ЖУРНАЛ ОМНИКАТИВНОГО УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ
АНВУД КИРТАН
ПРЕДСТАВЛЯЕТ
ТАК ГОВОРИЛ СЭЛИНДЖЕР
...У него были поразительно мощные ляжки и, когда он вытянул ноги, можно было подумать, что это два отдельных туловища. Одет он был – от стриженой макушки до стоптанных башмаков – почти с классической разностильностью, как одеваются в Новой Англии, отправляясь в круиз: на нем были темно серые брюки, желтоватые шерстяные носки, рубашка с открытым воротом и твидовый пиджак «в елочку», который приобрел свою благородную потертость не иначе как на престижных семинарах в Йеле, Гарварде или Принстоне.
– Боже правый, какой райский денек, – сказал он с чувством, жмурясь на солнце. – Я просто пасую перед игрой природы.
Он скрестил свои толстые ноги.
– Вы не поверите, но я, бывало, принимал самый обыкновенный дождливый день за личное оскорбление. А такая погода – это для меня просто манна небесная.
Хотя его манера выражаться выдавала в нем человека образованного, в общепринятом смысле этого слова, было в ней и нечто такое, что должно было, как он, видно, считал в душе, придать его словам особую значительность, ученость и даже оригинальность и увлекательность – в глазах как Тедди, к которому он сейчас обращался, так и тех, кто сидел за ними, если они слушали их разговор. Он искоса взглянул на Тедди и улыбнулся.
– А в каких вы взаимоотношениях с погодой? – спросил он.
Нельзя сказать, чтобы его улыбка не относилась к собеседнику, однако, при всей ее открытости, при всем дружелюбии, он как бы предназначал ее самому себе.
– А вас никогда не смущали загадочные атмосферные явления? – продолжал он с улыбкой.
– Не знаю, я не принимаю погоду так близко к сердцу, если вы это имели в виду, – сказал Тедди.
Молодой человек расхохотался, запрокинув голову.
– Прелестно, – восхитился он. – Кстати, меня зовут Боб Никольсон. Не помню, представился ли я вам тогда в гимнастическом зале. Ваше имя я, конечно, знаю.
Тедди слегка наклонился, чтобы засунуть блокнот в задний карман шорт.
– Я смотрел оттуда, как вы пишете, – сказал Никольсон, показывая наверх. – Клянусь Богом, в этой увлеченности было что то от юного спартанца.
Тедди посмотрел на него.
– Я кое что записывал в дневник.
Никольсон улыбнулся и понимающе кивнул.
– Как вам Европа? – спросил он непринужденно. – Понравилось?
– Да, очень, благодарю вас.
– Где побывало ваше семейство?
Неожиданно Тедди подался вперед и почесал ногу.
– Знаете, перечислять все города – это долгая история. Мы ведь были на машине, так что поездили прилично.
Он снова сел прямо.
– А дольше всего мы с мамой пробыли в Эдинбурге и Оксфорде. Я, кажется, говорил вам тогда в зале, что мне нужно было дать там интервью. В первую очередь в Эдинбургском университете.
– Нет, насколько мне помнится, вы ничего не говорили, – заметил Никольсон. – А я как раз думал, занимались ли вы там чем нибудь в этом роде. Ну, и как все прошло? Помурыжили вас?
– Простите? – сказал Тедди.
– Как все прошло? Интересно было?
– И да, и нет, – ответил Тедди. – Пожалуй, мы там немного засиделись. Папа хотел вернуться в Америку предыдущим рей-сом. Но должны были подъехать люди из Стокгольма и из Инсбрука познакомиться со мной, и нам пришлось задержаться.
– Да, жизнь людская такова.
Впервые за все время Тедди пристально взглянул на него.
– Вы поэт? – спросил он.
– Поэт? – переспросил Никольсон. – Да нет. Увы, нет. По-чему вы так решили?
– Не знаю. Поэты всегда принимают погоду слишком близ-ко к сердцу. Они любят навязывать эмоции тому, что лишено всякой эмоциональности.
Никольсон, улыбаясь, полез в карман пиджака за сигарета-ми и спичками.
– Мне всегда казалось, что в этом то как раз и состоит их ремесло, – возразил он. – Разве, в первую очередь, не с эмоциями имеет дело поэт?
Тедди явно не слышал его или не слушал. Он рассеянно смотрел то ли на дымовые трубы, похожие друг на друга, как два близнеца, то ли мимо них, на спортивную площадку.
Никольсон прикурил сигарету, но не сразу – с севера потянуло ветерком. Он поглубже уселся в шезлонге и сказал:
– Видать, здорово вы озадачили…
– Песня цикады не скажет, сколько ей жить осталось, – вдруг произнес Тедди. – Нет никого на дороге в этот осенний вечер.
– Это что такое? – улыбнулся Никольсон. – Ну ка еще раз.
– Это два японских стихотворения. В них нет особых эмоций, – сказал Тедди.
Тут он сел прямо, склонил голову набок и похлопал ладошкой по правому уху.
– А у меня в ухе вода, – пояснил он, – после вчерашнего урока плавания.
Он еще слегка похлопал себя по уху, а затем откинулся на спинку и положил локти на ручки шезлонга. Шезлонг был, конечно, нормальных размеров, рассчитанный на взрослого человека, и Тедди в нем просто тонул, но вместе с тем он чувствовал себя в нем совершенно свободно, даже уютно.
– Видать, вы здорово озадачили этих снобов из Бостона, – сказал Никольсон, глядя на него. – После той маленькой стычки. С этими вашими лейдеккеровскими обследователями, насколько я смог понять. Помнится, я говорил вам, что у меня с Элом Бабкоком вышел долгий разговор в конце июня. Кстати сказать, в тот самый вечер, когда я прослушал вашу магнитофонную запись.
– Да. Вы мне говорили.
– Я так понял, они были здорово озадачены, – не отставал Никольсон. – Из слов Эла я понял, что в вашей тесной мужской кампании состоялся тогда поздно вечером небольшой похоронный разговорчик – в тот самый вечер, если я не ошибаюсь, когда вы записывались.
Он затянулся.
– Насколько я понимаю, вы сделали кое какие предсказания, которые весьма взволновали всю честную кампанию. Я не ошибся?
– Не понимаю, – сказал Тедди, – отчего считается, что надо непременно испытывать какие то эмоции. Мои родители убеждены, что ты не человек, если не находишь вещи грустными, или очень неприятными, или очень… несправедливыми, что ли. Отец волнуется, даже когда читает газету. Он считает, что я бесчувственный.
Никольсон стряхнул в сторону пепел.
– Я так понимаю, сами вы не подвержены эмоциям? – спросил он.
Тедди задумался, прежде чем ответить.
– Если и подвержен, то, во всяком случае, не помню, чтобы я давал им выход, – сказал он. – Не вижу, какая от них польза.
– Но ведь вы любите Бога? – спросил Никольсон, понижая голос. Разве не в этом заключается ваша сила, так сказать? Судя по вашей записи и по тому, что я слышал от Эла Бабкока…
– Разумеется, я люблю Его. Но я люблю Его без всякой сентиментальности. Он ведь никогда не говорил, что надо любить сентиментально, – сказал Тедди. – Будь я Богом, ни за чтобы не захотел, чтобы меня любили сентиментальной любовью. Очень уж это ненадежно.
– А родителей своих вы любите?
– Да, конечно. Очень, – ответил Тедди. – Но, я чувствую, вы хотите, чтобы для меня это слово значило то же, что оно значит для вас.
– Допустим. Тогда скажите, что вы понимаете под этим словом?
Тедди задумался.
– Вы знаете, что такое «привязанность»? – обратился он к Никольсону.
– Имею некоторое представление, – сухо сказал тот.
– Я испытываю к ним сильную привязанность. Я хочу сказать, они ведь мои родители, значит, нас что то объединяет, – говорил Тедди. – Мне бы хотелось, чтобы они весело прожили эту свою жизнь, потому что, я знаю, им самим этого хочется… А вот они любят меня и Пуппи, мою сестренку, совсем иначе. Я хочу сказать, они, мне кажется, как то не могут любить нас такими, какие мы есть. Они не могут любить нас без того, чтобы хоть чуточку нас не переделывать. Они любят не нас самих, а те представления, которые лежат в основе любви к детям, и чем дальше, тем больше. А это все таки не та любовь.
Он опять повернулся к Никольсону, подавшись вперед.
– Простите, вы не скажете, который час? – спросил он. – У меня в десять тридцать урок плавания.
– Успеете, – сказал Никольсон, не глядя на часы. Потом от-дернул обшлаг. – Только десять минут одиннадцатого.
– Благодарю вас, – сказал Тедди и сел поудобнее. – Мы мо-жем поболтать еще минут десять.
Никольсон спустил на пол одну ногу, наклонился и раздавил ногой окурок.
– Насколько я могу судить, – сказал он, опускаясь в шезлонг, – вы твердо придерживаетесь, в согласии с Ведами, теории перевоплощения.
– Да это не теория, это скорее…
– Хорошо, хорошо, – поспешил согласиться Никольсон. Он улыбнулся и слегка приподнял руки, ладонями вниз, словно шутливо благославляя Тедди. – Сейчас мы об этом спорить не будем. Дайте мне договорить.
Он снова скрестил свои толстые ноги.
– Насколько я понимаю, посредством медитаций вы получили некую информацию, которая убедила вас в том, что в своем последнем перевоплощении вы были индусом и жили в святости, но потом как будто сбились с Пути…
– Я не жил в святости, – поправил его Тедди. – Я был обычным человеком, просто неплохо развивался в духовном отношении.
– Ну ладно, пусть так, – сказал Никольсон. – Но сейчас вы якобы чувствуете, что в этом своем последнем воплощении вы как бы сбились с Пути перед окончательным Просветлением. Это правильно, или я…
– Правильно, – сказал Тедди. – Я встретил девушку и как то отошел от медитаций.
Он снял руки с подлокотников и засунул их под себя, словно желая согреть.
– Но мне все равно пришлось бы переселиться в другую телесную оболочку и вернуться на землю, даже если бы я не встретился с этой девушкой, – я хочу сказать, что я не достиг такого духовного совершенства, чтобы после смерти остаться с Брахманом и уже никогда не возвращаться на землю. Другое дело, что, не повстречай я эту девушку, и мне бы не надо было воплощаться в американского мальчика. Вы знаете, в Америке так трудно предаваться медитациям и жить духовной жизнью. Стоит только попробовать, как люди начинают считать тебя ненормальным. Например, папа видит во мне какого то урода. Ну а мама… ей кажется, что зря я думаю все время о Боге. Она считает, что это вредно для здоровья.
Никольсон внимательно посмотрел на него.
– В своей последней записи вы, насколько я помню, сказали, что вам было шесть лет, когда вы впервые пережили мистическое откровение. Верно?
– Мне было шесть лет, когда я вдруг понял, что все вокруг – это Бог, и тут у меня волосы стали дыбом, и все такое, – сказал Тедди. – Помню, это было воскресенье. Моя сестренка, тогда совсем еще маленькая, пила молоко, и вдруг я понял, что она – Бог, и молоко – Бог, и все, что она делала, это переливала одного Бога в другого, вы меня понимаете?
Никольсон молчал.
– А преодолевать конечномерность пространства я мог, еще когда мне было четыре года, – добавил Тедди. – Не все время, сами понимаете, но довольно часто.
Никольсон кивнул.
– Могли, значит? – повторил он. – Довольно часто?
– Да, – подтвердил Тедди. – Об этом есть на пленке… Или я рассказывал об этом в своей апрельской записи? Точно не помню.
Никольсон снова достал сигареты, не сводя глаз с Тедди.
– Как же можно преодолевать конечномерность вещей? – спросил он со смешком. – То есть, я что хочу сказать: к примеру, кусок дерева – это кусок дерева. У него есть длина, ширина…
– Нету. Тут вы ошибаетесь, – перебил его Тедди. – Людям только кажется , что вещи имеют границы. А их нет. Именно это я пытался объяснить профессору Питу.
Он поерзал в шезлонге, достал из кармана нечто отдаленно напоминавшее носовой платок – жалкий серый комочек – и вы-сморкался.
– Почему людям кажется, что все имеет границы? Да про-сто потому, что большинство людей не умеет смотреть на вещи иначе, – объяснил он. – А сами вещи тут не при чем.
Он спрятал носовой платок и посмотрел на Никольсона.
– Подымите на минутку руку, – попросил он его.
– Руку? Зачем?
– Ну подымите. На секундочку.
Никольсон слегка приподнял руку над подлокотником.
– Эту? – спросил он.
Тедди кивнул.
– Что это, по вашему? – спросил он.
– То есть как – что? Это моя рука. Это рука .
– Откуда вы знаете? – спросил Тедди. – Вы знаете, что она называется рука, но как вы можете знать, что это и есть рука? Вы можете доказать, что это рука?
Никольсон вытащил из пачки сигарету и закурил.
– По моему, это пахнет самой что ни на есть отвратительной софистикой, да да, – сказал он, пуская дым. – Помилуйте, это рука, потому что это рука. Она должна иметь название, чтобы ее не спутали с чем то другим. Нельзя же взять да и…
– Вы пытаетесь рассуждать логически, – невозмутимо изрек Тедди.
– Как я пытаюсь рассуждать? – переспросил Никольсон, пожалуй, чересчур вежливо.
– Логически. Вы даете мне правильный осмысленный ответ, – сказал Тедди. – Я хотел помочь вам разобраться. Вы спросили, как мне удается преодолевать конечномерность пространства. Уж конечно, не с помощью логики. От логики надо избавиться прежде всего.
Никольсон пальцем снял с языка табачную крошку.
– Вы Адама знаете? – спросил Тедди.
– Кого кого?
– Адама. Из Библии.
Никольсон усмехнулся.
– Лично не знаю, – ответил он сухо.
Тедди помедлил.
– Да вы не сердитесь, – произнес он наконец. – Вы задали мне вопрос, и я…
– Бог мой, да не сержусь я на вас.
– Вот и хорошо, – сказал Тедди.
Сидя лицом к Никольсону, он поглубже устроился в шезлонге.
– Вы помните яблоко из Библии, которое Адам съел в раю? – спросил он. – А знаете, что было в том яблоке? Логика. Логика и всякое Познание. Больше там ничего не было. И вот что я вам скажу: главное – это чтобы человека стошнило тем яблоком, если, конечно, хочешь увидеть вещи, как они есть. Я хочу сказать, если оно выйдет из вас, вы сразу разберетесь с кусками дерева и всем прочим. Вам больше не будут мерещиться в каждой вещи ее границы. И вы, если захотите, поймете наконец, что такое ваша рука. Вы меня слушаете? Я говорю понятно?
– Да, – ответил Никольсон односложно.
– Вся беда в том, – сказал Тедди, – что большинство людей не хочет видеть все как оно есть. Они даже не хотят перестать без конца рождаться и умирать. Им лишь бы переходить все время из одного тела в другое, вместо того, чтобы прекратить это и остаться рядом с Богом – там, где действительно хорошо. – Он задумался. – Надо же, как все набрасываются на яблоки, – сказал он. И покачал головой.
В это время стюард, одетый во все белое, обходил отдыхающих; он остановился перед Тедди и Никольсоном и спросил, не желают ли они бульона на завтрак. Никольсон даже не ответил. Тедди сказал: «Нет, благодарю вас», – и стюард прошел дальше.
– Если не хотите, можете, конечно, не отвечать, – сказал Никольсон отрывисто и даже резковато. Он стряхнул пепел. – Правда или нет, что вы сообщили всей этой лейдеккеровской ученой братии – Уолтону, Питу, Ларсену, Сэмюэлсу и так да-лее, – где, когда и как они умрут? Правда это? Если хотите, мо-жете не отвечать, но в Бостоне только и говорят о том, что…
– Нет, это неправда, – решительно возразил Тедди. – Я ска-зал, где и когда именно им следует быть как можно осмотрительнее. И еще я сказал, что бы им стоило сделать… Но ничего та-кого я не говорил. Не говорил я им, что во всем этом есть неизбежность.
Он опять достал носовой платок и высморкался. Никольсон ждал, глядя на него.
– А профессору Питу я вообще ничего такого не говорил. Он ведь был единственный, кто не дурачился и не засыпал меня вопросами. Я только одно сказал профессору Питу, чтобы с января он больше не преподавал, больше ничего.
Откинувшись в шезлонге, Тедди помолчал.
– Остальные же профессора чуть не силой вытянули из ме-ня все это. Мы уже покончили с интервью и с записью, и было совсем поздно, а они все сидели, и дымили, и заигрывали со мной.
– Так вы не говорили Уолтону или там Ларсену, где, когда и как их настигнет смерть? – настаивал Никольсон.
– Нет! Не говорил, – твердо ответил Тедди. – Я бы им во-обще ничего не сказал, если бы они сами об этом все время не за-говаривали. Первым начал профессор Уолтон. Он сказал, что ему хотелось бы знать, когда он умрет, потому что тогда он решит, за какую работу ему браться, а за какую нет, и как получше использовать оставшееся время, и все в таком духе. И тут они все стали спрашивать… Ну, я им и сказал кое что.
Никольсон промолчал.
– Но про то, кто когда умрет, я не говорил, – продолжал Тедди. – Это совершенно ложные слухи… Я мог бы сказать им, но я знал, что в глубине души им этого знать не хотелось. Хотя они преподают религию и философию, все равно, я знал, смерти они побаиваются.
Тедди помолчал, полулежа в шезлонге.
– Так глупо, – сказал он. – Ты ведь просто бросаешь свое тело ко всем шутам… И все. Тыщу раз все это проделывали. А если кто забыл, так это еще не значит, что ничего не было. Так глупо.
– Допустим. Допустим, – сказал Никольсон. – Но факт остается фактом, как бы разумно не…
– Так глупо, – повторил Тедди. – Мне, например, через пять минут идти на плавание. Я спущусь к бассейну, а там, допустим, нет воды. Допустим, ее сегодня меняют. А дальше так: я подойду к краю, ну просто взглянуть, есть ли вода, а моя сестренка под-крадется сзади и подтолкнет меня. Голова пополам – мгновенная смерть.
Тедди взглянул на Никольсона.
– А почему бы и нет? – сказал он. – Моей сестренке всего шесть лет, и она меня недолюбливает. Так что все возможно. Но разве это такая уж трагедия? Я хочу сказать, чего так бояться? Произойдет только то, что мне предназначено, вот и все, разве нет?
Никольсон хмыкнул.
– Для вас это, может быть, и не трагедия, – сказал он, – но ваши мама с папой были бы наверняка весьма опечалены. Об этом вы подумали?
– Подумал, конечно, – ответил Тедди. – Но это оттого, что у них на все уже заготовлены названия и чувства.
До сих пор он держал руки под коленками. А тут он оперся на подлокотники и посмотрел на Никольсона.
– Вы ведь знаете Свена? Из гимнастического зала? – спросил Тедди. Он дождался, пока Никольсон утвердительно кивнул. – Так вот, если бы Свену приснилось сегодня, что его собака умерла, он бы очень очень мучился во сне, потому что он ужасно любит свою собаку. А проснулся бы – и увидел, что все в порядке. И понял бы, что все это ему приснилось.
Никольсон кивнул.
– Что из этого следует?
– Из этого следует, что, если бы его собака и вправду умерла, было бы совершенно то же самое. Только он не понял бы этого. Он бы не проснулся, пока сам не умер, вот что я хочу сказать.
Никольсон, весь какой то отрешенный, медленно и вдумчиво потирал правой рукой затылок. Его левая рука – с очередной незажженной сигаретой между пальцами – неподвижно лежала на подлокотнике и казалась странно белой и неживой под ярким солнечным светом.
Внезапно Тедди поднялся.
– Извините, но мне в самом деле пора, – сказал он.
Присев на подставку для ног, лицом к Никольсону, он заправил тенниску в шорты.
– У меня осталось, наверное, минуты полторы до бассейна, – сказал он. – А это в самом низу, на палубе E.
– Могу я вас спросить, почему вы посоветовали профессору Питу оставить преподавание после Нового года? – не отставал Никольсон. – Я хорошо знаю Боба. Потому и спрашиваю.
Тедди затянул ремень из крокодиловой кожи.
– Потому что в нем сильно развито духовное начало, а эти лекции, которые он читает, только мешают настоящему духовно-му росту. Они выводят его из равновесия. Ему пора выбросить все из головы, а не забивать ее всякой всячиной. Стоит ему толь-ко захотеть, и он бы мог почти целиком вытравить из себя яблоко еще в этой жизни. Он очень преуспел в медитации.
Тедди встал.
– Правда, мне пора. Не хочется опаздывать.
Никольсон пристально посмотрел на него, как бы удерживая взглядом.
– Что бы вы изменили в нашей системе образования? – спросил он несколько туманно. – Не задумывались над этим?
– Мне правда пора, – сказал Тедди.
– Ну, последний вопрос, – настаивал Никольсон. – Педагогика – это, так сказать, мое кровное дело. Я ведь преподаю. По-этому и спрашиваю.
– М м м… даже не знаю, что бы я сделал, – сказал Тедди. – Знаю только, что я не стал бы начинать с того, с чего обычно начинают в школах.
Он скрестил руки и призадумался.
– Пожалуй, я прежде всего собрал бы всех детей и обучил их медитации. Я постарался бы научить их разбираться в том, кто они такие, а не просто знать, как их зовут и так далее… Но сначала я бы, наверно, помог им избавиться от всего, что внушили им родители и все вокруг. Даже если родители успели внушить им только, что СЛОН БОЛЬШОЙ, я бы заставил их и это забыть. Ведь слон большой только рядом с кем то – например, с собакой или с женщиной.
Тедди остановился и подумал.
– Я бы даже не стал им говорить, что у слона есть хобот. Просто покажу им слона, если тот окажется под рукой, и пусть они подойдут к слону, зная о нем не больше того, что слон знает о них. То же самое с травой и всем остальным. Я б даже не стал им говорить, что трава зеленая. Цвет – это всего лишь название. Сказать им, что трава зеленая, – значит подготовить их к тому, что она непременно такая, какой вы ее видите, и никакая другая. Но ведь их трава может оказаться ничуть не хуже вашей, может быть, куда лучше… Не знаю. Я бы сделал так, чтобы их стошнило этим яблоком, каждым кусочком, который они откусили по настоянию родителей и всех вокруг.
– А вы не боитесь воспитать новое поколение маленьких незнаек?
– Почему? Они будут не большими незнайками, чем, скажем, слон. Или птица. Или дерево, – возразил Тедди. – Быть кем то, а не казаться кем то – еще не значит, что ты незнайка.
– Нет?
– Нет! – сказал Тедди. – И потом, если им захочется все это выучить – про цвета и названия и все такое прочее, – пусть себе учат, если так хочется, только позже, когда подрастут. А начал бы я с ними с того, как же все таки правильно смотреть на вещи, а не так, как смотрят все эти, которые объелись тем яблоком, понимаете?
Он подошел вплотную к Никольсону и протянул ему руку.
– А сейчас мне пора. Честное слово. Рад был…
– Сейчас, сейчас. Присядьте, – сказал Никольсон. – Вы не думаете заняться наукой, когда подрастете? Медициной или еще чем нибудь? С вашим умом, мне кажется, вы могли бы…
Тедди ответил, хотя садиться не стал.
– Думал когда то, года два назад, – сказал он. – И с докторами разными разговаривал.
Он тряхнул головой.
– Нет, что то не хочется. Эти доктора все такие поверхностные. У них на уме одни клетки и все в таком духе.
– Вот как? Вы не придаете значение клеточной структуре?
– Придаю, конечно. Только доктора говорят о клетках так, словно они сами по себе невесть что. Словно они существуют от-дельно от человека.
Тедди откинул рукой волосы со лба.
– Свое тело я вырастил сам, – сказал он. – Никто за меня этого не сделал. А раз так, значит, я должен был знать, как его растить. По крайней мере, бессознательно. Может быть, за последние какие нибудь сотни тысяч лет я разучился осознавать, как это делается, но ведь само то знание существует, потому что как бы иначе я им воспользовался… Надо очень долго занимать-ся медитацией и полностью очиститься, чтобы все вернуть, – я говорю о сознательном понимании, – но при желании это осуществимо. Надо только раскрыться пошире.
Он вдруг нагнулся и схватил правую руку Никольсона с подлокотника. Сердечно встряхнул ее и сказал:
– Прощайте. Мне пора.
И он так быстро пошел по проходу, что на этот раз Никольсону не удалось его задержать...
ВЫПУСК НОМЕРА ЖУРНАЛА ПОД РЕДАКЦИЕЙ СЕРГЕЯ РЕЖСКОГО