Я видел, что Уотсону стоит больших, чем Мэри и мне, трудов никому не обмолвиться о смерти Евы. Мы с ним проводили Мэри до санатория почти в полном молчании и, кстати, увидели там Морхэрти, который, стоя в дверях, что-то выговаривал одному из служителей – на служителе была грубая одежда, весьма напоминающая ту, в которой щеголял призрачный Страж Водопада.
- Доброе утро, - поздоровался Морхэрти. – Сегодня прохладно, миссис Уотсон – вы не озябли? Я бы не рекомендовал вам долгие прогулки в такую погоду, а тем более, ранние, когда солнце ещё не успело прогреть воздух и разогнать сырость. Сырость –бич наших пациентов, не так ли, доктор Уотсон?
- Да-да, - сказал Уотсон. – Сырость, и холод, и атмосфера непонятных смертей и таинственных призраков.
Я поспешно взял его под руку, чтобы он замолчал, и, кивнув Морхэрти, попрощался с Мэри:
- Не уверен, что мы ещё увидимся до завтра, миссис Уотсон. Будьте благоразумны, берегите себя.
Уотсон, послушный жёсткому нажиму моей руки, просто закрыл рот и попятился.
- Не сходите с ума, - прошипел я ему на ухо, едва мы отошли подальше. – Кому нужны ваши намёки? Держите себя в руках. Евы скоро хватятся, и если я хоть что-то понимаю в полицейской психологии, вы с вашим нетерпением мигом очутитесь за решёткой.
- Но почему бы не привлечь полицию на свою сторону? Почему бы не рассказать?
- Я вам уже привёл резоны, упрямец вы этакий. А если тело не найдут, вскоре полицейские, потеряв терпение, захотят узнать точно, где его искать, у вас. А кое-что они умеют делать просто великолепно – выворачивать душу наизнанку, чтобы развязать язык. Вам этого хочется?
- Мне нечего скрывать.
- Неправда. Вам есть, что скрывать – вам доверена тайна Стара, и кто знает, не повредит ли ваша откровенность ребёнку. А мне и тем более есть, что скрывать. Я совсем не хочу обнародовать здесь свою французскую историю. И если вы ещё друг мне, вы примете в уважение моё нежелание говорить об этом со швейцарскими полицейскими.
Похоже, мои слова задели и смутили Уотсона. Он стих, понурился и снова позволил мне завладеть его локтем, который в запале было вырвал у меня. Мы медленно поднимались по тропе, и мне не мешала опора – я снова чувствовал слабость и боль в груди, мне было трудно дышать глубоко и – в то же время – не хватало воздуху. Самое разумное было бы для меня сейчас вернуться в дом и лечь в постель, но, с другой стороны, если я возьму в привычку валяться и отдыхать день-деньской, кто отыщет мне связь между таинственным главарём высокоорганизованной преступной шайки, по чьему приказу мне под рёбра ткнули ножом, и мирным санаторием для умирающих туберкулёзников? А не найдя этой связи, я не смогу… что? Восстановить справедливость? Да разве я это имел в виду? Я то и дело чувствовал безотчётную тревогу, словно за мной следили исподтишка чьи-то внимательные глаза. Это было мне внове, пугало, мешало, я ощущал тяжёлое бессилие, вдруг находя в кармане невесть кем подброшенную записку или вынужденно вдруг пригибая голову от звука выстрела. Чёрт возьми! Я пытался вспомнить: там, когда мы с Мэри шли к санаторию, кто из нас был ведущим, а кто ведомым. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы это могло иметь значение, но вот припомнить-то я и не мог, и тяжёлая паранойя всё сильнее овладевала мной. Я никогда не был особенно доверчивым, предпочитая фактам, а не психологии, управлять моими подозрениями, и тут вдруг я почувствовал, что не могу всецело доверять даже Уотсону, даже Мэри. И тому, кто вверг меня в подобное состояние, мне хотелось отомстить.
- Должно быть, я всё-таки мстителен, - вслух пробормотал я.
- Что, Холмс?
- Ничего. Простите, я задумался.
- Мне не нравится ваш вид, - озабоченно сказал Уотсон, когда мы, наконец, добрались до дома, а мне подъём дался нелегко - я чувствовал на висках испарину и еле дышал. - Я знаю, как вы можете быть сосредоточены, когда решаете важную задачу, но что-то подсказывает мне, что сейчас ничего вы не решаете. Вы углубились в себя, и там, внутри, похоже, чувствуете мучительную неуверенность... Холмс…
- Что, Уотсон? – я рухнул было на кровать, не раздеваясь, даже не снимая сапог, но серьёзность его тона заставила меня снова сесть.
- Я знаю, вы владеете искусством гипноза, - стеснённо проговорил он. - Прошу вас, проделайте надо мной эту штуку, - он взял лёгкий плетёный стул и сел напротив.
- Какую штуку? – не понял я.
- Ну… как вы её называете, императивную суггестию. Под гипнозом я не смогу вам лгать, и если я замышляю против вас что-то или просто затаил злобу и обиду, вы об этом узнаете… Узнаете определённо – и перестанете страдать от недоверия.
Я засмеялся. Нет, мне, в самом деле, показалось смешным его наивное детское предложение.
- Уотсон, я сейчас не смогу суггестировать вас. Мне недостаточно воли и совсем нет сил, а для полноценного императива они нужны, да ещё как. И если даже я введу вас в транс, я всё равно останусь сомневаться, был ли контакт полноценным или же вам удалось контролировать какую-то часть подсознания. Но и это мне неважно. Потому что, дорогой мой, нет никаких причин вас в чём-то подозревать. Ну, могли ли вы, пока я спал, сбросить вниз на камни Еву Стар, а потом так же незаметно унести и спрятать её тело? Не обижайтесь, что я смеюсь, прошу вас – мне только смеяться и остаётся.
- Да ведь вы, похоже, именно так и думаете, - с горечью сказал он.
- Вовсе нет. Чувство, действительно, терзающее меня – тут вы безошибочно угадали – безотчётно и непонятно даже мне самому. Я не могу с уверенностью сказать, чем оно вызвано – я просто кожей ощущаю опасность, и все события, происходящие в «Тышланде», пока лишь укрепляют меня в моих подозрениях. А вы-то здесь при чём? Просто ревнивый муж – даже не особенно ревнивый, учитывая мою показную бесцеремонности, решивший ради скорой смерти жены спустить ей лёгкий флирт со своим собственным другом.
- Кстати, о показной бесцеремонности, - его глаза переменили цвет, словно по ним прошла рябь от ветра: только что были спокойно-рыжими, табачными, и вдруг вспыхнули острым изумрудом тут же подавленного гнева. – Никак не могу понять, зачем вы демонстрируете её? Как будто бы задались целью скомпрометировать и себя, и Мэри. Вы рождаете сплетни.
«В самом деле; зачем? – подумал я с внутренней усмешкой. – Как я объясню ему то, что сам не могу, не умею облечь в слова?»
- Вы помните, в день приезда, - проговорил я, глядя теперь не на него, а на собственные руки, чуть подрагивающие, кстати, - я играл вам «Сентиментальную сюиту», и вы так хорошо и от души поплакали. Тогда же, помнится, я сказал вам, что для меня сыграть «Сентиментале» некому. Вы помните этот наш разговор?
- Помню, конечно, - негромко ответил он, чуть покраснев.
- Ничего не изменилось. Никто так и не сыграл.
Затянувшаяся пауза заставила меня поднять голову, и я увидел, что он смотрит на меня. Это был внимательный, изучающий, даже, пожалуй, недоверчивый взгляд, словно этим взглядом он хотел проникнуть мне прямо в мозг и прочитать мои мысли. И впервые за всё время нашей дружбы я не выдержал и первый отвернулся.
- Зачем вы молчали о своей любви к Мэри тогда, когда вам стоило говорить о ней? – спросил он негромко. - И зачем заговорили о ней тогда, когда уже поздно? Вы смутили покой демонов, Холмс, и продолжаете смущать, а здесь «Тышланд», здесь рядом ходит смерть, и она ложится с нами спать, и встаёт, и сидит за столом, а демоны при ней делаются очень сильны. Вы играли мне «Сентиментале» - это демоны водили смычком. Вы прочитали Петрарку в клубе, но это демоны говорили вашим голосом. Я боюсь, что эти демоны смогут завести очень далеко и вас, и Мэри и, может быть, меня. А вы их искушаете и искушаете без конца.
Я издал какой-то протестующий звук, но он мягко взял меня за руку:
- Сделайте одолжение, не перебивайте – вы сами сказали, что ясного представления о том, что с вами происходит, у вас нет, так что уж выслушайте.
- Ну? – насмешливо подстегнул я.
- Вы сами боитесь смерти, - сказал он так просто, что у меня вдруг перехватило дух. – Я не гадаю – вы сами когда-то в порыве откровенности говорили мне об этом. Ваш атеизм и богатое воображение подстёгивают этот страх. Там, во Франции, вы почувствовали реальную угрозу своей жизни. Будь это обычным для вас рисковым делом, завершившимся поимкой преступника, вы получили бы свою дозу горячительного и остались счастливы, но преступника вы не поймали – более того, вы постоянно чувствуете его присутствие где-то поблизости. Это нервирует вас, держит в напряжении. Так что то чувство, вокруг которого вы нагородили столько турусов на колёсах, просто элементарный страх за свою жизнь – страх, которого вы прежде не испытывали – вот и не знаете ему цену.
- Что? – я снова попробовал выдавить из себя смех. – Да вы в своём уме? То есть, я не расстроен болезнью Мэри, не сочувствую вам, не мучаюсь от застарелого и нереализованного чувства, а просто, по-вашему, тупо трясусь за свою шкуру? Да вы оскорбляете меня!
- И тем не менее, – спокойно сказал Уотсон, – так оно и есть. И вы уже несколько раз прямо и косвенно намекали, что и меня боитесь – боитесь, что я из-за ревности постараюсь сделать то же самое – убить вас. А ещё вы боитесь чахотки, потому что ваш организм ослаблен раной, а чахотка заразна и, увы, тоже смертельна. Именно поэтому вы ищете повод улизнуть отсюда – любая ссора, которая позволит вам очистить совесть от посторонних мотивов. Вот только на ссору тоже нужно как-то нарваться.
- Тогда зачем я приехал, чёрт побери?!
- Потому что сперва моё общество показалось вам безопаснее одиночества. Но потом вы поняли свою ошибку. И вы настолько боитесь, что даже думать больше ни о чём не можете, не можете вести расследование, предпочитаете закрыть глаза на исчезновение трупа Евы Стар. Вы и Мэри стараетесь меньше выказывать внимания, словно отгораживаетесь стеной от её тени, сделавшейся постоянной, как будто надеетесь, что стоит устраниться – и минет вас чаша сия. А ещё упрекали меня в том, что я замечаю эту тень. Да вы сами не можете от неё избавиться. Не можете даже на миг забыть о том, что не только для Мэри, но и для вас когда-то всё кончится, перестанет быть, исчезнет.
Я едва сдерживался – меня трясло. Всего, чего угодно, я мог ждать от Уотсона, но не такого прямого обвинения в трусости перед смертью. С другой стороны, будь в его словах всё неправдой, мне не было бы так больно от них.
- Это даже не страх – это обречённость, - продолжал Уотсон, и голос его сделался бесцветным, лишился модуляций, словно не он сам, а кто-то неведомый заговорил его устами – веско и отрешённо, словно причастный тайн. – Вы слишком хорошо представляете себе то, на что мало, у кого хватает воображения. Смерть… Ни воли, ни речи, ни восприятия. Ни даже снов. Ни даже пустоты, потому что пустота – это нечто, а вас поглотит ничто… У вас опять жар, - вдруг сказал он, быстро и коротко коснувшись ладонью моего лба.
Снова, как в детстве в тёмной комнате, где меня однажды оставили наказанного, я вдруг почувствовал – не разумом, а именно ощущением - свою ничтожность перед временем и пространством, противопоставление своего «я» бездушному космосу, краткость, мгновенность себя и бездну, в которой меня не было и больше не будет. В горле застрял сдавленный крик, я не мог больше дышать,
И тут Уотсон быстро и хлёстко ударил меня ладонью по щеке. Пощёчина рухнула на меня целым букетом ощущений: звуком сочного шлепка, отозвавшегося эхом в углах нашей тонкостенной постройки, болью жгучей, почти нестерпимой, оторопью, коротким испугом, сменившимся было обидой и злостью, но тут же острым желанием понять, что всё это значит. И тут же он взял моё лицо в свои ладони, гася прикосновением боль и жар, и я увидел его глаза ближе, чем предписано правилами бытового общения, так близко, что мог рассмотреть тонкую сеть зеленовато-карих радужек и бездонные провалы зрачков. Словно горячая судорожная волна прокатилась по моему позвоночнику сначала вниз, обдав слабостью ноги, потом вверх, и всё расплылось от выступивших на глазах слёз. Никогда-никогда ещё я не ощущал полноту жизни настолько остро, словно все мои чувства, воспоминания, ощущения вдруг взболтали в стакане, где они были осадком, и вода заполнилась ими до краёв.
- Я старался, - виновато сказал Уотсон. – Получилось? Вам лучше теперь?
Я всё ещё в недоумении смотрел на него, не в силах произнести ни слова.
- Ну, тот ваш знакомый цыган – Виталис Орбелли, - объяснил он. – Он кое-что рассказывал об этой суггестии, когда навещал вас в Лондоне три года назад. В частности о приёмах индуцированной эмоциональной разрядки. Сначала выбить из колеи, вызвать негодование, страх, потом… нет, я, кажется, всё правильно делал – ведь получилось же.
- Так вы… - пробормотал я, - все эти обвинения… весь этот бред… ради того, чтобы… эмоционально разрядить меня?
Он пожал плечами совсем уж удручённо:
- Мне показалось, вы попросили… мне показалось, вам нужно… Во всяком случае, не будет лишним… Ну, и чему вы теперь смеётесь, Холмс?
«Смеётесь» - это было слабо сказано – смех овладел мною, как судорожный припадок, и я уже чувствовал, что смехом дело не кончится, что я разрыдаюсь сейчас, но я прямо-таки жаждал этого, и только опасался, что Уотсону может захотеться в лечебных целях ещё раз ударить меня по щеке, но мысль об этом вызвала только новый взрыв истерического хохота.