Аида Серафимовна Брум`ак достигла пенсионного возраста к моменту, когда перестройка прошлась увесистым ломом по многим предприятиям и учреждениям. Их швейная фабрика сдулась, как проколотый иглой шарик, сморщилась, скукожилась, но не исчезла, благодаря тому, что, сократившись донельзя, сохранила лучших швей, взявшихся исполнять заказы по перешиванию, то бишь, «обновлению» одежды, обнищавшего враз населения. Кроме того, их фабричный Дом культуры --- пять комнатёнок с раздевалкой, вестибюлем и небольшим залом на сто пятьдесят мест, был закрыт и сдан в аренду всяким мелким фирмочкам, выросшим на пне очага культуры, как опёнки в лесу. Даже туалет использовался как способ зарабатывания копеек для выживания. Ну вот… Что бы там ни было, а фабрика выжила кое-как, стала, кряхтя и охая, приспосабливаться к новой жизни и развиваться. Но Аида Серафимовна работала не швеёй, а аккомпаниатором в ДК фабрики, утерянном предприятием навсегда (его выкупил какой-то «Фонд») из-за невозможности ремонтировать и содержать.
Некоторые сотрудники Дома культуры завидовали ей: «Вы хоть пенсию заслужили, а нам что делать?..» Но пенсия была --- рыбьи слёзы --- не разглядишь в окружающей среде роста цен, да и ту задерживали месяцами. Жить было бы просто невозможно, но выручали две зацепки: во-первых, Аида Серафимовна иногда приглашалась саккомпанировать то одному, то другому «народному таланту» из бывших сослуживцев, певших на свадьбах и юбилеях, если было, конечно, фортепиано, во-вторых, у неё была ученица – Ирочка Дурова. Эту девочку не принимали в музыкальную школу по причине полного отсутствия слуха, чувства ритма и всего, что необходимо хотя бы в зачатке. А мама ученицы, торговый работник, теперь частный предприниматель на рынке, очень желала, чтобы дочь играла на «роялях и пьянинах, чтобы смотрелась благородно». У неё была возможность платить, и, вспомнив сказку о шахе, мудреце и осле, которого надо было научить говорить за двадцать лет, Аида Серафимовна, оговорив, что обучение будет долгим, взяла ученицу. Но как же она удивилась, когда (видимо, гены предпринимателя вещь неистребимо живучая), так вот, когда Ирочка, выучив ноты, разобравшись с длительностью звуков и пауз, запомнив знаки музыкальных оттенков, холодно и равнодушно, подчиняясь счёту, заиграла довольно бегло и, главное, решительно. Мама, услышав в исполнении дочери этюд Гнесиной и, особенно, «Жили у бабуси два весёлых гуся», стиснула Аиду Серафимовну в могучих стокилограммовых объятьях и вручила «денежную премию за выдающиеся успехи», как она выразилась, выдавая месячную пенсию учительнице. Ирочка была упорной и неутомимой, Аида Серафимовна усердной и терпеливой --- дело двигалось. К тому же, окрылённая успехом, Ира по-настоящему влюбилась в Аиду Серафимовну, была ей непоколебимо благодарна и, по сути, спасала от голода. Кроме платы за часы занятий, поступали продуктовые и вещевые подарки к праздникам, а обучению не видно было конца, ведь нет предела совершенству.
Аида Серафимовна не была избалована жизнью. Родители её расстреляны в войну в овраге, в общей толпе городских евреев, и, укрытая молочницей бабой Дусей из пригорода, бывшая Ида Самуиловна Бр`уман потеряла и новую свою «родню» -- баба Дуся умерла на второй год после войны прямо под коровой во время дойки. Девчушка имела на руках один документ --- метрику или, как теперь называют, свидетельство о рождении. Но ещё при жизни, напуганная судьбой Идыных родных и братьев по крови, баба Дуся вздыхала: «Эх, дитятко, сиротинушка! Вам явреям да жидам (в чём разница, она не объясняла) – везде чужбина. Как бы хорошо, чтоб не была ты яврейка! Как бы метрику тебе подправить?!»
Эта мысль была вбита в детскую головку, как гвоздь в лесину. И когда, приехавшая хоронить тётку, племянница из Киева выдворила тринадцатилетнюю девчонку из продающейся хаты, та, собрав пожитки, пошла в детдом, больше некуда. И там, в помещении бывшей музыкальной школы, она вновь, впервые за последние четыре года после гибели семьи, увидела рояль, игре на котором обучалась с пяти лет у нанятого родителями частника. Пять лет обучения, четыре ---- перерыва, и вновь руки коснулись клавиш. О, диво дивное! Ничего не забыто, не смыто ни кровью родных и соотечественников, ни слезами двойного сиротства, ни отсутствием прилива новых знаний (полтора года после войны она училась в школе, но приходилось повторять забытое, особенно, по математике).
Надо сказать, что до детского дома ей пришлось ехать в райцентр, где её приняли с метрикой о рождении и табелем с отметками из школы. Но поступила новенькая кареглазая, темноволосая девочка не по имени Ида Самуиловна Бр`уман, еврейка, а украинка Аида Серафимовна Брум`ак. Перед отъездом, хорошо подумав, трепеща всем телом, Ида подлила в непроливашку воды и, неоднократно испытав на похожей бумажонке, чуть-чуть подтерев записи, обвела всё написанное заново, изменив, где крючок, где линию. Так и папа из Самуила превратился в Серафима, спасибо, как и прежде, Иосифовича (Сталинское имя!) Брумака, а мама Циля Исаковна – в Ирину Ивановну. Метрика далась легко, там чернила подвыцвели, а на табеле --- заметно. Но, видимо, педагоги списали эти исправления на ошибку выдававшего табель, всё-таки данные у девочки необычные, что имя, что отчество, что фамилия.
--- Что тебе за имя дали?.. Аида…
--- Папа оперу эту любил. Её Джузеппе Верди сочинил…
--- А… -- у директорши Прасковьи Ивановны отвисла челюсть, -- а сам папаша, ишь ты, Серафим! Церковник, что ли?
--- Не он, а мой дедушка…
--- А… ну да. Ладно, хоть Брумак понятно.
Что понятного было в фамилии Брумак, Ида, теперь уже Аида, не поняла, просто, очень удобно было «н» на «к» исправить, и у них в школе был сторож Степак, а здесь в детдоме, как оказалось, завхозом работал Буряк, так что фамилия пришлась ко двору.
То, что Аидка Брумак музыкантша, на рояле шпарит, как артистка, создало вокруг новенькой атмосферу уважительной отчуждённости: глядите-ка, умеет!.. Но... не такая, как все. А здесь, в толпе, одинокий подросток, разыскав в самом замшелом углу библиотеки кривобокий стеллаж с нотами, упоённо погрузился в изучение и освоение всё более трудных опусов и произведений. У этой хилой некрасивой девочки была взрослая, как и у многих здесь, прошедшая ад, душа, которая потянулась, более чем к пище и уюту, к неистовому и неистребимому солнцу искусства. Школьные успехи у неё были средненькие, трудовые задания давались тяжко, но дар её помогал во всём: в отношении к ней детей и педагогов, в установлении душевного равновесия, даже в незатерянности, а некоторой славе. Все концерты опирались на её быстрый подбор и ладное аккомпанирование пению солистов и хора, музыкальное сопровождение танцев и всяких «постановок». Зрители даже терпели её сольные номера – то вальс или мазурку Шопена, то менуэт Моцарта…
Окончив семилетку, в шестнадцать лет получив паспорт, Аида начала самостоятельную жизнь – устроилась работать в Дом культуры швейников и окончила экстерном музыкальное училище. Жилья не было, и двадцать три года она жила на квартирах в частном секторе. Женихов не было. Война и красавиц-то обделила, а она… К сорока годам она была неизмеримо счастлива получить комнату на общей кухне в доме «с удобствами»! Дом был фабричный, Аиду знали все, но до сих пор уважая, теперь дружно возненавидели, особенно, ближайшие соседи. За долгие годы скромнейшей жизни и скуднейшего питания, Аида скопила нужную сумму и приобрела пианино. Её сосед по квартире наладчик Зверев, оправдывал свою фамилию, разражаясь рычанием и потоками отборнейшего мата по поводу звучания Бетховена. Дети – Лида и Боря – начинали орать, бить в барабан, играть в «войнушку» или трактористов, жена Зверева Зоя гремела в кухне кастрюлями и сковородками… Рядом за стенкой включалось радио на всю громкость (спасибо, у Зверевых оно испортилось), внизу начинались ремонтные или уборочные работы… Вверху… Впрочем, квартира была на пятом этаже, так что поведение птиц с музыкой не связывалось. Старушки во дворе называли соседей Аиды мучениками, а её аспидом в юбке. Ещё более обстановка накалилась, когда по воскресеньям к Аиде стал наведываться овдовевший её сослуживец и участник самодеятельности Вениамин Козлов и, действительно, козлиным тенором принялся исполнять невыносимые арии и романсы. Весна и не отключённое отопление заставляли держать окна нараспашку, и вместе с юным утренним запахом дворовой сирени в жилища и во двор изливалась заунывная грусть дуэта: «Уж вечер. Облаков померкнули края…», а потом «Я встретил Вас…» Встретил, нечего сказать.
--- Воють, как лешаки на болоте! --- осуждала толстая бабка снизу.
--- Ага. Хочь бы што дельное…
--- Мой мужик, --- не стерпела, выносившая мусор, Зоя Зверева, -- ну, дак спросил у ей: «Что ты, соседка, нудоту какую-то после буйного грохотанья выводишь?» Так она ему: «Энергичное – это Буховин, а, -- гляньте-ка, бабы, -- плавное, то Бах, ещё Шипин какой-то! Правда, Бог шельму метит – такие фамилии… И сама --- Брумак: брум-брум, мак-шмяк!..
--- Ха-ха-ха! – зашлись, затряслись в хохоте. Зоя гордо понесла пустое ведро в дом, а молчаливая суровая старуха из соседнего подъезда, бывшая закройщица с фабрики, заворчала на них:
--- Понаехали к детям из деревень, судите-рядите… Что мы, тёмные, в музыке понимаем? Нам бы частушки попохабнее… Человек учёный, дельный.
--- Дак и играла б што дельное! Я вот помню… А, пошла ты, тварь дохлая! – это уже относилось к маленькой паршивой собачонке, которая, присев у скамейки и вытянув кверху морду, начала складно подвывать поющим, за что и нарекли её – Аидкина подпевала.
--- Надо де, как спелися! Слышь-ка, он-то выводить: «Куда, куда вы удалились?» Куды ж ей, Аидке твоей, удаляться? Она ж под твой козлетон трендить! Во, неугомонныи-и-и…
--- Ну!.. А ещё эта девка квадратная придеть, будеть долбить по темечку. Коротенькая, а сильнющая, видать, плечи, что у парня.
--- Зато, глазки свиные, глубокинькия, не разгляжу, чи серыя, чи кария.
--- Красотка ---- за погляд – сотка. Ха-ха-ха!
Да… ученица! Эту пытку Аида и сама, особенно поначалу, еле переносила, а уж окружение!..
Вот так и случилось, что на работе ценят, уважают, а дома никто на «здравствуйте» не отвечает. Скоро и Вениамин нашёл себе пассию с двухкомнатной отдельной квартирой и приличной зарплатой. «Куда, куда вы удалились?..» Пришлось и ошибку свою осознать: оказалось, зря подделала документы. К своим – признанным и обласканным, воспрявшим – теперь не прибиться, стыдно им в измене признаться. И перед властью страх берёт. Да и в душе своей Аида почему-то всё ещё стыдилась и боялась принадлежности к избранному народу. А тут перестройка, пенсия… Одна, нища, опустошена…
Раньше в Доме культуры бывали концерты местных и приезжих артистов, вечера и вечеринки: отмечались юбилеи, праздники, а теперь… Только и поешь досыта, если на свадьбе подыграешь, но и с этим всё хуже. Предпочитающая фортепиано благородная интеллигенция совсем обнищала, теперь баянисты в фаворе: подхватил инструмент и – вперёд! Совсем пусто стало, никчёмно.
Ещё вот, вести стали грустные приходить: умер их бывший завхоз Буряк, что из детдома перешёл. Пошла проводить, пригласили на поминки. Еды, питья – горы и реки! Два месяца вспоминала при каждом приёме пищи. Тут ещё одна сослуживица из народного хора преставилась – та же картина. Раз сообщают, значит, есть денежки на похороны, на поминки. Вон, Прасковья Ивановна, бывшая директриса детдома померла, никто и не знал, тихонько закопали, говорят, даже без гроба в целлофане… А то? Она ж последнее из дома своего детям несла. А тут что делается? Жизнь как-то получшела. Пенсию задерживать перестали, рынки от яств ломятся. Купишь кусок хлеба, около колбасного отдела ешь и нюхаешь, нюхаешь…
И пошла Аида Серафимовна по всем знакомым, а потом малознакомым, а скоро и почти незнакомым похоронам и поминками. Жизнь её наполнилась впечатлениями и пирами. Ведь вот идёшь в похоронной толпе, с любым заговори, отзовётся. Где веночек поднести, где веточки покидать – да с нашим удовольствием! А на могилке – рюмочка, блинок, конфетка, а в столовой!.. Беда, зубы плохие. Сбилась, поставила стальные. Грубо сделаны, вперёд торчат, но грызут, мелют. Руки, пальцы у бабушки длинные, сильные, хваткие. Стала она ходить по этим мероприятиям с лёгкой матерчатой, но сделанной под ридикюль (сборка впереди, замок бантиком) сумочкой. Небольшая, довольно интеллигентная ёмкость, в которой полиэтиленовый мешок в раскрытом виде лежит. Щёлк замочек, сумочка пасть разверзнет, и канут туда то кусочки колбаски, то сыра, то ножка куриная, котлетка, рыбки скибочка… Конфет Аида никогда не брала, если кто замечал её фокус, тут же глазки долу и нежно так: «Собачке своей. Она мне ближе, чем кому-то родные. Одинокая я…» И тут не лгала интеллигенция: кое-что и собачке-подпевале перепадало. Не пройдёт мимо повеселевшая музыкантша, накормит, погладит… «Животных жаль, правда? А тут столько выбросят!..» Ну, понятно, не пропадать же добру. Так её и окрестили – «зубастая бабушка с сумочкой, та самая…»
И то сказать, здоровье у старой музыкантши было неплохое, аппетитное, но не всякий продукт ей подходит. В детстве, отпоенная разведённым военным бабыдусиным молоком, теперь Аида Серафимовна молока не переносила, так же, как и другие молочные продукты, исключая сыр. Кашами её чуть не добил детдом, картошкой --- полунищая молодость… А мясо сколько стоит? А яйца, рыба?.. Вот то-то. Потому и появился новый смысл в жизни. А соседи рады: козлетон смылся, и бабка всё в отлучке, почти что не трындит на своём корыте… Вот только ученица осталась. Четверть века не расстаётся с учительницей, заходит раз в неделю, показывает, что нового выучила, сладенького приносит. Ни своя семья, ни своя судьба не сложилась. Хотя и занялась с матерью рынком, но теперь товару --- пруд пруди, а покупатель заелся, не разбогатеешь, впрочем, живётся неплохо. Ещё всё не устаёт повторять Ирина: «Вы из меня, Аида Серафимовна, человека сделали. Я интересы в жизни имею: сама занимаюсь, на концерты хожу… С мужиками не получилось, рынок этот заел, затянул. Ну, что бы из меня мать вырастила? Бревно бесчувственное. А так, я ей сильно благодарна, что к вам привела. Если б свои дети были, тоже вам бы доверила. Я ещё, может, на воспитание возьму детёнка…»
О всех похоронах Аида Серафимовна узнавала у знакомой вахтёрши на фабрике, к которой ходила через день, потому что телефона не имела. И то – развлечение: собраться, пройтись, на троллейбусе подкатить (благо, бесплатно!). На старость свою пианистка не жаловалась – жила, как в лодочке плыла…
Тут, как раз только отопительный сезон начался, в конце октября, как всегда в понедельник с утра (рынок выходной) явилась эта ученица Ира Дурова. Поднялась на пятый этаж и – снова вниз, к бабулькам на лавочке, правду сказать, вежливо обращается:
--- Здравствуйте. Не видели, не выходила куда Аида Серафимовна?
--- Это зубастая бабка-то? Не, не выходила.
--- Точно?
--- С ранья сижу, невестка выгоняить, что собаку под дожж. Да и бабка твоя рано никогда не выходить, всё к обеду…
--- Вот я и удивляюсь. Звоню, звоню – никто не открывает. А я всегда в понедельник её навещаю по утрам, она ждёт… Может, что случилось? Вчера её видели?
--- То-то ж, и вчерася не видать было…
--- И не слыхать, -- подхватила вторая, --- я под ей живу. Она в субботу и воскресенье не гремить – людей жалеить, а в пятницу с утра всегда драндулет свой мучить: хряк-хряк-хряк!.. Аж зубам оскома!
--- Простите, перебью, всё-таки мне тревожно, почему Аида Серафимовна не отзывается, -- прервала Ирина, -- я думаю, надо дверь вскрыть.
--- Да ну! Такая бабка здоровая!..—словно осуждая её за это, подхватила дородная женщина средних лет, --- стой-ка! Я ж её и по квартире не видала. Она, правда, всё тишком да бочком, а нет-нет, да и попадётся на глаза, а тут… Пошли, взлезу на пятый уж, входную откроем, а там постучим. Может, дёрнула на похоронах и спит, как убитая.
Пошли. Зоя подошла к двери вместе с Ирой, стучали, в скважину заглядывали – не понять ничего. Тут Зоя принюхиваться стала.
--- О-ой, -- взвыла она, -- чуешь, вонить оттудова! Батареи ж затопили! Там, там она, бабка твоя!
Ну, что говорить, так всё и было, как подумалось. В тёплой розовой сорочке на постели своей под двумя одеялами лежала с чернеющим, оскаленным стальными зубами, лицом, мирно почившая во сне, Аида Серафимовна Брумак. Соседи побрезговали входить, а Зоя Зверева под дверьми тряпками щели позатыкала и молила Бога, чтоб скорее бабку ту вынесли. Врач справку, не глядя, подписала.
Всё-всё сделала Ира Дурова. Надела резиновые перчатки, марлевую повязку на лицо и, постелив клеёнку на пол, обмыла и одела, и в гроб положила, уговорившись с мужиком, нанятым за большие деньги и сильно перед тем поддавшим. За час до того такси наняла, документы оформила, гроб заказала, ещё и музыку зачем-то. Гроб, конечно, закрыли, тут же вынесли, хотя из-за каких-то бумажных дел он с телом Аиды полдня во дворе простоял на табуретках под клёном. Оранжево-красные листья тихо падали в сероватом, с редкими проблесками солнца, безветренном деньке, и скоро усыпали коричневатую ткань обивки гроба, сочетаясь с цветом её и украшая эту скорбную возвышенность. К гробу тоже никто не подходил --- попахивало, только Аидкина собачонка прибежала, побегала кругами, села невдалеке, носом в сторону гроба и, подняв морду к раскрытым окнам пятого этажа, начала чувственно выть, выводя рулады, что птица.
--- Ишь, отпеваить… ---- вздыхали соседки, поглядывая из окон.
Хоронили в самую позднь, к закату. Ну, дошли бабки до поворота, там Ира их на поминки в ближнее к дому кафе пригласила к пяти часам вечера. А хоронила одна, но с музыкой. И не просто марш да вальс, а похоронный марш Шопена играли старички на скрипках и каких-то дудках. На самой же могиле зазвучало любимое, петое покойной с незабвенным козлетоном, «Уж вечер…»
Зойка Зверева подивилась, что запах быстро с квартиры ушёл, эта Ирка, такая сметливая! Окна пооткрывала, всю постель вынесла и с газетами во дворе сожгла, а пол с хлоркой помыла. Надо ей это?
А в кафе всё заказала лучшее и водки --- хоть залейся! Весь двор пришёл, ещё какие-то бабки с сумками… Тридцать персон. Сели, глаза выкатили, слюни глотают, так Ирка встала и говорит:
--- Замечательный человек ушёл от нас, моя дорогая учительница Аида Серафимовна Брумак. Тяжёлую жизнь прожила она, прошла через войну, с одиннадцати лет круглой сиротой осталась, потом в детдоме росла (вишь ты! А кто ж это знал?). Но всегда она любила искусство --- музыку. Всегда верна ему была, учила меня долго. А через музыку, через искусство в человека входит доброта, отзывчивость, любовь. Царствие Вам небесное, Вечная память, Вечный покой, дорогая Аида Серафимовна!
И зарыдала, как по матери.
А двор выпил дружно, тут же позабыл все свои недовольства, что-то доброе вспомнили, что-то простое, ежедневно важное… А уж закусили!.. Треск стоял!
Зверевы в Аидину комнаты вошли утром. Пусто, чисто, холодно – окна раскрыты (позакрывали, конечно), в шкафах один хлам – старое тряпьё, на пианино – стопка нот и рядом жёлтый конверт, видно, давно так лежит, не заклеенный. Открыли – записка там: «Пианино и ноты, в случае моей смерти, передать Ирине Дуровой, моей ученице и большому другу», число позапрошлогоднее и подпись.
Ну ладно, хоть какие деньги за это пианино Ирке вернутся, а те, что в комоде были – полпенсии бабкиной – Зверевы себе взяли --- за моральный ущерб. Но вот в холодильнике у покойной в мешочках и баночках всякие вкусные кусочки лежали. Полно! Зверевы побрезговали --- отдали собачонке, что во дворе ждала.