позвоночнике каждого подсознания; важным было и то, что и тогда, и сейчас совершенно разные компании (или - камарильи: одна - давно, в том памятном августе, другая - вот сейчас, в начале памятного мая) легко расстались - каждая! - со своим неслучайным водителем и в полуподвал спустились.
    Здесь опять возникает маленькое (и с маленькой буквы) пояснение:

    а столь ли необходима нам та невиданно виртуальная (ведь так ни разу из ткани истории не выступившая) «компания августа» (тоже - как памятный калигула-сапожок, император со свитой), проехавшаяся по-над московской радостью образца 91-го года, или - она действительно необходима невидимо? то есть - необходима нам всем, ведь все мы живы только чудом.
    согласитесь, что наша идентичность (в свете великих монголов, в свете великих поляков, в свете великих французов, арийцев, евреев и англосаксов) до сих пор жива только чудом.
    что остается на свете? только невидимый свет. только согласие с ним.
согласитесь на невидимое, и вы уверитесь в нем.
    а какую видимую личину примерит на «огромного себя» ваше маленькая уверенность в себе - не всё ли равно? поэтому - я даже не знаю, зачем на ткани истории мира появилась компания августа, когда уже есть компания мая, или - ещё только будет какая-нибудь компания: главное - они все будут мчаться на говорливом «ауди», который (в свой черед) будет то ли иноземного производства, то ли уже туземного.
    всё.

    Как же надо молиться Богу, чтобы Он тебе не ответил? Возможно ли такая молитва? Вы скажете: мы молимся ежемгновенно, каждой долькою сердца? А я скажу: вы не молитесь вообще! Ведь вы молитесь лишь долькой сердца, частью его; дальше - больше: если вас нет в вашем будущем - вас вообще нет и не было! Впрочем, как действительно надо молиться Богу, чтобы он тебе не ответил - это никому не известно.
    Бог всегда отвечает, а мы ничего не слышим. Или - почти ничего: почтительно — ничего... Кар-р!
    Так что - как выглядит сейчас замечательное кафе (или теперь, не дай Бог - ресторация), или - ещё только будет выглядеть, не суть важно, как и не важны основания для простого «я так хочу видеть, но - никогда не увижу» - до тех самых пор, пока сам этот мир не начнет сочиться из пор на моей коже!
    Этот по черному протопленный и речитативом  произнесенный мир:
    -  Протопи ты мне баньку, хозяюшка!!
       Я от белого света отвык...
       Угорю я, и мне угорелому
       Пар горячий развяжет язык, - с намеренной неправильностью сама по себе привелась общеизвестная цитата песни, то есть - не пропелась, не прочиталась, но явилась и стала!

    Вот, собственно, и всё о мироформировании; но - не всё о том кафе (расположенном подле долгорукого князя мира сего): тогда вход в него располагался как бы с торца здания и отделялся от суетного мира неким кирпичным парапетом - тогда, в несущественном сейчас девяносто первом мы очень просто спустились по ступеням и по этому отделению от внешнего мира, полного блаженных глаз и даром раздаваемых продажных триколоров.
    А здесь и сейчас (то есть в мае двенадцатого блоковского года второго десятилетия третьего тысячелетия) хозяюшка нынешнего мироформирования именем Есения Сочак (ещё совсем недавно бывшая девицей Мальвиной) первой выпорхнула из замершей «ауди» - и прямо перешла от слов к к своему личному делу.
    Здесь и сейчас девица Есения Сочак бежала впереди и вниз по лестнице именно в полуподвал (даже - если я все правильно помню - прямиком и нагишом в коллективное полубессознательное) этой «центровой» ресторации; легкою тенью рядом с ней летели (вниз по ступеням этой лествицы души) Мальвина и Жанна из Домреми, и Шахразада-Наташка из Санкт-Лениграда, и ещё более провиденциальная Мария На-Заре; девица Есения Сочак пребывала в своей уверенности, что здесь ее должен принять «на руки» туземный «человек» (иначе - «любезный»), обрадоваться ей и низко поклониться, протягивая ладонь за купюрой.
    Однако - никакого «любезного» не оказалось! Да и гардероб (по причине «летейского» - хотя и всего лишь «майского» - времени перемен) оказался бесполезен (поэтому - не функционировал), и будущая принцесса оранжевой революции так и не перекинулась в голые королевы! Впрочем - в точности так и с любым любым «записным» либералом случается (если это либерал «в своем интересе»)... Кар-р!
    Идальго, напротив, пропустил вперед себя импресарио. «Здесь и сейчас» ему не казалось столь важным, как «здесь и всегда» - поэтому он тоже из себя не вышел... Кар-р!
    Или - всё-таки вышел? То есть - в какой мере импресарио Филипп Иванов (совершенно отдельная личность) является одной из ипостасей самого Илии, так и осталось не проясненным: не так уж было важно, голым был король или одетым в собственное тело и какие-такие личины Стихия на себя примеряет.
    Дальше-больше! Голым ли был «голый король листопада», замерший на ветру перемен, если - на каждом листе только взаимозаменяемые облики... Кар-р!
    Не не это главное на ветру перемен; но - раз уж Илия Дон Кехана рисует на листах листопада, главное: кто он? Аргус или Янус он по сути своей - этот голый король листопада? Да будут сорваны эти «маски-для-глаз», которые мы предъявляем друг другу на Сорочинской ярмарке посреди Первопрестольной; да будут сорваны, и - предстанут нагие лица.
    Но вот быстроногая и почти босоногая и нагая (аки Гермес с лепестками-листками у щиколоток) девица Есения-Мальвина-Наташка-Мария первой влетела (аки пух тополиный) в полутемную залу с низким потолком - туда, где столики отделены друг от друга подобием якорных цепей...
    Где штурвалы из мореного дерева по стенам...
    Где... Где... Где...
    Где все-все-все столы свободны, и занят-занят-занят только один-один-дин-дин: как колокол, который всегда - звонит по тебе этим холодным зигзагом из пригорода Санкт-Ленинграда:
    Кар-р!

    Итак (как это ни покажется навязчивым) девица Есения Сочак (как это ни покажется обращением к дореволюционным положениям о семейном самоопределении) первой влетела в весьма невысокую (разумеется, речь о потолках небесных: первом, втором, третьем - как в случае с трехэтажной квартирой) залу ресторации, каковая послушливо приоткрылась перед ней своей совершенной пустотой... Кар-р!   
    Ведь и здесь никакой обслуги и никаких посетителей не наблюдалось.
    То есть - посетители этого мгновения мира не были поданы сами себе как некое блюдо; но — которое уже возможно было разглядывать (загадывая: на первом этаже небесного потолка - вкушать его смыслы, на втором или третьем?); то есть никаких посетителей - не было: ни блаженно посетивших сей мир в его минуты роковые, ни даже трезво из этого мира - вышедших.
    Разумеется даже разумом, что в такой совершенной пустоте должна была отыскаться точка опоры, дабы переворачивать мгновения, дабы ставить их с ног на голову (ведь истина в том, что у тебя болит голова!) и уже от головы следует начинать очередной танец прижизненных реинкарнаций: не правда ли, это действительно сродни реализованному наяву индуизму?
    Воплотившемуся - со всеми его правдами и неправдами: возможностями человеку стать мудрецом или маленьким богом, с его овеществлением остраненого (именно так странствующие рыцари становятся сказочниками, дающими имя свои «бывшим клячам») и с его охранением малого от большого: так вот - именно от этого сродства все идет, и уже не возникает вопроса:

    Идет ли речь на собственных ногах,
    Или несут ее на языках реки?
    Поскольку, кроме речи - ничего,
    Она на расстоянии руки

    И трепетания сердца твоего:

    Сим завершается история искусств!
    Поскольку, кроме речи - ничего:
    Одни слова, ни гор, ни рек, ни чувств...

    Именно здесь - каждое движение вызывает ропот и землетрясение, причем - где-то в Гондурасе! Именно здесь; но - землетрясение идет на собственных ногах, причём - уже где-то в Эфиопии, родине предков создателя русского литературного языка! Итак - всё вослед идее, если наш мир действительно версифицирован... Кар-р!
    Я бросаю взоры, ты бросаешь взоры: взор сдвигает атомы со своей опоры и срывает дверь со своих петель! Или как капель, или как метель:

    Ты поверь, что мы живем в невидимом,
    Что теперь все более невиданно.

    Итак - когда девица Есения Сочак (бывшая Мальвина) лёгким ветром влетела в пустую залу ресторации (или кафе, или даже трактира - это все равно), то она сразу же обнаружила у себе под ногами (легко опиравшимися о пустоту) пресловутую точку опоры и оперлась о нее, и выдохнула самое себя в несколько раздраженном вопросе:
    -  Неужели - здесь?
    Человек (по крайней мере - вид человека он или имел, или приобрел; причём - либо - на нашей, либо на своей Сорочинской ярмарке), сидевший за единственным занятым столиком (остановите землю, я сойду - ведь здесь моё место уже занято!), взглянул на данное ему внешне длинноногое и быстроногое создание и ничего поначалу не ответил, полагая девицу всего лишь функцией длинноногости, легкости мысли и быстроты поступи.
    Впрочем - этот человек-функция (или, иначе, тоже одна из ипостасей глагола мироформирования) был не-избежно не-глуп, поэтому - пригляделся и (ещё до того, как на пороге залы объявились импресарио и Идальго) быстро разобрался в своём заблуждении; впрочем (как и любой искуситель-Воланд в любой из своих виртуальностей) - тотчас предъявил вошедшей путнице ещё один камень развилки, дескать: направо, налево или прямо - все равно: ты не пройдешь! Поскольку - не наслаждаешь меня (то есть - его) эстетически и метафизически.
    Этакий Гэндальф, право слово... Кар-р!
    Этакий великий эстет, право слово... Кар-р!
    Впрочем - его внешность и его слова будут мной в самое ближайшее время очень пристрастно расписаны (не так, конечно, как храм Покрова; но - с той же опасностью для Бармы и Постника), а пока это ближайшее время все еще не наступило, вот на что я хочу обратить свою неизбежность: на его речь.
    Этот неглупый человек-функция (тоже своеобразный импресарио, демон Максвелла), ни слова не говоря - сразу заговорил со взлетевшей на его небеса девицей (воплотившей в себя это самое «ближайшее время») исключительно молча и вот что он ей сказал - сначала вполне галантно позволив еще раз прозвучать интересному её вопросу:
    -  Неужели - здесь?
    -  …, - молча ответил ей этот персонифицированный «неглупый человек»: сам факт данного ответа признавал за «настыристой» и постоянно себя из реальности чем-либо выделявшей девицей Есенией Сочак совершенно исключительное право - быть: то есть на бытие - в его будущем, а так же всегда определять её добро - как его добро, причем - не только ей, но и навязывать это его право ее самому близкому окружению.
    Примечателен был язык этого (еще одного, не все импресарио отдуваться) демона Максвелла: его речь не звучала на том языке, которому любой алфавит просто-напросто тесен - но: его речь была подчеркнуто ино-странна к любому языку; хотя - нет! Ближе всего его язык при-лежал к англосаксонскому наречию, причем - время от времени себя демонстрируя как от него отдельный, например:
    В его англосаксонском silentium (пролегавшем даже меж буквиц латиницы) явственно проступал малороссийский акцент - как претензия на существование своего отдельного языка! Разумеется, с этим нельзя было не солгать-согласиться, поскольку - этих отдельных языков было одновременно и много, и почти совсем не было: почему бы тогда не быть еще одному?
    А вот своим видом этот «неглупый человек» был и какое-то время остался (то есть - «был виден») как весьма сухо-парый и высокий мужчина (уточнение было не лишним, ведь вторую «пару себя», какую-то свою «длинную руку» он запряг в ту самую своевременную «ауди», что подобрала мою троицу у отеля.
    А потом эту «вторую пару себя» он отправил и дальше гулять по Первопрестольной. Его можно было вести нарезом по моему сердцу. Что, собственно, и происходило.
    -  …, - молча ответил настыристой и выпяченной Есении Сочак, (тоже) Орлеанской Деве (деве самопиара) этот «персонифицировано умный» человек (все мы - всё ещё люди: ничем не лучше и не хуже его) и даже обозначил (но - не сделал) шаг ей навстречу; девица при виде его и при ответе его не то чтобы растерялась (она навсегда была собрана из глобального самоутверждения), но - замедлилась и перестала лететь... Кар-р!
    Она утвердилась и с искренним (аж искры рассыпав!) любопытством принялась человека разглядывать. И вот здесь её настиг Импресарио, а потом и Идальго к ним присоединился!
    Они тоже - собрались.
    Тогда они - тоже взглянули (вдоль её искр-р-еннего взгляда): и сразу же искр(енних взглядов) вокруг них только прибавилось! Потолок ресторации (как и потолок местного подсознания) действительно был невысок, поэтому - искры его не то чтобы освещали, просто - делали не столь уже существенным пристрастному взгляду.
    Но - стало быть видно. На что следовало себя обратить. Вот как выглядел (в света нашего подсознания) наш оппонент: он был прекрасен.
    Он (ещё и ещё раз) ока-зался высоким сухопарым рафинированным мужчиной того возраста  «аристократа в возрасте» и того весьма снисходительного вида (потолок туземного подсознания был ему откровенно низковат и тесен); поэтому - он почти что упирался в своды здешних небес (потолок презирая) своим большим лысым черепом и желтым, словно полуденное солнышко, лицом.
    Я бы даже сказал, что он очень напоминает сэра Питера о'Тула - если бы он не был почти все-лик (или - не хотел казаться воплощенным весельем); впрочем, гораздо больше он напоминал Александра  Вертинского из «Анны на шее» - поскольку принял близко к сердцу туземные реалии; кроме того, одна из ипостасей Мальвины-Есении-Наталии (та самая Жанна из пригорода Санкт-Лениграда) вполне могла бы им восхититься, и - даже на шею ему вешаться... Кар-р!
    Ведь для него всё происходило - словно бы в бананово-лимонном Сингапуре, в бурю,
    Когда ревёт и стонет океан.
    Облики (оба - из явленных, да и из скрытых - не меньше) оказались более чем достойны всяческого восхищения (а чем еще душу восхищать и вести?), поэтому в дело сразу же вступил (едва-едва вступив в залу) бойкий импресарио Филипп Иванов:
-  ...! - сказал он ласково на лживо-ласковой мове Малороссии, причем - без малейшей англосаксонской примеси: разумеется даже разумом, что раз уж импресарио заговорил молча и восклицательно, то дело принимало самый серьезный и обязательно скверный оборот.
    -  Здравствуйте! - сказал по русски вошедший следом Идальго.
    Здесь само собой напрашивалось, но - не прозвучало:

    Я след, идущий следом за тобой!
    Я тело, что исполнено душой.

    Всё казалось простым. Но! Если бы все еще и обстояло так просто, тогда в нашем виртуальном мире на всех хватило бы обыкновенного знания, что никакой смерти нет. На деле даже этого знания было бы мало: легкой полумрак залы с ее парапетами, поручнями и штурвалами - этот самый полу-мрак (то ли «под», то ли «над-сознания») был сейчас единственной видимой персоной, что (помимо подчеркнутого аристократа) присутствовала в ресторации - не было видно ни официантов (все было не-официально), ни кухонной обслуги (не было необходимости в героизме спецслужб), ни даже директора или хозяина заведения.
   Не эти люди сейчас заводили часы, дабы время - напружинилось и стало идти.
   И ещё - не им разговоры заводить. Поэтому - оппонент визитеров (и - наш с вами) должен был заговорить первым... Кар-р!
    А пока что с его стороны были предъявлены: вежливый подъем их-за стола и кивок «навстречу» (а так же - обозначенный шаг) - этого было бы более чем достаточно для демонстрации силы всем тем, кто сам представлял из себя лишь демонстрацию... Кар-р!
    Всё это было предъявлено с его стороны.
    Поэтому - оппонента визитеров (и - нашего с вами)  я действительно буду звать князем Александром (по аналогии с теми же Вертинским, Невским, Благословенным, Освободителем , а так же - с первым супругом Натальи Николаевны Гончаровой); разумеется даже разумом, что мой новоявленный и мною названный герой тотчас услышал, как я его окрестил, и позволил себе легкую улыбку, почти не снисходительную.
    Так он выразил свое «почти не снисходительное» уважение к туземной культуре.
Так он напомнил, что в слове «туземный» нет ничего уничижительного.
    Но при всём при том - только потом он заговорил с ними на кристаллическом русском языке (даже без княжеского прононса, скорей - на языке русского экспедиционного корпуса из времен самой первой великой мировой войны), причем - иноземный мироформирователь сразу же начал с иноземной цитаты: он тоже заговорил версификацией мира...
    Перевод, впрочем, был прекрасен, да и смысл соответствовал:

    Простыни в запертых спальнях
    метит кровавая мета.
    Светятся рыбы и грозди -
    Влажные всплески рассвета...

    Забили в четыре эха
    подков голубые луны.
    И ножницы взял Давид -
    И срезал на арфе струны.

    После чего князь Александр «сам себя» (не нуждающегося в разъяснениях) разъяснил:
    -  Вы хотите сказать: «Плачет смерть на груди гуляки»? Но я о вас не заплачу; впрочем, ваша смерть мне не нужна, и без неё мне - довольно гуляющих (он словно бы оглядел весь веселый московский месяц май с его демонстрациями); потом... - он немного поджал вяловатые губы. - А что потом? Неужели же мне принимать на баланс все эти ваши просторы? Нет уж! Пусть сами «загулявшие» ими владеют и держат в узде, а вот куда (давайте называть вещи только своим именем) сию узду поименно направить и в какое именно добро верить - это мне и гораздо многозначительней,  и гораздо интереснее...
    На деле все было не совсем так: все прозвучало не так!
    Встретившая их внешность шевельнула внешними губами, произнеся внешние строки:

    Мама,
    Сделай меня ледяным!
    -  Ты замерзнешь тогда,
    сынок.
    -  Мама, сделай меня слюдяным!
    -  Не согреет слюда,
    сынок.
    -  Мама,
    вышей меня на подушке!
    -  Это можно,
    сейчас, сынок.

    Илия Дон Кехана не улыбнулся. Хотя и был восхищен автором строк. Ведь как ни был могуч князь Александр, но - столь важный дискурс начинал он явно со штампов: взывал к жалости и человеколюбию, указуя на бесчувствие мироформирования, призывая пришедших к нему вернуться к теплой человечности... Кар-р!
    А уж о том, чтобы такой мир продолжался, он позаботиться и сам! Всем все было более чем ясно... Кар-р!
    Но девица (не могла настыристо себя не предъявить) обязательно встряла:
    -  Что вы! - воскликнула Есения Сочак (в голосе которой сразу же нервно облизнулось почтение перед встретившим их видом homo sum), впрочем, она продолжила и ещё более себя подчеркнула:
    -  Это заявил Лорка («Федерико Гарсия» - молча добавила она). - Поэт любовался своей иберийской смертью, которая всегда на груди... Лучше уж так:

    Чтоб принять твое сердце в мое,
    Как причастия огненный уголь в уста,
    Я надолго оставил жилье:
    Получилась дорога моя не пуста,

    Да и совесть моя не чиста!

    К горизонту идя, получились сердца мне ступени:
    Мы любовями теми живем, что пока нам по силам...
    А теперь я люблю, и со мной мои смертные тени
    Тоже любят не так, как нас любят могилы -

    Обнял я твое сердце своим!

    Все любовью хранимы - и никто не храним...
    Все бывают любимы - и никто не любим...
    Чтоб любить запредельно, обязательна жизнь
    За пределами даже и этого малого мира.

    Есения попыталась сохранить хотя бы внешнюю лояльность к Идальго (отсюда и Иберия, и цитата из раннего Илии); вместе с тем - она выказывала и восхищение Александром; вместе с тем - она предъявляла претензию на образованность и многосложность, с чем нельзя было не согласиться: именно такой (образованной из вчерашних и завтрашних веяний) она и была приведена пророком Илией доном Кехана - сюда, и именно в эти роковые минуты!
    Идальго и его бывший (здесь - пришло время об этом напомнить) работодатель - промолчали. Их оппонент констатировал их молчание и сделал его своим: он приписал слова девицы их молчанию и тотчас стал их развивать, цивилизовать, гуманизировать и прочая-прочая-прочая:
    -  Вы хотите сказать, что я всему виной, и на вас вины нет: так вот, вы совершенно правы! - улыбнулся князь Александр (время опять повело себя странно и куда-то ушло; пространство опять повело себя странно и все из себя предоставило: о него можно было опираться и чувствовать себя либо на ложе римского пиршества, либо в трактире Вийона, то есть - их всех и навсегда (и никого, и никогда) ничто не стесняло!
    Главным здесь было: «вы хотите сказать», но - вы никогда не скажете... Кар-р!
Отвечать на «это» не следовало, следовало - говорить и произносить.
    Кар-р!
    Идальго и бывший директор - молчали. Даже взрывная характером девица (её «взрывистость» не то чтобы полностью являлась продажной маской - здесь таилось большее, действительно иберийское: под покрывалом темным ей кажется мир ничтожным, а сердце - таким огромным) была невероятно искренней - иначе им всем здесь не было места!
    В сердце есть место только сердцу.
    И во мне (и в тебе, и вас) есть место только переходу от смысла к смыслу, от природы к природе (и все это немыслимо без искры Божией); каким именно образом на любую вещь набрасывается покрывало смысла, не все ли равно? Какая именно маска именует твое бытие, не все ли равно? Но - они становятся не равны мертвому.
    Тогда даже живущее мертвой жизнью - становится едва одушевленной вещью.
    И вот здесь (и вот тогда) - князь Александр взглянул на Идальго в упор (хотя и расстояние между ними - было, и время их - не объединяло): князь взглядом своим оперся о Илию, и - перевернул его собственные представления о самом себе как о Доне Кехана! Он видел Илию таким, каким Илия действительно выглядел: то есть среднего роста и совершенно не иберийского телосложения.
    Он сложил Илию - из его же прошлого; но - пренебрёг его личным будущим; он приравнял его будущее к телодвижениям марионетки; он даже не счел себя кукловодом (ведь ему было - не до этого!), а ещё он видел Илию - всегда опоздавшим, всегда вторым, всегда лишь отвечающим на вопросы, которые уже прозвучали.
    Себя он положил задающим вопросы, которым и не надо звучать (они дожны подразумеваться).
    Илия не походил на Дона Кехана ни внешне, ни внутренне (что не отменяло единства природ), поэтому он мог бы сейчас на все это позволить себе улыбку, но - не позволил; впрочем, даже взрывная характером Есения Сочак была несколько растеряна произошедшей заминкой с предложением им всем присоединиться к его будущему застолью.
    Стол, из-за которого встал им навстречу князь этого мира, был покрыт белой скатертью. Больше ничего на столе (даже приборов столового серебра) не было.
    Ничего не было - кроме сошествия с ума: ведь от вечного сидения в четырех стенах, бессонных ночей и непрерывного чтения бедный Идальго совсем рехнулся! Он стал надстраивать над собой и вокруг себя этажи этого своего мира: вот первый этаж двухэтажной квартиры, вот второй ее этаж, вот третий и так далее - то есть он сам по себе вступил в ряды странствующих рыцарей... Кар-р!
    И опять белой изморозью по мирозданию прочертило: Кар-р!
РАДИ СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ (а не внушенной извне) СЛАВЫ, РАДИ ПОЛЬЗЫ РОДНОЙ СТРАНЫ он, Илия Дон Кехана, должен вооружиться, сесть на коня и отправиться по свету (как одна из Стихий Света), дабы искать приключений, защищать обиженных, наказывать злых, восстанавливать попранную справедливость - и почти тотчас, воспламенившись (и вот здесь ему понадобились ипостаси Огня: Жанна, Наташка, Мальвина, Есения, Мария На-Заре), Идальго поспешил привести в исполнение свое решение!
    И вот здесь он узнал, что нет ни злых, ни обиженных. И вот здесь он узнал, что мир и без него - справедлив.
    Что в мире несправедливо совсем другое (то есть свое, родное) - это ни на нем не основанное желание «охранять малое от большого»: на что ты пойдешь ради своего родного? Положишь ли чужие души за други своя? И если ты таки вознамерился следовать самому себе и действительно быть таким несправедливым, то тебе следует вооружиться.
    Поэтому - первым делом Илия Дон Кехана вычистил доспехи, которые принадлежали его прадедам! Они валялись где-то на чердаке той самой двухэтажной квартиры...
    А ещё - они валялись в прихожей той квартиры в пригороде Санкт-Ленинграда, из которой Идальго собрался выйти вон (и уже надел на ногу одну из двух калигул): тогда ему по-мешали (а именно - смешав мысли), предъявив любимую женщину, беззаветно любящую его той самой любовью, какую любимая женщина считала единственно приемлемой для «самое себя»: тогда и произошел меж них разговор - и каждый из них говорил своей родиной (своей родинкой на губе):
    Ведь я говорю своей родиной, а ты говоришь своей: создавая землетрясение!
    -  О! - воскликнул Идальго. - Я непременно должен иметь даму сердца: только она одна может достойно наградить доблесть рыцаря. Но - где же мне ее найти? Ни Наташка, ни Жанна, ни Мальвина и уж тем более не Есения Сочак не годятся меня награждать, поскольку любят или не любят меня только лишь для-ради себя...
    Кар-р!

    Поэтому - вернемся в Первопрестольную, которой мы и не покидали, да и не могли покинуть: ведь каждый из нас говорит только своей родиной.
    -  Прошу вас. Садитесь. Поговорим, - их общий оппонент сделал (наконец-то) приглашающее движение, непременно указав на чистоту белоснежной скатерти (и на чистоту своих помыслов, и на белизну своих одежд: даже те, кого он убивал, погибали за Слово Божие!); впрочем - Идальго тоже был апологетом Пятой Печати, но всё же, всё же, всё же... Кар-р!
    Он никогда не толковал писания с острова Патмос столь прямолинейно.
    Но - вот их всеобщий оппонент сделал приглашающее движение и замолчал. Есенея Сочак приподняла бровку - причем: тоже молча!
    Она продемонстрировала класс; во всяком случае, она очень на это надеялась, помните:

    Вельможа в случае - тем паче:
    Не как иной, и пил и ел иначе!

    Есть им, впрочем, никто не предлагал: их оппонент всего лишь молчал, всего лишь ждал от них первого (знаменующего начало их проигрыша) движения, поэтому Идальго не мог не вспомнить забытое и не слишком верное:

    Поскольку и Моцарт не правил партитуры,
    То разрывал он сердце Бога!
    Есть те, кому дана клавиатура,
    Как пылию покрытая дорога.

    Даже не улыбнувшись, их оппонент согласился и сам сделал движение, молча продолжив текст:

    Вам можно все, но - не хватает сил
    За это все ответить перед Богом...
    Есть пылию покрытая дорога,
    Которую и я произносил.

    Откуда князь Александр знал (настолько, что - влет цитировал) раннего Илию, так и осталось бы не проясненным; и если бы в в ресторации «У Гиляровского» присутствовало хоть какое-то время (мутящее и взбалтывающее взвесь рассудка), однако - времени не было, и та известная ложь (нескольким истинам все же соответствующая), что именно прошлым определяется (поскольку на него опирается) будущее, сейчас тоже бы не срабатывала... Но прояснять ничего не требовалось, все было ясно сработано еще до их рождения.
    Ведь будущее - уже было, а вот нашего (родного нам) прошлого - может и не быть.
    Кар-р!
    -  Садитесь! Мы поговорим о вашем прошлом, - ещё и ещё раз рассказал им (и ещё не раз скажет - обратившись из своего будущего) их немыслимо привлекательный оппонент, и они послушались: они подошли и стали обустраиваться! Ничего, впрочем, в их обустройстве (прошлом и будущем) загадочного не оказалось.
    Идальго - оказался сидящим бок о бок с девицей Есенией, а директор (пусть и бывший) - бок о бок с высоким (во всех смыслах) князем Александром, который - «вел себя нарезом» по их сердцам как совершенный хозяин пустого застолья (блаженны нищие духом); который и не замедлил предложить им (лишь только они обустроились) именно что свою нищету духа, объявив:
    -  Мы не только поговорим, мы будем ваше прошлое - определять: для этого вам всем надо (не много и не мало) всего лишь признаться себе, что я - это и есть ваше будущее.
    -  Ну да, - просто сказал Илия и всего лишь провел ладонью по глади белой скатерти (по которой тотчас побежали волны речитатива): так гладят упругий лоб рыси - поверх ее ясных и яростных глаз: именно так одушевит ореолом своих мелькающих ног Стихию Воды водомерка... Кар-р! Они ничего не скрывали друг от друга.
    Хотя (до самого этого мгновения) - только князь Александр ничего не собирался от них скрывать, истово полагая, что уж он то о наивных своих оппонентах знает все-все-все: то есть - ровно настолько, чтобы определить для них (продляя для них) их же собственное благо, их собственную жизнь и их собственную смерть: каким именно этим (и именно не этим) их маленьким жизням и смертям быть и каким никогда не быть... Кар-р!
    -  Хороший вы нам автомобиль подали, любезный, - признал за князем заслуги бывший директор, чем сразу гостеприимного хозяина успокоил: ведь дерзко хамя хозяину (указывая, что и сам лощеный оппонент является всего лишь обслугой), импресарио и себя с обслугою - уровнял... Кар-р!
    Девица Есения Сочак (даже не покосивший на Филиппа Иванова) слегка покачала головой, и извиняясь перед прекрасным оппонентом, и - напрашиваясь к нему в равные (в ней, как и во всяком отпрыске нувориша, присутствовала перманентная жажда революции; но - только в чужом сознании: под «революцией» она совершенно обоснованно понимала смену элит.
    Она прекрасно осознавала, что перед ней не обслуга, но - само изменение: дуговая растяжка между смыслами, перемена одной маской на другую маску! Она даже была готова предложить свою маску для «следующей» (идущей на смену «прежним, прошлым, использованным и отброшенным»: точно так, как отставили в сторону Мальвину, дабы освободить место для Есении) элите, полагающей себя и интеллектуальной, и власть предержащей.
    Потом - бывший директор опомнился! Но - сказать он ничего не успел. Заговорил (как и всегда, как и от века - опередив) князь Александр, который прекрасно видел происходящее и понимал его несколько иначе, нежели линейное (или даже трехмерное) изменение, поэтому он еще раз обратился к прошлому Илии, ещё раз процитировав его прошлое:

    Предательством взаимным дышит мир,
    И человечество не стоило спасать,
    Кумир-Иисус... Свечой не угасать
    Случается борисам пастернакам

    И женщинам - когда в его постели...

    Он - прервал себя (да и не хотел лишний раз так просто - торжествовать), он - продолжил совершенно иначе (даже не ритмической прозой); но - при всём при том (и совершенно для себе неожиданно) - сказал то самое (пророком Илией уверенно ожидаемое) неизбежное, но - уверенно немыслимое для Идальго:
    -  Те давние двое (помните вашу трехэтажную квартиру?), с которыми вы собрались хранить свой собственный мир - тоже вас предадут. Человек - играя с Вечностью и всегда ей проигрывая, должен быть один.
    Князь мира сего (маленький князь, признаю, маленького мира, но - всё-таки) сего сказал - «сейчас» правду, и сказал - «всегда» глупость: могут ли предать Стихии? Разумеется! Более того - должны; более того - нет ничего большего, нежели непрерывные изменения; более того - князь мира сего ничуть не удивился встречной глупости, которая тоже прозвучала весьма правдиво, изложенная как предложение:
    -  Быть может, не будем о них за глаза?
    -  Да. Пусть глаза сами скажут, - согласился князь Александр.
    Впрочем - он и сам более чем прекрасно знал, что никто и никогда не выйдет из внутреннего во внешнее от-дельно от глаз; вместо этого он не вышел из дела, но - перешел к нему:
    - Как там ваш классик процитировал в эпиграфе романа, повествующего о вашей с ним идентичности:

    Мы все глядим в наполеоны:
    Двуногих тварей миллионы
    Для нас орудие одно...

    Именно что процитировал, - согласился с ним Илия (которого ничуть не удивила ссылка на Ф. М.); после этого своего согласия уже Идальго (а не пророк Илия) ещё и ещё огладил гладь стола, ощущая безбрежность происходящего... Кар-р!
    Стало просторно и тихо, чем не преминул воспользоваться бывший директор, которому хотелось о себе напомнить:
    -  Ты бывал здесь прежде, - напомнил он Идальго.
    А теперь - напомню уже я: времени не было.
    -  Ты рассказывал, - продолжал импресарио. - Тогда, в девяносто первом, именно здесь вы угощались мясом с курагой. Верно, ты опять его хочешь?
    Илия Дон Кехана улыбнулся: такое удивительное блюдо подавали в этой ресторации в довольно-таки голодном августе девяносто первого года; впрочем, время тогда было не особенно (ещё не донельзя)  голодно: призрак ленинградской блокады ещё только прижмется к заиндевелым окнам девяносто второго), и «У Гиляровского» (московское,  в отличие от Санкт-Ленинграда, заведение) такое удивительное блюдо водилось (как рыба в пруду), и - даже подавалось в разнос.
    -  Хочу.
    -  Зачем? - удивился князь Александр.
    -  Простое «хочу», для которого нет никаких оснований. Например: я хочу, чтобы моя Россия была, хотя никаких «ваших» оснований для этого нет.
Есения Сочак почти ничего не поняла (но - и Мальвина, и сказочница-Наташка в ней — поняли); но - именно за это «хочу» бойкая блондинка взглянула на Идальго такими глазами, какими будет смотреть посреди своего эфира (телеканал «Дождь») в глаза своего будущего (ненадолго, ведь времени все равно нет) любовника (тоже именем Илья), одного из лидеров «левой оппозиции».
    Что, казалось бы, у этой наглой дочери наглых нуворишей с небольшим, но пламенным и  неполживым (А. С. Солженицын) леваком, который - «в своем интересе» (сейчас нет прямого бескорыстия, все так или иначе «в своем интересе»): этот вопрос (вопрос нашего с вами будущего) ещё только готовился - прозвучать; но - уже стал ключевым! Зачем она (такая, как она есть) Илии Дону Кехана, причём - именно здесь и сейчас? Ответ, как это ни странно, лежит на поверхности ее маски:
    Она хочет быть в центре всего.
    А Илии Дону Кехана нужна в этом центре некая точка опоры...
    -  А зачем вам ваша Россия, если у вас может быть Россия - моя, или - ещё чья-то? - риторически (а потому - скучновато) поинтересовался «князь своего мира»: белоснежный и пустой стол тотчас оказался перед ними обустроен столовыми приборами того самого (образца девяносто первого года) вида и предназначения... Кар-р!
    И именно того же самого, а не какого-либо иного, содержания.
    -  Так вот вы какое положите нам всем содержание! - пошутила бойкая (как и директор, напоминавшая о себе) Есения Сочак, которая имела в виду именно «Бесприданницу» Островского («я положу вам такое содержание, что самые злые языки умолкнут») и прямо намекала, что в материальном «содержимом полагающегося ей» уже не особо нуждается.
    Идальго протянул руку и приподнял крышку горшочка.
    Есения Сочак - следила за ним таким же взглядом, каким еще только будет следить за своим пламенным леваком: словно бы в воздухе огненные следы оставляя... Кар-р!
    Бывший директор оглядывал «бывший когда-то белым, а теперь - расставленный блюдами» стол с нескрываемым разочарованием: так, должно быть, при первом взгляде на Росинанта («бывшую клячу») разочаровывались завзятые лошадники, которые - отказались сразу от всех орловских рысаков во имя безответной любви к какой-нибудь арабской племенной кобыле: по сути, если внучка (каковой еще нет, но когда-нибудь обязана быть) девицы Есении тоже окончит Оксфорд (обязательно - после МГИМО), то она может посчитать себя такой скакуньей-победительницей...
    Потом - Филипп Иванов тоже счел нужным вмешаться вслух:
    -  Ну хотя бы водки добавьте к достаточному! - на скатерти перед ними не было алкоголя.
    -  Как вам ваше мясо? - поинтересовался у Илии (демонстративно игнорируя девицу и импресарио) князь Александр. - Может, приказать коньяку? У меня обязательно сыщется тот самый, какой Иосиф Ужасный отправлял мудрому и толстому англичанину, бывшему морскому министру и всегдашнему ненавистнику вашей родины.
    -  Спасибо, - сказал (в-место притихшего импресарио) Идальго.
    И тотчас коньяк на столе со-изволил образоваться. Разумеется, что (даже внешне) князь Александр не озаботился коньячными рюмками.
    Разумеется даже разумом, что импресарио (и даже девице) предстояло (если вообще им хоть что-то - предстояло) самим определяться: пить ли из горлышка, или - воздержаться, быть коллаборационистом и спасать свою малую родину посредством перманентной продажи своей же большой родины, или - ВООБЩЕ НЕ СУЩЕСТВОВАТЬ, НЕ БЫТЬ ВОВСЕ, БЫТЬ НИКЕМ? Или - как можно скорей умереть, надеясь на последние ответы.
    Ведь кому нужны жизни коллаборационистов, если - без последних ответов?
Поскольку - сами по себе они никому не нужны, даже себе.
    -  Ваши Стихии предадут вас, что означает - они уже предали: тогда ещё, когда знать о вас не знали, - вежливо заметил князь Александр (в то самое время, как один «из импресарио», прошлый директор - не стал пить из горлышка, а второй «из импресарио», устроитель выступлений поэта Идальго бойко отвернул пробку и сразу же из горлышка прихлебнул, после чего передал бутыль Есении, которая - внешне оставалась единой); князь Александр выжидательно посмотрел на Есению Сочак... Кар-р!
    Потом - князь Александр ещё посмотрел на Есению Сочак... Кар-р!
    Потом - князь Александр еще и еще посмотрел выжидательно... Кар-р! На что Идальго просто взял ложку и стал есть.
    Ложку - ибо: времени не было, и нет (ни в этом времени, ни в этой Европе) никакого разнообразия вилок, или - развилок, дабы выбрать себе направление предательства: у Илии Дона Кехана - не было выбора, он не мог перестать быть и есть, иначе его мира не будет... Кар-р!
    -  Выпить не хотите? Уж для вас-то отдельная посуда найдется, - заметил оппонент.
    Он (оппонент) - собирался предложить содержание. Он (оппонент) - ещё только предложит его. Поэтому он (оппонент) - уже предложил его, ведь ничего нового (кроме очередного компрадорства) у него тоже - не было и быть не могло. Но даже описывать переход «этого предложения» с одной кочки смысла на другую кочку все того же смысла - бессмысленно, поскольку написание предложения и произнесение предложения были в «настоящем неопределенном».
    -  Именно что процитировал, - повторил Илия, едва-едва распробовав «прошлого мяса с курагой» (для него это блюдо действительно было знаковым, как было знаковым это «прошлое место» и даже это «прошлое время») - Именно процитировал свой собственный плагиат: мы, будущие, определим наше «продолженное вчера», но - только тогда, когда сами им быть перестанем.
    После чего признался:
    -  Спасибо за угощение.
    -  Выпить не хотите? - повторно предложил князь человеку Воды.
    Вместо этого Идальго - продолжил есть. Свято место пусто не стало.
    -  Очень хорошо! - поддержал его оппонент. - Мне необходимо, чтобы вы были.
    Он умел преподносить банальность, выводя и растягивая ее в вольтовый разряд откровения.
    Сразу же дохнуло озоном... Кар-р!

    разумеется даже разумом, что ему - необходима россия (даже в разумных раскладах геополитики); разумеется даже в неких летейских полях (предположим, «ad marginem» сознания) он и сам мнил себя моисеем, идущим через воды мертвого моря, выводя на малые просторы обетованной земли малое племя немытых (коли воды пустыни не мертвы и не живы) и очень голодных, и очень избранных евреев.
разумеется даже разумом, что россия всем нужна.
    кар-р!

    И вот здесь я действительно опишу вольтовый перескок с кочки на кочку смысла, который всегда - посреди пустоты! Разумеется даже разумом, что и чувства твои, и разум не способны сдвигать миры: то есть - вообще не способны, а не только - если без точек опоры; разумеется даже разумом, что есть ли (по видимому) человек, или человека по видимому нет - не имеет для мира никакого значения...
    Так при чем здёсь мясо с курагой?
    Причём мясо - в керамическом горшочке... Ах, Адам, Адам, сплошная глина!

    … -  Когда я обрету второе дно, -
    Сказать бы мог кувшин. - Я буду так глубок,
    Как те, чье имя донесли века...
    Сказать бы мог, поскольку промолчал -

    Поскольку падал! Доброта - порок,
    Когда разбита вдребезги: когда глухой пророк
    По жалким нашим хижинам ходил
    И жег их как сердца (не слыша звонкой гари),

    Задел его ногой: мы услыхали,
    Что наши хижины высоко над землей - это (само собой) из ранних текстов Илии Дона Кехана; но - примечательно! Что именно? А что начало текста он (не имеющий права забывать) в «этот» миг напрочь не помнит.
    Почему именно этот текст - а так он звучит без начала: как крепость без ворот или кувшин без горлышка; так что переход от Наташки-Шахразады к при-вратнице-Жанне (помните: пре-градила выход?), и от победительницы из Домреми к прекрасной Мальвине Серебряного века (вот только Идальго - не Пьеро), вполне неизбежен посреди бесконечной игры в бисер - что, конечно же, тоже было не совсем так...
Кар-р!
    А точнее, совсем не так! Ведь время любой идентичности ограничено. И ни одна игра в бисер не может быть бесконечной; впрочем - победа Идальго над князем Александром уже сегодня была вполне предрешена, и уже опять и опять (и вчера, и сегодня) победа обещала быть Пирровой победой... Кар-р!
    Все эти умножения сущностей сходились к единой точке победы, которая никогда ничего не решала, давая иллюзию продолжения.
    Все это знали - даже импресарио. Князь Александр - более чем знал: ведь он это делал. Но - Илия Дон Кехана продолжал есть до тех пор, пока в горшке (кроме его второго дна) совсем ничего не осталось, после чего немедленно объявил:
    -  Ещё хочу!
    -  Ничем не могу помочь! - попробовал его жестко пресечь их гостеприимный князь Александр (но - куда уж ему в этой своей видимости до Иосифа Ужасного!); впрочем, он действительно не мог помочь (ах, как в прекрасно-душном девяносто первом люди с блаженными глазами верили в золотого телёнка демократии - с его на века отчеканенным «заграница нам поможет»); но!
    Князь им ничем помочь не мог бы - если бы даже и хотел... Кар-р! Что в этом мире зависит от простого «хочу»?
    Только одно: я хочу увидеть мой мир так, как я хочу его видеть! Когда «хочу» равновелико «могу»: вот и Есения Сочак (точка опоры в этой виртуальной реальности) видела князя Александра (помните, у Ф. М. генерал Епанчин вопрошал: НО КНЯЗЬ? ЧТО ТАКОЕ КНЯЗЬ?) именно в гламурном облике престарелого, но - великого Александра Вертинского в «Анне на шее»... Кар-р!
    Она - видела, и она этим своим видением приобщалась к чужому величию; но -
Илия Дон Кехана вспомнил начало текста (он - не нуждающийся в воспоминаниях; но - всё делающий облаком воспоминаний о настоящем):

    И над убожеством толпы пылать как яркая заплата
    И добрым быть! - Что доброта - из рубищ? -
    Сказать бы мог кувшин... И приобрёл палаты,
    Чтоб добрым быть немного свысока.

    -  Когда я обрету второе дно, - и так далее... Кар-р!

    Стихотворение было прекрасно (даже разорванное на начало и окончание); но - девица Ксения Сочак не расслышала этого воспоминания; точнее - она думала, что приобщается к доброте «свысока». Ведь  «князь Александр» был ДОБР (помните «Алонсо Доброго»?): он действительно был удивителен и прекрасен, поэтому - даром раздавал каждому своё; и только своё своё, самое дивное и прекрасное (которое тоже оказывалось очень мобильным и справедливым), он полагал оставить себе.
    Поэтому (после слов «хочу ещё», а так же - воспоминания Идальго) - князь Александр принял вид задумчивости и (резюмируя самого себя) произнес:
    -  Впрочем, почему бы нет?
    Здесь могла бы (прямиком на белоснежной скатерти-самобранке) образоваться еще порция мяса в горшочке, но - не об-разовалась, поскольку у князя Александра были относительно Илии оказывались далеко идущие планы, поэтому - князю следовало привлекательность этих своих планов немедленно предъявить.
    Какие уж тут самобранные чудеса? Баловство, право слово! Ведь всё - только в наших с вами руках, в них-то всё и дело.
    Те из нас, кто помнит вкус гуманитарной помощи (сухого молока, стирального порошка, просроченных армейских пайков) начала девяностых, здесь и сейчас просто-напросто обязаны восхититься разницей во вкусах горячего (но - тоже дарованного импортным гостем) мяса и - заиндевелости блокадных (образца зимы девяносто второго года) окон Санкт-Петербурга... Кар-р!
    А впрочем, почему бы и нет? Ведь наш оппонент действительно добр!
    Вот он встаёт во весь свой недюжинный рост (а в невидимом - предъявляет весь немыслимый талант своих предков и своих потомков), вот он выходит из-за стола (всё так же - почти задевая вытянутым вверх черепом этот выбеленный во что-то ослепительно черное потолок), вот он ловко движется (ибо - повелитель данного места и данного времени) и вот уже неведомо как (даже ногой не шевельнув) оказывается у стены, и - по хозяйски касается прикрепленного к этой «выбеленной черным» небесной тверди очень реалистического муляжа морского (скорей всего - магелланова) рулевого колеса... Кар-р!
    Как Есении Сочак положено быть блондинкой (а она перекинулась из брюнетки Мальвины), так и небесной сфере положено зиять и манить кантовской (в перекличке с Ломоносовым) бездной нравственного закона - оказываясь (при всём при том) многотолкуемым! Но - князю Александру не было нужды становиться князем Мышкиным... Кар-р!
    Он всего лишь провернул штурвал! Который, разумеется, был прикреплен намертво.
    Который штурвал был, разумеется, всего лишь прекрасной цитатой: «Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля! Земля плывет - мужайтесь, мужи! Как плугом океан деля, мы будем помнить и в летейской стуже, что десяти небес нам стоила земля».
    Кар-р!

    здесь и сейчас всю легкость происходящего (как памятную нам сову-афинянку над дверью «собачьего сердца») следует разъяснить: легкость движений князя (который не был идиотом) объяснялась немыслимо просто, и лишь отягощенным мыслью «о родине»и болью «за родину» людям на улице могла показаться откровением; но - ларчик открывался не просто, а еще проще!
    князь не был идиотом, и - изначально присел с краю, то есть ad marginem стола, да и родным его языком были все языки на свете: то есть все их времена (настоящие и прошлые, продолженные или будущие неопределенные): таким образом - князь всегда был впереди собственных тело-движений!
    таким образом - нам всегда приходилось ему только отвечать; но - мы (на)всегда опаздывали со спасительным ответом: живы мы единственно - чудом! но - доколе? ведь и чуда уже не осталось, ведь мы уже посреди чуда... кар-р!
возможно ли чудо посреди чуда?
    кар-р!

    Князь Александр провернул бутафорский штурвал (казалось бы, намертво прикрепленный к стене мироздания: как освобождаемого противу желания крепостного, право слово!), после чего брюзгливо поджал (ведь пришлось-таки заниматься рукоприкладством) сухонькие губки (так и хочется сказать «ручки»), после чего (поскольку дело стоило рукоприкладства) сгрудившиеся вокруг их стола виртуальные реальности всколыхнулись и начали видимо множиться.
    -  Вот видите, и здесь не обходится без эрзаца и пошлости: я предвижу (да что там «пред», просто-напросто - вижу!), что у моих (то есть ваших, но - ставших моими) агентов будет явственно видна определенная нехватка самого простого таланта (речь, слава Богу, не об изначально мертвом креативе!).
    -  А вы бы оставили нас в покое, глядишь, и душу свою никто бы не продавал вам,- очень тихо и очень издали (но оставшись, однако, за его столиком) попросил импресарио Филипп Иванов, который был немедленно перебит (словно бы голосом его стеганули прямиком по становому хребту): девица Есения Сочак протянула нежную ладошку и заткнула бывшему директору все того же магазина Ad marginem его предерзкие уста.
    -  Не оставляйте нас! Вы мне нравитесь, - искренне и громко крикнула (опять-таки сидевшая за его столиком, которого просто не мог бы оставить по-настоящему) симпатичнейшая девица: она была умна и весела, безнравственна и достаточно доступна в плане физическом для того, чтобы понимать - в плане физическом она князю попросту не интересна!
    Но - она действительно была умна, и - сама не нуждалась в физическом плане... Кар-р!
    Впрочем - ведь Илия тоже сидел за одним с ними столом, на белоснежной скатерти которого больше уже не было опустошенного им горшочка; более того, столовые приборы из старого серебра (быть может, из того клада Голицыных, что в Санкт-Ленинграде ещё только обнаружат, или - уже обнаруживают случайные строители) стали чисты.
    -  Ну что же, - сказал (от своего штурвала - не отделяясь) их гостеприимный хозяин (который и в коллективном бессознательном странствовал и хозяйствовал несколько дольше любых возможных местных гостей), после чего попросил бывшего директора:
    -  Человек! Вы не могли бы... - но до-говаривать он не стал; более того, он не стал сравнивать нынешнее (а на самом дело - одинокое) застолье Идальго с прекрасной фреской Леонардо, зачем? Всем и так было видно.
    -  Хозяин-барин, - сказал Филипп Иванов (болгарский тезка которого поперхнулся бы от его догадливости), после чего тоже выбрался из за стола (с вечернею трапезой его не ровняя, поскольку на улице был лютый майский полдень образца две тысячи двенадцатого): выбирался он тяжеловесно и ничем не походил на аристократа Александра.
    -  Он не барин, - сказал Идальго. - Он, скорей, южанин из Вирджинии, за ним несколько поколений плантаторов.
    -  Точно подмечено, - улыбнулся князь. - Я могу быть везде: либо сразу в «нескольких поколениях», ведь в плантациях всегда есть нужда! Подстригать и поливать, подстригать и поливать - и так триста лет!
    Кар-р!
    Ключевые слова были произнесены.

    После чего их вышедший из-за стола (но - так и не вышедший из образа) оппонент безо всякой усмешки не стал следить (след, что рвется «рвануться следом») за неловкостью бывшего директора. А который директор наконец-то из-за стола выбрался и заозирался, опять приноравливаясь, причём - уже не к своему миру: ему (именно ему, а не кому-либо еще) предстояло быть орудием «стрижки и поливки»; но - всё равно это был уже не его мир.
    Вязко шагая своими (когда-то бойкими) «колобками» коротеньких ног (в своем мире он бы просто-напросто катился!), он определил для себя (вязко шаркая когда-то бойкими «колобками» глаз) направление, в котором могла бы отыскаться кухня и - стал медленно-медленно плыть-плыть-плыть в ее направлении...
    -  Сейчас он вам все принесет, - пообещал Идальго князь Александр.
    -  А мне? Я тоже хочу! - могла бы сказать (но - не сказала) Есения Сочак
    -  Обязательно! - мог бы сказать (но - не сказал) плантатор и джентльмен.
    Все всё понимали.
    Оппонент (оставив в покое штурвал, но - не выходя из образа) приподнял свою даже не белесую, а насквозь прозрачную (разве что - с крапинками седины) бровь, которая (между прочего) была уже не только и не столько бровью, а скорее всего некими бликами различных реальностей, что сами собой ложились на облики.
    Предмет давно прошедшего дискурса вновь стал актуален! Как и всякая вещь, предмет дискурса мог быть одушевлен или неодушевлен... Кар-р!
    Как и всякая вещь, он мог жить разною жизнью: живой или мертвой, или даже волшебной... Кар-р!
    И вот здесь-то этот самый «Кар-р» напомнил о себе (придя в наше «здесь и сейчас» из ещё ненаписанных газетный статей некоего Авраама Линкольна, в свое время побывавшего в лесорубах и атлетах классической греко-римской борьбы, а ныне именовавшегося Владиславом Топровым, разоблачителем умственного рабства); итак, еще и еще раз этот самый «Кар-р» напомнил о себе - своим третьим сроком пребывания в силе и власти, и вышел их полумрака ad marginem совершенно во плоти, то есть - даже и в исчисленном пространстве и исчисленном времени.
    На вид - ему было лет немногим больше или немногим меньше шестидесяти! На вид - он имел свой собственный вид: президента этой страны.
    Описывать вид президента моей страны мне нет никакой нужды (он всему миру не-безразличен); но - именно поэтому я сделаю краткое его описание в координатах сугубо географических, специально для «бомжа» пространств и времен Христофора Магеллана и герцога Веллингтона Кука (как, впрочем, и принято в помянутых статьях помянутого Топрова): столь разные социальные группы не могли бы воплотиться в коем-либо ином, кроме как в гении.
    Что есть гений? Тот, кто вызывает сочувствие.
    Так что я сочувствую президенту моей страны, невысокому человеку (ростом ниже моего Идальго: не того, из Ламанчи, а из Санкт-Ленинграда) возрастом лет шестидесяти; я сочувствую им всем, ведь все они (кстати, и князь Александр тоже) почти раздавлены тем объемом неба, которое оперлось о них! Был мой президент видом вполне литературен и даже классичен: очень напоминал толкиеновского Горлума из общеизвестного голливудского блокбастера.
    Вот, собственно, и все описание!
    Кроме, разве что, уверенности, что он мне - не нравится! Кроме, разве что, уверенности, что я не разделяю ни его взгляда на происходящее, ни его метода жизни в «этом» настоящем. Кроме, разве что, уверенности - что в своем настоящем он превосходит меня на голову не только пониманием своих действий, но и способностью выжить там, где нет никакой жизни.
    Кроме, разве что: одет наш Горлум был вполне официально (хотя и без изысков, которые именно своим отсутствием напоминали о словце «нувориш», которое тоже - не просилось слететь с уст сиятельного князя Александра); князь Александр первым увидел сие явление нашего президента (тоже получившееся без изысков: не было человека, и вдруг стал!) и явно обрадовался появлению еще одного - себе «почти что равновеликого».
    Замечу, что именно это «почти равновеличие» и есть географическая координата моего описания: любое картографирование есть хорошо выполненный плагиат высокой реальности, перенесенный на кальку собственного разумения!
    Идальго обнаружил его присутствие (как и всегда) вторым, но - удивлен не был.
    Импресарио, появившийся с подносом (на котором образовались, помимо горшочка с мясом, некие близкие ему по духу напитки с соответствующим сопровождением рюмок и закусок), замер при входе (почти как давний Идальго - при выходе и встретив Жанну из Домреми); что до Есении Сочак (никак не связанной с Горлумом некими прежними путешествиями по морям геополитики), то она немедленно приняла вид умной и скромной девушки.
    Какой, впрочем, иногда действительно была. Гости съезжались на дачу... Кар-р!

    может по-казаться странным (и - уже выглянуло из кухни с повторным горшочком мяса), что автором вроде бы был обещан новый сбор стихий - во всей их силе и красе, но - собираются опять-таки только прежние персоналии, а никак не само буйство и простор: что тут сказать? нечего!
надо смотреть и видеть.
    кар-р!

    Стало не удивительно, что Стихии (коим должно было явиться в эту точку опоры (где вот-вот перевернется земля) - дабы какая-либо персона перестала мнить себя точкой опоры, предпочитали предъявлять свои облики или (иначе) ипостаси - опосредствованно, впрочем Горлума вряд ли можно было бы счесть какой-либо функцией, он скорей оказывался даже поболее демоном Максвелла, нежели пресловутый Филипп Иванов.
    Не потребовалось менять Филиппа Иванова (оставив в плоскости); но - потребовалось к нему добавить - большее.
    А самого Филиппа Иванова (бывшего директора) можно была счесть именно что взглядом прошлого Алонсо (того самого), причем - оттуда сюда (и что с того, что импресарио более походил на Пансу, нежели на президента?); а саму Есению Сочук можно было счесть тем самым художником и поэтом Ильей: ей тоже хотелось рисовать самое себя палитрой человеческой молвы... Кар-р!
    Что она успешно и про-делывала! Что, как и предсказывал князь Александр, было их и Идальго взаимным предательством.
    Что, как все мы друг другу себя - предсказываем, есть не более чем взаимные манипуляции... Кар-р!
    И вот здесь (пока длилась гоголевская сцена, вызванная явлением безмолвного Горлума) заговорил их гостеприимный хозяин и опять-таки принялся читать чужие стихи:

    Я посетил дом скорби - не скорбей!
    Ведь я не скарабей: катить комок навоза
    И хоронить его, на гроб бросая розы
    (считая его солнцем всех людей)...

    Я посетил не только мир людей
    (себя губами по нему раскатывая):
    Я посетил Кремлевские палаты
    И эту преисподнюю московскую,

    Где нищих духом нет, одни «богаты»
    И в звании сверхнелюдей..., - и здесь Илия позволил  князю забыть продолжение теста! Точно так, как давеча князь пытался не дать Дону Кехане вспомнить начало.
    Казалось - князь сам прервал себя, давая понять одну простую вещь: не хотите князя Александра? Тогда будет вам другая сверхнелюдь в облике Горлума! Потом - он прервал себя (дабы все пришли в себя), и - оглядел образовавшееся сборище (коллективную маску этого сборища, напяленную на коллективное бессознательное этого сборища), -  и вполне искренне поинтересовался:
    -  Стало быть, в этом вашем мире количество Стихий - «примерно семь»? Как средневековых искусств.
    Воздух стал янтарным стеклом, в которое оказались словно бы впаяны все-все-все (кроме, понятно, князя и Идальго, да еще президент Горлум - подавал признаки живого дыхания): и замершее пространство мира вкруг него колебалось как море, из которого взяли янтарь... Кар-р!
    Воздух - стал быть (посреди любого выдоха и вдоха).
    -  Отчего вы ТАК решили, что средневековых искусств только семь? - вопросом на вопрос ответил Идальго, чем аристократа НАПРОТИВ СЕБЯ несколько покоробил; но - не поколебал ни его, ни своего имени (их точек опоры).
    -  Ваш классик когда-то кого-то процитировал, - скучно (и - забывая о своем незнании) произнес князь Александр, причем - желая НЕ ОТВЕЧАЯ, но - навязывать ОТВЕТЫ, после чего обратился к нетленному:

    Мы все глядим в Наполеоны,
    Двуногих тварей миллионы
    Для нас орудие одно...

    Он подразумевал и свое - ПРЕСТУПЛЕНИЕ, и наше с вами - НАКАЗАНИЕ, и был совершенно прав: нам всем придет время ПЕРЕ-СТУПАТЬ! Нам всем придет время - выходить из себя и пытаться навязать другим наше видение; нам всем придется подразумевать свою правоту и убивать уже за неё; но - не за чужую ложь.
    Нам всем придется поверить, что наша ложь лучше чужой.
    Нам всем придется - ПРИЙТИСЬ.
    -  Дочитайте, - сказал Илия Дон Кехана.
    -  Что дочитать? - сказал их гостеприимный хозяин.
    -  Мои стихи, вами прерванные.
    -  А, может, вы сами?
    -  Хорошо, но только начну с начала, - сказал Идальго.

                мир как эстетический феномен

    Я посетил дом скорби - не скорбей!
    Ведь я не скарабей: катить комок навоза -
    Наматывая на колеса жир
    Реинкранации как паровоза...

    Я посетил не только мир людей,

    Себя губами по нему раскатывая:
    Я посетил кремлевские палаты
    И эту преисподнюю московскую,
    Где нищих духом нет - одни «богаты»

    И в статусе сверхнелюдей!

    Итак, я посетил дом скорби,
    Где я похитил красоту твою -
    Поскольку ей нельзя не восхититься!
    И вот теперь я даже не люблю,

    Поскольку говорю об этом:

    Что мир есть эстетический феномен,
    В котором невозможно оскотиться.

    Князь мира сего выслушал и (невыразимо) взглянул на всех присутствующих.
    -  Так во имя чего? Это ваши друзья? Это ваша любимая женщина?
    -  Вы опять хотите показать нам, что в нас опять не так? - своим вопросом ответил на этот «невысказанный» вопрос мой Дон Кехана, рыцарь печального образа, после чего счел себя вправе (если уж его приравняли к «человеку для прав человека») спросить... Кар-р!
    В стекле воздуха вязли мошки: президенты, директора, гламурные потаскухи (от слова «тащить» на себе свою ауру); в стекле воздуха становилось свежо, потом - опять становилось душно, потом опять и опять князь Александр (становясь то Мышкиным, то Невским) отвечал на ответы:
    -  Послушайте, поэт, или как вас там!
    -  Никак, - отвечали за Илию Дона Кехана его прошлые его тексты (ведь Идальго более не был версификатором), а сам Илия небрежно опять и опять перебивал и их, и всемогущего оппонента, и самого себя:
    -  Вы не против, если я перестану звать вас князем и начну величать плантатором?
    Плантатор стал плантатором.
    -  Вы не против, если я назову вас вором, а не предпринимателем?
    Плантатор возмутился. Хотя (в его разумении) и не было - перед кем.
    -  Вы опять хотите поменять «украденное» на «рабское»? - сказал Идальго.
    Плантатор понял и удивленно спросил:
    -  Ну и что? На этом держится миропорядок.
    Илия Дон Кехана признался:
    -  А ведь я купил вас на куклу.
    Есения Сочак довольно улыбнулась: ей не требовалось ничего развенчивать; но - ей всего лишь достаточно предъявить саму себя, чтобы навсегда развенчать сторону, на которой она выступит! Ей было достаточно - показать пустоту формы, стать символом того, что может властвовать над моей страной: наглого, уверенного в себе отпрыска мародеров, падальщика, жирующего на не на ей уворованном и очень собой довольного.
    Бывший князь Александр и всегдашний плантатор попробовал возразить:
    -  Потому что... Поэтому... Поэт... Мне не нужны ни ваша жизнь, ни ваша смерть - а нужно ли вам ваше мясо с курагой? В судьбах миллионов все сводится к концепции: какою идеологию и чей интерес вы обслуживаете, поэтому  - я сам вас обслужу вашим же прошлым, - сказал седьмой потомок южан и очень бойко пошагал куда-то (право слово, как аист по болоту!) в сторону пустой кухни.
    И сами собой прозвучали стихи:

    Начинается речитатив...
    Начинает накрапывать дождь...
    Дорос ли до верха огонь?
    Прозвучал ли вопрос -

    Сам собою на все отвечая?

    Соловей поет о прелюбодеянии...
    Иван-чай пьет сырую воду и становится просто Иваном -
    Ибо вода закипает, меняя его природу.
    Евреи в своем рассеянии

    Ревнуют о Божьем Царстве...

    Начинается речитатив:
    Соловей начинает с прелюбодеяния!
    Царство Божье в своем рассеянии
    Начинает свое явление!

    Начинается речитатив:

    Начиная с моего поколения,
    Ничего собой не прекратив.

    Но - Илия Дон Кехана не улыбнулся этой шутке пространства, и стихи прервались После чего (и - подле всего остальных!) осталось немое молчание; но - в аскетическом (как улыбка их оппонента) воздухе выхолощенного кафе сразу же образовался некий аромат пищи.
    Но - по-над болотом немого молчания (как на топях, на коих стоит Санкт-Ленинград) возник разговор вновь явившихся «в дело» Мальвины и импресарио (впрочем, и Есения никуда не делась)... Кар-р!
    Казалось, их едва не состоявшаяся (а потому - состоявшаяся) измена и даже их полное исчезновение - отменены. Потом - благородный потомок южан скрылся на кухне... Кар-р!
    Потом - скрылось и его невидимое присутствие... Кар-р!
    -  Милый ворчун, - констатировала (когда он наконец-то весь скрылся) Мальвина.
    -  Ты мне никогда не говорил про мясо с курагой, - укорил бывший директор своего бывшего работника; в ответ Идальго лишь аскетически (откровенно пародируя заморскую щедрость седьмого плантатора) улыбнулся и ничего не пояснил.
    -  Я и платил-то ему сущие гроши, и свободного времени почти не оставлял, а поди ж ты! - продолжал юродствовать импресарио (на деле - глаз не отрывая от скрывшегося плантатора); он так и не сел, он был по природе своей истеричен и едва себя сдерживал; но - внешне казался забавен и добр... Кар-р!
    Это только казалось, что их облики вернулись на круги своя! Чтобы их переменить, достаточно необходимости, и тогда даже времени - не понадобится.
    -  Забавное время, моя столь же милая (как и сбежавший от нас милый ворчун) спутница! - сказал он Мальвине, которая от внешнего безделья взялась переставлять с места на место стерильные столовые приборы.
    -  Забавное время, эти Темные наши века, - протяжно повторил он.
    -  Да знаю я эту вашу фишку! - прелестным движением отмахнулась (между этими своими манипуляциями) ловкая девица. - Одни «читатели реальности» - ничего не читают и вообще не будут «в ирреальности жить», другие - уже не будут, поскольку и так переполнены (наи)лучшим; все и так всё про всех знают (а не знают - тогда просто считают с коллективного бессознательного!), а этим самым мифическим «коллективным бессознательным» пробуют манипулировать некие сверхнелюди, похожие на этого заморского (и совсем-совсем не заморенного) старикана?
    -  Да-а... - растерянно посмотрел на нее бывший директор.
    -  Удивлены, что слова говорю? - тотчас съязвила Мальвина.
    -  Да! - подчеркнуто мелко отомстил бывший директор.
    Пришло время их отвлечь; более того - пришло время «повернуть время вспять» и поговорить о том самом мясе с курагой, за которым (будем надеяться) отправился их оппонент: тогда (а именно - в августе девяносто первого) это блюдо «подавали» в керамических горшочках... Кар-р!
    Идальго позволил Мальвине немного поревновать, и она тотчас спросила:
    -  За всё время нашего нынешнего мирофомирования, милый маэстро, во плоть реальности всё время порывалась выйти некая Мария На-Заре; аллюзия с Божьей Матерью мне представляется пошлой! Маэстро, зачем вы это сделали?
    -  Я именно что - не сделал, - честно сказал Идальго.
    Импресарио изобразил интерес.
    Мальвина (Есения, Наташка, Мария На-заре) сказала:
    -  Вы думаете, я не понимаю, насколько вы забавляетесь обликами Вечной Женственности; но - дело, меж тем, самое серьёзное: функциональность деления homo sum на мужчин и женщин (бесовство deus ex machina - со вседозволенностью мелкобожия: перетекания природ из пола в пол и блуждания по иллюзорным мирам; не правда ли, вы, маэстро, именно блужданием и грешите).
    Импресарио (сам мелкий бес) на слова её лишь мелко кивнул.
    -  Хорошо, - сказал Идальго. - Я покажу вам Марию На-Заре.
    -  Ему нужна была точка отсчёта: человеческая мотивация, - сказал умный Филипп Иванов.
    -  Да, я захотел мяса с курагой, - сказал Илия Дон Кехан. - То мясо подавали в керамических горшочках.

    Итак - то мясо подавали в керамических горшочках. Ведь у того блюда было второе дно. Ведь то блюдо (вместе с Идальго) словно бы перешагивало со смысла на смысл, око-рмляя (от слова «корм» и от слова «карма», и от кормы корабля, но - прежде всего от слова «око») изменения мира, которое были допустимы, дабы мир в его душе не прервался... Он посмотрел на спутников, потом потупился.
    -  Я тогда едва ли не стал альфонсом, - признался им Идальго. - Так что в твоих медных грошиках, мой гордый директор, нуждался лишь для души. Я тогда влюбился в богатую женщину, а она сочла меня альфонсом и платила за любовь: бывает и такое. Я верил в дружество. Верил в Царство Божье. Верил во «всё всеобщее» - и во все общеё, потому - продавался, и едва ли не перестал быть собой: так совершаются подмены.
    Они (Мальвина и Фолипп Иванов) покивали: вот точно так (только что) на их глазах купили нашего оппонента, предложив ему вместо Жанны или Мальвины продвинутую (в его сторону) Есению, которая внутренне - пуста, но - внешне очень полна своим внутренним... Кар-р!
    -  Я встретил её во дни гражданской войны октября 1994 года, произошло это в общежитии Литературного Института. Я стоял внизу лестничного пролёта, а она спускалась вместе со своим будущим мужем. Она была настолько прекрасна - и в этот миг, и в последующие. А я был любовником (и уже почти альфонсом) богатой женщины много меня старше, и даже помыслить не мог о Марии На-Заре - а вот поди ж ты! В моей жизни осталось настоящее, и прошлое (вместе с пошлым) стало не важно.   
    Он (по)мнил и (по)знал. Она. Была. Мария На-Заре. То есть прекрасна настолько - насколько никогда не была. Не может быть такой женщина (с её регулярными месячными, хотя бы); но - такой мог бы увидеть (не «эту») Марию посланный к ней с Вестью Архангел Гавриил; разве что - пророк Илия смотрел на неё снизу вверх...
Кар-р!
    -  То-то и оно, что кар-р, - могла бы сказать Мальвина, нестерпимо ревнивая к чужой прелести. - В реальности та Мария (как и любая женщина) часто оказалась самовлюблённым и не очень умным нарциссом; потом - она ведь наверняка сейчас среди тех «продвинутых» москвичей, которые «хотят революции» (хотят всего хорошего и против всего плохого).
    -  Да, - сказал Илия Дон Кехана. - Она среди убеждённых врагов моего народа; ну и что? Зато - как волшебно она снизошла в моё земное зрение.
    -  Мария На-Заре, - мог бы сказать импресарио Филипп Иванов; уж он то понимал.
    Но! Всё промолчали. Идальго даже не улыбнулся (не без печали).
    В этом суть отношения полов - на взаимном предательстве держится мир; изменения (и измены) неизбежны там, где не совпадают сути бытия.
    -  А в чём суть бытия? - мог бы прозвучать (неважно кем заданный) вопрос.
    Но ответа на него не прозвучало бы: суть моей истории - в сохранении самого бытия, а не в «мысли изреченной»... Кар-р!
    Так Мария На-Заре просвечивается сквозь «всё и вся» - становясь идеалом «всего и вся»; но - в реальности никак не соответствуя идеалу (и в то же время - оказываясь идеалом)... Кар-р!
    Вот как (предположим) вороний вопль вдруг оказывался овеществлённым образом спасителя моей родины... Кар-р!
    Как в случае с Марией На-Заре (душой «настоящей» женщины - совершенно без очертаний тела) мы подбираем наиболее совершенное (пригодное для свершений) обрамление... Кар-р!
    Так мы совершили мошенничество, превратив средство коммуникации между мирами, всего лишь наглую «функцию передачи вести» - в облик президента нашей страны (при этих словах Горлум слегка улыбнулся, но - опять молча), а наш оппонент (для которого мы, при всем его уме и культуре - лишь падкие на побрякушки папуасы) решил, что он купил нас.

    Оба (Мальвина и Филипп) - не поверили «в альфонса Идальго» и вежливо изобразили удивление. Причём - оба были не правы, и не только потому, что их оппонент действительно уже начал раскачивать начала, и уже - обслуживал «альфонс Идальго» давным-давно съеденным мясным блюдом (прочих - почти игнорировал): прошлое Илии (только-только ставшего верующим и на время перебравшегося в Первопрестольную) действительно было забавным и могло бы восприниматься как эстетический феномен.
    Если бы уже не было так воспринято!
    -  Я действительно тогда работал на тебя, и действительно у меня получалось заработать гроши', но - мне хватало, и я был очень богат! Настолько, что даже брал у любимой деньги, - сказал Илия Филиппу Иванову. - Вот посмотри: пока наш плантатор (вместе со своим хлопком и благородством) собирается нас обслужить, мы спокойно вспоминаем о том, как нас могли бы купить наши любимые, более того - как они нас уже купили.
    -  Он сказал о себе - банальность, дескать, был молод и полагал, что все впереди, - поясняя его «альфонса», перебил его импресарио.
    -  А плантатор действительно - собирается? - понятливая девица не стала говорить о прошлой молодости и заговорила о насущном.
    -  Нет, никаких-таких сборов: они оба (аки кота за хвост) время тянут, - пояснил ей еще более понятливый Иванов. - Обоим предстоит продать душу, а это ох как унизительно!
    Разумеется, всё было - не совсем так. Более того - всё было совсем не так.
    -  Хорошо, что я не в Москве, - сказал им обоим Идальго.
    На этот раз оба ему не поверили; но - опять-таки изобразили удивление.
    -  Я сам себе властелин и никому не нужен, - еще сказал им Идальго, и они опять не поверили и опять были почти правы: в корне наших суждений лежит выбор, для которого нет дальнейших оснований - «я так хочу», поскольку всё - «не так»!
    -  Отчего это у них вечно воняют руки? - еще сказал им Идальго и не удивил: оба знали, что речь идет обо всех их - и об одних наших, и о других наших (так называемых сверхнелюдях); потом он ещё и ещё сказал им (ведь они давно привыкли к бесконечным «ещё» и «если») самое на этот момент очевидное:
    -  А ведь мы словно бы никуда и не уходили из той квартиры.
    -  Почему? - быстро возразил импресарио. - Потому что там у нас были чистые руки?
    Мальвина (точнее, циничная и - одновременно - романтичная Есения) бросила на него беглый взгляд. Потом уже Есения Сочак (точнее, влюбленная - и знающая о кокетливой тщете своей любви - ироничная брюнетка Мальвина) вгляделась в кругленького импресарио; но - не узнала в ней того молодого Алонсо, жаждущего стать режиссером... Кар-р!
    Всякой маске своё время. Только Стихии время - во'время (всегда).
    Тогда и Илия Дон Кехана стал вдруг молодым Идальго, дабы произнести:
    -  Хорошо, что я живу не в Москве, а всего лишь в нее собираюсь, - здесь он представил себя (или, предположим, того давнего Алонсо, живущего в реальном мире) тем самым нынешним не-высоким (и социально, и по росту), но - успешным москвичом, и - брезгливо усмехнулся, чем обоих (и москвича, и выглянувшего из москвича Алонсо) очень удивил: неужели он когда-либо бывал столь глуп, чтобы брезговать явлениями природы?
    Чтобы брезговать изменениями природы. Так отчего же руки воняют - у них, если они воняют - у нас у всех?
    -  Я бывал глуп, но больше не буду, - попросил он прощения у своей камарильи.
    Бывший директор (который и был тем невысоким москвичом, но - который был и «ипостасью ипостаси Стихии») и настоящая (ведь кто еще столь для без-опасно приманит волшебного единорога, живущего в под(и - над)сознании нашего всегдашнего оппонента (который - тоже не один, а многожды множится) девица Мальвина - погрустнели, но деваться им было некуда: приходило  время делать, что должно, и становиться тем, кем станешь: тайным парадоксом русского языка... Кар-р!
    Главным его парадоксом!
    Итак, наше с вами время - пришло. Будто оно (вообще) когда-либо уходило. Вот этот парадокс:

    Слово душа не одушевлено. Но слово покойник одушевлено.

    Ведь мы живы - единственно нашей речью, в которой душа есть слово неодушевленное, а покойник - более чем одушевлен: манипулируя коллективным бессознательным, мы рассматриваем собрание душ как некую мозаику из мертвой смальты, которую еще и еще раз предстоит изобрести всё тому же (или - уже другому) Михаилу Ломоносову.
    Илия Дон Кехана - стал душою неодушевленной! Ибо - стать одушевленной душой: у кого хватит сил? Не у меня. Пока что - не хватит.
    Вот так, безо всякой души, нам предстоит решать: продолжать ли нам жить жизнью живой в мире, где все противоречит живой жизни, или - упокоиться с миром и уступить: уступить этот мир нашему оппоненту, прельститься его бусами (ведь, что бы не говорил, не свернуть его мысли с уверенности, что мы - эскимосы), и спокойно уверовать в его доброту и в несомненную порядочность его добра... Кар-р!
    Идальго даже не улыбнулся.
    -  Ведал ли ты безнадежную любовь? - молча спросил он у своего невысокого москвича, и у того сразу же глаза - закатились за стороны горизонта, и зрение его можно стало продеть в то самое игольное ушко, в которое якобы не протиснуться богачу... Кар-р!
    -  Ты ведь и в девяносто третьем был в Первопрестольной? - сказала Мальвина.
    Ответа не требовалось, поскольку - его просто не было.
    -  Отчего это у них вечно воняют руки?
    Здесь ответ - был, но тоже - НЕ БЫЛ затребован на произнесение. Более того - этот ответ даже не был виден в невидимом (тогда как мы все в невидимом уверены); более того - это был ответ подлинного негра (а не какого-нибудь пошлого афроамериканца!): сейчас, мой читатель, ты впервые НЕ увидишь в ночи того человека, которого и днем с огнем не сыскать.
    Ведь он (навсегда оставаясь в ночи) из неё уже вышел.
    Мы - перестаем быть людьми; но - становимся вопросами и ответами. Мы - передвигаемся не в пространстве и во времени, а не-посредственно (не по силам, но - надо) в их движении и становимся некасаемы! Мы - становимся иллюзией, которая реальней реальности; но - умираем только тогда, когда смерти уже нет: не правда ли, нашу шумную совесть чрезвычайно тревожит судьба того безымянного охранника, что сгинул неведомо где!
    Помните одушевленного покойника в коридоре отеля? Или - уже забыли?
    Того самого отеля, который покинул (неодушевленной своею душой) Илия Дон Кехана. Той самой квартиры в пригороде Санкт-Ленинграда, из которой должен был сгинуть Илия Дон Кехана (на деле - там навсегда оставшись). Той самой трехэтажной квартирой на гражданском проспекте, в которой Шахразада стала рассказывать трем Стихиям бесконечную сказку о том, что есть в этом мире должное: о мертвой и о живой жизни, о совести... Кар-р!
    Это был Президент моей родины. Это была громкая совесть! В которой есть трансцендентное; но - так мало праведного.
    А вот другую нашу совесть (тихую совесть) -  даже не интересует вопрос: а был ли охранник? Ведь (если он столь бесполезен и никому не мешал) мог ли он умереть?
    Разумеется даже разумом, что нет; но - ответа и не требовалось! И даже не было никакого ответа: его пришлось (как отдают свою честь на поруки) отдать и заговорить все о том же другом:
    -  Я и сейчас в девяносто третьем, - сказал Илия. - Но я уже не в Москве. Я в Санкт-Ленинграде, точнее, в его пригороде. Стало быть, я в пригороде Божьего Царства, а какие-такие трупы (даже одушевленные) могут быть в настоящем? Там нет таких слов.
    В этот момент из-за поворота (а несколько раньше - из пустой кухни) появился плантатор, неся на демонстративно вытянутых руках поднос с блюдами, там же на подносе наблюдалась запотевшая литровая (бусы, а как иначе?) бутыль именно столичной (ах как мило это все про-о-тягивается!) во-о-о-дочки... Кар-р!
    В этот самый момент (а еще раньше - из момента предыдущего) никакого плантатора из-за поворота появляться было не должно! Ведь все еще не разъяснен до конца убиенный охранник... Кар-р!
    Ведь еще не был решен вопрос о том августе 91-го, в котором Идальго-альфонс приехал со своей богатой возлюбленной в прекрасное кафе рядом с памятником долгорукому князю мира сего, а нашему плантатору сразу захотелось в другой октябрь (девяносто третий по счету), в котором никакого Идальго-альфонса уже не было... Кар-р!
    Зато там наверняка был жив (если уже родился) убиенный охранник: вот так всегда с нами! Убитый здесь и сейчас, ты жив везде и всегда или (по крайней мере, мере ad marginem) в другом месте и другом времени.
    Месте и времени пригорода Санкт-Ленинграда, сиречь, Царства Божьего.
    Итак, вопрос: горестная судьба охранника немного прояснилась, и теперь можно посмотреть сквозь нее? Или - для этого и меня, и вас ещё недостаточно много раз убивали?
    Или - уже более чем достаточно убивали, и именно поэтому плантатор выходил (вместо со своим подносом) только в своей реальности, и именно здесь и сейчас он находил только своих оппонентов, которым он нес обязательный поднос (а ведь именно их  - своих! - нашли в отеле его эмиссары, и - обязательно расстреляли!); другие его «свои» оппоненты спокойно беседовали о своем, и я исполняю обещанное:
    Я описываю своего Идальго.
    Сущность мироформирования - в бесконечном познании истины; истина же в том, что прежде всего у тебя болит голова, и ты малодушно помышляешь о смерти - более того: у тебя нечего и не болит, кроме твоей головы - которую ты приподнял по-над равниною болота (ведь мы навсегда в моем болотистом Санкт-Петербурге!
    Который - тоже есть пригород Санкт-Ленинграда); и вот - приподняв голову над чавкающей жижей изменчивого и мнящего о себе бытия, сможет ли твоё «ты» определять мир как эстетический феномен?

    А тебе ничего другого и не останется!

    Итак - прошли перед нами есении, импресарио, перемены личин экзистенциального вороньего вопля, доросшего (или - снизошедшего) до облика президента моей страны (которому - уже невозможно не быть её спасителем): и всеЁэто не имело никакого значения... Кар-р!
    Всё было, как и должно, даже - нынешнее:
    В этом московском кафе Илия выглядел так: реально был (и даже - выглядел) он мужчиною лет пятидесяти, был он круглолиц и коротко стрижен, на его щеках была видна аккуратная и намеренная щетина (переходящая в мягкую бородку или - очень медленно становящаяся ею); одет он был в светлую рубаху и коричневый италийский костюм.
    Благодаря оному костюму сразу же начинало казаться, что Илия Дон Кехана походил на посредственной руки интуриста; потому - в московских отелях начала двадцать первого века никакого удивления не вызывал.
    Даже сейчас не вызывал (никаких волнений эфира), когда - вольготно откинувшись в кресле, из которого он почти что пресыщено взглядывал (из-под век) и даже в руке держал какой-то праздный предмет (скорей всего вилку - вечно за столом вертел в руках какую-нибудь режущую или колющую пустяковину!); но - даже сейчас (посреди поединка) к его облику так и просилось определение: шаркающая ножка или немного заискивающий (псевдо)гламур!
    Какой-нибудь (когда-то - много прежде, чем сейчас) знававший его человек (а теперь - очень ему посторонний), первый раз увидав «уже такого» Илию, был бы сильно разочарован и в своих сверхожиданиях, и в своей уверенности, что увидел именно то, что хотел бы увидеть в его именах: Илия Дон Кехана, пророк и версификатор нашего мира
    Скажу даже более того: фигура неизмеримо более значимая, а именно - его нынешний оппонент (и «когдатошний» американский плантатор-рабовладелец), тоже поначалу оказался обликом Илии Дона Кехана сильно разочарован - пристрастно ища и не найдя в теперешнем Идальго следов его прежней гордыни, его прежнего (высокомерного и - не вызывающего жалостливой досады) саморазрушения!
    Того саморазрушения, что именно гордыней питается (и уже само эту свою жалкую гордыню питает) - поскольку будущего попросту не имеет.
    Того будущего, что исподволь изменяет свое прошлое.
    Идальго - или иначе: Илия Дон Кехана (самим именем предназначенный к аристократическому абсолютизму и способности изрекать) - напоминал подурневшего и расплывшегося чертами Печорина, свою разочарованность в мире уже никому навязать не способного.
    Скажу даже более того: бывший и южным, и северным, и западным, и восточным плантатор уверенно заподозрил (становясь - на все стороны света - все более уверенным), что уж ему-то теперь выпала роль реального Мартынова!
    Вынужденно знакомый с краткой историей (не хрестоматией, а - по временному отрезку) нашей великой словесности, он (с высоты своих тысячелетий) потому и разглядел в себе лишь выдуманного Грушницкого, что в этой стране оказывался всего лишь показным юбочником и реальным волокитой Жоржиком.
    Все определяется речью! Не мог хранить он нашей славы. Он сколько угодно мог прикрываться словами о своей чести; но - не мог и предложить, что даже то определяется речью, что ещё только будет ею определено.
    Скажу ещё больше: вовсе не потому оппонент ничего не заметил (а если и заметил, значения не придал), что знаменитое московское кафе ничем не напоминало славной Чёрной речки; и ещё много раз не потому, что славный Жоржик в ТОЙ реальности был бедный (и всем тогда общеизвестный) педераст, вовремя усыновленный неким пожилым и очень ревнивым дипломатом.
    Но - наш плантатор, при всей своей внешней политкорректности, всё равно любил и предпочитал только красивых женщин.
    А славному убийце поэта и карьеристу всего лишь потребовалась ширма: плохо относились к подобным усыновлениям в тогдашней элите России! Вот он и выбрал себе (как ширму) известную светскую женщину; но - ведь и Идальго потребовалась ширма, и он взял с собой Есению Сочак!
    Да и убийство тоже есть на его совести: тот самый охранник.
    Наш оппонент никак не мог позволить себе таких аналогий с собой. Но вовсе не потому он не видел своего в чужой ему реальности. Ведь на самом-то деле все свое он прекрасно видел и понимал, разве что окончательно победить у него ВСЕХ НАС - не выходило: он всегда побеждал только то, что уже само умерло, предало самое себя, замолчало.
    Победить мёртвое, что в этом лестного? А ведь он захотел победить именно той победой, что ему бы польстила.
    Потом - он захотел победить той победой, которой - достаточно; но - и такой не было: если ты побеждаешь мертвых, а живые - живут, то и победа «ни жива и ни мертва»... Кар-р!
    Быть может, вся наша реальность - лишь следы, что жаждут пойти за ушедшим (их оставившим): в своей реальности каждый из нас жив; но - чтобы добавить свою жизнь к другой реальности, нельзя её убивать.
    Потому - оппонент (при всем своем превосходстве - во внешнем) не мог до конца превзойти в невидимом. Потому - оппонент всегда делал внешний жест: чужими руками протягивал голодному Илии поднос с его собственным прошлым... Кар-р!
    Быть может, в другой своей реальности оппонент никуда и не уходил и продолжал разочарованно (иначе - откуда бы взялась уверенность в его голоде?) Илию разглядывать; в одном можно было быть уверенным: только лишь в самом поединке!
    Когда одинокий оппонент встретил мою (взошедшую в пустой зал) троицу, и они с Илией друг на друга взглянули, то плантатор нашел Идальго высокомерным и оторванным от реальности (не смотря на предъявленную им Илией Есению Сочак); плантатор (из всей взошедшей троицы - одного его, мигом отделив от импресарио и девицы) нашел Илию как поистине «чистый дух», упоенный лишь собой и чистотой своей речи.
    А вот Идальго нашёл в пустоте зала, что его могучий оппонент - грубей и поверхностней, нежели сам Идальго его только что увидел; разумеется даже разумом, что оба они ошибались и были бы тотчас о своей ошибке оповещены, если бы этого - захотели: всё это напоминало знаменитую «Игру в бисер» некоего немца (помните: кто я по национальности? Пожалуй, немец) и было бы куда как безобидным делом, если бы тогда в нашей с вами Первонепристойной столице действительно не происходили бы (и в 91, и в 93, и сейчас) некие внешние перевороты.
    И если бы поэтов действительно не убивали.
    Поэтому - Идальго (внешне - вольготно развалившийся) еще раз спросил у невысокого москвича:
    -  Ведал ли ты несчастную любовь?
    В ответе он не нуждался и тотчас его получил: в помянутом девяносто третьем году он стоял у окна мелкопанельного дома в пригороде Санкт-Петербурга, и его мысль «хорошо, что я не в Москве» означала очень простую вещь: я всегда не в Москве, но я всегда могу в нее сбежать! Я всегда могу выйти из внутреннего во внешнее и потерпеть от этой внешности свое поражение.
    Попросить, чтобы мне поднесли моё мясо с курагой...
    Попросить, чтобы мне поднесли моё видение мира...
    Итак, что в сухом остатке? Только одно:

    В пустыне возле света и добра,
    Возможно, кто-нибудь заплачет обо мне!
    Простые облака из серебра...
    Любовь моя на трепетном коне...

    И всё горит в полуденном огне!

    Мой список расстояний очень длинен.
    Мой список расставаний не окончен.
    Произрастание наше сквозь ветра
    В пустыне возле света и добра

    Как близкое уже дыхание гончей.

    Конечно, я бегу. Я не могу иначе
    Избегнуть пошлости. Но о любви я плачу
    Совсем не так, как плачут соловьи.
    Бессмысленный восторг живой любви

    Для пчёл, наверное, богаче и пахучей.

    Беспечны музы - предводителю вослед.
    Что им юродивый в падучей и блевоте?
    Но нет - я предводитель сам, и на меня охота.
    Что длится столько лет сквозь грозы и ветра

    В пустыне возле света и добра.

    Только человек Воды и выживет в этакой пустыне. Только человек, способный собой - наполнять, при всем при том - не стремясь к большему во-вне, но - стремясь к большему из-вне. Потому остальные Стихии отступили в тень, что нет места в нашем внешнем - внешнему, нет в нем места Стихиям настоящего и наглядного: мы ещё не изменились; но - мы изменимся, и нас нет в настоящем.
    Зато мы и в прошлом, и будущем; но:

    Это только слова,
    Что согреют нас по ночам
    И ничего не значат,
    Когда нас оставит удача.

    Ведь она как посмертная слава...

    Это только слова,
    Когда ты окружен очами,
    Что пристально наблюдают,
    Насколько участь кровава?

    И насколько она - поучительна...

    И насколько она - недолга...
    И насколько мучительно ты отступал до Волги,
    Пока о нее не оперся лопатками и душой!
    И не распростерся как небо

    И стал как небо большой...

    И сам обернулся словом
    И дуэлью на Черной речке:
    Ведь ты не о речку оперся,
    Но сам обернулся речью -

    Ибо все в этом мире речь!

    Это только слова.
    Это только их синева продолжает по жилам течь.

    Поэтому - и нет окончания истории. Поэтому - когда-нибудь князь Александр (лично, а не чужими руками-ногами) вот-вот появится из кухни с очередной порцией все того же блюда... Кар-р!
    Это только слова о том, что нет никаких окончаний. Дай Бог, чтобы (поэтому) не было окончания «этой» нашей России. По крайней мере - не при нашей жизни, поскольку - нашей смерти у нас нет.
    Вот так всё в вечности - не-началось; но - и в вечности же не-окончилось. То есть - всё не-однажды продолжилось... Кар-р!