Невидимые нити

               
(хроника двух летних дней)

Мой сосед

Мой сосед из дома напротив влюблен в меня.
Я знаю.
Долгими часами стоит на балконе и курит. Я могу только догадываться, что ему видно с балкона в моих окнах. Если жалюзи не спущены.
Нас разделяет на первый взгляд детская площадка с песочницей и кочелями и небольшие палисадники у нашего дома, но у меня такого нет. И балкона нет, потому я часто стою у раскрытого окна, дышу воздухом и прогуливаю своего серо-голубого зверя на подоконнике.
В то время как я дышу воздухом, он портит себе легкие.
Его голос – очень приятно звучит – звучит часто в нашем подъезде. Он заходит проведать своих родителей. Косит им траву в полисаднике, как раз перед моими окнами. Я уже пережила спор за окошком:
- Инго, оставь траву в покое, она не успевает отрасти! – говорит ему мать с балкона.
Инго – так его зовут – что-то отвечает в ответ, - что, я не могу понять, - и продолжает косить.
Я знала молодого человека по имени Инго, когда еще училась в университете, он был очень юный и тонкий, почти без кожи, - погиб в автомобильной катастрофе. Теперь мне кажется, что все мужчины с таким именем тонкие, нежные и им грозит опасность.
Травка скошена. Инго сидит на крыльце с черного входа и курит, дым от его сигареты плавно заплывает через окно ко мне в ванную, пока я чищу кошачий туалет и мою руки.
Так возникают невидимые нити между людьми. Иногда они натягиваются и влекут их друг другу, и невозможно ничего с этим поделать. Эта сила сильнее нас, сильнее нашей воли.
- Инго! – мать зовет его с балкона завтракать.
А звучит как «индиго». Редкий цвет, таинственный – так много в себе воплотил.
Инго, оставь траву в покое, - думаю я, вытирая руки, - ты ведь не господин Германс.



Метафизический разговор в одиннадцать часов утра

Мне звонят в дверь, я выхожу из ванной комнаты с полотенцем в руках, иду открывать. Знаю, что это не Инго – стоит перед моими дверями. Скорее небо упадет на землю…
Передо мной стоит мужчина, очень аккруратно одетый, лет после сорока. Он такой положительный и сразу мне симпатичен. Я не сразу замечаю, что слева от него стоит еще молодой человек, но он слишком – прилизанно – аккуратен. Мне милее Инго нерасчесанный с утра, по пояс обнаженный, косящий  лужайку.
- Можно по-русски?- спрашивает мужчина после сорока и я сразу догадываюсь, кто передо мной стоит, - они никогда не ходят поодиночке.
- Да, конечно, - отвечаю я.
При этом я хочу кушать, одиннадцать часов, а я еще не завтракала и одета в ночную рубашку. А молодой человек похож на семинариста в своих темно-бардовых брюках, клетчатой рубашке с коротким рукавом и глазами под толстыми стеклами. Ему не понятен язык  взглядов и жестов, как тому, после сорока. Ему непонятен язык цвета. Ах, как раз в это утро цвет как будто бьет мне по глазам, - его темнобардовые брюки. Почему бы не одеть старые голубые джинсы, как будто выбеленные временем? – как у Инго.
- Соседка сказала, что здесь живут русские, - говорит старший.
Бардовые брюки не произнесут входе разговора ни слова: он еще не волшебник, он только учится.
Да, и я не виновата, что моя ночная рубашка просвечивает, особенно на груди. В эти жаркие дни я хожу по дому в рубашке.
- Соседка? – переспрашиваю я. – Странно, я не знаю никаких русских соседей, да и меня здесь никто не знает, я даже ни с кем и не разговариваю.
- Как вы думаете, есть ли надежда? – вдруг спрашивает он.
Нет, не вдруг.
- Я знаю, кто вы, - говорю ему, ничего не отвечая про надежду. Карты открыты, теперь можно играть по-честному.
- Ко мне уже приходили свидетели, - говорю дальше, делая первый ход – наступление. – Они беседовали со мной несколько месяцев, но потом у них, видимо, закончилось терпение и они спросили, верю ли я в Бога… они так долго ходили – и вдруг вся работа насмарку.
- И?.. – спрашивает свидетель.
- Я верю, - просто отвечаю ему, - что дальше?.. они, кстати, спросили меня, как я могу это доказать. Да, но я не средневековый богослов, который всю жизнь посвящает тому, чтоб доказывать существование Бога. У меня нет желания заниматься этой казуистикой – есть на свете вещи и по-интереснее. Кроме того, если человек верит в Бога, ему не нужны доказательства. Доказательства нужны тем, кто не верит – ведь надо же себя как-то убедить, - ну, и других тоже… Этим вы и занимаетесь.
Странно, он дает мне высказаться, не перебивает. Мое наступление продолжается, говорю поспешно:
- Нам же не нужно доказывать существование солнца, травы, дождя – они просто есть. И во всем  - Бог.
Я вижу, как он намеревается что-то возразить, но меня теперь не остановишь – наступление продолжается:
- Вообще, у меня всегда было впечатление, что в вас не развито понятие Веры. Вера с доказательствами не имеет ничего общего. Ни с чем рациональным. Человек воплощается в этом мире с зародышем Веры внутри, просто у одних этот зародыш развивается, а в других засыхает. А вы ищете все доказательства – а слабо просто поверить? Оставьте людей в покое со своими доказательствами.
- А как вы думаете, нужно ли поклоняться Богу? – меня, наконец, перебивают.
- С ним можно заключить дружбу, - отвечаю и пожимаю плечами.
Его взгляд мгновенно перемещается с моего лица вниз и скользит по груди. Он на мгновение смущается и опускает голову.
- Я же вам сказала, мы носим Бога внутри, мы божественные осколки. Поклоняться Богу – это то же самое, что поклоняться самому себе. Что за бред?
Я смотрю ему прямо в глаза. Он должен почувствовать силу убеждения через глаза.
- Заметьте, когда человек молится, он никогда к Богу не обращается на вы, а только на ты. Так же и к самому себе… А теперь извините, я закрою дверь.
- Вы не знаете, здесь в доме есть еще русские? – спрашивает он напоследок.
- Нет, есть польские… - я имею ввиду родителей Инго.
- Так у вас есть надежда? – спрашивает он.
Я знаю, они ко мне больше не постучат: им не нужет такой разлагающий элемент.
- Да, у меня – есть, - отвечаю и закрываю дверь.


Господин Германс


Нет, сегодня суббота, господин Германс не выйдет скрести свою лужайку. В субботу нужно идти в церковь. Свое ожесточение от людей и жизни он переносит на траву. Он не дает ей вырасти. Сорнякам тоже нет шансов вырасти в его полисаднике, он бдительно за ними следит, так же, как и за нами.
Мы тоже сорняки. Превратили страну неизвестно во что.
При малейшем нарушении он докладывает на нас. Потом мы все получаем с фирмы увещевательные письма: вот какие мы. Никого эти письма уже не трогают. Только удивительно, как целая организация идет на поводу у человека, больного на голову.
Он ходит по дому с большой связкой ключей и проверяет, чтоб все было закрыто: входная дверь, дверь с черного входа, калитки палисадников, подвал, дверь на крышу.
Сначала я думала – он владелец этого дома, но потом оказалось, он такой же, как и мы.
Ничего в скором времени не осталось, что можно было бы запереть на ключ. Да нет же, всегда есть!
Если бы Зигмунд Фрейд был жив, он бы точно заинтересовался господином Германсом – такой ценный экземпляр. Что у него, какой диагноз: боязнь незакрытого пространства, «дранг» к порядку и чистоте? – ах, это совершенно неискоренимое стремление к чистоте, стремление к неукоснительному, нерушимому, железному порядку, когда за ним не видится уже человек, а только буквы- буквочки- буквоедки – человекоеды. Например, вопрос: сколько стоит человеческая кожа, чтоб хватило пошить перчатки?
И вот парадокс! - нисколько!
И все-таки, господин Германс нашел, что еще можно запереть на замок.
У него еще есть стремление поставить все на свои места и, чтоб с этих мест ничего не сдвигалось, например, мусорный бачок.
Наш мусорный бачок за домом теперь стоит на цепи, как собака. На цепи не только бачок, на ней еще и большой замок. Но мне все равно. Я вышла на двор с фотоаппаратом и сфотографировала бедный бачок, как и отель в нашем городе, тот, что неподалеку от вокзала. Он называется «Dura».
Но мужчинам в оранжевых куртках, которые опоражняют по понедельникам мусорные бачки, не все равно, стоит ли бачок на цепи или он «свободен», как те, в других домах.
Ну, а если бачок украдут?! Когда он не на замке?
Да, могут и украсть. Но только если инопланетяне, на тарелках. Потому что наш внутренний двор тоже заперт, как и все остальное.
Но соседи с пониманием относятся к господину Германсу: кто не без греха. И такие люди имеют право на существование.
Но, я думаю иногда, и сорняки имеют.


Обед


Сижу за столом все в той же ночной рубашке – в ней хорошо, она легкая,  а за окном уже все накалилось и пышет жаром – болтаю ногой под столом, как в детстве, и ем йогурт.
У кого-то уже обед – время к двенадцати – а у меня – завтрак.
За домом через раскрытое окно слышится копошение, звон посуды. Соседи выносят столы за домом, стулья, начинают жарить мясо. На лужайке стоят два ящика с пивом. Почему оставили прямо на солнце?
Я не участвую в этих турецко-албанско-польских застольях. Я чужая.
И не могу себе представить, как нас с Инго садят рядом за стол.
Чтоб кто-то догадался? – нет.
Но меня и не позовут. Я опускаю жалюзи, оставляя окна открытыми. Теперь у меня радиотеатр за окном, но довольно скучный.
Инго с бутылкой пива, соседки с детьми, с мужьями, родителями, родственниками – человек пятнадцать-восемнадцать, и публика все время меняется. Разговоры.
- Где ты купила вот эти синенькие? – спрашивает одна другую.
Что – синенькое – этого я не знаю, но могу придумать. Все равно сижу перед окном, закрытым жалюзи и рисую пастелью. Очень нежные тона, теплые, как этот летний день, неожиданно выдавшийся посреди осеннеподобного дождливого мрака.
А там, оказывается, были не только синенькие, но и желтенькие, так вот они намного дешевле, но быстро закончились. Да, им поздно в дом принесли рекламу.
Разговор о синеньких и желтеньких продолжается еще полчаса. Инго сидит с ними, как ему не скучно?
Оставляю свое рисование и иду на кухню кое-что поделать. Решила сегодня на улицу не выходить: слишком жарко.
Как ему не скучно слушать их разговоры?
Возвращаюсь снова в комнату, смотрю сквозь жалюзи: Инго что-то сколачивает для соседки – она живет напротив меня, тоже на первом этаже. А если бы я попросила его помочь мне?
Ему явно надоело с ними сидеть. Он возвращается к себе домой. Вышел на балкон и раскрывает на балконе большой светло-синий зонт.
Я снова рисую, время от времени сдуваю пастель с рисунка на край стола, растираю ее на бумаге то пальцами, то ваткой. Солнце ушло с мой стороны, можно поднимать жалюзи. Солнце перевалило через крышу дома на другую сторону.
Я отрываю взгляд от рисунка. Он останавливается на зонте, под которым сидит Инго.
Это неправда, что голубой, светло-синий – цвет Мадонны, цвет святости, цвет чистоты и прохлады.
Нет, не сейчас.
Это цвет летнего неба, летнего дня, как сегодня, цвет мечты и надежды.
Иду в ванную отмывать руки от пастели и смазывать кремом. Слышу, как мать Инго говорит с ним по мобильному телефону.
Мы так тесно населены здесь, слишком тесно.
Возвращаюсь в комнату, открываю шкаф, смотрю, что бы одеть.
Взгляд останавливается на старом платье. Можно сказать, что оно единственное. Ему много лет, вот его я и одену. И ничего, что я так старомодна. Как это платье, как мои мысли, мои чувства.
Кто сказал, что красный – это цвет страсти, крови, опасности, агрессии?
Нет, красный моего платья – другой. Он очень теплый, как этот день. Он теплый, приглушенно-красный, цвет тепла, лета, зрелости, покоя в себе.
Застегиваю замок на платье, на спине. Он идет от линии талии вверх до ворота. Воротника нет, рукав короткий, на груди – вытачки. Платье едва прикрывает колени. Совсем старомодное платье – такие носили наши мамы и бабушки. Вот оно-то мне и идет!
Соседки одеты в топики и короткие джинсики – не могу себя представить так одетой.
Смотрюсь еще раз в зеркало – очень просто, но хорошо.
Потом я рисую, когда я рисую, я забываюсь.
Наступает вечер.
Наступил.
Инго исчез с балкона. Ах, да! Он вернулся на лужайку помочь унести столы.


Вечер

А у животных к вечеру только и начинается жизнь. Мой персидский зверь спрыгивает с лежанки, потягивается. Хочет было мяукнуть, но позыв этот прерывается  зевотой. Смешной зверь. Кто тебе не давал спать целый день?
Кот зовет меня погулять на лужайку.
Он прав, сейчас прохладнее, особенно у кустов с правой стороны. На детскую площадку мы не заходим, чтоб не было скандалов. Стоим у кустов.
Кот, как назло, тянет меня к дому напротив, я упираюсь – он тоже. Ему не нравится ходить на поводке, как собаке.
У меня чувство вины внутри. Я уподобляюсь господину Германсу, который посадил мусорный бачок на цепь.
Но как же иначе, оправдываюсь я мысленно перед котом. Соседям из бокового дома не нравится, что у меня  есть кот. Они кричат об этом из окна. Тоже – потенциальные пациенты для Зигмунда Фрейда.
Нет, мой кот не ходит справлять нужду по песочницам. Ему в голову не приходит, что земля и песок пригодны для туалета. После прогулки он всегда забирается в свою коробку немного поскрести.
Кот тянет меня к балкону Инго, но я беру его на руки и несу к кустам в отдалении. Стою уже в сумерках, жду, пока кот перенюхает все интерсующие его кусты, травы и воробьиные перья.
Вот и конец прогулки. Снова кота беру на руки, но он упирается. Хорошо, если хочешь идти сам, иди. Подхожу к нашему дому, слышу, как на балконах стучат тарелками, вилками. Опять едят и пьют. Целый день.
Нет, меня не позовут. Они правильно поняли. Я не умею целый день есть мясо и пить пиво и говорить о синеньких и желтеньких.
Иногда мне жаль, что я этому вовремя не научилась.


Утро второго дня
 

Открываю глаза, солнце пробивается сквозь жалюзи. Сажусь в постели, протираю глаза. Котяра спрыгивает с лежанки, заметив, что я проснулась, направляется было ко мне, на ходу выгибаясь, вытягивая позвоночник. Наверное, позвонки свои поправляет.
И вот останавливается на полдороге и начинает скрести пол, светлый серый линолеум. Что еще там такое?
Свешиваюсь с кровати, смотрю вниз: на полу солнечные блики, а он, дурашка, пытается их отскрести.
Тоже потягиваюсь и встаю, подхожу в майке и трусиках к окну и поднимаю жалюзи. На балконе Инго открыта дверь, зонт уже расправлен, но его самого нет. Конечно, уже сколько? – уже десять часов утра. Люди позавтракали.
За окнами у меня начинается копошение: люди позавтракали, теперь надо и пообедать. Опять тащат столы, пластмассовые стулья, разжигают гриль. Через окошко в ванной комнате ко мне плавно заплывает дым. Угли разгораются. Слышу, тащат ящики с пивом: позвякивание стекла. Вот и начался радиотеатр.
Я иду на кухню, кушать не хочется, с самого утра духота, да еще этот дым заплывает в квартиру. Надо закрыть окна. Достаю банку с кефиром «Kalinka» и отпиваю холодного. Хорошо.
Потом достаю помидор из холодильника, тоже холодный, разрезаю его пополам, подношу к глазам. Как интересно, интересный мотив: тонкие, почти желтые сосудики делят помидор на две части и так буйно разветвляются, как будто образуют крону дерева. Сосудики обрываются над красной жидкой массой, в которой, как в матке плавают желтые совсем зрелые семечки. Жизнь, в этом томате созревает жизнь. Там развивается нечто по мне неведомым законам. Я заворожена.
Беру лист и раскрываю коробку с пастелью, некоторое время сижу не шелохнувшись. А потом начинаю работать, очень быстро.
Я не могу медленно рисовать, я на волне, а если волна прошла, то мне и пальцем пошевелить трудно. Я рисую жизнь внутри томата. Если не нарисую сейчас – то никогда. Ведь моя голова иногда почти лопается от идей. Я знаю, что заканчивая томат, буду думать уже о другом.
А жизнь в кефире? – пузырьки, наполненные воздухом. И кто сказал, что молоко белого цвета. Белого цвета почти не существует в природе. Молоко бывает голубоватого оттенка, если его обезжирили, и желтоватого, если оно жирное.
Мой томат готов. Он занимает почти всю поверхность формата А4, как будто я рисовала его под лупой.
А вот теперь уже пахнет мясом. Время обеда.


Дети и жены


Я слышу, как Инго кричит за окном:
- София, София, София.
Видно, София не слушается, а пора садиться за столы. Польские дедушка и бабушка, которые живут надо мной, называют ее Софья. А я называю ее Софийка, - она ведь еще маленькая. У нее пронзительные голубые глаза и русые кудряшки на голове. Очень похожа на папу.
У кота тоже обед. Накладываю ему «Феликса» в миску, но видно, у него нет аппетита. Жара, а у него еще такая толстая шуба. Шубу не снять. Он вылизывает желе из миски, оставляя кусочки мяса, а потом ложится на пол и раскидывает лапы, выставляя свое пузо и зажмурив глаза. Ах, ты, барин!
Рассматриваю вчерашние работы, снова думаю о том, что нужно купить фиксатор: пастель осыпается. И самой кушать не хочется. Чем бы заняться? Мы – социальные  сорняки и паразиты.
Соседи уже установили надувной бассейн на общей лужайке и наполняют его водой. Какое благо для детей. Для детей без моря и без песка.
Слышны голоса на повышенных тонах. Не могу различить, чьи. Высовываюсь из окна. Ах, да это пациенты из бокового дома. Вместо того, чтобы вытащить столы на лужайку, нажарить мяся и попировать, они сидят в своих тусклых, отсыревших и покрывшихся местами плесенью хоромах, и дуются на тех, кто устроил себе праздник. Можно понять.
Свою плесень я забелила, но знаю, она вернется с приходом дождливых дней. Тогда в комнате будет так же сыро, как и на улице. Мой соляной кристалл вместо того, чтобы испускать живительные ионы, будет набухать жидкостью и плавиться.
Да, за окном перепалка. Как чудесно.
Вот так проявляется течение жизни, ее острота, ее смысл.
А я, как всегда, - не участница радиотеатра, а его слушательница. Подкатываю кресло к окну и сажусь, зверь забирается ко мне на колени, я чешу ему за ушами. Барин, барин, барин. Он от удовольствия прикрывает свои медные глаза.

Жена Инго садит Софийку к себе на колени, но та явно не хочет кушать, пытается вырваться и убежать на площадку к другим детям. Мать не отпускает. Начинаются слезы.
Его жена маленького роста и вся круглая и аппетитная. Она одета, как и остальные, в джинсики, но вместо топика на ней полосатая футболка. Полосы эти делают ее еще шире. Она очень невыигрышно одета, очень. И все время что-то жует, жует, жует.
И для нее можно было бы придумать что-то по-интереснее. Кроме того, она красит волосы в черный цвет, а он ее старит. И с волосами можно что-то сделать – зачем они так уродуют себя – эти женщины за моими окнами? Закопченые в солярии, с пергаментной высохшей кожей.
Мне жаль.
Софийку отпустили на площадку, видимо, она все-таки что-то съела. Да, немного едят в таком возрасте дети. При такой погоде.
Инго катается с Софийкой на качелях. У этой женщины с волосами, выкрашенными в черный цвет, двое детей. Есть надежда, что один вырастет и повзрослеет, но второй, катающийся сейчас с Софийкой на качелях, он не повзрослеет никогда. Но женщина этого еще не знает, иначе она бы уже махнула рукой и перестала нервничать по этому поводу. Инго – ее муж – не повзрослеет никогда.


В красном платье


Ну, что ж? – съесть что ли томат, что инспирировал меня? А потом немного прибраться. Накопилось много бумажного мусора. Сижу перед письменным столом и рву бумагу, рекламные проспекты, уминаю их в мешок.
Женщины за моим окном делают почти то же самое: читают рекламные проспекты, что пришли в субботу и обсуждают их. Их разговор напоминает мне почему-то вчерашних «синеньких и желтеньких». Так долго он  длится.
Интересно, что они знают обо мне. Когда жизнь так скучна, что событием становится рекламный проспект, хочется влезть и в чужую жизнь, и в ней немного поковыряться.
Мне это понятно.
Дети визжат в надувном бассейне! – вот благодать. В боковом доме окна наглухо закрыты, перебранка закончилась.
Мусор я выброшу завтра, когда никого не будет на внутреннем дворе. Однажды я вышла с кипой старой бумаги и наткнулась на Инго, он подошел к контйнеру со старой бумагой и приоткрыл его для меня. Конечно, у меня ведь руки были заняты. Не хватало еще, чтоб все эти листы разлетелись по двору, тогда бы Инго бегал за ними и помогал подбирать.
Я сказала ему «данке», не смотря в лицо и, вообще, я хожу с опущенной головой. Не знаю, что лучше: опущенная голова или открытый взгляд в глаза. Взгляд провоцирует человека, а я этого не хочу. Взгляд создает меж людьми невидимые нити.
Но и опущенная голова, без взгляда, – создает. Она дает возможность Инго разглядывать меня. Он разглядывает меня. Я чувствую это своей спиной, обнаженной шеей.
Когда люди чувствуют за собой вину, они ходят с опущенной головой. Вот так-то!
Поэтому я отставляю мешок с бумажным мусором к входной двери, а гулять с котом мы пойдем по темноте, когда выпито пиво, съедено мясо и унесены столы. И в темноте не видно, какого цвета на мне платье.
А пока что Инго сидит по пояс обнаженный на своем балконе под зонтом, с сигаретой, а его жена сидит у меня перед окнами с другими женщинами.
Солнце снова перекатилось через крышу, день близится к концу. Что я успела сделать за день ? – почесать коту за ушами, порисовать, выпить кефиру и съесть помидор, перебрать свои бумаги. В последнее время я уменьшаю количество вещей. И еще, я больше не закупаю продукты в супермаркете через дорогу. Хожу в другой.
Вспоминается: стою с пакетом продуктов на тротуаре, жду, когда красный сменится на светофоре зеленым. Чувствую затылком, а скорее, как всегда, шеей: кто-то стоит за спиной и пристально разглядывает меня.
Я чувствую, как начинает кружиться голова, это верно, рюкзак тяжелый, от него боль между лопатками, - она отдает в голову.
Чувствую легкий запах одеколона с морской нотой, нотой голубого и освежающего. Смешанного с мужским потом. Слегка. В этот момент почти наверняка знаю, за спиной стоит Инго. Между нами сейчас не то что бы нить, но как будто волна пробежала. Электричество. Я вздрагиваю и оборачиваюсь.
Встречаюсь взглядом с Инго. Мы не говорим друг другу по-соседски «халло», делаем вид, как будто друг друга не знаем. Запах его тела еще явственнее разливается в воздухе. Почему я такая чувствительная?
Загорается зеленый и я медленно иду через дорогу. Я все делаю медленно. Я даю Инго время обогнать меня. Скрыться из виду.
И вот теперь он скрылся с балкона в недрах своей квартиры. Вечереет. Подожду, пока совсем стемнеет, пока унесут последние столы и стулья.
Свет в окнах гаснет, то там, то сям. Отгремела посуда на балконах, слышу трель мобильного телефона у кого-то с верхнего этажа. Дома засыпают, а вечерняя прохлада проникает медленно через открытое окно.
Кот становится нервным, даже согласен, чтоб я одела на него поводок. Лишь бы быстрей на прогулку. Ты прав, сейчас самое время – гулять – стало прохладнее, на небе зажигаются первые звезды. Интересно, какая будет завтра погода.
Ах, как ты засиделся, ты – моя любимая шуба!
Едва успеваю за котом, он тянет меня на этот раз в кусты. Я стою в тени, свет ночного фонаря не достает до меня. И замечаю, как бесшумно открывается дверь с черного входа дома напротив. Вижу этот черный квадрат и фигуру в нем.
Фигура не останавливается в дверном проеме, она стремительно перемещается в мою сторону, приближается ко мне.
У меня бьется сердце. Я слышу его в ушах. Но это не страх.
Инго приближается ко мне. Я чувствую слабость, у меня кружится  голова, а между лопатками свербит. Странно.
Знающие люди говорят, - это невыросшие за плечами крылья... они начинают прорезываться в такие моменты жизни. Мои плечи и руки слабеют.
Инго кладет одну руку мне на талию, а другой – касается моей обнаженной шеи. Его руки теплы и нежны, он очень осторожно прижимает меня к себе, все ближе, ближе. Мы сейчас одно, одно целое.
Мгновенье, остановись!
Его руки теплы и нежны, он прижимает меня к себе, моя голова опущена, руки опущены, он вдыхает запах моих волос, целует в голову. А потом пьяной походкой идет обратно к двери и скрывается в своем доме.
Я чувствую себя вдруг маленькой и несчастной. Ноги опускают меня возле кустов. Пользуясь случаем, кот забрался в самую чащу, к соседям. От этого я чувствую себя еще несчастней: как я буду его теперь вытаскивать?
И несчастной от того, что все уже закончилось. Я чувствую еще запах Инго в воздухе и прикосновение его теплых пальцев на шее, но его самого уже нет.
Иногда живешь несколько лет, чтобы пережить такой миг.
И не жаль – столько лет или больше.
Я лежу в траве и смотрю в темноте в звездное небо. Оно очень живое: мерцают не только звезды, но индиговое полотно вокруг них.
Спасибо и на этом, - говорю Ему. 
Сколько продолжается это лежание? – кот сам выбрался из чащи, ходит вокруг меня, распушил хвост и мурлыкает. Что это значит? – утешаешь ты меня или просишь прощения?
Будильник показывает без четверти час, когда мы возвращаемся домой.
Я снимаю платье, вешаю его на плечики в шкаф. Завтра будет, точно, другая погода.
А драмы не будет, только радиотеатр.
Никакой драмы не будет, никаких скандалов, некрасивых сцен, несчастных жен, брошенных детей. Новая квартира уже найдена. А это были два теплых беззаботных дня, словно, созданных для того, чтобы жить, мечтать и быть счастливым.
Прощай, Инго!


Дождливый день


В комнате сумрачно, жалюзи опущены, через приоткрытое окно я слышу, как господин Германс скребет свою лужайку, ах, да! – сегодня ведь понедельних. Думаю так в полусне, в полудреме. Проснулась рано – от холода и сырости в комнате. Верно, сменилась погода.
Как жаль.
И бедная травка не успевает подрасти. У него какое-то ожесточение не только к людям, но и к траве. И с этим уже ничего не поделаешь. Такова судьба лужайки. Пока старый Германс не умрет. Потом у нее будет другая. Если повезет.
Но чего мне не жаль – германовской Германии больше не существует, а только ее нераскаявшиеся реликты.