Глава 34
Князя, бредущего к её комнатам, она узнала по шаркающей походке. Когда он вошёл, его согбенная фигура показалась ей стариковской. Слегка нервничая, девушка поднялась, торопливо оправляя платье, и подала ему руку.
Александр Данилович глянул против всего остро.
- Здравствуй, Петровна! Каково нынче почивалось?
Дежурные любезности они говорили друг другу с четверть часа.
- Да ты, князь Александр Данилович, вижу, что уж нынче совсем болен, - не удержалась цесаревна. – Зачем это ты выезжаешь из дому после болезни-то? Ах, не стоит больному человеку столь много печься о политике! Проходи, князь, садись.
В ответ Меншиков невесело усмехнулся:
- Отдыхать, девочка, я собираюсь в могиле, - сказал он, неторопливо усаживаясь и принимая из её рук чашку чая, - но спасибо тебе, что ты спрашиваешь о моём здоровье. Я вот зашёл к тебе, чтобы вручить подарок ко Дню ангела твоего. Ты, чай, не забыла, что я всегда дарил тебе, в сей день, подарки?
Она помнила, конечно, и слегка порозовела.
- Сердишься на меня? – прямо спросил он. – Я ведь старик, голубка нежная моя, не стоит, не стоит, - махнул рукой. - Я знаю, что ты рассчитывала повеселиться со своим принцем в Европе, да воля Божья. Тут уж ничего не попишешь, смирись и выходи замуж за очередного претендента на твою руку. Последнее дело оставаться вековухой-то. Прими, душа, от меня небольшой подарок. – Он вынул из кармана футляр с монограммою «Е» на крышке. Футляр был плоский, красного бархата. – Гляди-кось, моя матушка! Здесь, видишь, ожерелье из бриллиантов и жемчужин, что лучше и не сыскать по качеству, в самый раз для невесты. Я заказал его во времена твоей матушки и не знал, которой из вас подарить, думал! Так что, бери и радуйся.
- О, князь, спасибо! – неподдельно восхитилась она.
На дне плоского футляра, на черном бархате, переливались алмазы, и таинственно мерцал розовато-кремовый крупный жемчуг – три нити, скреплённые вместе золотой застёжкой в виде сердечка.
- Несказанная красота!..
- Особенно-то не благодари меня цесаревна, не за что, да и устал я, - пробурчал Меншиков, отворачиваясь от её поцелуя в щеку. – В гости-то позовёшь?
- Разумеется, - Лизета продолжала улыбаться. – Как же без тебя-то, князь? Но отчего ты хмур нынче?
- А с чего, девочка, мне веселиться? Видишь, что я, первейший слуга государев, генералиссимус всего войска, уже не в почете? Кого ты видишь перед собой? Друга отца, оклеветанного перед молодым государем, отвергнутого, заброшенного. Да-да! Я прибыл сюда, чтобы увидеться с государем и нарвался на чьи-то козни. Кто-то против меня работает! Почему государь не хочет меня видеть? Он бегает от меня, так же, как и его сестрица, словно я лютый зверь. Чую, что окружен со всех сторон врагами, обложен, точно медведь. Все готовы на меня броситься, и даже ты, матушка моя!
Он проговорил это с ожесточением.- Бог с тобой, батюшка Александр Данилович! – перепугалась цесаревна. – Какой я тебе враг? Прости Господи!
- Не враг, не враг, милостивая цесаревна, но ведь будешь? – перебил князь. - Ведь ты потворствуешь племяннику, и я начинаю в твоей доброй памяти, девочка, очень сомневаться. Так ли оно было, когда я тебя махонькую нашивал на руках, заботился о тебе, берёг тебя вместе со старшей твоей сестрою? Совсем ты позабыла всё хорошее!
- Это было давно, - пролепетала Елизавета.
- Нет, девочка, совсем недавно, - задумчиво проговорил Меншиков, - стоит только закрыть глаза, и всё перед тобой как на ладони, вся прожитая жизнь. Неужели ты никого не вспоминаешь?
- Редко и больно, Александр Данилович, вспоминать – отчаяние приходит, - призналась девушка.
Она отвернулась, смаргивя слёзы, но князь не отвязывался.
- Неужели и братца Шишечку не вспоминаешь? Я вот помню, как государь тебе маленькой писывал
из поездок: «большого мужика крепко от меня поцелуй»!
- Как же, помню! Отец тогда лишился надежды, потеряв Шишечку – Божий перст! Но он же и надеялся обрести наследника во внуке со стороны дочерей, а не Алексея. Скажи, кто в том виноват, что его попрана воля? Из-за кого всё рушится в жизни и у тебя и у меня? Как ты думаешь?
- Всё по воле Божией, - вздохнул Меншиков. – Жаль, что ты не родилась мужчиной, цесаревна. Ты умна, в тебе есть практическая жилка, прав был старик Толстой, но ничего уже не исправишь - вступило в силу завещание твоей матери, которое мы с тобой подписали у одра её. Вижу, что я и тут что-то упустил.
«А, признался-таки! – мысленно возликовала цесаревна. – Ты, один ты виноват, что на престоле ныне Петрушка, и скоро ты будешь отправлен на покой, позабыт всеми в глуши, в деревне. Не взыщи, батюшка, но сам ты себя перехитрил!».
- Ты намного умней своей матери, Елизавета, - князь продолжал неторопливо говорить, - тебе, без малого, 18 лет. Могу ли я говорить с тобой так же, как я говорил бы с нею?
Она кивнула, и Меншиков заговорил с прежним напором.
- Послушай, Петровна, тебе не надо напоминать, какой я слуга Отечеству, как я пекусь неустанно о благополучии России. Великий Пётр умел оценивать мои труды и награждать по заслугам. Нынче того нет. Император, одному мне обязанный короной, меня не ценит и презирает. Не желает со мною говорить, бессовестно показывает мне спину. А почему? Потому что я отношусь к нему строго и строго призываю его к порядку. Так ведь я делаю это не для своего личного блага! Я поклялся покойной императрице довести его до ума, закалить душу и тело, по примеру того, как воспитывали македонского царевича Александра, прежде чем отдать в его руки царство. Вот к чему я прикладывал, и буду далее прикладывать свои силы, коли Бог мне позволит. Но я уже стар, я очень болен. И вот, стоило мне в болезни слечь, как императора точно подменили. Я не узнаю простосердечного, послушного отрока. Но я не слеп! Государя не подменили, а испортили Долгорукие и иже с ними! Я ещё до всех доберусь, кто сделал из Петра – Петрушку, неуча и балбеса, подобного своему дружку Ивану! А Остерман? Пёс лукавый, из моих рук кормящийся? Он потакает государю на погибель России. Он и сам неминуемо погибнет!.. Кхе-кхе!.. – прохрипел Меншиков и полез в карман за фуляром. Пока продолжался припадок кашля, Елизавета сорвалась с места за водою и предложила позвать доктора. – Не надо! – отмахнулся Александр Данилыч. – Дай мне договорить до конца. К несчастью, я представлен уже императору его друзьями зверем, адским псом Цербером, жестоким Голиафом! Ладно бы, но зачем поливать грязью прежние заслуги? Вот этого я не заслужил. Ей-пра! Ты должна понять, цесаревна, что они, бесчестя мои заслуги, бесчестят имя Петра Великого! Ты, его дочка, ты можешь терпеть такое от Долгоруких? Очнись же, девочка! Или, и ты заодно с ними? Тебя-то я, чем обидел? Разве я тебя не любил, не берёг вместе с сестрой и Шишечкой? Покойный маленький царевич очень меня любил и всегда радовался моему приходу, забирался на колени. А до чего ладно они играли с моим Санькой. Вспомни, как он встречал отца из французской поездки, сидя верхом на деревянном коняшке, а мой сын говорил за него речь. То-то было радости у государя! Тогда и вы с Аннушкой выбежали отцу навстречу, свеженькие, как бутоны роз. Разве я не желал видеть вас с коронами на головках, выданными за иноземных королей. Анну государь сам просватал, а тебе я и сейчас бы готов найти короля, так уповай на Бога, чтобы Он нам помог. Ох, цесаревна, откуда у тебя причины меня ненавидеть? – он устало прикрыл глаза воспаленными веками.
- Князь! – ахнула цесаревна. – Ты сам-то веришь в то, чего наговорил? Ох! Ты не себя ли самого уговариваешь-то, вещая мне о твоей любви к нам?! Верно, верно! Потому что я-то помню совершенно иное, хоть и была тогда маленькая! Не ты ли почти открыто презирал нас, называя байстрючками?! Я также хорошо помню, что у тебя во дворце не было наших портретов, моего Ии сестры Аннушки, хотя ты с гордостью развешивал парсуны всех царевичей и царевен, родившихся в след нам! Разве не так?
- Прости, прости, я очень жалею об этом, цесаревна, - замогильным голосом произнёс Александр Данилыч, - но вот, ты и призналась, чем я тебе не угодил. Ладно! Я готов отойти от дел, бросить государство на дураков и отбыть в армию, где меня знают и помнят. А что тогда будет-то? Ох, государственная махина пропадёт в руках недостойных, алчных, тщеславных и трусливых людишек! А мои заслуги?
«Поменьше бы ты напоминал о них, им место в Кунсткамере», - подумала Елизавета, а вслух сказала:
- Не серчай, князь! Государя нельзя заставить что-то сделать, коли он не хочет. Это ты в нём не обессудь, а уж проглядел. Ты ли не знал старшего моего брата! Яблоко, как говорят, от яблоньки недалеко падает, Александр Данилыч, и теперь не жди исправления от ребёнка, замученного тобой всеми этими нотациями, наукой, затворничеством, нелепейшим обручением с Марией. Какая же она Петру пара?
- Да-да-да! Эх! – Меншиков энергично рубанул рукой воздух. – Я, матушка моя, всё неправильно рассчитал и ошибся. Государь теперь не простит мне тот способ, которым я связал его с моей дочерью. Но он вправе расторгнуть помолвку с бедной Машей. Я сам всё устрою. Можно сослаться на болезнь невесты, как было уже во времена прадедов. Княжна Мария Александровна не принцесса, она может пожертвовать собой ради семьи.
- Как это? – не поняла Елизавета.
- Маша пойдёт в монастырь!.. – последовал суровый ответ.
- Александр Данилович, да ты никак рехнулся? – взорвалась девушка. – Я и твоя Мария не подруги, но что бы так?! Побойся Господа Бога! Смирись и можно будет всё устроить, - девушка внезапно застыдилась своего пыла. – Я очень жалею твоё семейство и не хочу зла, - сказала она, - я буду молить Богородицу о заступничестве за Машу. Дай-то Бог, чтобы государь смягчился и тоже простил обиды.
Девушка несколько минут тихо сидела рядом с подавленным князем. Наконец светлейший сказал:
- Кажется, мне пора, цесаревна, убираться восвояси, покудова не прогнали. Прости, пойду. – Он медленно поднялся с кресла. – Разреши поцеловать твою ручку. – Он подошёл и сухо прикоснулся к руке девушки ледяными губами. – Будь всегда здорова, Петровна. Ради Бога, ради моих прежних заслуг, ради дружбы моей с покойными родителями твоими, не откажись стать заступницей моего семейства. Попроси императора сменить гнев на милость к тому, кому он обязан троном. Скажи, что невеста возвратит ему кольцо по первому требованию.
Кажется, он ещё надеется на что-то!
Лизета еле дождалась, когда Меншиков соблаговолит удалиться, и сама почтительно проводила его.
Больше она никогда не виделась с князем. Ей сказали, что он, подождав немного в Петергофе царя, с Волковым укатил в Петербург, куда перебралось и остальное семейство. А дома у него вовсю орудовал интендант Мошков, по приказу самого государя. Ему было приказано вещи императора и великой княжны срочно перевезти в Летний дворец. Также было приказано не исполнять исходящие от Меншикова команды. 6 сентября всё было готово. Для подстраховки ночь с 4 на 5сентября охотники провели на мызе Гаврилы Ивановича Головкина. 5 сентября вернулись в Петергоф, чтобы поздравить с Днём Ангела Лизету. Остерман, поздравляя именинницу, скупо ронял слёзы и всё жаловался на светлейшего. Из слезливого его рассказа и стало ясно, что он не уступил Меншикову во время беседы с глазу на глаз. Князь гремел на него, стращая казнью, а он в ответ пригрозил тем же самым ему, встал и удалился.
7 сентября Пётр, Наталья и Елизавета прибыли в Петербург и поселились в Летнем дворце. У себя в спальне Лизета слегка передохнула. Ответ на все свои неразрешимые вопросы она давно знала: это любовь. Она ищет любовь не мальчика, но зрелого мужчины. Но вынуждена будет уступить мальчишке! Да, кажется, уступила уже! Петрушка, маленький самодержавный деспот сам, не спрашивая её, почти произвёл тётку в любовницы! И так же, наверное, не спрашивая, возьмёт в жены? Худо это, худо! Как жизнь закрутила колесом её дорогу – нет ни входа, ни выхода. Она – императорская тётка. Фаворитка. Невеста. Сплошная путаница.
А государь тотчас объявил по гвардии приказы: исполнять только его команды через майоров Юсупова и Салтыкова. Опальному Меншикову визитов не наносить. Ингерманландский полк, верный Меншикову и основанный им, оказался распущен на зимние квартиры и выведен Минихом из столицы. Сам Меншиков вёл себя донельзя странно. Он сам предоставлял противникам свободу, вместо того, чтобы действовать решительно и беспощадно. Фатализм. Воля рока.
За него начали действовать его домочадцы. Вечером в день приезда к цесаревне и великой княжне пожаловали Мария и Александра. Обе рыдали, а их заставили ждать, потому что, думали, они так скорей уедут не солоно хлебавши. Но княжны проявили завидное упорство. Пришлось их принять. Это было тяжелое испытание. Да так уж вышло. Поднимать павших – себе дороже…
8 сентября Меншикову был объявлен домашний арест. Александр Данилович выслушал майора гвардии Салтыкова в Ореховой палате.
- Вот она – благодарность за службу! – сказал он и рухнул на паркет.
Жена его, свояченица и дети бросились во дворец, чтобы умолять Петра, но он грубо вырвался из рук Дарьи Михайловны и бежал без оглядки, а за ним, с громкими воплями и плачем, его сестра. Полуобморочная княгиня упала на землю у ног не осмелившейся повторить детскую глупость цесаревны. Это был позор – и не меньший, чем бегство за малыми ребятами, но девушка взяла себя в руки. Она некоторое время стояла молча, всем видом сожалея о достойнейшей из матрон, почитаемых всем народом. Но не могла же она нарушить императорскую волю! Так и продолжалось, пока княгиня не простёрлась без чувств. Тогда Елизавета молча отступила, чтобы исчезнуть. Её долго била дрожь, и она не пошла к императору обедать. Она узнала, что ещё горше пришлось Дарье Михайловне у Остермана. Он обошелся с нею, как с нищенкой. Доставленная домой княгиня свалилась от ужасного потрясения.
9 сентября император подписал указ: сослать князя Меншикова в крепость возле Воронежа - Раненбург. На сборы ему дали одни сутки. Дворец перевернули вверх дном. Оказалось, что он владелец 91 тысячи крепостных душ и обладатель семимиллионного состояния. Долгорукие изошли злобой: у него схоронено много чего и по заграницам.
Но Пётр им ответил:
- А наплевать! Поскорее бы он отсюда убрался, к чёрту.
11 сентября 1727 года опальный светлейший князь с семейством покидал Петербург. Огромный поезд состоял из четырёх карет и сорока двух повозок. Елизавета на проводы не ходила, конечно. Вообще не было никого из представителей знати. Высшее общество, что и говорить, оцепенело, напуганное нечаемым поворотом. Состояние шока испытывали даже непосредственные участники действа. Таким был итог архитайной паучьей политики Остермана. Он сам лежал дома в постели и безо всякого притворства.
Стояло красивое время года, и солнышко продолжало ярко сиять. Дул ласковый бриз с Невы. Над синей водой носились чайки. Для Меншиковых начинался путь в тёмное будущее, для государя – дорога на коронацию в Москву.
Вечером улицы Петербурга опустели. Начался дождь, и почернела Нева, но во дворце что-то затевалось с музыкою и танцами. Лизета в розовом домино и Нарышкина в персиковом, стояли у окошка. Внезапно раздался стук, и в сумерках им почудились призраки – пять, десять – двадцать человек ряженых! Лизета вскрикнула, а призраки скинули домино и заржали. Это оказался государь с компанией подвыпивших приятелей. С ним были и Долгорукий, и Бутурлин.