Шёл 1953-ий год, я – студентка первого курса института. В атмосфере общества ещё витает недавняя бойня. Чёрная правда войны ещё не прочитана. И моё представление о ней сложено из литературы, из киножурналов: наши бойцы лежат в окопах, комиссар поднимает их в атаку, бегут, стреляют, побеждают, кто-то геройски погибает. В этой картинке войны мне чего-то не хватало. И когда указали на старшекурсника – невысокого паренька в зелёном кителе и с неизменным планшетом на боку, что он воевал, был связистом, я им заинтересовалась. Познакомились. Улучив момент, спросила его: как там было, на войне? Его ответ меня удивил так, что я его запомнила.
- Война – это работа, тяжёлая, ежедневная работа. – Сказал как-то буднично, без ожидаемого пафоса, и ничего не стал уточнять. Разговор о войне продолжить не захотел.
С нежеланием рассказывать о войне, в которой сам участвовал, встречалась на протяжении всей жизни. О ней не говорил отец, прошедший её от начала до конца. Разные знакомые отмечали про своих отцов – как вспомнит о войне, замолкает. А одна говорила, что отец при воспоминаниях о войне плачет. Много позже, работая в техническом училище, мне приходилось приглашать ветеранов Великой Отечественной на встречу с учащимися. Ребята их слушали внимательно, но трудно сказать, что они при этом думали. А вот мне рассказы ветеранов не нравились. Заученные газетные фразы типа: наши войска, наша артиллерия, «как начали их бить, так и гнали без остановки до…», дальше говорилось название населённого пункта. Вопросов никто не задавал. Слушатели пребывали уже в другом времени, и рассказчик не смог перекинуть к ним мостик.
Теперь все участники войны – одинаковые ветераны. А ведь кто-то из них в штабах планировал талантливые или бездарные местные военные операции. А другие – бесправные – должны были их выполнять, своей жизнью оплачивая чужие ошибки. Наверное, боль и обида не отпускают этих молчунов до самой смерти. Война была у каждого своя.
А мне исполнилось всего шесть лет, когда началась Великая Отечественная война, и я только-только начинала осваивать окружающее пространство. В памяти остались отдельные моменты того времени, о них я сейчас и напишу.
Нет, не была война неожиданной, как позднее учили меня на уроках истории. А то почему бы так хмуры были лица мужиков, которые собирались вечерами у нашего окна и слушали радиоприёмник отца, поставленный на подоконник – ещё до начала войны. Как провожали отца, я не помню, наверное, скромно. А радиоприёмник у нас власти отобрали – на хранение. Вместо него появилась на стене чёрная тарелка репродуктора проводного радио. Оно никогда не выключалось: начинало звучать в шесть часов утра – с его звуками моя мама вставала. По радио транслировали утреннюю зарядку, передавали Последние известия, песни советских композиторов. Где-то после обеда радио замолкало на два часа. А в 12 часов ночи – бой курантов, и тишина до утра. Но самым значимым были Важные сообщения – голосом диктора Левитана. После небольшой паузы: «Передаём важное сообщение». При этих словах замирал всякий, кто их слышал, прекращал всякое занятие и весь обращался в слух, с тревогой ожидая, что он сейчас скажет. Этот красивый звучный голос знали все! Это он связывал частную жизнь отдельного человека с жизнью страны – сообщал, что важное уже произошло, и как будем жить дальше. Уже по интонации первых слов его слушатели угадывали, какую весть он сейчас доставит – плохую или хорошую, плакать им придётся или радоваться. А приёмник наш после войны вернули, и был он уже в нерабочем состоянии.
Я только начинала осознавать жизнь, и было много вопросов и недоумений. Например, зачем в магазинах так много полок, до самого потолка, если товаром занято совсем немного места сзади продавца. Но самой интригующей загадкой были слова взрослых: а вот до войны… Дальше могло идти всё, что угодно, но женщины сказывали это с такой затаённой мечтательностью, что та довоенная жизнь представлялась мне почти сказочно прекрасной. И мне казалось, что стоит войне кончиться, как та сказка вернётся, и я тоже узнаю прекрасную жизнь.
Миф развеялся много позже. Я уж не говорю о том, что когда война действительно кончилась, жить стало ещё труднее – это объясняется послевоенной разрухой и неурожаями. Но, анализируя довоенную жизнь моих родителей, я не нахожу её даже просто обеспеченной. Оба моих родителя работали. Но когда им захотелось попасть в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, которая открылась 1937 году, они выбрали своим транспортом, как наиболее дешёвым – велосипеды, собранные отцом из старых выброшенных деталей. А ведь до Москвы от нашего города больше 300 километров. Другие пути им были не по карману.
Много позже я поняла, что жили мы все в нашем посёлке не просто бедно – это была нищета. В комнатах железная кровать с матрасом, набитым соломой, старые ватные одеяла, обеденный стол, табуреты, глиняные горшки для приготовления еды в печке, миски, кружки. Несколько предметов одежды – на гвоздях на стене. При этом верхняя одежда зимней ночью служит дополнительным укрытием поверх одеяла. Ни одной лишней вещи! Даже замки на дверях при отсутствии хозяев, бывало, заменялись завязанной верёвочкой. Хлеб – по карточкам в магазине, по талонам совхоза – обрат и обеды рабочим, своя выращенная картошка. Наш посёлок на окраине городка, то есть мы – на земле, и, значит, в выигрыше.
В войну водились вши – неприятные мелкие паразиты, которые поселялись в одежде или в волосах на голове. Причина – недостаток мыла. Хотя мне и теперь не ясно, откуда брались эти противные твари. В нашей семье одёжных вшей не было, это заслуга моей мамы. А вот с головными приходилось бороться всё время. Их вычёсывали частым гребнем. В школе учительница проверяла нас на их наличие. Мы по одному подходили к ней, и она смотрела в волосах и отворачивала ворот одежды для просмотра. У меня никогда ничего не находили. Одежду стирали щёлоком – водой, настоенной на древесной золе, что позволяло экономить мыло, которое в большом дефиците. Даже в пятьдесят третьем году при поступлении в институт, поселяясь в общежитии, следовало сначала пройти санпропускник – помыться в специальной бане при одновременной тепловой обработке одежды и получить об этом справку.
Зимой наш маленький домик обогревался огромной русской печью, стоявшей в углу. Рано утром мама её растапливала. Дрова в печь особым образом складывали с вечера, чтобы они к утру подсохли. Для растопки отдельное сухое полено большим ножам щипалось на лучину. Растопить русскую печь, особенно если дрова – сырая осина, нужно особое уменье. В памяти осталась картинка из того времени. Я, проснувшись зимним утром, лежу в тёплой норе постели под ворохом одеял и нашей верхней одежды, окна, затянутые толстым слоем льда чуть-чуть синеют, а в проёме кухни – мамин силуэт. Она одета в старое пальто, голова в тёплом платке склонилась над кухонным столом, при свете коптилки мама чистит картошку и поглядывает в печь, где плохо разгораются дрова. Холодно, темно. Я смотрю на маму и остро жалею себя: ведь когда я вырасту, мне тоже придётся первой из тёплой постели нырять в холодное тёмное утро, чтобы растопить печь. Что есть такое жильё, в котором тепло и днём и ночью, я даже не подозреваю. Не знаю, кто и когда сложил эту примитивную русскую печь с очень низким кпд, как мне потом стало известно. Но в той нашей жизни печь была центром бытия. В печи варилась еда, обогревался дом, а вечером вся наша семья – мама и трое её детей – забирались на неё и в темноте лежа нежились на тёплых кирпичах. Я очень любила такие часы и, прижимаясь к маме, просила её рассказать сказку. Маме после тяжёлого дня хотелось спать, но я ныла, и она начинала негромко говорить. Почему-то она знала только одну сказку, которую я давно выучила, и поэтому подсказывала ей, когда она, задремав, умолкала. Спать на тёплой печи мама не разрешала, считая это вредным. Приходилось спускаться и залезать в холодную постель. После возвращения с фронта отец сломал ту огромную печь и соорудил на её месте другую – более сложной конструкции, которая давала больше тепла.
В военные зимние вечера зажигали коптилку - небольшую керосиновую лампу без стекла. Освещалась только середина стола, за которым мы ужинали, и мои братья делали уроки. Когда удавалось раздобыть стекло для лампы, света было больше, но углы комнаты всё равно оставались тёмными. В самом конце войны появилась электрическая лампочка, висевшая над столом, и в доме стало удивительно светло. Свет посёлку давал движок, установленный в мастерских, и перед прекращением работы лампочка мигала, чтобы мы успели уложиться в постель, выключатели не были установлены.
Особая примета войны – треугольные письма без конвертов и без марок уже кем-то прочитанные, кто властной рукой вымарал отдельные строчки. И пока приходили эти весточки, можно было не беспокоиться: воин жив. Иногда по посёлку разносился истошный женский крик – кто-то получил похоронку.
В войну было явление, которое за всю мою последующую жизнь мне наблюдать не доводилось: единение всех людей. Мечтой, большим желанием каждого было – победить в войне. Оно обычно не высказывалось словами, но стояло за всем, что человек делал, думал, говорил, чувствовал. И эта общность помогала вытерпеть личное горе, переносить лишения, давала возможность радости при больших невзгодах.
А потом пришла победа, как взрыв, как гром – всеобщее захватывающее счастье. Радость была такой, что в человеке ей не хватало места. Люди одновременно и плакали и смеялись, кричали и обнимались, не могли усидеть или устоять на месте. Было рабочее утро, но с получением известия в нашем посёлке все побросали рабочие места и собрались возле конторы. Вынесли знамёна, построились в колонну и прошли по посёлку. Больше-то идти некуда.
И всё сломалось. Общий монолит распался, рассыпался на отдельные горестные судьбы, личные потери. Многим стало хуже, чем в войну. Нас, детей посёлка партийные руководители, как и раньше, посылали по квартирам собрать людей на собрание в клуб. Никто не шёл. Это было странно и нам, детям, не понятно. В холодном зале сиротливо сидели люди всего на двух первых скамьях, да на сцене – обычный стол, покрытый красной тканью, и два-три руководителя. А ведь ещё совсем недавно то же самое помещение набивалось так, что ещё одному человеку войти было бы невозможно. Все слушали какие-то доклады, после которых приходила очередь нам, школьникам выступать с самодеятельностью. Зал был также не топлен, но всё равно было жарко. Нам так хлопали! Я читала стихи Симонова «Сын артиллериста». Это целая поэма, и моим главным достоинством, очевидно, было то, что я помнила её наизусть. Бедные слушатели, сказала бы я теперь.
Война выпятила, подняла некоторых женщин, которые заменили ушедших мужчин на важных должностях. За годы войны эти женщины, не имевшие нужного образования, выросли в хороших руководителей. А после войны не нашлось достойного применения их новых возможностей, они остались не у дел. В конце пятидесятых на Урале мы с мужем были несколько дней гостями у двух братьев-студентов в их родной деревне. Там нашли их одинокую маму, бывшую в войну председателем колхоза. Братья безуспешно боролись с её алкоголизмом, очень переживали за её жизненное поражение. Больше повезло другой женщине, которую встретила в цехе завода резиновых изделий после окончания института. Меня направили на её место – мастером смены, а она стала инструктором и теперь подчинялась мне. В той работе она знала всё, а я – ничего. И только природная доброта помогла ей не озлобиться и учить меня.
Особую категорию жертв войны составили те молодые женщины, которым на этот период пришло время выходить замуж и родить детей, и которым ни то, ни другое не досталось, потому что их потенциальных мужей убила война. Хорошо, если они сумели родить внебрачного ребёнка. Моей двоюродной тёте строгий отец не позволил такое сделать, пустоцветом обернулась жизнь.
От наших мест – севернее Москвы -- фронт был далеко, нас даже не бомбили. Но угроза прорыва фронта, видимо, была, потому что вдоль всего пологого левобережья Волги был вырыт глубоченный противотанковый ров, который мы с трудом преодолевали на пути к пляжу. Посетив те места через 60 лет, я не нашла того рва – всё сравнялось и заросло молодым ельником.
За последние годы люди в нашей стране сильно изменились. И всё развитие общества, похоже, идёт по пути большей индивидуализации. Но я верю, что случись снова такая беда, найдутся в нашем народе и объединяющая сила и герои.