(перевод с турецкого)
Омер Сейфеттин (1884-1920)
Господин Ахмет, входя в комнату с хорошим настроением, взглянул на своих друзей, потом засмеялся:
- Вы видели? Каково?
Каждый из находившихся внутри людей был бледен, как осенние листья, которые рассеялись новой проходящей бурей в укромные места. Уже двадцать четыре часа кровь не приливала к лицам служащих, очень боявшихся гнева Аллаха и падишаха Абдулхамита. Они со страшным сомнением внутри беспокойно смотрели друг на друга, как будто был вопрос, который они не могли задать, который не вырывающейся икотой, со смятением застрял в их горле.
Господин Ахмет сел в кресло. Присущим ему особым движением снял с себя феску и положил её на стол. Он важничал, словно рыцарь в стальных доспехах, и опять рассмеялся:
- Разве до сих пор у вас нет новостей? Или есть?
Все канцелярии "растревоженного дворца Баба-Али" (здание, в котором помещались визират, министерства внешних и внутренних дел и государственный совет Османской Турции) его боялись вот почему.
Год назад они, приходящие на летние работы с зарплатой в две тысячи пятьсот курушей и подчиняющиеся приказу начальника тайной полиции, предположили, что это господин "Джон Тюрк". Они же иногда говорили, что он сам из Галатасарая, из Высшей школы гражданских чиновников... он первый выпускник родового учебного заведения, которому, по приказу приближённых падишаха, не был выдан диплом с золотой медалью министерства просвещения. По мнению начальства этот "диплом с золотой медалью" был в шкатулке первого секретаря его превосходительства паши (высший гражданский и военный титул в Османской Турции). Если бы этот диплом попал в руки господина Ахмета, то он немедленно сбежал бы в Европу, в одну из стран, где бы он хотел поступить на службу, не приведи Господи... Он собирался заставить нервничать нашего господина! Однако в коридорах департамента иностранных дел, несмотря на свою трусость, теперь, не стесняющиеся сплетен, хлюсты насмехались за его спиной и рассказывали, что господин Ахмет был выгнан из Галатасарая на все четыре стороны. Он был очень молод... Очень красив. Очень благороден. Он был очень богат. Очень учён. Он был очень хороший литератор. Никто не знал, кем он был. Но каждый, увидевший его, верил его виду. Он не имел недостатка в уважении. В последнем номере модной газеты, которая, возродившись, была выпущена в свет, его фотография была до того изящна... Поправив в правом глазу монокль зелёного цвета, он сказал:
- Как же вы трусливы! Или у вас нет новостей?
Начальник департамента, занимающийся набором кадров для дворца Баба-Али и имеющий жидкие усы и бороду, как будто ничего не понимая, спросил:
- Почему у нас должны быть новости? Что нового?
Господин Ахмет, будучи в самых трудных положениях, в самые опасные времена нервным движением удержал свой монокль. Он очень медленно выпрямился. Поднялся на ноги и уставился на этого начальника. Интересно, был ли он сторонник деспотизма? Но какая смелость!... Он крикнул:
- Вы что, ещё не слышали о том, что была провозглашена свобода?
Служащие растерялись. Что они будут делать, не совершая намаз и оставшись между двух несчастных мечетей? Несколько смельчаков, предположили, что в карманах этого страшного Джона Тюрка есть очень маленькие ужасные бомбы, выпускающие удушливые газы. Из-под некоторых усов говорили про "адские пули", если, рассердившись, он кинет в середину одну из этих бомб... В одно мгновение они будут сметены с поверхности земли во дворце Баба-Али и могилой им будут развалины дома! Но старый, морщинистый, с жиденькими усами и бородой начальник департамента кадров в пиджаке в такой момент испытанья не ушёл от своего коллектива с сухим стуком туфель.
Он поднял свой крупный царский нос и сказал:
- Сын мой, мы, как и вы, тоже прочитали утренние газеты.
Господин Ахмет снова в гневе спросил:
- Вы ничего не поняли?
- Что же нам следует понять?
- Объявления свободы...
- Какие это были газеты?
- Это есть во всех газетах. Конечно, для понимающего!..
Начальник кадрового департамента тощими жёлтыми трясущимися руками выдвинул левый ящик своего стола. Вытащил две газеты. Как будто это была опасная вещь, тихонько положил перед собой:
- Вот тебе две газеты... Я даже прочитал места для объявлений. Так по поводу свободы ничего нет.
Господин Ахмет, не понимающий едкой остроты по поводу поиска провозглашения независимости на странице объявлений, истолковал это как желание начальника оскорбить его. Как лев, орущий в тишине бесконечных пустынь, он зарычал:
- Отныне вы, люди, не достойные этой эпохи. Вы ищете провозглашение свободы в колонках объявлений. Нет, нет, нет... Посмотрите в самом начале. Там есть сообщение. Это и есть сообщение о провозглашении свободы.
Служащие смотрели перед собой, на всякий случай они вели себя так, как будто совсем не слышали эту опасную перепалку. Начальник кадрового департамента достал очки в серебряной оправе из чехла красного сукна и надел их. Раскрыл газеты. Нашёл сообщение. Прочитал. Потом повернулся к господину Ахмету.
- Вы хотите сказать, что есть сообщение о конституции?
- Да.
- Однако в этом сообщении по поводу свободы ничего нет.
- Что вы считаете свободой? Вот конституция... Конституция означает свободу.
Начальник с жиденькими усами и бородой глубоко вздохнул. Разбитая штукатурка, толстые коричневые занавески на окнах от жаркой летней погоды, коробок тонких длинных спичек в виде шестиугольника, чёрная ручка, напоминающая сигару, бумага, чернила, эта неприятная атмосфера испаряла тяжёлый дух похожий на запах мокрой курицы, который возникал из-за смешения запахов сырости.
Господин Ахмет покрылся испариной и не мог устоять на месте.
Он видел, что служащие до сих пор сомневались. Между тем он получил известие из этого места, то есть из их дворца. Оно было достоверным. Однако он не знал, как быть. Покровитель, паша, который скрывал от всех своё имя и связи, прошлой ночью сообщил ему самому:
- Завтра будет объявлена свобода, так велел наш господин. Таким образом, мы хотели предотвратить возможность постыдного захвата нас этим Джоном Тюрком. Он прогадал. Аллах не допустит нашего конца...
Господин Ахмет до такой степени кормился за счёт дворца, хоть и был в высшей степени приверженцем свободы, выходил из особняка своего благодетеля рядом с генералом Митхатом и Намыком Кемалем, которые оставались сторонниками махрового самодержавия. Улица была пустой. Они прошли прямо к его дому. Из Нишанташи (район Стамбула) ещё не было никаких известий. В соседних особняках продолжались хлопки, игры инструментов, забавные мелодии саза, вдали и вблизи были слышны звуки фортепиано. Господин Ахмет в ту ночь совсем не мог уснуть. Он удивлялся, как такой великий, такой счастливый день, к которому он стремился с такой силой и так охотно ждал, почему-то стал незаметным. Он, первый обладающий радостной новостью, ощущал большое превосходство над теми, кто услышит об этом позже. Короче говоря, он чувствовал превосходство над каждым, над всем стамбульским народом, над всей Турцией. Завтра все османы, принимающие свободу, пойдут вслед за ним. Он думал и думал об этом до утра. Одел чёрный комплект одежды. "Я буду выглядеть строго", - подумал он. Натянул белые перчатки и стал более элегантным, чем обычно. Быстро добрался до управления. Когда он ехал в экипаже, он старательно прочитал в газете всё вдоль и поперёк. Ничего не было, кроме сообщения о конституции. Однако, он подумал про себя:
- ... Значит конституции достаточно!
Работники управления не могли постичь счастливого значения провозглашения конституции. Потому что... Потому что... Да, новостей не было! Между тем, он вот получил новость с места событий. Связанный один год с очень великим человеком, он опять спросил начальника кадрового департамента с жидкими усами и бородой со скрытой угрозой:
- Значит, господин начальник, вы не можете понять, что эта свобода произошла?
Начальник, который не мог дать никакой возможности выхода "своим тогдашним мыслям за пределы дворца Баба-Али", сказал:
- Из этого сообщения я не понимаю, как я свободен, к тому же есть конституция. Если нужно ввести новый порядок, то надо сообщить об его практическом применении. Однако, с другой стороны... Никогда...
Когда начальник говорил о сути существующей конституции, печатающейся каждый год в самом начале официального ежегодника, вошёл директор. Это был полный, смуглый, в высшей степени ограниченный господин. Каким-то образом он сегодня рано заглянул в управление. Он круглый год приходил за десять минут до обеденного перерыва, чтобы посидеть в Бюйюкаде. Он не был уважаем служащими дворца из-за недостаточного усердия и близости к сводному брату своей жены, человеку из дворца. Господин Ахмет повёл себя с ним с большей бесцеремонностью, чем с другими секретарями. Господин Ахмет также постарался узнать у него о новостях. У бедняги не было новостей. К тому же он даже не видел сообщения, чтобы, как обычно, прочитать его в газете. Он рассердился, услышав слово "свобода". Потом спохватился. Посинел. Его побелевшие губы начали дрожать. Повернувшись лицом к господину Ахмету, он сказал:
- Пожалуйста, давайте не будем говорить о таких вещах. Наша работа свято чтимая из всех!
К тому же секретари, находящиеся в управлении, знали, что директор не был ни безупречен, ни трудолюбив. Повернувшись же к ним, он распорядился:
- Господа, следите за своей работой! Вы, как и я, ваш начальник, потеряете должность. Самое большое счастье для человека аккуратно выполнять свои обязанности!
Слова об обязанностях этого типа, приходящего два раза в неделю по десять минут в управление, задели господина Ахмета. Он поднялся на ноги. Вот они всё это проспали. Но завтра... Все проснутся. Для него самого быть одну минуту среди этих придурков равнялось потере века. Он надел феску. Опять потрогал рукой монокль, по гимнастически напыжившись, ещё больше вобрав в грудь воздух, будто сделав учебное физическое упражнение руками, по-особому покачиваясь, направился прямо к двери. На выходе он остановился. Крикнул служащим:
- Не торопитесь. Завтра вы всё узнаете!
И вышел наружу.
Он остановился в коридорах дворца Баба-Али, которые всегда были как будто безлюдны. Он прошёл в сторону департамента министерства иностранных дел. Там теплилась жизнь. Господа прогуливались перед дверьми департамента и "как водится" разговаривали по-французски.
Господин Ахмет сделал вид, что он кого-то ищет. Он стал прогуливаться среди них и ко всем прислушиваться. Он слышал их разговоры, однако ничего не мог понять. Он пытался вспомнить, как будет свобода по-французски. Он очень хотел услышать это слово. Однако его ум имел странную особенность. Он быстро забывал, если много слышал. Название этому было "калёный горох"...
Калёный горох, продавец калёного гороха, щавель... Нет!
Он почувствовал, как в его жилы вдруг влились "героизм и внешний блеск", когда он так рьяно искал независимость по-французски, засунув руки в карманы. Он прислушался к себе. Жар, начавшийся со щёк, распространился на его виски, голову, распространился между его волос, потом от затылка, как закипевшая вода, потёк в направлении позвоночника. Охватил всё от поясницы до ступней. С ним что-то случилось. Его глаза затуманились, как у пьяного, сердце застучало, как будто разрывая его грудь. Он стиснул свои челюсти. Да... Сейчас, вот здесь, если он крикнет:
- Да здравствует свобода!
то его имя войдёт в историю. Он думал и дрожал, как осиновый лист. Это священное слово прозвучит во дворце Баба-Али в первый раз... Вдруг он не смог сдержать себя. Его глаза ещё больше затуманились. Он почти решил, но не знал, как быть. Вошедшая в него сила, помимо его воли заставила его зашевелиться. Он упёр руки в боки. Выпучил глаза. С туманом в глазах, против этих тиранов закричал во весь голос:
- Да здравствует свобода!
В одно мгновение все замолчали... Из дверей управления показались одни головы без тел. Когда господин Ахмет закричал ещё раз, все разбежались из коридоров, вдруг испугавшись его безумной выходки. Они подумали, что это была ловушка, устроенная по эту сторону дворца. Господин Ахмет подумал о таком величии своей души, которое смогло крикнуть это слово во дворце Баба-Али, чтобы он стал первой личностью. Он почувствовал такую исключительность, что если бы вся армия правительства вышла перед ним, то он пошёл бы на неё, разбив одним махом.
Он уже решительно не понимал, что делал.
Он побежал в сторону Министерства внутренних дел в департамент Великого визиря. На лестницах и площадках, перед кабинетами министров он кричал:
- Да здравствует свобода!
Привратники, полагая его сошедшим с ума, послали за полицией. Секретари, увидевшие, что он то и дело кричит "Да здравствует свобода!" начали постепенно собираться на стороне господина Ахмета, который ещё не был схвачен. Он волновался, сходил с ума, бил ключом, как перелившийся артезианский колодец:
- Подходите, граждане, подходите! Бегите ко мне. Бросайтесь в руки свободы. Проклинайте старое руководство! Пусть они будут прокляты!..
Такие ругательства изрыгались, такие ужасные слова произносились, что... В течение получаса во всех местах дворца Баба-Али люди задвигались. Это землетрясение разрушило улицу. Прошло мост. Внесло беспорядки в Бейоглу (район Стамбула).
Через час...
В зале был большой совет, на который всегда собирали министров, сейчас разбежавшихся по домам. Собрались советники, руководители и другие члены государственного совета. Господин Ахмет вышел из себя, он дошёл до той степени, когда не мог себя контролировать, он считал, что сам является единственным действующим лицом этого провозглашения свободы. К тому же... Он совсем не сомневался в этом. Вот перед ним проходили все члены правительства. Двадцать четыре часа назад он совсем не думал, ему даже в голову не приходило, что сейчас он предъявляет свои права на свободу. Он видел проделанное и выдавал себя за истинного героя.
Каждый тоже этому поверил.
По мере веры каждого, он уже не оставил никаких сомнений в самоутверждении. Он поверил, что сам стал поистине героем, в связи с этим он выдумал ужасный роман, действующий в его воображении этой веры. Внутри комнаты для собрания и снаружи всё было набито народом. Каждый хотел увидеть его хоть один разочек издалека. Народ, который не знал, что произошло, собрался во дворе. Тридцать лет ни одно непотребство не беспокоило и не подвергало опасности Стамбула. Голос господина Ахмета охрип.
Люди, находящиеся на собрании закричали:
- Эй, герой свободы! Как ты сверг тиранию?
Но господин Ахмет знал только слово "свобода". О том, как это произошло, относительно принятия конституции, у него совсем не было никакой информации от руководства. Он знал, что сторонники Джон Тюрка находятся в Европе. Но кто это были? Новостей не было. И при этом он даже не был знаком с именем "Джон Тюрк". Однако, каждый из вот этих тысяч служащих правительства, эти советники, эти управляющие, эти корректоры, секретари не спрашивали его, "кто были люди Джона Тюрка". Они хотели понять, как обеспечится независимость персонально им самим, лично им самим. Он начал потихонечку думать и принимать решения, К нему пришло совсем другое ощущение и понимание, чем час назад. Он встал с кресла, на котором сидел. Все сразу же расступились. Он очень тяжело пошёл по открытому проходу и с большим трудом забрался на стол, находящийся там. Люди входили в дверь, всё ещё давя друг друга. Несмотря на жару, чтобы не упасть в обморок в толпе, они разбили стёкла в окнах. Он упёрся в бок одной рукой. Другой рукой, поправив плотно монокль, начал очень громко объяснять:
- Граждане! Они говорят нам "Джон Тюрк"... Нас никто не знает. Наше название никто не знает. Так вот, я один из этих Джонов Тюрков! Я их председатель. Моё имя никто не знает. Никто меня не знает.
Около двери один голос крикнул:
- Господин, я вас знаю.
- Кто он?
- Кто он? Кто он?
Находящиеся в зале люди посмотрели в ту сторону на этого счастливого человека, спрашивая его, кто он. Это был один курьер. Он был простым стариком арабом в канцелярии господина Ахмета. Он был в крайней степени радости, что знал такого великого человека и опять крикнул:
- Я знаю тебя! Твоё имя господин Ахмет!
Господин Ахмет забрался с каблуками на стол и стал ещё выше. Он запротестовал.
- Нет, ты лжёшь. "Ахмет" это мой псевдоним. Это не моё подлинное имя. Меня никто не знает.
По мере того, как курьер кричал ему, что "знает его один год", господин Ахмет не признавал имя "Ахмет", которое дал ему отец и которое он носил с рождения.
Толпа, желавшая слушать его рассказы о свободе, внезапно разгневалась. Отвесив оплеуху курьеру, его вышвырнули вон.
Господин Ахмет продолжал говорить:
- Этот невежественный человек думает, что этот псевдоним моё подлинное имя. Но это не его ошибка. До сегодняшнего дня также думали господа академики, руководители департаментов, директора, даже министры, даже народ Стамбула... Даже я, даже семья, находящаяся в моём доме, каждый знает меня, как "господина Ахмета". Тогда как... Они заблуждались. Под этим именем я скрывал свою подлинную личность, своё подлинное имя. Центр нашего общества был в Патагонии. Однако каждый год наши съезды проводились в безлюдных уголках Стамбула, в Сулукуле мы проводили съезд в конюшне для ослов одного цыганского дома. Мы думали, переезжали. По нашему желанию мы приобрели свободу, проливая свою кровь. Я подготовил план. Прорыть туннель от Сукуле до Звёздного дворца. Потом однажды ночью, пройдя через этот туннель, схватить деспота одного в одной из комнат дворца... Направив в его голову револьвер, заставить его провозгласить независимость... Мой проект был принят тысячью пятьюстами голосов против ста.
Находящийся на дальнем краю стола, начальник кадрового департамента с жидкими усами и бородой, не смог вытерпеть и сказал:
- Прошу прощения господин Ахмет, извините, что я назвал ваш псевдоним. Господин Герой! Выяснилось, что на вашем конгрессе было тысяча шестьсот членов. В Сукуле, даже в Стамбуле, нет такой конюшни, которая вместила бы в себя столько народу. Как бы не было ошибки в количестве...
- Нет, нет. Количество правильное...
- Но это невозможно!
- Что же ты говоришь!
- Как это возможно?
Начальник не мог постичь такое положение дел. Он до сих пор вёл себя, как будто работал под руководством господина Ахмета. Герой рассердился и сказал:
- Нет, нет, нет необходимости возражать. Нет нужды собирать всех членов на конгресс. Десять человек, пять человек, даже два человека достаточно... Члены организации передали им свои полномочия и различные мнения. Сколько бы ни было политических организаций, они представляли тысячи членов на конгрессе, как у карбонариев. Короче говоря... Я не буду тянуть время. Помолчите, послушайте.
Побледневший начальник, сделав кислую мину, усмехнулся. Он смягчился от столь решительного ответа и смог сказать:
- Мы спрашиваем, чтобы понять, послушать по-существу дела.
- Нет, вы никогда не сможете принять свободу. Оставьте допросы и возражения. Или сейчас я заставлю выставить вас вон, как недавно выгнали непутёвого привратника. Кроме того, не из двери...
Находящиеся в зале люди, которым распоряжение понравилось, спросили с любопытством:
- Если не из двери, то откуда?
- Конечно же, из окна! Когда его вышвырнут во двор с высоты шесть-семь метров, он поймёт, что значит возражать. Свобода означает независимость. Это означает конституцию. К деспотизму никакое слово, кроме "протестовать" не относится. У всех свободных народов наказание для деспотизма только одно. Все закричали:
- Какое? Какое?
- Казнь!
Голоса смолкли. По всему залу затрепетала смертельная атмосфера. Начальник с жидкой бородой и усами смотрел перед собой, ещё больше побледнев. Не было пути, чтобы убежать. Господин Ахмет продолжил свой рассказ в мёртвой тишине, которую вызвал его ответ:
- ... Да, мой план был принят. Мы начали рыть тоннель. Вынутую нами землю мы сбрасывали в реку Сулукуле. Эта земля повысила участок рядом с морем на пять метров. Сыщики по нашему поведению даже не заподозрили такие большие изменения. Не странно ли это?
Толпу охватило безмолвие и оцепенение.
От удивления никто не требовал доказательств.
- ... Никто даже не увидел, что берег Стамбула вырос прямо в море. Мы завершили этот тоннель в конце двадцатого года, между тем, как вынесение Нилом песка и грязи прямо в море, привело к постепенному расширению берегов в Александрии, где во всех школах детям преподавалось государственное обучение. Двадцать лет! Это для вас большой срок, не правда ли?
Опять молчание...
- ... Нет, для революционера, для мятежника это время на двадцать минут короче. Какие мучения мы вынесли. Наши волосы поседели. Наша молодость, которую поэты считали весной жизни, прошла без солнца, внутри узкой дыры, в которой мы копали. Наши зубы повыпадали...
Двадцать лет работы с этим трагическим, усталым и печальным видом. Когда господин Ахмет рассказывал о прохождении бесконечного тоннеля в беспросветной темноте под районами Сукуле, Нового Сада, Фатиха, вдобавок Халича, Бейоглу, Нишанташи, находящемуся в глубине стола начальнику с жидкими усами и бородой стало хуже. Ох, если бы сейчас не было свободы, а было время прежнего самодержавия, он бы спросил его, сколько ему лет. Получив от него ответ: "Мне двадцать четыре года!", опять спросил бы его, во сколько лет от подготовил свой план... Этот молодой человек, который это вытерпел, стоящий прямо на поверхности этого широкого стола, не только не копал, но даже и булавкой не прикасался к земле. Он это видел. Его руки были очень розовые, очень чистые. Почти похожие на руки женщины. Волосы очень чёрные. Зубы у него были только белые. К тому же внутри не было и одного отсутствующего зуба. Значит, этот Джон Тюрк начал рыть тоннель в четыре года. Вопрос из его глотки шёл поверх его языка и упёрся в его губы. Однако начальник с жидкой бородой и усами сглотнул слюну. Он заставил свой вопрос опуститься в живот. Потому что он уже был введён в период свободы. Было опасной ошибкой задавать вопросы, направленные против героя. В его ушах звучали ужасные слова:
- Казнь! Казнь!
Он на глаз смерил расстояние между окном и двором и втянул голову. Замолчал. Когда герой, имеющий псевдоним господин Ахмет, рассказывал свои истории, присутствующие в зале дрожали, изумлялись, выказывали одобрение. Никому даже в голову не приходило, не верить ему. Толпа... Эта слушающая, и слушая, молчащая масса, совсем не придавала значения цифрам, как начальник с жидкими усами и бородой. Эта масса принципиально не думала о "времени и месте". Она обладала способностью верить в самые хвастливые события, в самую фантастическую сказку, представляя их, как великую истину. Да... Наконец этот тоннель был завершён однажды ночью. Герой на поверхности стола, принявший величественную позицию, как живая скульптура, пришедшая сюда для своих рассказов, ударил себя в грудь и сказал:
- Вот, граждане, однажды ночью, прорыв проход, мы увидели небо полное звёзд. Это был сад дворца! Я высунул свою голову. Я прислушался по сторонам. Впереди прогуливались несколько караульных. У меня была подготовлена прекрасная карта дворца. Мы опять спустились назад в тоннель. Специальным революционным прибором, мы установили своё местоположение. Мы были на расстоянии ста метров от башни, где возлежал тиран. Я попрощался со своими товарищами и сказал: "Вы давайте уходите. Я останусь один". Они ушли в туннель. Они начали уходить по подземелью в направлении Сулукуле. Вы тогда, в ту ночь, в тот час, в ту секунду, кто знает, как мирно и спокойно спали в своих тёпленьких кроватях. Между тем как... Какие я испытывал волнения.
Весь зал превратился в слух, затаил дыхание и слушал. От ужасных событий у каждого тряслись коленки. Герой рассказывал, повторяя движения своим телом, как он полз в том месте, как в течение двух минут двадцать три караульных солдата хотели его убить отравленными кинжалами, наконец, как он, проникнув к тирану, приставил свой пистолет к его лбу и держал его за бороду.
В тот момент ни от кого не было слышно и звука...
- ... Тиран говорил мне: "Пощади, Джон Тюрк! Я дам тебе всё, что ты хочешь. Только не трогай мою жизнь!" Тогда я ответил: "Я не хочу ничего от тебя. Ты только немедленно провозгласи свободу или я не отстану". Под страхом смерти он не раздумывал. С бородой в моей руке, он отправил подписанный приказ охране, которая сама не могла войти к нему на аудиенцию. Вот этим утром в газетах, которые вы читали, есть строки сообщения, которое я заставил его написать...
По мере рассказа героя, его история, пройдя через многие уши, выходила из уст, переходя из уст в уста, вынеслась из дверей и двора дворца Баба-Али наружу. В ту ночь это событие в Стамбуле не осталось не услышанным. Тысячи секретарей, выскочив на улицы, рассказывали о геройстве Джона Тюрка, те кто слышал, пересказывали тем кто не слышал, добавляя от себя некоторые вещи. Женщины в домах, старики в местных кофейнях, солдаты в казармах в течение двадцати четырёх часов слушали, как он брал рукой за бороду тирана, властвующего в целом мире.
Господин Ахмет, находящийся в тот вечер в Нишанташи, прошёл большим победным шествием в дом к своей матери. Он снял лошадей с экипажа и заставил доставить его во дворец Баба-Али. Студенты медики, студенты юристы, воспитанники медресе, поверившие в то, что действительно свобода была принята, прямо после полудня, стекались со всех сторон во дворец Баба-Али... Все впряглись в экипаж господина Ахмета.
"Да здравствует свобода! Да здравствует свобода! Они затянули слова, как припев. Проспект дворца Баба-Али был разукрашен, как днём. Господин Ахмет, переезжая мост, крикнул:
- Мостовые деньги взиматься уже не будут, это дикость, это не соответствует свободе.
Учащаяся молодёжь, которая сама была творцом свободы, пришла в восторг от этого его крика. Они пришли в возбуждение. Служащих, собирающих деньги, выбросили в море вместе с коробками, которые они несли на плечах. Они разломали их служебные будки. Толпа ещё не подошла к середине моста, а солдаты караула в Азизи, с командирами отряда, то есть ефрейторами, впереди разбежались в направлении Галаты. Десять тысяч человек присоединились к учащейся молодёжи и воспитанникам медресе, тянувшим экипаж Джона Тюрка. Несмотря на то, что голова этой огромной толпы подошла к Каракёю, один из концов хвоста был в Бахчекапы, а другой был ещё только перед Йениджами. В течение нескольких минут все торговые лавки в Галате закрылись. Будучи гражданами, загоревшись от огня Турции, в высшей степени сильно любящие дружбу, любимые и верные "местные греки", наши братья, также немедленно присоединились к толпе Джона Тюрка. Евреи из Балата, организовав свою отдельную толпу, побежали. Они хотели догнать демонстрацию свободы. Возможно, до сегодняшнего дня Стамбул не видел такого радостного, такого массового движения. Толпа подошла к Бейоглу. Однако она росла. Росла. Росла. Так выросла, что проспект Независимости не смог вместить эту толпу. Не было предела числу теснящихся, мучившихся, растоптанных людей. Посольства в удивительной растерянности вывешивали флаги, приветствовали это событие, но не могли понять, что в нём хорошего, недоумевая по поводу этой внезапной возбуждённости толпы. У молодых учащихся, толстозадых, но тонко мыслящих, в высшей степени свободолюбивых сторонников из числа учащихся медресе, текли радостные слёзы. Как прилежные ученики, они тянули экипажи, похожие на маленькие рукотворные горы. По мере приближения господина Ахмета к русскому посольству, от человека его лошадям прозвучал окрик "стой, скотина!", означающий на чужеземном наречии:
- Стой! Останови экипаж!
Экипаж остановился. Толпа остановилась. Крики прекратились, рукоплескания прекратились. В этой божественной тишине, послышался голос бога Джона Тюрка:
- Эй, соотечественники! Мы находимся перед посольством дружественной царской России, самом любимом в мире нашим священным соседом... Давайте поприветствуем их. Русские, наши самые любимые друзья, имеющие в стране старый коварный деспотичный режим, сообщили нам, что русский царь враг свободы. Нет, нет, нет... Ни одно государство не может быть врагом своему соседу. Во-первых, это противоречит логике. Если нет логики, то есть противоречие. Самые большие наши враги - это правительства Испании, Португалии, Швеции, Норвегии, Монако, Либерии, Аргентины и Панамы.
Мы должны бояться их нападения. Царское правительство, которое является самым большим представителем свободы в мире, не может быть врагом свободной Турции...
Это выступление было долгим. Никто не может сомневаться в большой любви и верности нашей стране местных греков, наших братьев, которые аплодировали этому выступлению так, что выбивали искры из своих ладоней и кричали во весь голос:
- Браво! Здорово!
Перед английским посольством господин Ахмет также произнёс речь. Все османцы поняли, что они наши самые верные друзья, и при этом Россия была нашим союзником.
Толпа по мере приближения к военному училищу так разрослась, что... Не осталось и одного места для движения. Темнело, наступил вечер. Господин Ахмет только теперь заметил, что он с утра ничего не ел. Он крикнул из экипажа:
- Наша толпа уже утратила способность двигаться. Сделайте хотя бы для меня одного проход, и я пойду домой.
Учащиеся заорали из всех глоток:
- Слушай, герой независимости, ни за что! Никогда! Не достойно тебя идти ногами по земле. Проспекты и улицы полны теми, кто хочет увидеть тебя... Иди по их головам. Иди на место, которое хочешь...
Он немного распрямился в экипаже. Посмотрел в сторону Нишанташи. Действительно не просматривалось ни одного свободного места. Стоявшее, как вкопанное, людское стадо заполнило всю улицу. Улица, по которой по утрам проходили свободно, теперь, как бы выросла на полтора метра и как бы была покрыта красным кирпичом. Он встал. Он не думал. Поправив одной рукой свой монокль, начал идти по этим красным, однако мягким кирпичам. Аплодирующие руки гладили его ноги. Целый ряд живых шаров шевелился под ним мягкими кирпичиками. Бесконечный гул поднимался к небосводу:
- Да здрав-ству-ет сво-бо-да!
Господин Акмет с большим трудом добрался до своего дома. Но не было возможности опуститься к двери. В давке народ не мог двигаться. Служанки, смотрящие из окон второго этажа, когда увидели, что их господин идёт по головам с поднятыми кверху руками, побежали и сообщили эту новость госпоже. Несмотря на то, что госпожа прожила в Стамбуле тридцать лет, она не выучилась говорить по-турецки. Она была черкешенкой. Она не смогла достаточно хорошо понять слов девушек. Но услышав имя любимого Ахмета, подумала: "Интересно, что случилось?" и побежала к окну. Она удивилась, когда увидела своего сына, идущего по головам народа, заполнившего улицу, как сельди в бочке. Она раздвинула ставни:
- Послушай-ка, Ахмет, как тебе не стыдно идти по головам твоих верующих братьев?..
Господин Ахмет поднял свою голову. Вдруг его рассердило, что до сих пор используется его псевдоним. Он забыл, что хотел зайти внутрь и сказал:
- Прости меня, мама! Моё имя не Ахмет...
Несчастная женщина, думая, что произошла ошибка, очень внимательно посмотрела на своего сына. Нет, никакого сомнения не было. Это был его голос! И он сам. Сын, которого она родила, кормила грудью, который вырос, которому дали имя... Ахмет, был господином. Она рассердилась:
- Что ты говоришь, сын мой! Я дала тебе твоё имя!
- Нет, моё имя не Ахмет.
- Вздор, Ахмет!
- Не Ахмет же...
- Молчи, ты не сошёл ли с ума? Я упаду в обморок.
- Нет, я говорю не Ахмет. Ты не знаешь моего подлинного имени...
Этот спор между матерью и сыном чуть не привёл к яростному скандалу. Бедная женщина собиралась объяснить ему, что все находящиеся в доме слуги и его старая няня, выглядывавшие из окон, засвидетельствовали, что имя её сына было "Ахмет". Покойный шейх его отца, дал ему имя "Ахмет" и прокричал призыв к молитве, до того, как услышал крик новорожденного. К тому же, когда он был маленький, от его крика болели уши, это продолжалось вплоть до отрочества. Господин Ахмет упрямо отказывался от всех воспоминаний и свидетельств настолько, что у его матери случился нервный срыв. Бедная женщина боялась, что если её сын потеряет или изменит имя, то совсем отобьётся от рук, и старалась подтвердить свою правоту. Но ей не удалось это сделать.
Она подняла истошный крик во весь голос и упала в объятья, находящейся за её спиной, служанки. Она лишилась чувств. Круглые живые камни, находящиеся под мягкими кирпичиками, по которым расхаживал господин Ахмет, как будто шушукались, словно спокойные волны озера, которое разлилось вдаль до самых отдалённых уголков Стамбула, обмениваясь друг с другом словами: "даже мать не знает подлинного имени ужасного Джона Тюрка". Господин Ахмет забеспокоился о состоянии своей матери. В семье узнали о переливающейся через край славе "придворного сумасшедшего", бедная женщина разгневалась из-за этого пустяка, лишившись чувств, и в течение нескольких часов не могла прийти в себя. Господин Ахмет с большим усилием старался спуститься вниз и немного приоткрыть находящуюся перед ним дверь. Но это невозможно было сделать. Демонстранты теснились, как кусочки гранита. Как он собирался войти в дом? Уроки гимнастики в Галатасарае сделали его мастером по акробатике. Киноактёры, выступающие в главной роли воров, которые перепрыгивали через заборы, проникали в здания через самые высокие окна и всякий раз говорили: "Я более ловкий. Если бы это был я, то так медленно не забирался бы наверх!" Также говорили близко находящимся людям, что делали полный оборот на турнике на одной руке. И вот теперь был подходящий случай... Все увидят его ловкость и сноровку. Он собирался добавить славу акробата к своей репутации. Они скажут:
- Бог мой, это же Джон Тюрк! Он лезет, как кошка по ровной стене. Не боится ни высоты, ни опасности, какой храбрец, какой удалец!
Да, раз уж появился удобный момент, то ему нужно показать свою храбрость. Прогуливающийся по головам толпы, как очень забавный паяц, он крикнул наблюдающей и смеющейся, провинциальной и нахальной служанке, не понимающей важность этой толпы, заполонившей улицу:
- Девушка, позови мою няню!
Служанка тотчас же исчезла в окне. Через одну минуту она опять выглянула из того же окна.
- Она не идёт!
- Почему?
- Она натирает ароматами госпожу.
- Тогда позови мне Мехвеша.
- Мехвеш Аблам также натирает руки госпожи ароматами.
- А Пейкер? Давай позови его.
- Пейкер Аблам натирает ароматами ноги госпожи.
- А Песенд?
- Песенд Аблам также вылил на руки одеколон.
- Хорошо, а Деспина?
- Я не знаю...
- Быстрей иди, посмотри...
Служанка снова скрылась в окне. Он ждал не очень долго. Она снова выглянув из того же окна, начала кричать:
- Она приводит в порядок волосы. И придёт!
- Наконец-то...
Деспина показалась в одном из окон второго этажа. Чертовски красивая гречанка... Повеса прекрасно знал, как произошло провозглашение свободы. Ничего не понимающая из криков из-за шума толпы шеф-повар Болулу объясняла о только что провозглашённой свободе: "Ваши женщины будут такими же, как я! Это означает свободу!"
"Тьфу, тьфу... Замолчи девушка...", - говорит, не понимающий свободу муж турок. Он считал, что до этого шума, до этого пожара толпы, "до того как сюда подобрался огонь восстания, я приносил еду и даже стирал бельё", и совсем не смущался этой своей мысли.
- Что вы хотите, господин?
- Ты видишь, что я хочу войти внутрь. Но нет места на улице, чтобы спуститься к двери.
- Что вы хотите от меня?
- Иди и принеси бельевую верёвку. Спусти её. Я взберусь на окно.
В предвкушении этого забавного зрелища Деспина захлебнулась от смеха и сказала:
- Сейчас, сейчас Маленький Господин,
Сотрясаясь от хохота, она пошла, чтобы принести верёвку. Господин Ахмет осмотрел бицепсы на руках, посмотрел на находящуюся внизу толпу. Его сердце застучало в ознобе, похожем на волнение, когда он сдавал экзамены в школе. У него притупились чувство голода и усталости, которые он ощущал с утра. Находящаяся внизу толпа что-то кричала, но он уже не понимал смысла. Его уши глубоко заложило громом и молнией.
- Свобода!
- Да здравствует!
- Джон Тюрк!
Гудение, исходящее с площади, смешивало с этими словами... страшный мощный шум...
Господин Ахмет, увидев Деспину на втором этаже с верёвкой в руках, крикнул:
- Иди на самый высокий этаж, на самый высокий этаж!
- Но вы упадёте...
- Давай не мешай. Я говорю, иди на самый высокий этаж.
У господина Ахмета была привычка достигать самого большого успеха в удобный момент. Он остановился на окне самого высокого этажа. Войти в дом из окна второго этажа было действительно пустячным делом. Повеса ожидал увидеть Деспину в окнах четвёртого этажа, но увидел, что верёвка спускается из окна мансарды. Он так обрадовался, что...
- Опускай, опускай...
- Хорошо.
- Ещё немного...
Господин Ахмет ухватился за конец верёвки. Деспина закричала сверху:
- К чему мне привязать верёвку?
- Там разве не к чему?
- Есть железный засов ставня.
- Хорошо, привяжи к нему.
Когда верёвка была привязана, господин Ахмет начал потихоньку взбираться под аплодисменты окружающей толпы. Чтобы показать какие у него сильные руки, он заставил себя не дотрагиваться ногами до верёвки. Он прошёл второй этаж. Вдруг из-за неопытности Деспины железный засов оторвался. Господин Ахмет свалился на макушки народа. От этого падения, несомненно, было очень больно головам, были сотрясения мозгов, но народ не проронил ни звука жалобы. Наоборот они с новыми силами закричали:
- Да здравствует Джон Тюрк, да здравствует!
Подняв свою голову вверх, господин Ахмет крикнул во всю глотку:
- Деспина, Деспина...
Но она не могла услышать этого крика. Хлопающая гречанка стояла, высунувшись по пояс из окна мансарды и поддавшись аплодисментам. Он помахал рукой:
- Деспина, Деспина... Эй!...
Девушка прокричала тонким голосом, взволнованная от такого необыкновенного положения своего господина, что не понимает его. В конце концов, она услышала его голос:
- Спусти мне опять верёвку.
- Что вы будете делать?
- Ты увидишь...
- Ладно!
- Привяжи к балкону, протяни конец вниз.
- Хорошо.
Очень привлекательная девушка вошла в дом через балкон мансарды. Снова раздался гул народа с резким хохотом. Господин Ахмет, схватив верёвку, которую скинула Деспина, начал карабкаться. Он добрался до уровня первого, потом второго этажа. Стоял ужасный шум:
- Да здравствует! Да здравствует Джон Тюрк!
Шум сотрясал стёкла. Однако, господин Ахмет в какой-то момент перестал карабкаться. Не хватило тренировки. Запястья заболели, руки обессилели. Ему пришло на ум, соскользнув вниз, войти внутрь через окно второго этажа. Но было неудобно. Он сглотнул слюну. Вот если бы он попросил опустить верёвку с балкона, тогда бы он вошёл оттуда. Он был в нерешительности от намерения повернуться вполоборота на месте. Однако, как он сам это сделает? Джон Тюрк!.. Высшая сила выпирала из его тела. Он поджал колени, последним усилием обхватил верёвку. Он поднимался сантиметр за сантиметром. Народ, заполнивший улицу, кричал:
- Да здравствует! Да здравствует!
Аплодисменты находящихся на противоположной стороне за открытыми ставнями домочадцев смешались с аплодисментами толпы. Свесившись по пояс, Деспина воодушевляла его и кричала тонким голосом:
- Поднатужьтесь, господин, поднатужьтесь...
Кое-как, с трудом он добрался до края балкона и обнял Деспину протянутыми руками. В этих чёрных, смеющихся глазах была любовь палящего солнца, как будто он на месте с радостью увидел дневной свет. Народ сходил с ума, приходил в восторг, выходил из себя от успеха Джона Тюрка. Он захотел поцеловать между тонкими светло-каштановыми бровями, находящимися над белыми щеками. Вдруг изнутри дома он услышал удивлённый голос:
- Это твоя свобода любви! Что ты делаешь?
Он пробормотал:
- А что я делаю?
Деспина, освободившись из его рук, ответила:
- Мне очень стыдно, все вокруг так...
- Давай, сойди вниз.
- Слушаюсь!
Он опёрся на балкон, прогнав девушку вниз. Уже полностью наступил вечер, на тихом небосводе звёзды начали мерцать бриллиантовыми огнями и как будто были довольны этим представленным великолепием. Он крикнул:
- Эй, соотечественники! Завтра, завтра! Теперь расходитесь по домам. Поздравьте свои семьи. Скажите им, что несчастных уже вероятно не будет. Потому что взошло солнце свободы. Я обстоятельно объясню вам, как под этим солнцем исчезнут нищие и скандалисты. Завтра. Завтра... Да, завтра. Потому что сегодня я очень устал. Кроме того завтра я вам такое скажу, что... Услышав это, вы доживёте до самого большого счастья в своей жизни.
- Что ты скажешь? Что ты скажешь?
- Я скажу вам своё настоящее имя, которое никто не знал до сегодняшнего дня. Да, завтра вы это имя узнаете!
Это обещание, эта весть среди народа принесла на площадь такое ужасное, такое страшное, такое неописуемое по степени силы ликование, что... Непонятный смысл гудения океана, текущего по узкому руслу реки, увеличивал шум бури. Из открывающихся со всех сторон ставней, начали высовываться женщины, мужчины, дети, со всех сторон прибавлялись люди, охваченные этим общим чувством. Гудение росло, волновалось, изменялось и потихоньку приходило в виде музыки.
Господин Ахмет никак не мог покинуть балкон.
Величие, находящееся в его душе, до такой степени выросло, увеличилось, что не могло уместиться на небе. Он чувствовал, как изменяется почти вся вселенная и видел себя крохотным, похожим на точку среди этой массы. Выпутавшись от верёвки, он посмотрел на кровоточащие руки, раздувшуюся грудь, на свои загнутые кверху усы и ощутил в тени своего носа сверкание духовного розового света. Он погрузился в панораму, которая тянулась от большой улицы до широкого проспекта, и думал, у какого императора могло быть столько преданных подданных. Нет, нет... Сейчас его сила была выше императоров. Что бы он ни сказал, этот народ, этот давящий друг друга, орущий, кричащий, поющий песни народ немедленно будет это делать! Не только императоры, даже ни один пророк в своей жизни не обладал такими преданными и настолько увлечёнными единоверцами. Сколько было человек, поверивших в разговор Моисея с Господом? Сколько было поверивших в Иисуса Христа, показывающего самые большие чудеса с рождения, и рождённого от матери-девственницы без отца? Всего-навсего двенадцать человек, не правда ли? Из этих двенадцати же человек один стал предателем. Чтобы не быть распятым на кресте в молодом возрасте, несчастному пророку пришлось вознестись на небо, изменив своё состояние. Однако, сейчас весь Стамбул, почти один миллион человек, подчинялся ему, потому что они поклонялись восходящему солнцу. На улице шум нарастал, по мере увеличения он превращался в музыку. Господин Ахмет в одно мгновение даже посчитал, что стал, как бы подниматься с давно знакомой музыкой.
Да, да... Он был знаком с этой атмосферой.
Народ, нет, не народ, а голос народного "гения" тридцать три года тому назад кричал об его мечте о свободе. В песне остался один мотив, ритм не был изменён, но поменялись слова.
Небо довольно таки сильно потемнело. Газовые светильники не были зажжены, чтобы хождения туда-сюда прекратились. Находящаяся на улице толпа редела и перетекала на проспект. Господин Ахмет почувствовал, что его руки, опёртые на перила балкона, немеют. Очнувшись от глубоких мыслей, свойственных рассеянности от похмелья, он выпрямился. Он открыл дверь балкона и прошёл между сундуками, которыми были заставлены все места. На лестнице было очень темно. Держась за перила, он спустился на второй этаж и прошёл в комнату своей матушки. Он всё ещё не мог очнуться. Растерев одеколоном грудь и свои несчастные руки, он спросил прислугу из-за двери:
- Как она? Смогла отойти?
Девушки сказали:
- Нет...
Служанка матери, которую привезли из Кастамону, как будто вошедший задел её родину, закричала вдобавок, как бесстыжая домочадка:
- Все ей кричали, что имя было господин Ахмет и он пошутил. Но она не слушала.
Господин Ахмет очень рассердился от такого метода лечения. Кровь ударила ему в мозг. Лицо покраснело. Сжав свои кулаки, он с силой заорал:
- Если я услышу, что вы ещё хоть раз назовёте меня господин Ахмет, ей-Богу, я вас побью и выгоню из этого дома!
Старая няня, стоящая у изголовья дивана из красного бархата, на котором лежала его мать, лишённая чувств, так внезапно изменившаяся, трагично обратилась к его рассудку:
- Но как вы хотите, чтобы мы вас называли?
- Называйте моё подлинное имя.
- А какое же ваше подлинное имя?
Этого господин Ахмет пока также не знал... Поэтому некоторое время он смотрел бессмысленно. Потом, взяв себя в руки, сказал:
- Я скажу вам завтра. Вы лопнете от спешки? Ещё никто в мире не узнал моего подлинного имени!
Он переходил от одной стороны дома к другой и думал. Что за имя должно быть?..
Он ходил по прихожей, покрытой тонкой белой египетской циновкой. Он вошёл в спальную комнату. В этой просторной комнате были платья, книги, документы, короче говоря, все вещи.
Зажгли газовые фонари. Он бросился в покрытое тканью низкое кресло, находящееся рядом с открытым окном. Некоторое время он был в забытьи и не шевелился. Внезапно монокль выпал. Поднимая его с пола, он увидел Деспину напротив себя. Она вошла, чтобы сообщить новость.
- Еда готова, мой господин…
Он прогнал её:
- Давай, уйди, пожалуй, я не хочу есть.
Вот в одно мгновение он стал божеством народа и это чувствовал. Он действительно полагал, что толпа, называемая "народ", утвердила его, состоявшего, прежде всего, из абсолютно пустой гордости, бесцельного хвастовства и мелкой показухи, "провозгласившим свободу". Он до сего дня обманывал всех своих знакомых, благодаря тому, что почти овладел искусством лжи. Например, каждый месяц с пятнадцатью лирами, которые ему давала мать, и кроме двух тысяч пятисот курушей, которые он брал из конторы, у него не было другого дохода, но он выдавал себя за богатого миллионера. Все, с кем он был знаком, знали его, как богача. Сколько ни было великих людей в тот период, все его знают и приходят к нему домой, остаются за его накрытыми столами... как ему казалось. В управлении он всегда начинал разговор такими словами:
- В ту ночь до утра мы развлекались в особняке первого секретаря паши. Я не спал и одного часа, а когда встал...
И ещё:
- Я собирался совсем уже ложиться. В дверь постучали. Из дворца пришёл один помощник. Старший евнух хотел видеть меня!... Я не пойду, я болен... я собирался сказать, но... Он очень любит меня. Я не хотел его обидеть... В эту холодную погоду я встал и пошёл. Взял с собой кое-кого... Да, словом... я взял его с собой. Я выпорхнул наружу...
Или
- В тот день Фехим Паша дал мне свой экипаж. Я послал Маргирте банковский чек достоинством в двести пятьдесят лир. Она сразу же приехала. Сев в карету, мы так весело и приятно провели время с любовницей хозяина, что... Неописуемо...
Однако ничего этого не было и в помине. Он не ограничился тем, что имел отношения и виделся только с великими людьми. Он хотел выглядеть и для всех казался храбрецом, поэтом, писателем, философом, учёным, дервишем, богатырём, тамбуристом, игроком в шашки и т.д. В канцелярии рядом с мелкими служащими он постоянно выдавал себя за "Таинственного Джона Тюрка", и говорил, что прочитал все произведения Намика Кемаля, хотя не видел и одной строки. Он даже по памяти читал некоторые стихи, оставшиеся в его памяти. При этом он рассказывал, как тайну, что встречался и скрывал в своём доме, погибшего в бою, Митхата Пашу в окровавленной гимнастёрке. Сначала он заставлял их поклясться, что они будут хранить эту тайну. Он был мастером высшей степени, чтобы заставить поверить каждого. Он совсем не придавал значения тому, было ли это на самом деле, потому что хотел похвастаться, быть на виду. Ему было важно лишь, как он будет выглядеть... Ему сопутствовал успех, так как он все силы тратил в этом направлении. То, что он был на виду, было его преимуществом. Даже богатство было одной из вещей, которую он хотел, чтобы видели. На самом деле богатство также на его взгляд не имело значения. Было важно лишь выглядеть богатым. Он вёл себя, как богач, не имея на то основания, он упоминал о ста тысячах лир, чеках, монетах, апартаментах. Он даже не знал, какой был доход его матери, которая была очень жадной. Однако его отец покинул эту женщину. Эта деревенская черкешенка, не изменяющая своей натуре, как и говору, была в высшей степени экономной и "толкла воду в ступе". Она постоянно жаловалась за столом:
- Уже осталось недостаточно денег. Я не могу достать еды.
Господин Ахмет сказал:
- Мама, хотя бы за едой не говори про деньги.
Говоря это, он думал, что завтра получив наследство, он окунётся в расходы и купит серебряный сервиз, чтобы закатить пир. Короче говоря, в его научных знаниях, силе, знатности, элегантности было немного шелухи, немного цвета, немного краски. Если чему-то была дана цена, то он действительно не старался овладеть этой ценностью, ему удавалось выглядеть успешным, как будто он сам имел ту ценность...
Однако этот последний успех...
... Он настолько вырос, что... Сейчас он думал об этом и даже удивлялся себе... Да, он показал большую храбрость во дворце Баба-Али. Когда ещё все онемели от страха и сомнения, он кричал:
- Да здравствует свобода!..
Он очень хорошо помнил, что было потом. Он действовал автоматически. Он же был, как "единственная личность" "общества". Он не заметил, как из "личности" стал большим фантазёром. Сколько бы не было примитивных лжецов, общество, которое не может поверить в личностей, немедленно будет обмануто ими, однако... Однако оно быстро очнётся. Фантазия личности будет быстро разрушена.
Сейчас, глубоко погрузившись в своё кресло, господин Ахмет, чтобы срочно дать знать душе, находящейся в обществе, от этой своей очень живой склонности, также придавал значение до сих пор приходящим снаружи голосам, слушал шум народной демонстрации. В своей мечте об удаче и почёте он открывал розовый бесконечный горизонт, который был в золотой оправе.
Что случится завтра?
Услышав его имя, не распространится ли в одно мгновение его слава по телеграфу по всем уголкам мира?
Однако имя?.. Оно до сих пор было не ясно. Безусловно, пока не наступит утро, он должен найти подлинное имя сам. Он начал думать. Ему на ум приходили имена, прочитанные в романах: Осман, Невин, Нахит, Фахир, Щукран, Шадан, Камуран, Сюха, Вахит и т.д... Нет, эти имена ему не нравились. Он должен найти такое имя, которое... никто не слышал, которое не было использовано, то есть оно должно подойти ему по своему величию, по своей важности! Он искал более двух часов и не мог найти.
Все имена, которые попадались, уже были использованы. Все использованные имена он считал недостойными его. Сам же он ещё просматривал имена, которые могут быть его достойны. Он подумал:
- Я должен подобрать новое слово. Но как это будет. Композитор, получая награду от своего короля, захотел имя. Король дал ему имя, составленное только из одной первой буквы от его собственных имён.
"Виктор Эммануэль Рува де Италия "в, е, р, д, и", вот имя "Верди"! Так родилось имя "Верди". Однако от чьего имени он может взять буквы. От Его Высочества Хана Абдулхамита? Нет! Боже упаси... Может быть, завтра он сдвинется с мёртвой точки. Он, как трус, огляделся по сторонам и увидел себя в зеркале шкафа. Он до сих пор стоял с феской на голове. Он снял её. Бросил её с силой на диван напротив. Пальцами пригладил свои волосы. До сих пор его волновали голоса демонстрантов и свободолюбцев на улице. Он взял в руку монокль. Вытащив из нагрудного кармана шёлковый носовой платок, начал его протирать. Безусловно ли он может взять одну букву от имени монарха? Например, от имён монархов Европы... Он вскочил на ноги. Он сел за маленький письменный стол, находящийся рядом с умывальником. С правой стороны от письменного стола находилось высокое кресло. Полки библиотеки были забиты газетами. Господин Ахмет всегда открыто покупал парижские газеты и переводы детективных романов на турецком языке. Романы он читал по утрам, а в парижских газетах просматривал картинки перед тем, как пойти спать. Один из детективных романов, который он читал последним, полностью занимал кресло. Он потянулся за ним. Взял его. Открыл его обложку. На чистой странице он написал красной авторучкой, вытащенной из кармана, имена монархов Европы, которые пришли ему на ум: Николай, Вильгельм, Эдуард, Виктор Эммануэль, Альфонс, Йорги, Георгий, Франсуа Джозеф, Альберт, Хакон... Он соединил по одной из начальных букв этих имён и написал:
- Нвевеайгфдах.
Он посмотрел на то, что написал. Он выговорил это. Прокричал. Ему не понравилось. Он несколько раз поменял местами эти буквы:
- Фахйавгевн,
- Нафвегавах,
- Авгнохфа,
- Гахнахевв...
Медленно-премедленно прочитал. Он читал с трудом. Потом прочитал быстро. Зарычал. Нет, нет... Ему это не нравилось. Ему это было не по вкусу.
Он сказал:
- Будь оно проклято! Они считают меня или индусом или черкесом, выходит, имя должно выйти и индийское и черкесское.
Потом он подумал о получении по одной из букв из трёх стихов, прославляющих свободу. Он попробовал сделать также. Свобода, равенство, справедливость, братство! Он написал:
- Хумма...
Болезненное имя! Оно не понравилось. Он взял в середине букву "а":
- Хам...
Он поморщился.
Сделал перестановку ещё один раз:
- Амх...
Часы перевалили за полночь. Он всё ещё писал имена по краям романа, выбирая по одной из первых букв. Слова, которые он выводил из имён известных героев, революционеров, или были без смысла, или нескладны. Наконец он отказался от этого способа. Он всегда пользовался одним османским словарём, чтобы посмотреть некоторые слова, которые он встречал в романах, находящихся на письменном столе. Он взял его в руки. Открыл перед собой. Начал перелистывать. Глаз внезапно зацепил одно слово и остановился:
- Эфруз...
Он прочитал его обозначение. "Освещающий, просвещающий". Он повторил:
- Эфруз,
- Эфруз... Звучало красиво.
- Эфруз... Да, да... Вот это он крикнул.
Он был доволен. Он был согласен. Наконец-то ему абсолютно подошёл смысл слова. Разве он не осветил тьму насилия и деспотизма? Кроме того, да, до сегодняшнего дня никто не был знаком с этим именем.
- Эфруз, Эфруз...
Он удивлялся тому, что поэты и писатели не могли использовать это слово в качестве псевдонима для самих себя, не могли найти это слово в арабском и персидском словарях, сутками занимаясь словосочетанием. Это имя имело абсолютную значительность, величие, высоту, необычность.
- Господин Эфруз, сударь Эфруз, паша Эфруз, хан Эфруз, султан Эфруз, шах Эфруз...
Он встал. Начал прогуливаться вверх и вниз. Он произносил это имя. Он повторял своё подлинное имя.
Господин Эфруз, господин Эфруз...
К утру огни бледнеющих звёзд, находящихся на фиолетовом небе, блестели на стёклах. Господин Эфруз двадцать четыре часа не ел, не пил и даже не спал. Он не чувствовал никакой усталости в теле. В его нервах, в его воображении была такая сильная деятельность, что он не мог сидеть, не мог остановиться. Кто знает, как народ будет приветствовать его, выучив его подлинное имя. Они будут кричать:
- Да здравствует господин Эфруз!
Его имя будет разноситься по семи холмам Стамбула, по всем вершинам мира, по горам, рекам, болотам, озёрам, пустыням, лесам, вулканам, вдобавок, при этом по айсбергам. Его голова до такой степени была наполнена фантазией, что... Он не мог подыскать мысль, он не мог знать, что сейчас делать. На самом деле надо было много сделать. Однако, что? Он не мог думать только об этом. Он остановился. Его решимость не ослабла, он со всей силой потянулся. Упёрся руками в свои бока. До того как выйти, он закричал:
- Да здравствует господин Эфруз!
Весь домашний люд, его мать, его нянька, девушки из обслуги, домашние, вскочив со своих кроватей, стали спрашивать, что происходит, и побежали к его комнате. Они удивились, что господин Эфруз так рано был одет, как будто был готов выйти на улицу. Они не знали, что он не одевался этим утром, потому что он вчера вечером совсем не раздевался. Его мать с туго-претуго стянутыми волосами накинула на плечи белый платок с серебряной каймой и спросила:
- Мой маленький Ахмет, почему ты кричишь? С тобой что-то случилось? Ты поднял всех в комнатах. Как дела?
Господин Эфруз внезапно закричал:
- До сих пор меня, до сих пор вы называли меня "Ахмет"!?
- Разве это не твоё имя, мой мальчик?
- Нет!.. Мама, ты сошла с ума! Разве моё имя Ахмет?
Бедная женщина совсем растерялась.
Пришедшая в замешательство от его такой большой убеждённости и категоричности, открыв рот, высунув на несколько сантиметров свой язык и моргая глазами, несчастная женщина опять спросила:
- А как?
- Эфруз...
- Как? Я не поняла...
- Эфруз!..
В течение нескольких секунд, которые длились очень долго, мать, девушки, няня, все смотрели друг на друга. Набожная женщина считала большим преступлением так изменять имя. Во дворце у некоторых "сослуживцев" были очень красивые имена. Для того чтобы дать имена вновь прибывшим служанкам, бралось одно из этих красивых имён. Если ей самой давалось некрасивое имя, старое, то девушка годами плакала и была несчастна. К тому же она помнила одну несчастную. Вновь прибывшая девушка, получив имя в одиннадцать лет, воспротивилась ему, сутками ничего не ела и умерла от голода.
Господин Эфруз... Или как его было имя?
- Сын мой, ты мусульманин, разве ты хочешь взять такое бесстыжее имя неверного?
- Это не имя неверного, это персидское имя...
- На каком бы языке оно ни было, я никогда не слышала такого имени.
Тогда господин Эфруз прекратил разговор. Хотя его мать, няня, девушки не знали, как быть, похоже, они поверили в его имя "Эфруз".
Вокруг совсем посветлело. Демонстранты проходили в бреду, скапливались на улице в состоянии безумного стада. На этот раз они держали в руках красно-белые знамёна свободы. Они кричали.
Господин Эфруз высунул голову из открытого стеклянного окна и посмотрел на этих патриотов. Было пять или десять тысяч человек. С ними смешались старшие и младшие учащиеся. Участники трёх переполненных оркестров, которые вчера играли марш, изменив народные слова, орали во всю глотку, также как и все дети и взрослые. Вокруг всё было похоже на праздник. Собравшаяся толпа гудела в нетерпении его увидеть.
Наконец он вышел на балкон. В то же мгновение шум толпы сильно возрос. Вслед за этим раздалась буря аплодисментов.
Никто из этих несчастных не знал об его подлинном имени. От этого невежества он испытывал боль. Откуда-то на его глазах навернулись слёзы, он подал рукой знак замолчать.
Все оркестры и кричавшие замолчали.
- Чего вы хотите, соотечественники?
Народ кричал в ответ:
- Тебя, тебя...
- Меня кого?
- Тебя Джона Тюрка!
- Как меня зовут?
- Мы не знаем, а какое у тебя имя?
- Эфруз...
Народ, услышав это имя, поистине сошёл с ума. Словно все опьянели. Среди хлопающих и кричащих людей за его здравие повторялось это имя, которое всем очень понравилось.
Господин Эфруз каждое утро даже не мог побриться. Он только приблизился к зеркалу перед умывальником. На скорую руку закрутил свои усы с помощью чёрного крема. Потом спустился вниз по лестнице, прыгая через четыре ступеньки. Открыл дверь. Вышел на улицу. Находящийся на улице народ подхватил его. Люди подняли его на свои плечи.
Движение началось. День от дня не отличался.
Военное училище, сад Таксим, проспект Революции; все стороны улиц были украшены флагами. В начале улицы к сборищу примкнули новые оркестры. Вчера люди изменили слова песни, а сегодня слова изменились ещё больше, они кричали. Везде раздавались песни, толпа увеличивалась, как лавина.
В первый раз во дворце Баба-Али была необходимость центрального управления этой свободой, объявленной криком. Господин Эфруз, под аплодисменты кричащих и ни о чём не думающих людей, размышлял об этом, находясь на руках народа. Когда они проходили по мосту, он ещё не мог принять решения о таком центре. Ему на ум пришло новое здание почты. Это вряд ли. Кроме того он мог остановить работу почты на несколько дней. Другое место за пределами зданий правительства ему на ум не приходило. Здание департамента по государственным долгам (в Османской империи) было очень красивым. Но была вероятность мины замедленного действия. Он подошёл к "Великодушному Хану", великому месту с металлическими дверями и глазницами сводчатых окон и распорядился остановиться. Весь народ осадил улицу делового дома. Сколько было внутри делового дома торговцев, всех выкинули на улицу.
Господин Эфруз испытывал трудности в поиске помощника для себя. Каждый был на стороне свободы. Он искал среди некоторых из них и различал в их поведении, что-то противоречащее равенству. В течение часа он разместился в "Великодушном Хане". Господин Эфруз позвал выступающих глашатаев. Он понимал, что из тысячи людей многие ораторы были готовы служить ему. Он собрал сотни ораторов в деловом доме и заставил их проникнуть во все концы Стамбула. Первое, что надо сделать, это разогнать органы охранки, полиции и освободить тюрьмы. По его мнению, самым первым препятствием свободы была полиция. Свобода была законом морали, с которым он был знаком теоретически. Человек настолько бывает свободен, насколько он себе её представляет. Насколько ему позволяет его порядочность, настолько он себе её представляет. Он также думал, как сместить правительство. Но это не могло сделаться вдруг. Необходимо было терпение.
Господин Эфруз, выбрав своим центром деловой дом, отправил крепких ораторов во все концы Стамбула, передав удостоверения личности свободолюбцам. Вчерашнее сообщение о его славе и имени было распространено и преувеличено. В добавление к этому, днём раньше были отпечатаны схемы подкопа, продаваемые среди демонстрантов. Карты туннеля "Сулукуле-Йылдыз" продавались на каждой улице по десять курушей. Было создано большое акционерное общество из европейцев Бейоглу, по покупке у Джона Тюрка этого туннеля. Как побочное обстоятельство внезапно подскочили цены на недвижимость в Йенимахалле, Зинджирлике, Йенибахче и Сулукуле. Особенно существование туннеля Джона Тюрка отразилось на Сулукуле, где цена в десять лир за квадратный метр земли выросла до двухсот лир. Однако цыгане не придали этому росту никакого значения.
От неожиданного возникновения туннеля "Сулукуле-Йылдыз" в Стамбуле не было такого уж значительного движения в экономике. Чувствующий, верящий, как и народ, что он прав, сейчас он был во власти большого возбуждения во дворце Йылдыз. Падишах рано по утрам собирал самых преданных инженеров, садоводов и сокольничих и заставлял их искать выход из туннеля в дворцовом саду Сулукуле. Все сады были испорчены. Часто посаженные деревья были срублены. Этот выход невозможно было найти. Чтобы перекрыть маленький сад во дворце, где находился падишах, он послал самых верных помощников купить тысячи стальных плит. Он заставил установить пулемёты в окнах дворца.
Когда во дворце искали выход из туннеля, любопытные из народа тоже старались найти его там. Они говорили:
- Покажите нам идущий в Йылдыз туннель.
Они пытались дать чаевые и очень радовались, играя на музыкальных инструментах. Они, ничего не понимающие в этикете, считали нападающих пьяными и мечтали поживиться за их счёт.
После полудня пространство перед "Великодушным Ханом" было похоже на место страшного суда. Но на этом месте страшного суда не было вчерашнего беспорядка. Оно разделилось на классы и национальности. Ходжи, как горлицы, целующиеся рот в рот с учащимися, учениками медресе, священниками... Носильщики, представляющие курдов, продавцы бузы, продавцы молочного киселя на рисовой муке, ремесленники, представляющие греков, арабов, тахтакалов, армян, евреев, албанцев... Болгары-садовники, черкесы в больших папахах с серебряными кинжалами, в качестве живого интерьера кофеен Арсенала... Все разделились на отдельные группы. Господин Эфруз собрался выйти и произнести "свободную речь" на площади Султанахмета. В течение пяти-шести часов почти с двадцати сторон несколько сот помощников шли к нему. Вместе с ними всеми он спустился вниз. Большой экипаж с резиновыми шинами, без лошади ждал его. Поднялась ужасная суматоха между теми, кто потянет экипаж. Находящиеся рядом с ним помощники побежали к народу, чтобы разобраться в проблеме. Господину Эфрузу, непонимающему, почему братские роды: арабы, албанцы, греки, болгары, курды и черкесы разругались друг с другом, чтобы тянуть экипаж. Черкесы, хватаясь за кинжалы, сказали:
- Господин Эфруз, ты из нашего рода. Наше право тащить твой экипаж!..
Господин Эфруз взял за привычку после обеда говорить немного, что свойственно великим людям:
- Прекрасно, я выйду в окно третьего этажа. Пусть они посмотрят на меня. Пусть они послушают меня.
Он то и дело возвращался назад, от искренних людей, не знающих его имя. Он входил в дом, преодолевая по четыре-пять лестничных пролётов, и выходил наружу.
В окно третьего этажа!
Через две минуты господин Эфруз показался из окна.
Опять разразился гром аплодисментов. Одну руку уперев в бок, другой рукой поправил монокль. Подкрутив вверх свои усы, посмотрел на толпу. Когда шум немного утих, он начал речь:
- Соотечественники! Некоторые невежественные люди из вас говорят, что я черкес! Нет. Я не черкес. У меня нет никакой национальности... Я господин Эфруз! Я свободный! Я равен каждому! Вы до сих пор не поняли свободу! Конституция означает свободу! Вы понимаете меня? Вы знаете, какой смысл в этом?
- Нет.
- Нет, нет!
Он кричали:
- Мы не знаем!
- Прекрасно. Давайте я скажу. Это означает "никаких родов, никаких религий!"
Воспользовавшись безмолвной растерянностью, господин Эфруз изо всей силы начал кричать о философии свободы:
- ...Когда люди свободны, они равны. Когда они равны, они братья. Не останется ни различных религий, ни разных наций. Нет ничего важнее свободы. Ничего не может быть глупее особой "национальности". Смотрите, не утверждайте такое. Есть свобода для всех людей. Есть братья. Есть равенство. Есть ли уже смысл в разделении? Если вы не знаете язык друг друга, то учите язык "эсперанто". Давайте все вы объединяйтесь. Под это единое знамя не приходят те, кто пользуются старыми методами. Они наши враги. Оставьте их, пусть они уходят в молельни. Наша раса, наша религия - это человечество... Давайте поцелуемся. Отбросьте пустые мысли, ложные вероисповедания дикарей и людоедов. Старайтесь быть цивилизованными...
Эта его речь немного затянулась.
Господин Эфруз объяснял с большим количеством аргументов, что, сколько бы ни было общественных институтов, таких как брак, семья, национальность, право, и так далее, все они являются пустым невежественным вздором. Он убедил народ. Местные стамбульцы, не предъявляющие свои права ни к одной национальности, бросились к грекам, арабам, албанцам, евреям, курдам, болгарам, армянам. Все они начали целоваться. Возникший, от чмокания тысяч целующихся, шум сотрясал воздух.
Господин Эфруз только не смог убедить тонкого ума черкесов, что сам он не из их рода. Они, не удостаивая поцелуями греков, болгар, евреев, короче говоря, ни одну нацию, вернулись в кофейни на стороне здания Арсенала:
- Кто отрицает свой род, тот из негодяев цыган!
Как будто ничего не случилось, они опять начали рассказывать друг другу о серебряных нагайках, о сёдлах, находящихся на Кавказе, о лошадях, находящихся в стране, о шапках из кожи не родившихся козлят, о храбрецах, о хвастовстве.
Все люди, без различий, впряглись в повозку господина Эфруза.
До самых полуночей Стамбул гудел от шума демонстраций, речей, проповедей.
Толпы с факелами пришли даже из Богазычи, Теркоса, Полонезкёя, Чекмедже.
Со всех сторон ещё громче звучали голоса:
- Да здравствует господин Эфруз!
Стамбульские женщины в течение двенадцати часов коверкали имя этого уважаемого героя:
- Господин Афароз...
В эту ночь до утра в каждом доме, в кофейнях отдалённых кварталов рассказывались истории господина Афароза. Вдобавок было рассказано также, что от этого героя пострадал падишах. Убежав из тюрьмы султана Мурата и изменив имя, он назывался живущим наследником престола! Рождённые одиннадцатого, двенадцатого и тринадцатого июля мальчики были зарегистрированы, как Эфруз, а назывались Афароз. Имена девочек, рождённых в течение этих трёх дней и трёх ночей, были в высшей степени похожи на имя господина Эфруза. Им было дано имя "Фируза".
"Авторитет и сила" господина Эфруза, достигли высшей точки. Падишах, чтобы его самого увидеть, звал его во дворец:
- Я не могу уйти! Пусть он придёт ко мне с поклоном...
Падишах посылал дерзкие сообщения и в самом деле считал самого господина Эфруза единственным хозяином, единственной причиной, единственным героем этой революции. Со всех сторон сходились группы военных и гражданских людей, которые до сих пор не могли запомнить его имени и формы лица. Много свободолюбцев примкнуло сзади и бежало за его экипажем. Они повторяли, как попугаи, что бы он ни говорил, и кричали, как жеребцы.
Господин Эфруз на третий день, во время речей, как во сне, заставлял проходить толпы, демонстрации, освобождал от должностей. Опять в его глазах стоял туман. Словно он был пьян. Он ничего не видел и не мог запомнить тех, кто смотрел на него.
После полуночи свободолюбцы подтащили экипаж к его дому. Справа и слева оркестры гудели в ужасном ритме. Он уже очень устал и попрощался с полюбившими его людьми:
- Сейчас давайте немного отдохнём. Завтра приходите рано.
- Нет, мы не уйдём, господин.
Он спросил мужчин рядом с собой:
- Но почему?
- До утра есть четыре-пять часов! Мы будем здесь играть и произносить речи.
Господина Эфруза это не устроило:
- Но я не смогу заснуть. Немного поспав, я должен завтра рано вставать.
- Ладно... Мы подождём тебя молча, - сказали они.
Он рассердился и закричал:
- Нет, мои дорогие, идите устраивать демонстрацию в другое место, оставьте меня не надолго в покое...
Люди, боящиеся гнева героя, поклонившись, закричали:
- Слушаемся, слушаемся!
Далеко разнеслись крики:
- Да здравствует! Да здравствует!
Господин Эфруз постучал в дверь. Опять постучал. Снова постучал... Наконец он услышал кого-то. Повар Дурмуш, спавший в цокольном этаже, рассеянно открыл дверь, держа в руке подсвечник. Господин Эфруз рассердился на этого бесчувственного типа, который выполнял обязанности слуги и повара матушки:
- Растяпа, это не сон!
Дурмуш, протирая глаза рукой, сказал:
- Ещё не читали утренний намаз...
- Я тебя не спрашиваю о намазе.
- Конечно, господин.
- Что говорят о свободе?
- Я не знаю, господин.
- Тьфу на тебя...
Мужчина, не проронив и звука, склонил перед ним свою голову. Господин взял подсвечник из его рук и пошёл. В его доме он был один из людей, не знавших до сих пор, что произошло. Господин Эфруз пробормотал: болван даже не поинтересовался у демонстрантов, разрушающих два дня мир, что случилось. Он вышел на лестницу, покрытую циновкой. Когда входил в свою комнату, он увидел Деспину. Его лицо запылало. Он прошёл и спросил:
- Ты кого ждёшь?
- Я жду вас!
Его сердце сладко забилось. Но он очень устал! Он был не в состоянии поднять и палец. Он внимательно посмотрел в игривые глаза смеющейся девушки. Пламя свечей мерцало золотым огнём в её зрачках.
Он почесал свой нос. Вставив монокль, спросил:
- Моя мать спит?
- Да...
Он и его мать спали на одном этаже. Их комнаты были напротив друг друга.
- Другие девушки с няней знают, что ты меня ждёшь?
- Знают.
- Они не расскажут завтра моей маме?
- Вообще-то это госпожа хотела, чтобы я подождала вас...
- Что?
- Госпожа сказала.
- Моя мама?
- Да.
Эфруз схватился за свой ус. Подумал. Что это была за перемена? Он боялся своей матери, называвшей его "сумасшедший придворный". Эта женщина была в высшей степени ревнивой. С четырнадцати лет она ревновала своего сына к служанкам. "Что произошло?", - подумал он. Вот это было абсолютное влияние свободы. Это означает, что его мать определила эту красивую Деспину служанкой в его комнату. Он открыл дверь и сказал:
- Хорошо, тогда давай заходи.
Когда девушка вошла внутрь, он потянулся и сказал:
- Зажги вот этот ночной подсвечник!
Когда девушка зажигала светильник, он следил за её движениями и удивлялся тому, что до сегодняшнего дня не обращал внимания на её красоту. Ах, если бы он не был уставшим...
- Ты будешь ждать меня каждую ночь?
- Нет.
- Почему?
- У меня же есть дело этой ночью...
- Что за дело?
- Вам телеграмма. Срочная. Госпожа сказала: "Подожди, когда он придёт. Вручи ему в руки!"
- Где телеграмма?
- Вот здесь!
Он взял протянутый документ, который был вытащен из кармана девушки, и сказал:
- Потуши вот ту свечу снаружи...
Стоя один у слабо горящего светильника в комнате, он открыл телеграмму. Он совсем не тревожился. Прочитал. И ничего не понял:
Господину Эфрузу, нашему брату, свободному герою, который находится в Нишанташи;
С уважением просим вас оказать честь прибыть в наш временный клуб, находящийся в Нуруосмани, для обсуждения некоторых вопросов.
Центральный комитет партии "Единение и Прогресс" Стамбула.
- Странно! Что это значит? Откуда взялись это общество и этот клуб?
В самом деле, его удивление было в высшей степени искренним. Два дня назад, как и свободолюбцы, он потерялся в водовороте событий, когда хвастался своим "званием", вдобавок он даже не прочитал ни одной газеты. Он сразу же узнавал о существовании всякого общества, но ему пока не было известно об организации "Единение и прогресс". В течение этих трёх дней он только говорил, однако никогда не слушал!
Люди, находящиеся со всех сторон, тянущие его экипаж, наконец, даже его помощники полагали, не зная ещё его имени, что он является членом организации "Единение и прогресс". Он прочитал телеграмму ещё раз. Поджал губы, снял монокль, прищурил свои глаза, как будто задумался:
- Эти непременно будут за нас! Однако у меня нет известий об открытии ими какого-то клуба. Ладно... завтра посмотрим!
Он поспешно разделся и одел пижаму. Растянулся на своей кровати. Он ещё не успел закрыть глаза, как начал видеть сладкие непрерывные сны. Члены партии "Единение и прогресс" (иттихадисты) сами считались свободолюбцами, не придавая никакого значения слову "наши". В первые дни из его движения из его славы итттихадисты ничего не могли понять. Однако на следующий день в главном центре, находящимся в Селанике, они задавались вопросом, кем он был и каковы полномочия этого господина Эфруза. "По имени он, как будто не был членом тайного политического общества, не находился никаким особым уполномоченным в Стамбуле. Этот, называющийся господином Эфрузом, совершив быстрый арест монарха, имел отношение к спасению от опасности тишины и наведению общественного порядка".
В это утро господин Эфруз проснулся очень рано. Ложиться поздно и рано вставать вошло в его привычку. Он сделал себе завтрак. Побрился. Оделся. К его двери уже давно был подан безлошадный экипаж. Он сам поприветствовал аплодирующих людей, спустился и сказал:
- В клуб...
Он был уверен в себе.
Под громкий шум, начавшего играть оркестра, помощники спросили его:
- В наш клуб, мой господин?
- В какой это ваш клуб?
- Наш клуб это...
Трое суток его военный корабль среди друзей шёл впереди толпы на глазах у всех. Время показало хорошую осведомлённость одного молодого офицера, объясняющего ему самому о преследовании за патриотизм секретарей. Офицер подошёл к экипажу и сказал:
- Общество "Единение и Прогресс", мой господин.
Находясь среди демонстрантов, господин Эфруз, хотя и слышал слова: свобода, единство, справедливость, дружба, в первый раз прочувствовал их, но не подал вида, кивнул головой и сказал:
- Да, наше общество "Единение и Прогресс".
- Приказывайте, мой господин...
- Только поторопитесь.
Молодой человек как крикнет во весь голос:
- Да здравствует "Единение и Прогресс"!
Голос народа, заставляющий затихнуть гром оркестра, повторил эти слова. Опять разразился гром аплодисментов. Господин Эфруз ничего не понимал, но не считал нужным показывать непонимание. Он прибыл к месту, называемому клубом, среди знамён, аплодисментов, речей, обращений, цветов, венков, которые сопровождали каждодневные шествия. Здесь был старый особняк, покрашенный в бледно-голубой цвет. Он степенно вышел из экипажа, придерживая монокль.
Однако, он удивился, что из двери ещё никто не вышел.
Потому что он рассчитывал, что его будут встречать. Человек с пышными усами спросил, что он хочет. Он ответил:
- Я господин Эфруз!
Он был в высшей степени уверен в себе.
- Кто бы ты ни был... Скажи, что ты хочешь?
- Здесь находится общество "Единение и Прогресс", не правда ли?
- Да.
- Пойди, извести кого надо, что я пришёл.
Человек с пышными усами смерил его взглядом с головы до ног и сказал:
- Ладно, проходи уж, вот сюда.
Он ввёл его в маленькую грязную комнату, покрытую старой грубой циновкой. Он оставил снаружи оркестры и разномастных помощников. Крики "Да здравствует "Единение и Прогресс" сотрясали грязные побелённые стены внутри комнаты. Не было места, чтобы присесть. Он ждал, прогуливаясь. Он ждал почти час. Толпы и оркестры удалились. Шум прекратился. Теперь он занервничал. Что это за поведение? Против самого господина Эфруза... Его гнев нарастал, когда он поднялся на каблуках и направился к выходу, пришёл мужчина с пышными усами и сказал:
- Пошли...
Он прошёл вперёд господина Эфруза. Они сошли с широкой лестницы. Протиснулись в одну комнату. В старые времена здесь был маленький зал. Стены были покрашены. Посередине стоял большой стол, покрытый зелёным сукном. Вокруг стола собралось несколько незнакомых человек. Они не поздоровались и не поднялись. Только таким же удивлённым взглядом смерили его с головы до ног. Он не мог терпеть. Нервно, со всей нарастающей смелостью, он надулся от гнева и спросил их:
- Вы кто? В каком качестве вы можете меня вызывать?
Самый молодой из мужчин, не ответив на его эмоциональный вопрос и сказав, что они из "центрального комитета", стал просто спрашивать его:
- Какое твоё подлинное имя?
- Эфруз.
- Псевдоним есть?
- Есть.
- Какое?
- Ахмет...
- Имя твоего отца?
- Мустафа Тевфик.
- Жив?
- Нет, умер пять лет назад.
- Где он работал?
- Он был заведующий финансовой частью вилайета. Объезжал посёлки...
- Где вы проживаете?
- В Нишанташи...
Это был голубоглазый высокий мужчина. Он спрашивал, очень сладко улыбаясь. Господин Эфруз, как загипнотизированный, покорно отвечал на вопросы помимо своей воли. Они заставили его рассказать всё о своей жизни за предыдущие три дня. Потом, по мере того как стало понятно, что причиной такого шума была его, "ничего не знающего", натуральная показуха, все они вдруг начали хохотать и говорили:
- Это невозможно!..
- Как это может быть?
Связанные с ними присягой рядовые жандармы препроводили его в тюрьму.
Правда, его тюремное заключение было недолгим. Господин Эфруз снова оказался на свободе. Но ещё до этого освобождения масса, называющая себя "народ", за три секунды забыла божество, которому поклонялась в течение трёх дней, будучи обманутая его хвастовством. Народ был обозлён на слова "господин Эфруз". Однако после разоблачения, господин Эфруз также легко забыл эти три великих дня, как весенний сон.
- Интересно был ли это действительно сон?
Когда он впадал в сомнение, то ничего не мог вспомнить. В этом сладком сне, который он забыл, он принимал участие в том, что сам тянул экипаж среди полных энтузиазма свободных людей. Два оратора Селим Сырры и Рыза Тевфик верхом на лошадях, с плётками в руках скакали позади его все дни.
У него охрип голос от крика:
- Да здравствует! Да здравствует!
На его ладонях от хлопанья появилась кровь. У него открылись раны. Он был болен от усталости. Теперь он был охрипший, с ранами на руках, больной... Все, все очень яркие дни славы, значимости, почёта, геройства прошли с быстротой иллюзорной молнии. В его памяти от столпотворения остались только этот необыкновенный, неописуемый свет, это желание, эта мечта, эта надежда!