Святая Русь покрыта Русью грешной,
И нет в тот град путей,
Куда зовет призывный и нездешний
Подводный благовест церквей.
(Китеж. М.Волошин)
Ростов, вновь ставший на время столицей Руси Яровой, поразил Андрея ещё большим запустением, нежели разорённый провинциальный Углич, и лишь великолепный Успенский собор по-прежнему выглядел дивной жемчужиной, оброненной в придорожную пыль. Ещё больше он поразился тому, что тело геройски погибшего Василька Константиновича было положено в одну раку с обезглавленным телом дяди и срочно отыскавшейся его главой. Простой люд — ладно, но как, недоумевал он, безутешная княгиня Мария и Ростовский епископ Кирилл могли допустить такое? И откуда, собственно, взялась эта глава? Спустилась «на воздусях», как было объявлено?..
А град между тем стал иным — вместе с дружиной и ополчением из него будто вынули душу, лишили надежды. И лишь по-прежнему из году в год по весне, когда грохотали над озером Неро первые летние грозы, серо-голубые кусты молодой полыни и уже зазеленевший камыш по его берегам пахли молодо и свежо, а в расплескавшейся его сини чуть заметно покачивались вершины деревьев, словно опахалами овевая белопенные облака, и отражалась вечность. Оно было прекрасно по-прежнему, особенно на рассвете, когда от всплесков светотени воды его словно оживали, светлея час от часу. Но прошлое…
В час, когда боевые кони ложатся наземь (час Быка), оно являлось перед мысленным взором его непрерывной чередой видений, в которых Явь и Навь переплетались самым причудливым образом, а будущее представлялось кровавым и страшным. Да оно и не могло быть иным в связи с наступлением ночи Сварога и старыми пророчествами о высших и низших циклах. (Тем не менее он, как посвящённый, знал, что эта Ночь, как и любая другая, не продлится вечно и, рано или поздно, наступит рассвет, если, несмотря ни на что,возрождать даже не «изначальные уклады и обычаи», представлявшие собой не суть, но форму, а то, что есть сам Человек, то есть его суть в Яви. Нужно будет вновь научить людей «жить по Совести и в Ладу с Природой», «обновляться, расти, изливаться, любить, испытывать глубокий интерес к чему-либо, отдавать», что означает быть в полной мере…
Но пока он наблюдал как материальное неуклонно вытесняло духовное, а непреложные КОНы стараниями «торговцев» и жрецов фальшивой веры подменялись законами торжищ. Окончательного забвения ещё не настало, но два столетия кровопролитной гражданской войны что-то надломили в людских душах, и теперь «не клёкот соколиной гордости Даждьбожьих внуков находил отзвук в них, а утешение несчастному даннику, покорённому рабу, которыми полна Библия», в чём, собственно, он убедился, повстречавшись с недавними своими знакомцами.
— Я думал, ты не князю служить, а к Любаве промыслил вернуться, — сказал Любомир, когда Андрей, наконец, был зачислен в младшую дружину.
— Вернуться? Куда? — отозвался он. — Во Владимир, разрушенный до основания, на обагрённые кровью руины?.. Нет, — сказал, как отрезал, — пока не окончена сия бойня, я туда ни ногой!
— Что ж, на то и война…
— Война дикарей. С ума посходили и воины, и князья, коль скоро творят такое, чего не смели даже чужеземцы. Ты ведь знаешь, что по улицам градов и весям псы едят трупы, и в поле трупы лежат, и в лесах…
— Ты молвишь, как еретик, хотя крещённый, — вмешался в разговор княжеский сотник Кирдяпа. — Прочный мир водворит на Руси великий князь Ярослав, и тогда…
— … настанет спокойствие кладбища, на обугленных руинах вырастет трава по пояс, а между могильными курганами будут рыскать только серые волки!..
— Да ты что мелешь!
— Есть пророчество, — напомнил Андрей. — Народ, где люди убивают друг друга, уподобляется хищному зверю, и его ждёт скорая гибель, разрушение всего созданного и полное исчезновение. — А после, отвечая на расспросы дотошного сотника, признался, что ходил искать Ирий и даже повстречал милостивого и добродетельного старца, который порассказал о нём.
— Язычник «милостивый и добродетельный»? — переспросил несколько озадаченный такими речами инок Андриан, истово перекрестившись. — Расскажу я тебе, как неизречённой ради милостыни избавил подобного ему бог от греха. Так вот, помимо прочего, на полдороге между адом и раем, он что «пёс лежаща, одетый шубой собольей, а был он так милостив, что искупал всех от всякия беды, откупал должников, посылал по (весям) и выкупал пленных христиан, даже птиц выкупал и выпускал на волю». Вот он, твой Ирий!..
— А всё потому, что не тщился стяжать он веру истинную, не покрестился водой и духом, а потому не достоин войти в рай, — назидательно заметил Кирдяпа. — Да вот, к примеру, хотя бы великий князь Юрий… Вошёл ли в рай, нет ли — неведомо.
— Это ещё почему?
— А потому, — объяснил Андриан, — что веру Христову не сердцем — походя принял. Погляди на церква-то его — сплошь непотребными символами невегласих испещрены! И капища, и погосты их пальцем не трогал, пока Батя наш (Ярослав) поганой метлой их не смёл!
Андрей усмехнулся.
— Да уж, конечно, — с горьким сарказмом сказал он, — тот, кто возводил грады, единство народа крепил, выкупал должников, — по вашему разумению, даже не человек вовсе, а пёс. Ещё бы, ведь сам Иисус уподобил православных псам, втепор как тот самый Ярослав, что со своими воями жёг мятежные веси и губил этот самый народ, — миротворец и благодетель...
— Н-да, энтот храмов не строил, — подтвердил Любомир, — ничьи души не врачевал и праведников из дерьма не делал, а уж про то, чтобы закопать зло под порогом, речи не заводил НИКОГДА!
— Мы прежде «граждане небесного отечества», а уж потом русские, — заметил Андриан. И, пущей важности ради, добавил: — Прочие же — «безбожная Русь»!!
— Но ведь сказано про великого князя: — «Тем и отсечённая твоя за Христа глава свидетельствует яве о тебе, прилепшая по смерти к телеси твоему!» — напомнил Андрей.
— Кем сказано?
— Известно ведь кем — архиепископом Ростовским Кириллом, — ответствовал он, — который, возвращаясь из Белаозера и желая видеть место битвы на Сити, в куче мёртвых тел нашёл Князя, опознав его по одеждам, так как туловище лежало без главы.
Кирдяпа недоверчиво усмехнулся, всем видом давая понять, что в подобные «чудеса» не верит.
— Надо же, даже разлившаяся по болотам Сить в таком «богоугодном» деле не стала помехой! — молвил он. — Пожелал видеть место гибели Князя — и сразу нашёл его обезглавленное тело среди «трупья мёртвых» у Сидорова ручья и привёз по бездорожью в целости в Ростов!!
— Слава Богу, что нашёл, хотя бы и без главы! — сказал Андрей.
— Да, нашёл, — подтвердил Кирдяпа и хитро подмигнул Андриану. — А вослед вскоре и глава отыскалась и «прилепилась по смерти» к телу, а рака была уже приуготовлена… — А потом, изрядно хлебнув из братины, поведал, что, несмотря на увечье, пускает стрелу без промаха так далеко, как никто. Молодые гридни охотно подпаивали ветерана и потешались над его враньём, пока тот вдруг не молвил: — Да вот, спроси хоть у него самого… — и с опаской, словно перед очами судии, грозного и неподкупного, поведал, что Князь не погиб на Сити, так как, спасая казну, свернул по дороге на Новгород, однако далеко не отъехал, попав в засаду, устроенную его родным братом и булгарскими ратниками. Его охранный отряд был уничтожен до последнего человека, а сам Юрий, соскочив с саней, на коих привык ездить, так как лет десять назад был ранен стрелой в ягодицу, отчего не мог сидеть верхом, побежал к лесу, но, увязнув в глубоком снегу, был сражён его, Кирдяпы, меткой стрелой, а уж голову ему, ещё живому, отсёк своей саблей стремяный Гришка Кутерьма и преподнёс Ярославу.
— Врёшь! — не поверил Андрей.
— Дык, бежать хотел, — пробормотал тот и долго пьяными глазами таращился перед собой, будто вновь узрел мёртвую главу Князя. Ведь красивая, надо сказать, была голова, с длинными седыми власами, с окладистой, ухоженной бородой, с открытыми синими-синими, как океан-море, очами и окровавленными чёрной кровью устами.
— А всё-таки молодцом он был, — сказал Любомир, — и любил Русь…
— Да, наверное, любил, — согласился Андрей и подумал, что ещё не раз, когда настанет трудный для Родины час, безвестная княжна Рода Рюрика родит мальчика, который, став сильным и храбрым, защитит её от пагубы. И лишь неясная тоска будет овладевать им всякий раз, когда душа великого князя, влетевшая в грудь вновь рожденного, будет вспоминать свою прошлую жизнь, неведомую потомку.
— Девок зови — гулять будем!! — пуская на грудь слюни, возгласил сотник.
— Эк его развезло! — с участием сказал Любомир. — Теперь не угомонится.
Андрей сочувственно глянул на пьяного и предложил:
— Ничего. Нужно его в опочивальню свести — к утру, глядишь, протрезвеет.
— Что ж, сведи. Наутро князь всех своих воев зовёт — видеть хочет, а энтот, как назло, пьян вусмерть.
— Я сам! — будто на миг протрезвев, рыкнул сотник.
— Ну, сам так сам, — сказал Любомир и подвинул Андрею братину…
Пили много. С каждым часом разговор становился всё более непристойным, голоса более хриплыми, ругательства и крики более бессвязными, пока, наконец, трое собутыльников не уронили на стол отяжелевшие головы.
Андрей же оказался почти трезв, потому что, во-первых, выпил меньше других, а во-вторых — потому что даже выпитое в большом количестве хмельное не могло потрясти его железные нервы. Снаружи между тем разлилась чёрная ночь, и в её тишине слышалась песня кого-то из стражей:
Лету осень приснилась
В жаркую ночь на Купало,
Будто в жёны просилась
И губы его целовала…
Он поднялся из-за стола и бесшумно спустился по лестнице. На нижней площадке он, как и предполагал, обнаружил Кирдяпу — сотник лежал в неудобной позе и храпел. Тогда Андрей легко взял его левой рукой за подбородок, правой — за власы на затылке и резким, коротким движением сломал шею. Пьяница даже не пикнул.
— Ступай к своему богу и искупи вину перед Князем! — напутствовал он, а после, привычным мысленным усилием покрыв плечи княжьим корзном и придав себе облик князя, важным размеренным шагом прошествовал мимо гридней, стороживших княжьи покои. Те, отсалютовав, как положено, пропустили его без слов. Миновав таким образом ещё один караул, он перешёл на женскую половину и встретил её, Наву...
Она лежала одна на огромной кровати, поверх пуховых перин, разметав по подушкам свои роскошные волосы. Несколько огромных собак бдительно стерегло её сон. Но ей не спалось…
Высоко в небе, подобно сияющей реке в облаках, отражавшейся в глубине её глаз, проступила полоса звёзд. Их свет, проникая сквозь тонкие занавеси, в конце концов прогнал сон. Попытка уснуть вновь была тщетной, и виной тому было, скорее всего, некое подспудное чувство — ощущение тревоги, невозможности противостоять судьбе, безысходности, что ли.
Она поднялась и, оставаясь почти нагой, долго прохаживалась по галереям женской половины княжьего терема, не находя покоя. Потом долго разглядывала своё отражение в зеркале, до боли прижав руки к груди и, как в бреду, повторяя:
— О Лада! Лада!!..
Она готова была разрыдаться с досады, что ночь длится так долго. Потом, нетерпеливо переступив скульптурными ножками, хлопнула в ладоши — тотчас, словно только того ожидая, явились две сенные девки.
— Эй, Краса, — приказала она старшей, — помоги-ка мне!
И та, следуя прихоти госпожи, открыла заветный ларец, изукрашенный искусной резьбой, и стала извлекать на свет божий всякий полагавшийся по женскому обряду прибор — кольца, колты, серьги, наголовник и прочее, — который, говорят, сам Мстислав Удалой подарил дочери, когда та замуж за Ярослава была выдана. Воистину княжеский дар был великолепен — так что не только служанки, но и сама Нава была очарована им! От восторга она даже губу свою прикусила…
Когда, замирая от восхищения, девки, наконец, обрядили её и их осторожные руки коснулись её последний раз, она, взглянув в зеркало, не узнала себя — по ту его сторону, отгороженная от грешного мира мерцающей дымкой, стояла не женщина даже — богиня, владевшая всеми тайнами мира и взиравшая на неё столь величественно, что поневоле родилось сомнение: да она ли это? И, словно в подтверждение сомнений, невольно опустив взор, увидела спины рабынь, столь истово приникших к коврам, будто она не только казалась, но и была божеством!
— «Я та, которую… называют богиней… — гласило само её существо. — Я отделила землю от неба. Я указала пути звёздам. Я установила порядок движения солнца и луны. Я свела женщину с мужчиной (и)… добилась, чтобы женщины были любимы. Я изобрела брачные контракты… Я научила почитать изображения богов… Я сделала справедливость сильнее золота и серебра. Я сделала так, чтобы прекрасное и постыдное отличались между собой по природе…»
Очнувшись вдруг, как от толчка, она с недоумением повела вокруг взглядом…
Княжеский терем… Оказывается, она опять здесь — в роскошных покоях, где незримое, неусыпное и недоброе око исподволь стерегло каждый шаг!
Ей претило общество наложниц гарема, с их интригами, постоянными секретами, разговорами шёпотом, где даже самые простые житейские дела облекались покровом тайны. Она никак не могла (и не хотела) приобщиться к жесткому распорядку молитв и литургий, установленному для княжеской семьи христианским обрядом…
Подспудный протест, родившийся в её душе, рос, креп, пока не прорвался наружу едва прикрытым раздражением:
— Снять!! — приказала она сенным девкам.
— А жаль! — негромкий голос, прозвучавший сзади, заставил её вздрогнуть. Быстро оторвав взгляд от зеркала, она, с привычным ощущением безусловной готовности, обернулась. В глазах её сверкнуло жёлто-зелёное пламя.
Князь?..
В дверном проёме, откуда снаружи проникала в покои свежесть ночи, словно выкристаллизовавшаяся из воздуха, маячила высокая, несколько грузноватая мужская фигура. В умирающем свете Млечного Пути блеснула кольчуга, меч и неспокойный, мятущийся взгляд… От неожиданности она едва не вскрикнула — Андрей!
Собаки спокойно продолжали дремать, не признав в нём чужака, а он стоял за спиной и через её же плечо разглядывал их отражение в зеркале. Свет звёзд довольно скупо озарял его лицо, которое выглядело бесстрастным, если бы не сведённые в напряжении челюсти, свидетельствовавшие то ли о скрытой свирепости, то ли о непреклонной решимости. Особенно выделялись глаза, сиявшие, как светоносные камни, вставленные в изваяние из сырой глины, причём контраст, поначалу показавшийся ей неестественным, в конце концов поразил её.
Он вздохнул, предполагая, что она не спросит его ни о чём, пока он не заговорит первым, и, поддавшись внезапному порыву, попытался обнять её за плечи, но она отстранилась.
— Не за тем я нашёл тебя, — произнёс он, однако не прежде чем, повинуясь мимолётному его жесту, удалились рабыни и шаги их не смолкли в глубине покоев, — чтобы получить наслаждение от созерцания неземной красоты, а после взывать к птицам с просьбой повременить с провозвестием нового дня!
Она засмеялась, да не услышать ему ещё раз такого смеха! Сердце его дрогнуло от недоброго предчувствия, и, отступив на шаг, вроде чтобы получше её разглядеть, он сказал, теряя надежду:
— Оденься и пойдём! Путь долог...
Она спрятала лицо в ладони, словно стыдясь своей наготы.
— Идём! — повторил он и крепко взял её за руку. — Нужно спешить, а ты ещё не в своей силе…
— Куда? — спросила она, перестав смеяться.
— Ирий искать, — ответил Андрей, надеясь, что она сразу поймёт его.
— Да, да, — сказала она. — Мы возьмёмся за руки и пойдём твой Ирий искать. Я и ты. А по дороге будем жить в шалашах, питаться кореньями и сырым мясом и, ещё чего доброго, наплодим себе чад и будем растить их в крови и грязи. И мы будем счастливы, очень счастливы! Идём! Ты прав, нужно спешить. Мы найдём Ирий! — Она провела рукой по своим волосам, собирая их в тугой узел, и вновь засмеялась, причём лицо её стало похожим на его лицо, когда он сражался. Одним словом, волчица!!
Он ожидал прочесть в её глазах жалость, женскую нежность, отвагу, любовь, может быть. Но … нет! Он почувствовал стену и … ненависть… Так что не было смысла рассказывать ей о том, что случилось после их разлуки, о неустанных поисках, о скитаниях, о пролитой во имя её обретения крови, ибо не было в её глазах, как когда-то, обещания, манящего, как утренняя заря и однозначного, как сама смерть.
— Уходи! — сказала она. — Иди своей дорогой.
Он повернулся и пошёл прочь. Вернее, вознамерился пойти, но, к удивлению, заметил, что ноги будто одеревенели. Ему показалось, что она усмехается, глядя ему вслед, и ему стало не по себе.
Быть может, он испугался бы по-настоящему, если бы мог слышать, как она без звука стала выговаривать какие-то слова без значения. Это было как гром без грозы, гроза без дождя, дождь без воды. Вот тогда бы он понял, что это — заклятье.
Он попятился. Она же, слегка поворачивая голову, следила за ним с едва скрытым презрением. Лицо у неё на сей раз стало бледным, глаза полны мрака. Усмешка, если это была усмешка, исчезла с её лица, едва он попытался о чём-то спросить.
Он зашатался, как пьяный, и, наверное, не устоял бы, если б не волхв, неведомо как оказавшийся в этот час в этом месте. Он буквально подхватил его, крепко скроенного восьмидесятикилограммового мужика, и какими-то потайными переходами выволок на свет божий.
— Ну что, нашёл её? — насмешливо осведомился он.
Выдержка не изменила Андрею и на сей раз. Он поднял голову и спокойно ответил:
— Нашёл.
— Вижу, — сказал волхв. И, саркастически усмехнувшись, добавил: — Ну-ну, здорово ты за это дело взялся! Сотника кънязя до смерти убил, в къняжьи присные записался и мыслишь таким образом Любаву вернуть, дурень!.. По-твоему, раз-два — всех врагов истребил, остальных в заблуждение ввёл и готово? Экий же ты прыткий, как я погляжу, а ещё посвящённый!..
— Ты, что, насмехаешься, отче? Давай говорить без обиняков...
— Ну, давай, коли хочешь… Тебе, что же, жизнь совсем не мила? Убил сотника, Любаву забрал и махнул себе в лес, так никто и ведать не будет? Везде, брат, найдут!..
— Я по Совести поступил! — молвил Андрей и искоса посмотрел на волхва. У того в прищуренных глазах, глубоко сидевших под крылатыми бровями, при луне блеснул насмешливый огонёк.
— Эх ты, совестливый какой! — с одобрением сказал тот. И ещё сказал, как отрезал: — С Навой встречи пока не ищи — не пришло ещё время: ныне она свой рок избывает, — волхв вновь улыбнулся. — Погоди. И твоё время ещё не настало…
— А как я знать буду?
— Узнаешь, — заверил тот. — А сейчас поспеши — с ночной стражей тебе не резон связываться!
— Подожди, – попытался остановить его Андрей. — Как мне тебя найти, если что?
— Если что, я найду тебя сам. Ну, прощай — ещё свидимся!..
Пока суд да дело, раздались шум, гам, крики, а со стороны сада — топот нескольких десятков ног. Прозвучал клич: — «К оружию!» — и тревога быстро охватила подворье.
Оказавшись на улице, Андрей увидел, что двери пристроек отпёрты и оттуда бегут люди. Кто-то заметил его, закричал благим матом и бросился наперерез. Тогда он, резко остановившись, повернулся к преследователю лицом и, сделав шаг в сторону, ударил коленом на встречном движении — у бедняги от боли вывалился язык, горячим потоком потекли слюни...
Подтянувшись на руках, он легко преодолел высокий тын и мягко, как кошка, стёк наземь уже по ту сторону. Никто ничего не заподозрил.
А волхв замешкался, будто специально поджидая стражей, и когда те, бряцая оружием, приблизились, то увидели, как огромная летучая мышь бесшумно вскарабкалась по отвесной стене и, распластав по ветру перепончатые крылья, исчезла в ночном небе!
У гридней застыла кровь в жилах, смертельный ужас сковал члены.
— Уходим отсюда! — приказал старший. — Нам, грешным, здесь нечего делать!
И стражи поспешно ретировались…
Наутро три сотни гридней одвуконь и в полном вооружении собрались на княжьем подворье, поскольку князь Ярослав лично решил отобрать тех, из кого намеревался создать отдельный корпус для похода на Литву и в Европу.
— Где Кирдяпа, чёрт его дери? Где он? — вопрошал Гришка Кутерьма, тщетно силясь отыскать среди воев своего любимца.
Подошёл Любомир, что-то шепнул тому на ухо. Лицо его вытянулось в недоумении. Потом вновь обрело прежнее, властное, выражение.
— Ну и чёрт с ним! Допился, собака!!
Вскоре раздались звуки боевых рожков, и в следующий час на крыльцо вышел сам Ярослав. Гришка подал команду — и воины дружно приветствовали его.
На Андрея князь произвёл благоприятное впечатление.
Ему было немногим за сорок, но из-за своего невысокого роста и сложения, скорее, хрупкого, чем крепкого, выглядел гораздо моложе. Двигался он медленно, вяло, как человек, лишь недавно победивший тяжёлый недуг, который оставил на его лице печать неизгладимой грусти. Тем не менее облик его не был лишён несомненного величия, осанка была достойна эпических героев, а голос звучал хоть и тихо, но внушительно.
— Ну что ж, хороши! — сказал он, хотя, видно, особого впечатления воины на него не произвели.
— Я набрал их из младшей дружины и вооружил, как татар. Чтобы были у тебя лёгкой кавалерией.
— Из младшей дружины? — Князь скривил губы. — Так они, верно, ещё ничему не обучены… — Он остановился напротив Андрея и вперил в него пронизывающий взгляд своих серых колючих глаз. — Вишь, как смотрит, — пробурчал, отступая на шаг. И спросил: — Кто таков?
— Энтот из бывших, — отрекомендовал его Гришка.
— Где повоевал? Сражаться умеешь? — строго спросил Ярослав.
— Умеет, — вновь ответил за него Кутерьма.
— Так нехай покажет!
Двое гридней вывели Андрея из строя и препроводили в дальний конец подворья, где сотник уже в полном боевом облачении со знанием дела командовали новобранцами.
— Уклон влево!.. Полуоборот вправо!.. Ради бога, рази!! — то и дело выкрикивал тот, расхаживая по сверкающему на солнце плацу. Отроки истово атаковывали друг друга и уже тяжело дышали, пот заливал лица.
— Веселее! — подбодрил их Гришка. — Пошто шевелитесь, как сонные мухи?
— Видал? — обратился он к Ратиславу. — Молодцы, нечего сказать: мечами машут, что помелами метут!.. Ну, давай, паря, — приказал он, — прими меч, возьми щит да покажи, на что ты способен!
Делать было нечего, ослушаться было нельзя, и Андрей, поплевав на ладони, взял меч и … облёк себя боевой Формой…
Бой оказался недолгим. Не успел противник его занять позицию, как он с невероятной быстротой напал. Легко, словно играючи, ускользнул от встречного выпада. Каким-то вкрадчиво-ленивым, но в то же время неуловимым движением отмахнул рубящий удар сверху, увернулся от колющего, четвёртый принял на щит, пригнулся и, пропустив над головой пятый, ударил под ложечку тупым концом деревяшки. Отрок согнулся и, задыхаясь, упал наземь. Андрей выпрямился…
— Вот так! — приветствовал его успех Гришка.
Второй бой был менее скоротечен, так как противник, наученный горьким примером предшественника, держался настороже. Но всё равно продержался недолго. Обманувшись на ложный выпад, пропустил такой быстрый, почти неуловимый удар в голову, что рухнул, как бык на бойне.
— Да, верно, — сказал Ярослав, — сражаться умеет. А с конём как?
— Коня у него нет, — ответствовал вместо него Любомир.
— Ну, так дайте ему! — приказал князь. — И, если он снова меня удивит, конь его будет.
Откуда невесть подвели жеребца, гнедого, с золотистым отливом. Жеребец был высокий, поджарый, с аккуратной горбоносой головой, со стройными, крепкими ногами, с нестриженной, развевающейся по ветру гривой и хвостом до земли. При виде его бывалые воины, знавшие толк в лошадях, понимающе переглянулись.
— Вижу, ты вооружён должным образом. Покажи мастерство конного лучника, и да поможет тебе бог! — Гришка, очевидно, решил поразить князя умением подбирать нужных людей.
Андрей попытался было возразить, но Ярослав жестом показал, что не потерпит никаких возражений. И тогда он, следуя приобретённой привычке повиноваться, сунул под успевшие отрасти усы два пальца и свистнул так, что у близстоящих зазвенело в ушах. В ответ жеребец лишь всхрапнул и коснулся губами щеки Андрея.
— Эй, Любомир, стань вон туда … подними щит, вот так… Да смотри, не опускай и не двигайся, коль жизнь дорога! — сказал он товарищу.
— Делай, как велят! — подтвердил Кутерьма.
И пока мечник шёл на указанное место, Андрей не спеша потянул из горита длинный составной лук, потрогал тетиву, а после зубами достал из тула четыре стрелы.
— Готов! — наконец, крикнул Любомир, и начищенный до блеска умбон его поднятого щита, как звезда, сверкнул на солнце.
Тогда и Андрей, мысленно поблагодарив Ярослава за возможность показать мастерство, легко, словно несколько грузное тело его в одночасье обрело крылья, вскочил на коня, и тот понёсся по плацу удивительно лёгкой размашистой рысью.
Раздувая дрожащие ноздри навстречу ветру, он ускакал в дальний конец подворья, потом круто повернул и, сменив рысь на галоп, помчался, огибая князя со свитой, по широкому кругу. Он скакал все резвее и резвее, пока умозрительный круг не замкнулся. И не успел никто перевести дух, как всадник, не доезжая ста метров до места, где, прикрывшись щитом, стоял Любомир, бросил поводья, поднял лук и, почти навалившись на холку коня, одну за другой выпустил три стрелы… Трижды прогрохотал щит — стрелы воткнулись вокруг умбона как павлиний хвост, ну, а конь продолжал мчаться дальше, хотя Андрей уже не сидел — лежал на его спине, откинувшись назад, словно убитый. Последнюю стрелу он выпустил, не целясь…
— Чудо! — приветствовал его успех князь, а Гришка, обращаясь к последнему, заметил:
— Чую, будет из него славный воин!
Однако князь, изобразив на лице кислую мину, будто видел Андрея насквозь, покачал головой:
— Был бы верным, как пёс, — молвил он…
Для Андрея наступила «чёрная» полоса, будто сбылось древнее родовое проклятие: во-первых, внезапно, почти не болея, умерла мать — ушла, как «уходят в тёплую ночь после вечернего собрания друзей, (как) уходят в свежее утро после ночи с любимым, тихо закрыв дверь цветущего сада жизни», во-вторых — в бандитской разборке погиб его первый тренер, и, в-третьих, он сам, катаясь на лошадях, получил серьёзную травму.
А вышло так…
В кавалерийском полку, куда он приехал с компанией друзей, их встретил высокий белобрысый старлей с шашкой. Он был столь статен и красив, что Андрей поневоле подумал, что, наверное, вот таким и был боготворимый им князь Василько Константинович Ростовский, герой Ситской битвы, а Блондинка от восторга даже в ладоши захлопала.
— Всегда восхищалась военными, — сказала она, — но даже представить себе не могла, что военная форма так красит мужчину!
— Ага, — усмехнулся Ботаник, — иным она даже мозги заменяет…
Блондинка взглянула на него с осуждением.
— Ну, как, лошадей сами выберете? — спросил между тем офицер.
Андрей покачал головой.
— Выбери ты, — предложил он.
По приказу старлея солдаты вывели из конюшен нескольких лошадей и на поводу провели туда-сюда перед всей честной компанией. Прежде всего, угадав в Андрее прирождённого лошадника, офицер порекомендовал ему невысокую вороную кобылу донской породы, горбоносую и вислозадую, похожую на хищную птицу и, наверное, как птица, быструю.
— Какая чудесная лошадка! — вновь восхитилась Блондинка и уверенно похлопала животное по крутой холке.
— Уже приходилось садиться в седло? — строго спросил офицер. Блондинка гордо вскинула голову, что было истолковано как утверждение, и он вручил ей поводья.
Подойдя к лошади справа и сбоку, она поставила правую ногу в стремя и, держась за поводья, попыталась левую перекинуть через круп (старлей демонстративно отвернулся), но… даже такая невысокая, в общем-то, лошадка оказалась для неё чересчур высока, к тому же Блондинка была в джинсах (дабы не скрывать от мужчин своих форм), в которых такой нехитрый маневр ну никак не мог быть исполнен. И Андрей будто в трансе, стоя сзади и сбоку, совершенно бездумно подхватил её левую ногу и попытался с ней забежать на другую сторону, однако кобылка, чуть опустив зад и развернув его так, что задние ноги легли вертикально, что было мочи взбрыкнула, да так, что он успел лишь прикрыться бедром и предплечьем. От удара копыт его не отбросило, а перевернуло ногами вверх, и он, зависнув головой вниз, мог, как во сне, разглядеть застывшие от удивления лица солдат и бледное, как снег, лицо старлея…
Рухнув наземь, он, не чувствуя боли, почти тотчас поднялся.
— Ты как? Кости целы? — с участием осведомился стремительно подскочивший к нему офицер. — Может, врача пригласить из медпункта? — предложил тот. Но Андрей отказался.
— К кобыле нельзя подходить сзади, — напомнил он.
Андрей бросил взгляд вслед бойко гарцевавшей по плацу Блондинке и кивнул — мол, да, виноват.
Подвели и ему лошадь — такую же низкорослую и вислозадую, как Блондинке. Та нервничала, покусывая удила и косясь на него красным глазом.
— Не очень-то она спокойная, — заметил Андрей.
— Ничего. Другие-то у нас строевые — привыкли к своим седокам, – пояснил старлей.
Уже в седле он почувствовал, что с кобылой что-то не так. Она крутилась под ним, как юла.
Едва он чуть опустил поводья, та взяла с места в карьер, да так резво, что он опешил, а она между тем неслась, как на крыльях, и лишь у изгороди, отделявшей плац от леса, остановилась, причём лишь после того, как он натянул поводья так сильно, как никогда. Но и остановившись, она из кожи вон лезла, припадая на задние ноги (так что он носками сапог касался земли) и извиваясь под ним, как змея. Когда же он вновь чуть опустил поводья, она вновь понесла, свернув направо. Что было делать! Он уж стал высматривать место, куда падать было помягче, но вмешался старлей — изловчившись, ухватил её под узцы и, повиснув всем телом, принудил остановиться.
— Давай, я тебе другого коня дам! — сказал он, едва Андрей оказался на своих не твёрдо стоящих ногах. И не успел он ответить, как солдатик уже подвёл к нему крепкого рыжего жеребца, при виде которого он даже оторопел — вот поистине всем коням конь: какая стать, какая мощь! ноги, грудь, круп, плавная линия от холки до хвоста — всё без изъяна!!
— Вот: Тур — лучшая лошадь полка! — отрекомендовал жеребца офицер.
Нельзя сказать, что Андрей был обрадован таким оборотом — после выкрутас ражной кобылы, он с большим бы удовольствием вернулся на дачу Ботаника, где уже, как он знал, была жарко натоплена баня, а в мансарде накрыт стол. Но и перед бравым старлеем не хотелось ударить лицом в грязь.
Подчёркнуто лихо вскочив на коня, он вдруг ощутил, будто всё это уже было: и конь этот, и снег, и хмурый, таящий угрозу лес, и свинцовые небеса, касавшиеся верхушек заиндевевших на морозе сосен!.. А Тур, словно ощущая малейшие движения его души, перемахнул через изгородь и понёс его легко, как пушинку, плавно переходя на галоп и набирая скорость…
«Со своей сотней он нёсся в сшибку, пластаясь над землёй. И вот уже нельзя остановиться и свернуть в сторону: слева — яр и лес, справа — крутой берег реки, а незнакомые всадники всё ближе (он уже различал лица их)… У них были прекрасные кони, отличное вооружение, да и наездники они, судя по всему, были добрые, но … их было вдвое меньше, и они не подбадривали себя криками, подобно булгарам или половцам, а сразу выпустили по две-три стрелы — и несколько его воинов пало наземь. Один конь какое-то время скакал рядом, и ветер развевал его чёрную гриву, как сульдэ, но… Ратислав продолжал мчаться, опустив руку с мечом. Потом совсем близко, слева, увидел всадника в блестящих доспехах и… ударил наотмашь. Удар был плохим, слабым, так как нанёс он его через конскую холку, развернув корпус, но татарин всё-таки запрокинулся, обронив меч…»
А после всё будто валилось из рук, и в спортзале, куда он ходил раз в неделю, ему стало дурно.
— Удар. Нырок! Двоечка!!.. Ножки под собой! — Мастер двигался из стороны в сторону легко, как волк в клетке, и удар Андрея, предполагавший смести его напрочь, всякий раз оказывался волшебно бессильным.
– Да, – констатировал тот, – сила есть, но… проваливаешься! А дыхалка!!
Физическую форму он старался поддерживать, систематически бегал и плавал, а иногда, дабы «тряхнуть» стариной, даже спарринговал, но… Мастер он и есть мастер — даже годы были ему нипочём, будто время остановилось. На ринге он был просто великолепен, и превзойти его … да нет, что там — просто быть достойным соперником не представлялось возможным! И всё-таки даже такая скупая похвала из его уст (а это, безусловно, была похвала) дорогого стоила!!
— Ты … вот что, — под конец сказал он, — иди, мойся. Довольно на сегодня.
Руки и ноги Андрея дрожали, былой силы не было. Присев в раздевалке на лавку, встать он уже не мог, и Мастер отвёз его к Доктору…
— Да, батенька, — протянул тот, оторвавшись, наконец, от монитора, — плохо дело. Кровью мочишься? Кто это тебе так приложил?.. Срочно, милый мой, нужна операция и, может быть, не одна, иначе почки лишишься! И никаких разговоров, слышишь!!..
Уже лёжа на операционном столе, он вновь слышал Её голос — шёпот полных, строго очерченных губ: — «В тебе по-прежнему много силы и нет осторожности, так что тебя … приходится оберегать в обоих мирах, хотя вряд ли кто может сказать, что ты беззащитен», — пока женщина-анастезиолог несколько раз безуспешно пыталась сделать ему блокаду.
— Ну наконец-то, — сказала она ассистентке — черноволосой операционной медсестре, наблюдавшей за капельницей, — попала! Теперь подождём…
Но ждать пришлось долго. Прошло минут двадцать, потом ещё столько же, а блокада не действовала. Явился Доктор и … лишь головой покачал.
— Что за чёрт, — буркнул он, — быть такого не может! Придётся наркоз дать, а это не здорово…
«А потом он, веря в исключительность собственной судьбы, долго странствовал среди звезд, пока они не погасли, а сама вера не растворилась в безмерной глубине покоя и мрака. А уж после… не было совсем ничего — ни пространства, ибо исчезли границы, чтобы вместить его, ни времени, ибо ничего в безмерной глубине его не происходило…
Когда же распустились четыре бело-голубых цветка с четырьмя треугольными лепестками каждый, предвечным сиянием озарив новое пространство, и обрелось зрение, чтобы лицезреть его, он увидел над собой» … белый потолок с четырьмя светильниками, нависший прямо над ним…
… Со дня приснопамятной битвы на Сити минуло много грозных и кровавых лет, и иных битв отгремело немало. Так, в 1241 году, после того, как был разорён Киев, полевое ордынское войско — десятки тысяч прекрасно вооружённых профессиональных воинов, могучих русоволосых и светлоглазых савиров — обрушилось на католические страны Венеи в тяжкой силе. Впрочем, огромный их численный перевес — ужасные цифры в двести тысяч и более всадников, которые порой называли заезжие на Русь греки, — был надуман. (Возможно, великий князь Огдай и мог бы собрать столько, оставив при том без защиты собственные грады и веси, но прокормить такое количество ртов и превосходящее их как минимум вдвое число боевых коней было просто невозможно.) Угроза тотального уничтожения, нависшая, как пытался подать Ватикан, над Европой, была изрядно преувеличена.
Тем не менее были и жестокие битвы, и осады городов, и погромы. Так, был сожжён Сандомир. Справляя обряд погребения, победители первым делом предали огню пергаментные свитки, «харатейные» книги с хрониками, сочинениями и прочими документами, то есть плоть своих соплеменников, поскольку на пергамент кроме козьей шла человеческая кожа, содранная с убитых или живых ещё пленников, а самым лучшим материалом была кожа детей, которых захватывали и угоняли из беззащитных славянских селений. «Цивилизованная» католическая Европа за свои злодеяния расплатилась сполна.
В составе русского корпуса Андрей участвовал в этих походах. Но это было уже регулярное войско, с которым молодой и сильный духом князь Александр громил псов-рыцарей на Чудском озере, а его отец — смолян и литвинов. Состоял этот корпус из трёх конных полков, один из которых, ударный, возглавлял тысяцкий Гришка Кутерьма.
Именно под его началом Андрей, командуя сотней, приобрёл манеру сражаться и умение двигать своими людьми, что в битве давало серьёзный перевес, но со временем стал беспощаден сверх меры. Только сам Гришка превосходил его в жестокости, определяя для пленённых врагов такой род смерти, что даже воины его, бога ради, редко кого брали в плен. Чёрная слава их внушала ужас, но и о их верности ходили легенды. Они вдвоём составляли целую опорную глыбу в том фундаменте, на котором возвёл свою власть Ярослав.
Участвуя в боях и походах, Андрей вроде бы от души зауважал князя и служил ему не за страх, а за совесть. Образ же Навы постепенно поблек.
Первые годы он продолжал тосковать по ней, каждого вновь прибывшего жадно расспрашивая о ней, входя во всякие подробности. Гости, отчасти желая удовлетворить его любопытство и в конце концов угодить, сгущая краски и возвышая тона, восторженно и благоговейно рассказывали о красоте и ранней мудрости новоиспечённой княжны и о великой её любви к Ярославу, великому князю Владимирскому и Киевскому. Но со временем однообразные эти рассказы наскучили, подробности надоели, да и пришло известие, что её, после смерти законной супруги, князь вкупе с иными невольницами отослал в Орду (как сообщала досужая молва, за строптивость), так что за все последующие годы он с ней не встречался ни разу и теперь даже представить себе не мог. Да и она, скорее всего, его забыла.
Он изменился, заматерел, широкий изукрашенный серебряными пластинами кожаный пояс постоянно сползал под живот, и только меч-кладенец из чудесного орихалка да отполированное в ладонях навершье его напоминали о том, что он по-прежнему — Дважды Рождённый.
Не только доведённые до отчаяния защитники Киева — матери городов русских — видели обнажённым этот страшный меч. Он летел впереди скифских орд, указывая им путь в Полуночные страны, в то самое время как сам Ярослав изо всех сил укреплял свою власть…
Справедливо полагая, что вера и власть — сёстры, причём вера — основа власти, он стал истово подменять первую, чтобы утвердиться во второй и «дать своему государству строго самодержавный строй, подави(в) в нём древние признаки свободы, как политической, так и частной».
Для начала он призвал ведов (волхвов) и потребовал показать ему тайные книги, содержащие знания Пресветлых Богов, однако те дали понять, что книги эти — не более чем легенда, рождённая в очень давние времена. Тогда он, ничтоже сумняшеся, провозгласил себя единственным хранителем и толкователем Мудрости Древних Рун и Родов да’Арийских, а на волхвов и предсказателей объявил гонения. Народу объяснили, что те-де замышляли измену, а посему поганой метлой будут выметены со Святой Руси вон.
Далее он обратился к отцам церкви и прежде всего к епископу Ростовскому Кириллу, который порекомендовал ему пуще прежнего блюсти Апостольские заповеди, всегда имея в сердце страх божий и являя собой пример послушания, смирения и усердия в служении Церкви, после чего, несмотря на то, что многие на Руси были крещены по византийскому обряду, рьяно взялся за истинное обращение народа и постройку церквей. Причём усердие его переходило порой в подлинный деспотизм.
Застав на Руси по сути две веры, он сделал между ними вполне естественный и окончательный выбор. Потому что легче править и собирать дань с «рабов Христовых», привыкших падать на колени и бить поклоны, нежели с «внуков Даждьбожьих», готовых скорее расстаться с жизнью, чем с честью, и даже молящихся стоя. «Потому что лучше уж «всякая власть от бога», чем неукоснительная вера в Правду-Роту, что превыше любых правителей».
Обретя вожделенное княжение Владимирское, а с ним — по сути неограниченную власть (летописи более не сообщают о его советах с боярами, поскольку все решения отныне принимаются им единолично), он перевёл всех прочих князей в ранг вассальных, упразднил лествичное право, открыв дорогу к власти своим потомкам, и, как всегда, перегнул палку!
Державшие руки на пульсе Руси высшие волхвы Асгарда были недовольны политикой владимирского князя, о чём в конце концов уведомили великого хана, и тот отозвал полевое хуннское войско, а самому Ярославу прежде всего приказал предстать перед ним…
А это было уже всерьёз!
От дурных предчувствий князь пал духом. Не ехать — означало открытое неповиновение суверену и в итоге войну с метрополией, а если поехать — можно было и не вернуться.
Несколько дней кряду он лежал, будто умирая, не принимая ни еды, ни питья, и никто не мог дать ему дельный совет, пока, наконец, он сам не принял решение. Призвав перед очи своего верного пса Гришку, он приказал собираться в дорогу…
Путешествие в Орду было долгим и трудным, хотя берегов Иттиля (Ра) достигли сравнительно быстро. Но потом был долгий путь через дикие степи. Долго тянулась местами всхолмленная унылая равнина с редкими курганами и каменными батырами, над которой висело неприветливое небо цвета блеклой бирюзы. Серебристый ковыль, увядшая полынь, небольшие, местами высохшие озёрца вдоль нехоженых троп, временами садящиеся на замшелые камни-валуны орлы-могильники да стремительно пробегавшее стадо сайгаков — вот, пожалуй, и всё, что можно было увидеть со спин идущих на грунах коней. И ниоткуда не тянуло ни дымком, ни жильём. Лишь изредка встречались на пути ямы, где коней удавалось поменять на свежих и немного отдохнуть.
Изо дня в день, которые были похожи, как две капли воды, Андрей без устали гарцевал на гнедом с золотистым отливом своём жеребце, часто оставляя спутников и уезжая на поиски известных ему одному примет, спешивался, чтобы разглядеть следы, бросал вверх пучки сухой травы, следя за их падением, нюхал воздух, как зверь, и, возвращаясь, заверял тысяцкого, что вокруг всё в порядке. Но в один прекрасный день он заметил, что ландшафт стал меняться. Вдали показались отроги гор, на наиболее высоких вершинах которых, колыхаясь, трепеща и расстилаясь по мутному небу, реяли исполинские знамёна, молочные и серебристые, а сами вершины казались то близкими (рукой подать), то далёкими. Это, как он догадался, был уже совсем иной мир…
Далее вглубь, выслав вперёд гонцов, дабы известить великого хана о своём приближении, посольство втянулось в составе трёх сотен колонной. Ещё две сотни двигались скрытно, дабы, в случае опасности, прийти на помощь. Более двадцати дней пришлось потратить, чтобы пройти через страну живописных скал, озёр и порожистых рек. Причём пришлось пересечь несколько расходящихся веером хребтов, прорезанных обширными долинами, являвшихся ложами многочисленных рек, в том числе каменных…
Горные отроги местами покрывали дремучие леса, порой совершенно непроходимые, но проводники, ориентируясь по одним им ведомым указателям то ли благодаря собственному опыту, безошибочно находили дорогу и вели их кратчайшим путём.
В конце бесконечной череды похожих, как близнецы-братья, дней Андрей, ослабив поводья и взлетев на покрытый стлаником склон холма, прямо перед собой на слиянии двух больших и спокойных в течении рек увидел величественную туманную равнину и подпиравшее облака пучками своих вертикалей грандиозное двуярусное сооружение, окаймлённое полупрозрачным медленно вращающимся образованием, особым образом освещавшим её и придававшим ей несколько отрешённый, почти фантастический вид.
Андрей ещё не догадывался, что эта равнина и была тем самым «чистым, желанным, кротким и прекрасным (местом)», откуда посвящённые, благодаря силе, сущей в нём постоянно, могли мгновенно переноситься «во всяк(ую) сторон(у) (света) и во всяк(ое) мест(о)» и где, наконец, вода Живая текла, творилось тайное и никто не умирал, а величественное сооружение — легендарным Храмом Священного Первичного Огня, Духовным центром Первичной Веры Славян и Ариев, содержащим ключ ко всем тайнам Жизни. Тем не менее он долго, словно зачарованный, любовался открывшимся ему ландшафтом, пока будто кто-то вдруг не окликнул его. И тотчас засосало под ложечкой, в горле пересохло.
Он оглянулся и приметил, будто неподалёку, волчица белая стоит и смотрит на него пристально. Вся из себя ладная такая, что глаз отвести невозможно. Но что-то в ней было не так, поскольку конь его внезапно шарахнулся, как шальной, храпя, раздувая ноздри и кося на неё злым красным глазом.
Он свистнул и погрозил ей, однако она не выказала ни малейшего страха, продолжая стоять неподвижно, лишь нервно подёргивая пушистым хвостом. Постояла так какое-то время, а после скрылась в лесу, словно её и не бывало…
Уже в виду ставки-града Огдая Ярослав распорядился сделать последний привал, почистить коней и оружие, а главное — выспаться добре, дабы назавтра не ударить лицом в грязь перед ханом.
Обходя своих воинов, он одаривал наиболее отличившихся воинов или угодивших ему за время пути. Тонкими дрожащими пальцами, унизанными перстнями, он отламывал от свежеиспечённого каравая ломти и раздавал им, а Андрея ровно кто в бок толкнул — он вдруг представил, как вот этими самыми пальцами перебирал князь седые власы на мёртвой главе брата, поглаживал щёки, теребил уши и не в силах был взора своего от неё отвесть. Он также представил себе, как целовал Ярослав посиневшие и безмолвные уста, как радовался, мысленно примеряя под себя великокняжеский венец, и как долго не хотел лишаться столь вожделенного свидетельства невзначай обретённой власти. Всей душой он жаждал её, приближался к ней, шёл, полз, скрадывая её, как хищник добычу, так что поседел даже, как лунь, будто нечеловеческое потрясение пережил, и, говорят, «неузнаваем стал». Но, тем не менее, как он не мнил, страшная, скорбная страница его собственной жизни оставалась ещё открытой.
Андрей видел его насквозь, и ненависть, спустя столько лет, вновь готова была излиться на князя. Но … час ещё не настал…
Последний переход был особенно тяжёл, и люди устали. Однако ночью не спалось почти всем — не спали ни люди, ни кони. Не спал мучимый неясной тревогой великий князь Ярослав, не спали прошедшие огонь, воду и медные трубы его гридни, и Андрей, потягивая пенный кумыс из сулеи, не спал тоже. Кому-то чудились над градом столпы света, кому-то — полупрозрачные фигуры женщин в скорбных позах, а кому-то — огромная волчица, которая, переплыв на другой берег реки, превращалась в человеческое существо, одетое в белые одежды…
Наутро, когда над сокровенными лесными урочищами показался багряный край солнца, неведомый град, озарённый алым сиянием небосклона, показался прибывшим городом-птицей, городом-мечтой, явившим им, как во сне, неповторимый свой облик. Исполинский храм, куммирни, трираны-гробницы и прочие храмы, скрывавшие вековые харатьи и сантьи, а также рубленные из кондового леса дома, терема, бани, лавки, стены и двери которых были исписаны трагами, — поражали воображение, но, тем не менее, гармонично вписывались в окружающий ландшафт.
— Эге, а стены где? — между тем удивился кто-то из гридней.
— Стенами Грастианы (Асгарда), — сказал проводник, — служат сила и магия наших волхвов!
Андрей присмотрелся — и действительно: над городом, образуя своеобразный купол, мерцало бледно-голубое сияние.
— С благополучным прибытием! — с воодушевлением произнёс Андриан, несколько раз истово перекрестившись. — Вот погляди, — обратился он к Ратше, — ещё неведомо что уготовил нам день грядущий, а люди наши, как дети, уже радуются жизни, какой бы постылой на самом деле она ни была! И я, как дитя, тоже приветствую это утро и этот прекрасный город наряду с самой жизнью, которую нам сохранил Господь. Радуйся и ты, сыне, и да будет благословенна она как Его дар!
— Что касается меня, — произнёс оказавшийся неподалеку князь, — я бы с гораздо большим удовольствием лицезрел сей град в руинах и дыму пожарищ! — и улыбнулся такой искренней лучезарной улыбкой, будто разделял с иноком его восторг.
— Этот город, — сообщил провожатый, — помнит немало гордецов, пожелавших увидеть его «в руинах и дыму пожарищ», но, как видишь, стоит уже много веков и до сих пор сохранил неповторимый свой облик!
Взор Андрея затуманился, словно он воочию представил себе все эти бесчисленные века и тысячелетия…
Летней ханской резиденции в пригороде Асгарда достигли быстро. На изгибе реки, на пологом её берегу, в морозной дымке, скрывавшей даль, стояло несколько десятков окружённых рвом и валом белых войлочных юрт. Суровые воины в светлых бронях, вооружённые боевыми топорами и копьями, встречали прибывших у распахнутых настежь тяжёлых, из ровных брёвен ворот. Огромные сторожевые псы, похожие больше на волков, глухо рычали, показывая страшные клыки. Это были боевые собаки савиров, каждая из которых легко справлялась с вооружённым ратником или всадником.
Продвигаясь между юртами, путники повсюду видели окружавшие их повозки, а за ними — настороженно, по-волчьи уставленные на них глаза цвета небесной лазури, одежды из некрашеного полотна и искусно выделанной кожи, приспособленные для езды верхом, и детские головы, светлые, как солома.
Очевидцы, задолго до них побывавшие в Орде, свидетельствовали о «всём скифском племени», что у них волосы умеренно растущие, тонкие, прямые и русые, кожа мягкая и белая, лишённая волос, что «почти все (они) высоки ростом и красивы, с умеренно-белокурыми волосами…» и что, наконец, «(трудно сыскать) людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, румяны и красны…»
Миновав между тем стражей и пройдя между двух огней, князь, Гришка, Андриан и Андрей предстали, наконец, перед очи нескольких полулежавших на чепраках и кошмах савиров, где Андрей безуспешно пытался определить, кто же из них, собственно, хан. По слухам, тот был чересчур колоритной фигурой. Говорили, он был высок, как кедр, силён, как бык, и в пище совсем не нуждался, а жил лишь тем, что пил мёд да кумыс. А ещё говорили, что якобы он, дабы узнать тайну мёртвых, девять дней провисел на мировом древе, пронзённый собственным копьём, и, получив магические знаки, узнал всё, что происходит в девяти мирах. Но … никто из присутствующих под такое описание не подходил.
Так кто же всё-таки из них Огдай? — размышлял Андрей. Скорее, вот тот, заключил он, в небрежно накинутой собольей шубе поверх красного замшевого кафтана, распахнутого на груди. И ошибся. Хана на самом деле среди присутствующих не было. А тот, на кого пал его выбор, был Бури, его военачальник и родственник.
Этот красивый и статный савир с лицом, дышащим умом и энергией, вскинул в приветствии правую руку, как было принято у ромеев, и, бесстрашно вперив свой взор в бездонный омут глаз Ярослава, произнёс несколько, надо думать, приветственных фраз, которые, впрочем, нетрудно было понять.
— Нам известно о вашем приезде, — сказал он. — Далай-хан всего великого народа, правитель Тартарии, примет вас. И если вы поступаете по словам вашим, то ты, который есть великий кънязь Русии, должен каждое слово его выслушать и понять...
— Вишь, какой гордый и говорит предерзко! — шепнул Гришка. И прибавил: — Я бы, пожалуй, мог сбить с него спесь.
— Не будь дураком! — одёрнул его Ярослав.
Вслед за тем Бури заговорил совсем иным тоном, так что Андриан с Гришкой не поняли, сколько в его речи было невысказанных угроз и угрожающих недомолвок, однако прекрасно поняли Ярослав с Андреем. Они смогли уловить общий смысл, заключавшийся в том, что на Руси приказ Бога не выполнили и даже оказали яростное противодействие, показав себя высокомерными, в связи с чем в их землях силой вечного Неба люди были убиты и уничтожены.
Произнеся такие слова, сановник подал знак — и гостеприимцы принялись всячески угощать послов, о чём-то по-своему говоря и дружески улыбаясь…
После треволнений и тягот пути пили много: и хмельные, настоянные на травах меда, и пенный кумыс, и тёмное персидское вино, и китайскую водку, что привозили из далёкой Аримии. Девушки, прислуживавшие гостям, подносили на деревянных и серебряных блюдах дымящиеся бараньи хребты, конские лопатки, жирных дроф, зажаренных в собственном соку, и варёное с лапшой мясо. Хозяева тоже ели, смеялись и похлопывали гостей по плечам, отрезая куски ножами, и пили из передаваемой по кругу братины, неспешное хождение которой говорило о взаимном уважении и о спокойном, без лицемерия, гостеприимстве. Успокаивало царившее здесь необычайно спокойное величие, этакая задушевность, исходящая от простоты одежд и развешенной на стенах утвари. Впрочем, как Андрей вскоре мог убедиться, подобная идиллия могла запросто смениться яростной враждой и граничащей с безумием яростью…
В течение нескольких последующих дней великий князь Ярослав пристрастился пить неразбавленное персидское вино, которое савиры выменивали на рабов и скот, играл с Бури в мудрёную китайскую игру и дожидался случая, чтобы предстать перед ханом. Однако последний до поры избегал встречи.
— Хан хочет, чтобы вы гостили, — отвечали ему. — Будет ещё время говорить о делах…
И Андрей, предоставленный сам себе, несколько дней кряду садился на своего жеребца-трёхлетка и уезжал в степь, а ночами шатался по будто вымершим улочкам стана (почти всё хуннское войско отправлялось на порубежье, где, как говорили, их скопилось ни много, ни мало пятьдесят тысяч), захаживал в облюбованную корчму и пил напропалую, ну а после спал до полудня.
В одну из таких ночей он нежданно-негаданно встретил Наву-Любаву. Она вошла в компании молодых гетов (воинов порубежной стражи), красивая и немного развязная.
Он коротко кивнул ей как старой знакомой, и обычно непроницаемо-серые глаза его просветлели, озарённые внутренним светом. Уж такова, наверное, была сила её чар! Без украшений, простоволосая, в тонком льняном одеянии, она, тем не менее, вызывала не меньший восторг, нежели в иных своих ипостасях.
— Что, снова на князя охотишься? — вместо приветствия осведомился он.
Она взглянула на него так, будто видела впервые (тем не менее, тёплая, но тревожащая волна прокатилась по всему его телу), потом, доверительно взяв его под руку, понимающе улыбнулась:
— Ты не передумал жениться на мне, как поклялся? Скажешь, время ещё не пришло? — полушутя-полусерьёзно спросила она.
Ответить Андрей не успел, так как снаружи послышалось громыхание многих сапог, лязг оружия, и в корчму ввалился Гришка Кутерьма со своими телохранителями. Похоже, он был сильно не в духе. Причина крылась в том, что князь, охотясь на кабанов, упал с лошади, сильно ушибся и за недогляд грозился посадить его на кол.
— Хороша кобылка да не объезжена! — возгласил он, остановив пристальный взгляд свой на Наве.
— А это еще как поглядеть, молодец: либо ты меня объездишь, либо я тебя, — отозвалась та.
— А вот сейчас поглядим! — оживился он, ухватив её, как клешнёй, за руку и притягивая к себе.
Что случилось потом, никто так и не понял, однако правая рука его оказалась располосованной от кисти до локтя. Фонтаном брызнула кровь.
— Ах ты, волчица! — благим матом взревел Гришка, выхватывая меч из ножен.
— Не замай, — попытался предостеречь его Любомир, — ведь это княжья Любава!
— Сука!!
Андрей, в один миг протрезвев, оттолкнул тысяцкого — и меч, готовый обрушиться на голову Навы, рассёк воздух. Сам же он отлетел к противоположной стене, а сверху на него обрушилась утварь.
— Ах ты, пёс! Чина не ведаешь? — брызжа слюной, прохрипел тот.
Геты вскочили, хватаясь за мечи. Но Андрей, не зная, кому они придут на помощь, опрокинул их всех вторым ударом — силы хватило. Своим мечом он принялся описывать круги и восьмёрки, оградившись ими как стальной стеной. Он, меч и боевая Форма вкупе с Силой в одночасье превратились в непобедимое такое орудие, так что савиры, сообразив, что к чему, отступили. Не унимался только Гришка Кутерьма.
— Я узнал тебя, — крикнул он. — Ты — булгарский лазутчик, подосланный к пресветлому князю нашему! — И вновь размахнулся мечом, но… Андрей разящим ударом рассёк его лезвие, а вслед — самого Гришку. Обратным движением его меч вновь взлетел вверх, рукава задрались, обнажив руки от кистей до локтей, и тогда все увидели оскаленные волчьи пасти на них — символ воинов-симуранов.
— Это волхв! — прозвучал чей-то возглас.
— Это воин Семаргла!! — прозвучало ещё несколько. И воины-геты почтительно расступились, освобождая Андрею дорогу. Он без слов взял Наву за руку и вывел на улицу.
На земле уже лежал первый снег…
— Ну, что, в силу входишь? — спросил он.
— А ты, что, испугался? — улыбнулась она.
Они вышли на берег Оми. Чёрное звёздное небо отражалось в чёрной воде заводи, и потому пара лебедей, казалось, не плыла, а парила среди звёзд.
— Погляди, Любава: они совсем ручные! Наверное, не улетают вовсе…
— Улетают, — убеждённо сказала она. — Хотя бы для того, чтобы там, в тёплых краях, полюбить Родину ещё сильнее и безусловнее, что ли. И тосковать по ней!.. А ты по-прежнему Ирий ищешь?
— Уже нет. Пора возвращаться, наверное…
Приходя в сознание, Андрей долгое время (целую вечность, как ему показалось), хотя на самом деле времени прошло немного, будто выныривал с большой глубины, а потом долго лежал совсем неподвижно, как покойник. От слабости голова кружилась, а сердце билось неровно, словно умирая. Потом будто волчий вой раздался совсем близко…
Первое, что он почувствовал, придя в себя, — чьё-то присутствие. Кто-то был рядом, но кто — мать, чудесным образом воскресшая из мёртвых, ангел-хранитель, явившийся препроводить его душу в вечную обитель или кто-то иной, непостижимый и страшный? Бог весть…
В конце концов, оторвав взгляд от ламп и переведя его в сторону, он увидел рядом Её.
«Лицо её было свежее, порозовевшее и … очень красивое. Вся из себя она была ладная такая, будто сотканная одновременно из лунного света и утренней свежести, и смотрела на него взором светлым и печальным, ранящим сердце, таким, что он подумал ещё, что никогда не видел такой пронзительной и печальной красоты. И едва так подумал, как понял, что, наверное, по-серьёзному влюблён в неё…»
Что за напасть!
Она склонилась над ним, и пахучие пряди Её волос коснулись его разгорячённой щеки. Он как бы нечаянно коснулся их губами, и холодок закрался в самое сердце. Никогда в жизни он не испытывал такого. А Она между тем положила ладони свои на его забинтованный бок и пробыла в таком положении пару минут. Боль понемногу утихла.
— Так, так. Хорошо, — весело сказала Она. — Вот и всё, здоров будешь. Вот и всё, что я хотела сказать…
Проснувшись наутро, он ощутил себя совершенно здоровым, на что не замедлил обратить внимание Доктор.
— Вот все бы так! — сказал он. — Глядишь, и в медицине надобность отпадёт…
Дальнейшее обследование показало, что всё на самом деле в ажуре.
— Но ты, Андрюха, всё-таки исповедуйся — хуже уж точно не будет, — деликатно предложил навестивший его вскоре Мастер. — Уж если Господь не поможет, то не поможет НИКТО!..
И Андрей в конце концов не преминул подобным советом воспользоваться, совершив вояж во Владимир-на-Клязьме и, конечно же, в почитаемый им храм Покрова на Нерли…
— Ну что, тяжело на душе? — осведомился встретивший его молодой дьяк в чёрной рясе, со значением поглядев на вошедшего.
— Тяжело, отче, — с тяжёлым вздохом ответил Андрей, испытав вдруг к нему необъяснимое доверие.
— Ничего, сейчас полегчает, — сказал тот и подбросил в тигль щепотку белого порошка — пламя тотчас же ожило, рассыпая вокруг искры, от всплесков светотени которого стены словно поплыли. — Как полагаешь, в чём смысл твоей жизни сегодня?
Андрей ответил продуманной и, как казалось ему, точной фразой, так как давно размышлял над подобным вопросом:
— Конечно, сохранить её и продлить.
Священник покачал головой и сказал:
— Чтобы приуготовить себя для Рая. Суть в том, чтобы уловить сей глубочайший смысл, иже он есть спасение души. Причём дважды…
— Что есть рай?
— Рай — это Ирий (Ярий). Это Память об истории собственной жизни…
— Память о том, что когда-то мы были «рыбами… а потом выползли на сушу», положив начало тому «замечательному» этапу, который переживаем до сих пор? — с сарказмом осведомился Андрей.
— Прежде всего о том, что когда-то ты был Дважды Рождённым, но стать истинным Крылатым Воином так и не смог…
— Я? Воином? — изумился Андрей вполне искренне. В перевоплощение с отрицанием безысходности кругов жизни и судьбы он не верил. — По-твоему, люди не умирают?
— Умирают по-настоящему, но рождаются вновь «… и всел(яются) в свои тела… и прин(имают) в них свой облик»!
Он вроде бы и не удивился подобным речам, мало того — он жаждал их, так как сам втайне полагал, что где-то в глубинных родниках его памяти хранятся воспоминания об иных временах, о том, что он был прежде в иных ипостасях. Эти воспоминания подчас были настолько реальны, что он попросту терялся в догадках, откуда идёт эта бесконечная череда видений, в которых не было ничего, что напоминало бы его жизнь в Яви. Откуда они? Из какого иного мира?..
— Ты и сейчас боишься себе в этом признаться.
— Боюсь? Но чего?
— Собственной Памяти, которая будит тебя искать Ирий! Ты не спешишь заполнить свою Пустоту!
— Пустоту? — захлебнулся Андрей.
— Да, Пустоту. Но … пока живи, как живёшь, потому что ещё нужно время, чтобы всё случилось…
Одинокий волчий вой раздался совсем близко…
— Что происходит? — осведомился Андрей. Видно, на лице его отобразилось такое глубокое недоумение, что дьяк рассмеялся.
— В тебе по-прежнему сильны две натуры, — сказал он, читая в душе его, как в открытой книге, — очень похожие на двух волков, один из которых являет собой зло, а другой — добро, и, пока ни тот, ни другой не могут одержать верх, путь твой тернист и извилист…
— Как же быть, отче?
— Пораскинь умишком — и всё поймёшь сам, — отвечал тот. — Ну, а вкратце — иди своим путём и гляди вокруг бездыханно! — И предупредил: — Только поостерегись, ибо мысли и страхи тоже имеют своё воплощение, но и любая молитва будет услышана без помех!!
Андрей посмотрел на священника и вздрогнул — ему почудилось, будто распахнулись незримые врата и дыхание иного мира ворвалось в храм. В то же самое время что-то раскрылось в его душе, и он вновь подумал о своей прошлой жизни всего лишь как о начале пути, как о прозвучавшей прекрасной прелюдии…
Это было странное зрелище. Белая волчица спокойно и заинтересованно наблюдала за тем, как два её диких собрата кружат друг подле друга, заложив назад уши и ощетинившись.
Матёрый волк никогда не нападает, не обеспечив себе заранее успеха, а эти двое: один — белый, другой — чёрный, — были опытными бойцами. Оба за свою жизнь прошли через сотни подобных битв; реакция, ловкость, смелость и опыт сделали их грозными соперниками, но … на сей раз одному из них суждено было пасть в схватке. На сей раз не было никаких демонстраций устрашающих поз, клыков и рычаний — одна лишь звериная ярость жёлто-зелёным пламенем полыхала в их налитых кровью глазах, а вкрадчивость и кажущаяся неторопливость движений лишь скрывали неуёмное намерение терзать и рвать врага до конца, не оставляя ему ни единого шанса.
Иногда, выждав удобный момент, то один, то другой предпринимал попытку напасть. За стремительной атакой следовал такой же стремительный отскок. Однако до поры все подобные попытки пресекалась умело выстроенной обороной. Тщетно Белый пытался вонзить клыки в шею Чёрного, который, улучив момент, тоже атаковал и … встречал клыки первого. И клык ударялся о клык, и … текло время, и до поры ни тот, ни другой не достигали успеха.
Тогда Белый пустил в ход свой коронный приём: сделав вид, что нацелился в горло, он, как тараном, ударил соперника плечом — Чёрный взлетел на воздух и покатился по снегу, а Белый стремительно подскочив, располосовал ему плечо до кости.
Несмотря на то, что Чёрный почти тотчас вскочил, Белый почувствовал, что настал его звёздный миг — участь Чёрного была решена. Белый был беспощаден — за своей спиной он ощущал улыбающуюся белозубым оскалом волчицу, он чувствовал её взгляд, жадно следивший за каждым его движением. Но он не спешил…
Понукаемый злобой и отчаянием, Чёрный бросился в свою последнюю атаку, которая была так же мимолётна и внезапна, как предыдущие, но, когда отскочил, из шеи его фонтаном била алая кровь.
Он ещё держался на лапах, грозно рыча, будто хотел испугать Белого, но режущий удар огромных клыков достиг цели — жизнь покидала его. В конце концов он упал, скорчился перед смертью да так и застыл. Дело было сделано.
Когда Чёрный растянулся на снегу без движения, Белый приблизился к продолжавшей улыбаться волчице. Та обнюхала его и лизнула красным языком прямо в морду. После этого они побежали рядом, обретя наконец друг друга…
КОНЕЦ
А князь занедюжил…
О чём договорились они с ханом Огдаем, что посулил ему князь, осталось неведомо. Но ни богатых даров, ни прекрасных синеглазых невольниц хан не принял, самого князя в ставке не навестил, а Наву, как стало известно, давно отпустил на свободу.
Болезнь же его оказалась серьёзной. Целыми днями он лежал в своём шатре на берегу Оми и, вперив взор в уже по-осеннему хмурое небо, отказывался от еды и питья. Прознав про это, хан прислал лекарей, но те, бегло осмотрев князя, поделать ничего не смогли (или не пожелали).
— От больной совести нет лекарств, — тихо так, чтобы никто из присных его не услышал, сказал один. Другой согласно покивал головой…
По первому снегу пора было возвращаться на Русь. Однако князь не спешил, надеясь, видно, прежде одолеть свой недуг. Не спешил и Андрей, поджидая, когда Бури получит добро на очередной поход на запад…
В небольшом, но весьма презентабельном ресторанчике с интригующим названием «У великого князя» они уселись у окна, из которого открывался шикарный вид на кремль и озеро Неро, и Блондинка, подперев своими холёными ручками красивое личико, этак проникновенно на него посмотрела.
— «Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?» — с не меньшим проникновением спросила она, цитируя царевну-лебедь из пушкинской сказки.
Андрей промолчал, сделав вид, что прислушивается к разговору своих уже не совсем трезвых друзей.
— Я тебя, что, совсем не интересую? — повысив голос, осведомилась она.
— Да интересуешь, интересуешь! — отвечал он, однако не вполне убедительно, чтобы такой ответ мог удовлетворить женщину.
— Интересую больше, чем, к примеру, вон та?
— Ты про кого?
— Да вон про ту, которая с тебя, милый мой, глаз не сводит!
Андрей посмотрел и увидел Её…
— Посмотри, что за чудо! — приветствовал Её кто-то из его спутников.
А его словно током ударило — на сей раз он просто не мог не узнать Её сразу. Хотя…
На сей раз она была шатенкой с серыми, как зимнее небо, глазами, но, тем не менее, и на сей раз выглядела очень прилично. Мужчины обращали внимание на Её необыкновенно вдохновенное, словно с иконы, лицо и фигуру, которую лучше всего было сравнить с греческой амфорой, у которой всё чересчур, но, в целом — гармонично прекрасно. Облачённая подчёркнуто строгим, изящно приталенным, суживающимся к коленям платьем-поло, — она до жути была хороша.
Под музыку под Эвору мужчины стали приглашать дам на танец, а Она сама, небрежным движением отстраняя наиболее рьяных, подошла к нему, и его спутники, как по команде, поутихли. Он посмотрел Ей в глаза, в которых мерцали огненно-жёлтые сполохи, и почувствовал, что опять проваливается в некую бездну. И опять его властно повлекло к Ней.
Неизвестно ещё сколько времени он пребывал бы в таком немом созерцании, очень похожим на ступор, если б Блондинка не ударила его ногой под столом.
— Привет, — не найдя что сказать, поздоровался он.
— Привет! — как бы между прочим сказала Она. – Ну вот, я тебя и нашла! — и, вся просияв, всё с тем же вдохновенным выражением лица положила руки ему на плечи, так, что сладостная волна прокатилась от кончиков волос на главе до кончиков пальцев на ногах, сверху вниз.
Спутники его выдохнули, Блондинка нервно рассмеялась. А после всё происходило, как во сне…
Как пахли Её волосы? Луговыми духмяными травами, солнцем, любовно ухоженным женским телом… Lancome Climat!
— Всё-таки мы ещё не знакомы, — осторожно приобняв Её за талию, ответствовал он. Она ослепила его счастливой глубиной своих тёмных, как омуты, глаз.
— Да брось ты, Ратша, лучше обними меня покрепче и скажи, что ты рад нашей встрече!..
Он почувствовал Её прохладные, как у наяды, руки, и как они, не размыкаясь, увлекают его в какой-то бездонный, пронизанный сиянием Её глаз омут, безбрежный океан, в котором тонули мысли, события, мечты и … лучшее изо всех наваждений.
«Он хотел отстраниться, но, к удивлению, заметил, что, хотя продолжает ощущать свою силу, ничего поделать с собой не может. Он видел, как в бездонных, как небесная купель, глазах Волчицы, трепещет отражение звёзд, ощущал частое, тревожное биение её сердца и короткое, глубокое дыхание, так что казалось, будто он пережил смерть и вновь родился в невероятном, ином, мире, который был полон ею».
В зале погас яркий свет, и «она в игре света и тени, как бы замерла в нерешительности, так что ему в одночасье почудились медленные переливы высоких звуков, перемежавшихся вкупе со страстными вздохами, тонущими в шуме столетних деревьев. В такт им она просто переступала босыми ногами, медленно поворачиваясь и ненавязчиво, но уверенно увлекая его за собой».
— Ты снова нанёс себе вред, — тихо, одними губами сказала Она, — так что снова придётся заняться тобой…
Андрей лишь плечами пожал.
— «Ещё немного, и я, наверное, сойду с ума и перестану понимать, что происходит», — подумал он.
Взгляд Её в миг стал искрящимся, как зимняя наледь, и бесконечным, как остановившееся время.
— … но ты избыл Пустоту — вот что главное!
Музыка смолкла, и Она неторопливо и красиво сняла его руки со своей талии и направилась прочь.
— Это одна из твоих бывших пассий? — нарочито равнодушным тоном осведомилась Блондинка, когда Андрей вернулся к компании.
— Что? — не понял он.
Ботаник со значением подмигнул Доктору — видали-де мы таких. Но … Андрей их уже не слышал. Словно слепой, он зашарил по столу, дрожащей рукой (чего с ним до сих пор не случалось) ухватил графин с водкой, налил до краёв стакан и выпил одним махом. Вроде бы отпустило…
Не вполне твёрдой походкой он вышел в фойе. В большом, облачённым в резную оправу зеркале Она, легкими, чуть заметными движениями проводя по высокой груди и округлым бёдрам, рассматривала своё отражение, будто видела впервые, потом повернулась и прошествовала к выходу, как прекрасное, но недоступное божество, спешащее на роковое свидание, а он вновь стал проваливаться в бездну, но, тем не менее, был готов пожертвовать всем, в том числе самой жизнью, всего лишь за краткое мгновение близости…
На улице Она, крепко взяв его за руку и глядя в упор (глаза в глаза), заявила:
— Тогда ты меня не нашёл. Искал, но не нашёл… Эх, ты, а ещё Дважды Рождённый!.. Ну, что, поехали?
— Куда? — спросил он, изобразив на лице недоумение, хотя понял всё.
Она обворожительно улыбнулась.
— Ирий, конечно, искать!
Андрей улыбнулся в ответ.
— Похоже, я уже нашёл, — сказал он и осторожно попытался обнять Её. На сей раз Она не отстранилась…
Вдали, у самой кромки сливавшейся с небом степи, в призрачной синей дымке, уже замаячили родные заречные леса, когда князь Ярослав (Батя, Бату), почувствовал себя совсем плохо. Он понял, что настал его смертный час, и приказал разбивать стан…
Андрей в сопровождении полусотни воев-савиров, разбрызгивая из-под копыт снежно-грязную хлябь, подскакал к стану и, показав сторожам ханскую байсу, осадил коня у самого княжьего шатра. Скинув на руки отрокам соболью шубу, решительно вошёл внутрь. В мерцающем свете жаровни Ярослав с искажённым смертной мукой лицом казался мёртвым. Рядом с его ложем сидел Андриан и молился.
— Князь, — сказал Андрей, — помнишь своего брата Георгия?
Ярослав уставился на своего любимца и увидел, что огонь, который всегда тлел в его глазах, разгорелся в жаркое пламя. Он прочёл в них угрозу и зашарил у пояса, но меча там не оказалось. Он попытался позвать на помощь, однако губы его едва шевельнулись. И тут князь впервые дрогнул, догадавшись, что оказался во власти врага, долго и настойчиво его стерегущего.
— Теперь, братоубийца, — тихо сказал Андрей, — тебе придётся выслушать меня, и это, скорее всего, будут последние слова, которые ты услышишь. В течение восьми лет я грабил, убивал и, что ещё хуже, жил рядом с тобой — и всё ради мести. Но вот вмешались иные судьи — презретые тобой волхвы, веды, и тебя ожидает их приговор. Ты увидишь, как распахиваются врата Пекла и Дьявол ждёт тебя во мраке…
Кто-то из молодых гридней снаружи от тоски ли, со скуки ли вдруг тихо запел, и каждое слово тяжело падало на его сердце:
Лету осень приснилась
В жаркую ночь на Купало,
Будто в жёны просилась
И губы его целовала.
В травах перепел вил,
И кукушка в лесах куковала,
Бесшабашное лето
До утра свою смерть целовало
Коротка была жизнь,
Коротка, будто ночь на Купало…
Слова песни отчетливо долетали до князя, и он слышал, как совсем рядом взад и вперёд, скрипя снегом, ходят дружинники. Но он был беспомощен и не мог издать даже стона. Обречённо он слушал эту грустную песню, и оттого его участь казалась ему ещё ужасней, но, тем не менее, в его недобрых мутно-серых глазах не было и тени раскаяния…
— Ты заставлял других смотреть в глаза смерти, — продолжил Андрей, не обращая внимания на инока, — и, сговорившись с епископом Ростовским Кириллом, подло убил своего родного брата. А сколько горя ты принёс на Русь Яра, сколько крови пролил!.. Теперь переполнилась чаша. Настал твой черёд. «Мне отмщение, и аз воздам!» — С этими словами он бросил торжествующий взгляд на князя и встретил проклятие его неукротимых глаз. Мертвенно-бледное лицо с блестящим от пота высоким лбом, перепутавшиеся седые пряди — вот таким он увидел его в последний раз…
Он вышел наружу, так и не заметив две полупрозрачные, как кисея, мужские фигуры. Однако сам князь их видел отчётливо, если только это не было бредом. Эти двое, обступив его с двух сторон, даже не пытались с ним заговорить. Они будто вообще его не замечали, тем не менее говорили о нём:
— Ни Новгород, ни Киев его не устраивали, — заключил Первый. — Десять тысяч русских людей положил в междоусобной битве, тысячи уморил гладом. Его гнали отовсюду — из Рязани и Переяславля, из Новгорода и Торжка, но он … всё равно возвращался с новыми пожарами, грабежами, поборами… Наконец, заявился на Русь с допомогой и предал брата, тело которого «нашёл» якобы без главы его «духовный отец»…
— Без малого сорок лет истреблял на Руси православие, — подтвердил Второй.
— … и при том никаких особых чувств не испытывал, ибо считал себя проводником веры. Сколько народу сгубил — не считал. Скажет, много. Скажет, что лично не жёг, не убивал, не пытал…
— О чём только думал! — возмутился Второй.
— Наверное, о том, что хорошо делал своё дело, — предположил Первый.
— И вот теперь ему не то что бы умереть — перед богом своим предстать страшно. Говорят, даже пытался покончить с собой, да ему не позволили! Говорят, каждый день каялся и молился, но по сей день не ведает, простятся ли его грехи. Уж очень надеется…
— Вот-вот, — подтвердил Первый, — призывал с проклятьем отвернуться от всех лицемеров, проповедующих устами добро, но носящих зло в своём сердце, а тем временем сам творил зло, огнём и мечом стремясь обратить людей к «истинной» вере и заботясь единственно о том, чтобы от того «обращения» не осталось никаких достоверных свидетельств!
— Что ж, пускай теперь кается, — подытожил Второй, — он — один из многих, кто тщился властвовать над людьми и над их душами! Власть его длилась недолго, но стоны людские не прекращаются и по сей день, потоки крови размывают землю, а от стонов тех дрожит листва. Но уже зажглась четвёртая палочка ладана — пусть видна будет всем сильным мира сего, указуя на неотвратимость расплаты!..
Снаружи дул ветер и гнал серые тучи на Русь…
Андрей подошел к коновязи, обнял боевого коня и долго потом пребывал в неподвижности, не спуская глаз с шатра, стоявшего на границе угасавшего света и тени.
Он долго ждал, глядя на очерченный отсветом изнутри смертный одр. Но вот, наконец, раздались шум и крики. Сверкнула зарница — красный княжий шатёр, ковёр белого снега и ряд развивавшихся по ветру знамён с великокняжеским леопардом на мгновение проступили в яркой вспышке и снова исчезли во тьме.
Он, Имя-рек: Андрей, Ратша, Унтри, сердце которого пело в груди, похлопал рукой по крутой конской холке, сел в седло и — но теперь наяву — погнал коня вскачь, догонять свою молодость… И теперь с ним была ЖЕНЩИНА — молодая, красивая, живое присутствие которой смягчало боль понесённых утрат. Он, наконец, превзошёл Пустоту, и теперь его переполняли Надежда и Сила…
P.S. А курганы на Сити с тех пор, когда она была гораздо полноводней, нежели ныне, до сих пор сохранились (здесь их называют увалами).