Капля

               

   Через три часа Петровича убьют. Убьет сосед, Толька Глухов. Толька, как обычно, напьется с дружками, такими же забулдыгами. Спьяну, как обычно, начнет гонять жену сначала по квартире, а, когда та сумеет выскочить за дверь, по подъезду, отвешивая тумаки и обзывая нехорошими словами. Петрович, как обычно, заступится за нее, попытается урезонить Тольку. Все будет, как всегда. Но на этот раз паленая водка окончательно сожжет Тольке мозги, а в руке у него окажется кухонный нож. Им он и ударит Петровича. Удар выйдет пьяным, бестолковым и, как это иногда случается с бестолково-пьяными ударами, необыкновенно точным – лезвие войдет прямо в сердце. Крови будет немного, так, будто Петрович испачкал свою белую майку вареньем. Полиция со скорой приедут быстро. Полицейские (впрочем, все их зовут по привычке милиционерами или проще, ментами) скрутят Тольку и поволокут его, вмиг протрезвевшего, в «луноход». А Петровичу помощь врачей уже не понадобится. Нужна она будет его жене Варваре, тоже Петровне, которая вернется из магазина как раз к трагической развязке.  Правда, сначала ее еще надо будет оторвать от тела мужа – так крепко будет она цепляться за него, воя по-звериному. Брошенные сумки будут валяться рядом.

    Но все это произойдет спустя три часа. А пока Петрович сидит у открытого окна кухни и, жмурясь на солнце, прихлебывает чай с клубничным вареньем. Квартира у Петровича и Петровны на первом этаже. За окном бело-зеленым душистым облаком плывет куст сирени, посаженный ими много лет назад.   Солнце, даром, что май, жарит уже по-летнему. Варенье, разумеется, свое, сварено самолично Варварой Петровной. На предмет домашних заготовок та большая мастерица, кроме варений ей особенно удаются маринованные огурчики, нежные, хрусткие, душистые. А уж банок каждый год закручивает – десятерым хватит! Только где их взять-то, десятерых? Эх… Сейчас жена ушла, как она сама сказала, «на пять минут за хлебом». Но Петрович знает, что возвратится она с полными сумками не раньше, чем через час, и то, если не зацепится языками со встреченной в очереди на кассу приятельницей.

    Телевизор на холодильнике показывает новости. Опять Украина, чтоб ее!.. Петрович сам на четверть хохол, на Украине у него родственники остались от Черновцов до Луганска, да армейские кореша, да бывшие заводчане, с которыми и открытками обменивались по праздникам, и звонками – не говоря уж какие сабантуи закатывали при редких встречах! А теперь, выходит, враги?! Тошно Петровичу на весь этот шабаш смотреть, берет он пульт и переключает канал. А там благообразный батюшка проповедует о добре и зле, о Боге и дьяволе, время от времени поправляя на груди золотой крест.

   К священникам в частности и к религии вообще у Петровича отношение сложное. Как и большинство людей своего поколения, он был хоть и крещен в младенчестве ( полутайком, набожной теткой, Царство ей Небесное), но воспитан пионерией-комсомолом. В советской армии попов тоже как-то не жаловали, одни замполиты. Да и в заводском ДК раз в квартал читалась лекция по научному атеизму. Завод, на котором без малого сорок лет отработал Петрович, был, кстати, не простой, «почтовый ящик», и выпускали на нем микродвигатели для ракет и спутников. Теперь-то от «Рассвета» одни корпуса остались, а внутри – склады с офисами. А когда-то детали, выточенные фрезеровщиком шестого разряда Василием Петровичем Рогожкиным, долетали до Луны и даже до Венеры. Небо, чисто дуршлаг, издырявили, но ни Господа Бога, ни святых угодников за облаками не обнаружили. Да и правь людьми действительно высшая сила, добрая и справедливая, как церковники уверяют, - неужели она допустила бы тот кровавый беспредел, что творится на той же Украине, да и по всему миру? Куда смотрит всемилостивый Боженька, когда лютуют фашисты, когда людей взрывают, расстреливают, жгут живьем? Куда он смотрел, когда гробили Россию, когда олигархи распродавали страну, а народ перебивался с картошки на «гуманитарку», когда пацанам-новобранцам резали глотки в Чечне? Куда отворачивается, когда детей продают на органы, когда маньяки насилуют малолетних девочек? Святоши говорят: наказание за грехи. Так наказывал бы Он тех, кто действительно согрешил. И начал бы с главных греховодников – долбанул показательно молнией вора в законе, чиновника-коррупционера или Чикатиллу какого-нибудь, авось, другим неповадно бы стало.  Так нет же, проделывают черт-те что одни, а достается другим, грешникам по мелочи. Как и во что тут верить?

   А верить хочется. И, чем старше, чем старее становится Петрович, тем крепче в нем… не сама еще вера, но желание обрести ее. Пока молодой ходил  - сил невпроворот, здоровья вагон и маленькая тележка – ни о чем таком не думалось. А тут проснется посреди ночи от зубного будто нытья в груди, лежит, волосню седую промеж сосков растирает, сосет украдкой от спящей Варвары крупинку за крупинкой нитроглицерина, и поневоле становится не по себе. Неужели пройдет еще пять, ну, десять лет… да что там пройдет – пролетит, как семь десятков до них пролетело, - и канет он сгоревшей головешкой в гробовую тьму, и не будет в этой тьме ни ответа, ни привета, и лучика, ни искорки, ни мысли, ни чувства? А то и этих годков не случится, зажмет прямо сейчас посильнее – и кранты. Лучше уж Страшный суд, сковородки в аду, черти рогатые, чем эта немая черная Вечность, которую даже на секунду представить страшно…

   - Здорово, Василь Петрович!
   Прерывая невеселые размышления, под окном появляется лохматая башка соседа со второго этажа  Тольки Глухова.
   - Здравствуй… хрен мордастый.
   Тольку, человечка пустого, алкаша и бездельника, Петрович не уважает. К тому же, в последнее время Толька повадился охаживать  чем ни попадя супругу свою, тихую дурнушку Ксению. Петрович уже не раз спасал Ксению от Толькиных кулаков.  Ревнует он ее, видите ли… Деньги бы в дом носил вместо того, чтоб последнее пропивать, тогда и ревновать бы не пришлось. Было время,  Петрович сам крепко заливал, но себя при этом соблюдал, работу не прогуливал, а уж поднять руку на Варвару – такое ему даже в кошмарном сне не могло присниться.
    - Слушай, Петрович, тут такое дело… - глаза у Тольки кроличьи, руки трясутся и все его «дело» написано на опухшей с бодуна физиономии, -  полтишком не выручишь?
    - Не выручу.
    - Ну, Петрович, ну, будь человеком, - канючит Толька, - я завтра отдам, чесслово! Хоть двадцатничек, а?
    Петрович неумолим.  Дело не в пятидесяти рублях, которые Толька не отдаст ни завтра, ни послезавтра, ни через год, а в принципе. На водку он не даст ни под каким предлогом. Но просто так от горе-соседа не отвяжешься.
    - Погоди-ка… - Петрович лезет в холодильник, достает банку маринованных помидоров. – Держи. Хоть закусь будет, а то привыкли свою шмурду рукавом занюхивать.
    - Спасибо, Петрович, уважил! – в трясущихся лапах Тольки банка похожа на аквариум, где помидоры золотыми рыбами плавают в укропных водорослях, а между ними рыбной мелочью снуют зубчики чеснока. – Баба Варя делала? Респект ей, как пацаны говорят, и уважуха! А сигареткой не угостишь? Ах да, ты ж бросил…
    - Какая она тебе «баба»? Моей Варваре такого внучка, она б повесилась… Держи крепче, не разбей. И вот что, еще раз увижу, что сирень нашу ломаешь – бошку откручу, понял?
   - Да ты че, Петрович, да это не я, чесслово!.. Да сирень-то, она лучше растет, когда ей ветки обламываешь…
   - А Ксюху свою ты за волосы таскаешь тоже, чтобы лучше росли? Смотри у меня, садовод…

   Толька с банкой исчезает и Петрович через секунду забывает о нем. Но какая-то игла из пустого разговора покалывает его. Чай остыл, Петрович подливает в чашку кипятка и заварки. Внук… да. На кухне над столом фото: молодая женщина с мальчиком на улице города. Город чужой – вывески,  машины, прохожие разных цветов кожи, уходящие за обрез кадра стеклянные стены небоскребов. Другие фотографии в комнате, за стеклом стенки. Женщина и мальчик, иногда женщина и мужчина, или все трое – на берегу океана, в  парке с гигантскими Микки-Маусами, в машине, на газоне перед обшитым белым сайдингом домом. Дом тоже чужой, и газон, аккуратно постриженный, и круглый мангал для барбекю на заднем плане. Последний раз Татьяна с сыном приезжала зимой. Радовалась настоящему морозцу со снегом, удивлялась людям («отвыкла я от мрачных физиономий соотечественников»), жаловалась на мужа, но это больше матери – что-то разладилось у нее с ее еврейчиком, как он пошел в гору по своей компьютерной части. «Вернуться? Нет, папуль, ты что! Я уже здесь не смогу. Да и Майклу, в смысле, Мишке, нужно образование хорошее получить». А Мишка-Майкл совсем стал чужой. Застенчивый маленький иностранец в ярких шмотках, плохо понимающий  деда, плохо в понимании бабушки кушающий, расплакавшийся от брошенного во дворе снежка. Единственный внучек, наследник, кровиночка… чужой… А с другой стороны – сыт, обут, одет, и сотой доли того не знает, что они в послевоенном детстве пережили. Выучится там, в Штатах, закончит университет, большим человеком станет, менеджером, как нынче модно, или за отцом, по компьютерам пойдет. Разве им, старикам не радость?
    Солнце, спрятавшись было за тучку, снова начинает припекать.  В цветах сирени деловито копошатся, жужжат шмели. Вместе с тучкой рассеивается и случайная хандра. Теперь Петрович думает о том, что надо бы перебрать карбюратор у своей «ласточки», а то, не ровен час, встанут по дороге на дачу. О картошке, конечно – как уродится по осени? О том, что надо подновить крыльцо и помочь Варваре высадить георгины и гладиолусы. О том, как сыграют наши в финале по хоккею. Помешивает ложечкой клубничины в розетке (с тех пор, как бросил курить, шибко тянет на сладкое). Зачерпывает варенье, но, словно задремав на секунду, не доносит ложку до рта. На ее конце повисает капля. В солнечном луче она вспыхивает кровяным огоньком и, помедлив, срывается вниз на клеенку.
   
   

    -