Любимый конек Козьмы Пруткова

               
                Забытые имена

  Хочу представить вам знаменитого когда-то в России и совершенно неизвестного в Европе сатирика. Его имя  Козьма Прутков. Его любимый конек: басни и эпиграммы. Родился Козьма Прутков в 1851 году. Чиновник и бюрократ. Поэт и баснописец. Аристократ до мозга костей. Директор пробирной палатки. Имел связь с правительственными кругами. Реакционер. Самодур. Пустослов. Но при всем при этом, обличитель и гигант мысли. Самоуверен, как император. Чванлив, как кучер императора. Его скудоумие столь велико, что восходит до абсурда. И в этом, на мой взгляд, и заключается его величие.
  Но давайте, поговорим обо всем не спеша.   
  Всё началось на заре его молодости. Как-то на досуге, сел он анализировать поэтов, добившихся успехов. Этот анализ привел его к любопытному выводу: он понял вдруг, что дарования, рассыпанные между другими писателями, оказались совмещенными в нём одном. Придя к такому интересному выводу, он решил, что просто обязан писать. Как, вы спрашиваете: зачем?! Что за вопрос, право!!!
Вам следовало бы знать, что слава тешит человека. И пусть неучи говорят, что слава есть дым. Неправда! Во всяком случае, он, Прутков, в это не верил. И вот его собственное свидетельство:
  «Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!»
  Вот так просто. Захотелось ему писать, он и начал. Но тут возник вопрос: о чем?
  И о чём вообще полагается писать? Подумав недолго, он понял: конечно же, о себе, о любимом. Мир у него богатый: помещик, неплохое именьице, пост директора. Образование широкое: гимназия, лицей, аристократические салоны. Мироощущение тонкое. Да он просто обязан писать!
  И он сел за широкий стол ( в этом он никак не отличался от всех остальных графоманов, считающих, что самое главное в литературе – это сидение за широким столом) взял чистый лист бумаги, лебединое перо и написал большими буквами: «Я», снова «Я»  и снова. И вот родилось:
Когда в толпе ты встретишь человека, который наг.
Кого власы подъяты в беспорядке,
кто вопия, всегда дрожит в нервическом припадке,
знай: это я!
Кого язвят со злостью новой
из рода в род.
С кого толпа венец лавровый
бездумно рвёт;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой –
знай: это я!
В моих устах улыбка,
в груди – змея!

  Когда поэма про себя была закончена, настало время ее издавать. Поэтому, помещик и мыслитель Прутков выбрал самого лучшего литературного критика.
- Судите строго! – приказал он критику. – Судите беспристрастно! Я ищу справедливости. И не прошу снисхождения. Судите же!
Критик «Санкт-Петербургских ведомостей» кивнул крупной головой и осудил.
- К кому вы вообще обращаетесь? – съехидничал он.
- А разве необходимо обращаться? – растерялся Прутков.
- Я вам по-другому вопрос поставлю. Представьте: вас выбросило на необитаемый остров. Проходят годы. Надежда увидеть вновь живое человеческое существо умирает в вас. Так станете ли вы и после этого писать?
- Ох. Стану! - Чистосердечно признался новорожденный поэт.
- А раз станете, то к кому обратитесь? К археологу, который, быть может, найдет ваш истлевший скелет, обнимающий пухлый том сочинений, или к себе любимому?
- Ох, к себе… - выдохнул поэт.
  Побрел он домой и задумался. Если представить себе, что успех – это взрыв чувств, то для получения взрыва, нужны два полюса. «Ну, мой, писательский, само собой разумеющееся, имеется. Да столь великий, - рассуждал поэт. – А вот зрительский… Значит, если писатель – сила, то следует выяснить куда эту силу применить».
  Дома совершенно случайно Прутков набрел на фразу Архимеда:
  «Дайте мне только на что опереться, я и Землю сдвину с оси!»
- Вот это здорово! – восхитился наш ретроград. – Вот это с размахом!
Где-то была эта точка. Теперь он это ясно видел. А это значило, что нет на свете неблагодарного читателя, а есть писатель, направляющий свою силу вслепую.
- Нет такого урода, который не нашел бы себе пары, - рассуждал директор пробирной палатки, ковыряя в зубах. – И нет чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя.И он рассмеялся собственным мыслям. Что ж! Надо было анализировать ситуацию дальше, и он стал анализировать.
- Предположим, написал я стишок и он меня рассмешил. Так выходит, должен спросить я кого другого: а смешно ли это и ему?

  И он стал представлять себе своего читателя. Вероятно, и тот сидит сейчас у пылающего камина в парчовом халате, в сафьяновых туфлях, копается в зубах золотой зубочисткой и размышляет. Значит, к нему, любимому пузастому собрату обращаться следует! И Козьма быстренько сочинил басню:
«Ехал на дрожках помещик.
Глядь, в небе цапля летит.
Ах, что за ножки! – восхитился помещик.
– Мне б такие!
Ах, отчего и мне подобных ножек Зевс не дал?
На что цапля отвечает:
То Зевс один лишь знает!»

  Написал  Прутков и полюбовался. Глубокомысленно и элегантно. Ну а теперь, следовало бы читателю моральку прочитать, чтоб знал: как жить, о каких идеалах мечтать, а о чем ни-ни, и думать не смел! И написал:
«Так знай, читатель мой,
коль ты татарином рожден,
так будь татарин,
коль мещанином, будь мещанин.
Но если ты кузнец, а захотел быть графом,
то знай,
что не только ножек цапли не дадут тебе,
но и дрожки, коими ты правишь,
отберут!»

- Да я, оказывается, философ! – восхитился наш поэт. – Ну, посмотрим, что теперь мне скажут в «Санкт-Петербургских ведомостях»!
- Все это, сударь, забавно. – Сказал неунимающийся критик. – Но у меня возник к вам целый ряд претензий. Вот вы тут пишете в своих афоризмах: «Добродетель сама себе служит наградой. Человек превосходит добродетель, когда служит и не получает награды». Вам не кажется, что этими словами вы призываете граждан к бунту?
- К добродетели призываю! – И разгневанный ретроград даже резанул воздух ребром ладони в приступе словоотделения. – Да-с, к добродетели, господин хороший!
Но матерый критик уже тыкал в тетрадь толстеньким пальцем:
- «Век живи, век учись! Пока, наконец, не обретешь право сказать, подобно мудрецу, что ничего не знаешь». Во-первых, почему подробно не указываете, кем был этот ваш мудрец и в каком ведомстве служил?
- Это Диоген, голубчик. Философ. В Древней Греции проживал.
- Ну а во-вторых, - сухо прервал его чиновник, -  вам следовало бы подпитывать свою сатиру народным творчеством. Играйте словами, каламбурьте! Народ ценит мастерство шутки. Недаром ведь, пословица прошла через века, обогащая литературу народным юмором.
- Юмор! – фыркнул директор пробирной палатки. – Народный! Да вы бы послушали, как он, этот народ разговаривает. Возьмите, к примеру, хоть ключницу мою Марфутку. Захожу я вчера в погреб, вижу, убирает она окорочка на полки. Увидев меня, слегка опешила и говорит: «Да вот, убираюсь тутоньки, барин». «Как это убираешься? - Спрашиваю её. – Значит, сама себя и убираешь?». А она только глазищами лупает. «Нет, - говорит, - только окорочка поросячьи».

  Критик только взглянул на помещика мутным взглядом.
- А вы где, собственно, служите? – спросил он ни к селу, ни к городу.
- Я – директор пробирной палатки, - гордо отозвался наш ретроград.
- Искусство есть претворение неясных идей в ясные формы, - так же ни к селу, ни к городу, заявил критик.
- Воображение поэта, удрученного горем, подобно ноге, заключенной в новый сапог, - ответил ему в тон ретроград и надул щёки.
  Боже! Как счастлив он был, когда марал бумагу! Как приятно было считать себя гением! Так удобно было поучать ближнего своего! Тем более, что ближний его был такой же добродушный, багровый ретроград, как и он сам. Тогда как здесь, рядом с ним по улице, оказывается, где-то бродила мудрость. Ретроград вглядывался в лица, прислушивался к разговорам. «Или всё это о народе критик наш просто выдумал?» - размышлял он.
  На кухне, как обычно, собрались его дворовые. Пили чай, скалили зубы.

- У савана нет карманов, - произносил как раз голос кучера. – Ты, Николка, ничего не заберешь на тот свет: ни сапог хромовых, ни рубахи шёлковой, ни рублёв серебряных, что ты под половицей держишь. Живи, пока есть время!
  Да, душа толпы, воистину, бездонна. На поверхности она бывает и жестокой и пошлой. Но загляни поглубже – там порой можно найти и геройство и талант. Всё дело в том, какие чувства бросить в эту бездну. Она, впрочем, отзовется на все ваши слова. Если сила мысли писателя велика, то создает у читателя те же образы, что и у писателя.
  Так размышляя Прутков, царапая что-то на бумаге.
«Бердыш в руках воина то же, что меткое слово в руках писателя»
«Пояснительное выражение – приписал он тут же рядом, - объясняет тёмные мысли»
«Часами измеряют время, а временем – жизнь человеческую. Но чем, скажите, измерить глубину Восточного океана?»

  Написав, он пошел на кухню и стал читать всё это кучеру.
- Барин, дюже смешно, - захлёбываясь от восторга, сказал старик. – Токмо не понятно. Как это называется -то?
- Сатира.
- Значит, если что смешно и непонятно, значит, сатира и есть?
- Дурак! – рявкнул помещик и пошел восвояси в барские свои покои.
«Многие вещи нам не понятны не потому, что наши понятия слабы, но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий» - пришел он к неутешительному выводу.
 Потом ещё поразмышлял и написал:
«Упражнение лучшего танцора в химии неуместны. Советы опытного астронома в танцах глупы»

  И поставил точку. Тут бы и мне поставить точку. Но дело в том, что цитируя сего гиганта мысли, я совсем забыла познакомить вас с его биографией. Итак, начнём сначала!
  Родился он в 1881 году и сразу же стал знаменитым. Нет, вы не ослышались! Впрочем, была в его рождении и другая странность, если не сказать больше. Было у него целых три отца:  Алексей Константинович Толстой, Алексей Жемчужников и Владимир Жемчужников. Каждый из отцов, дал Козьме определённые черты.
  Знаменитый писатель и поэт, граф Алексей Константинович Толстой придал новорожденному социальный статус, считая необходимым право писателя оценивать исторические события с точки зрения общечеловеческой морали.
Интересно, что Прутков не просто обличал всё отсталое, старомодное и реакционное, он, к тому же, воплощал в себе всё это. Получалось этакое самобичевание. Совершенно новый прием в сатирической литературе. И оттого, что Прутков обличал реакционное, сам будучи эталоном реакционного, делало его социальную роль  сатирика совершенно исключительной.
  Братья Жемчужниковы, кузены Толстово, одарили Козьму совершенно оригинальным чувством юмора. Всю свою жизнь они сотрудничали с передовым литературным журналом «Современник», в котором работал Белинский.
Надо сказать, что рождение Козьмы Пруткова было вовсе не случайным. В России
40-х годов 19 века шли настоящие бои о том, каким должно быть искусство.
Белинский, в частности, считал, что литература, не основанная на социальных конфликтах и не отражающая социальную действительность – не способна жить. И над этой мыслью нам следует сегодня задуматься больше, чем когда-либо.      
Правда, я считаю, что литературное произведение не должно терять в качестве только оттого, что оно отражает действительность. Иначе говоря, в литературном произведении всё должно быть прекрасно: и слова, и смысл и сюжет. В истории остаются лишь имена тех, кто был хорош во всём.
Примером моим словам, как это не смешно, послужит один из отцов Козьмы Пруткова – Алексей Жемчужников. Всю жизнь он считал себя литератором. Однако ни одно из его произведений, написанных ни до рождения Козьмы, ни после его смерти, не остались в истории литературы.
Ибо писатель – это человек, который умеет описать в словах то, что остальные лишь видят и чувствуют, а так же тот, который умеет анализировать исторические события. Ведь писатель – это не тот, кто пишет красиво. Писатель – это мыслитель, психолог, и наконец, первооткрыватель.

  И в этом смысле – Козьма Прутков – великий писатель.
  Он издевается над бездарностью, тупоумием и пустословием. Его умение изображать бесталанность доведением до абсурда - было просто блестящим. Его творчество обличало всё лживое в литературе и было политически направленным, хотя Прутков никогда не написал ни слова о политике.
Весь 1853 год отцы оформляли сатирический образ Пруткова и писали его биографию. Директор пробирной палатки, чиновник и бюрократ, решает стать поэтом, поучающим публику. Его самонадеянность не имеет границ, его самодурство доводит читателя до исступления. Козьма Прутков до того реален, что читатели пишут ему письма, а критики – посвящают ему свои статьи.

  Дабы завершить образ великого поэта, было решено написать портрет Пруткова.   Это сделал Лев Жемчужников вместе с художниками  Бейдеманом и  Лагорио.
Быть может, жизнь Пруткова могла бы быть длинней. Быть может, он дожил бы до старости. Но уже в 1854 году Владимир Жемчужников и Алексей Толстой уходят добровольцами на Крымскую войну. И по окончании Крымской компании в 1855 г., Прутков ненадолго возобновляет свою деятельность. Выходят в свет его «Мысли и афоризмы» - апогей мудрости этого великого писателя.

«Не уступай малодушно всеобщим желаниям, если они противны твоим собственным,  лучше хвали оные притворно, норовя надуть своих противников»
«Чиновник умирает, и ордена его остаются на лице земли»
«Мудрость, подобно черепаховому супу, не всякому доступна»

  Но тут наступает некий перелом в сознании прутковских создателей. Уже в начале 60-х годов Алексей Толстой начинает осмеивать то, что раньше поддерживал. Его мировоззрение меняется. Возможно, он даже видит социальную угрозу, которую представляет из себя его собственное создание – Прутков.
  После распада отеческого трио, братья Жемчужниковы написали за Козьму Пруткова комедию «Черепослов, сиречь Френолог». Это была сатира на модное в ту пору направление в психологии.
  Но следуя новым настроениям своих создателей, Прутков стал политически отстраненным от действительности. Между тем, политическая действительность в стране резко меняется со сменой монарха. Николай вносит в русскую культуру реакционный реализм.

  Козьма Прутков, делая ещё одну попытку идти в ногу со временем, пишет «Проект о введении единомыслия». Это его произведение выходит за пределы литературной пародии, осмеивая крепостнический строй и нападая на самые основы дворянства. Что особенно поражает, учитывая, что Жемчужниковы принадлежали к высшей аристократии.
  На этом творчество Козьмы Пруткова исчерпывает себя. И Владимир Жемчужников хоронит Пруткова, написав «Посмертное». В письме к брату Владимир объясняет этот свой некролог так: «Козьма Прутков должен был умереть, потому что мы, три его присных, проживали а разных местах, уже не были молодыми и весёлыми и соединялись вместе лишь изредка».
  Но скорее всего, состарились вовсе не сами создатели Пруткова, а просто изменились их мировоззрения. И напрасно Добролюбов и Щедрин пытались нацелить Пруткова на создание более острых сатирических произведений. Прутков уже не успевал за новыми требованиями сатиры, …или эта сатира уже была неприемлема для его создателей. Поэтому Пруткову попросту следовало умереть.   

  Это объяснят и сам Прутков «с того света»:
«Не будучи горазд в науках, но всегда пытаясь объяснить необъяснимое, я пришёл к выводу, что душа умершего пребывает в местности, куда тот особенно стремился при жизни».
  И оттого, что душа Козьмы Пруткова стремилась к высокой сатире, он остался в памяти читателя как представитель высокой литературы, оставивший после себя огромное по объёму и по значению работу. 

               
                © Ирина Анастасиади