Кабинет на “70-м” этаже с видом на Манхэттен. Из окна все кажутся персонажами ожившего макета, по которому гречневой крупой рассыпаны люди, и словно игрушечные желтые кэбы толкаются в пробке на Мэдиссон Авеню. С юга со сдержанным видом возвышается прямоугольный апогей архитектурного консерватизма - Рокфеллер Тауэр. А на востоке железобетонные мосты перекинуты через Ист Ривер и заканчиваются где-то в Бруклине.
Здание Эмпайер Стейт с севера выглядывает из тумана и едва заметно на ветру водит антенной, как полуживой таракан усом.
Эмпайер Стейт - символ американского градостроительства. И на его вершину, как маленькие обезьяны, карабкаются азиаты, индусы, русские и арабы, чтобы вдохнуть запах капитализма.
Вот-вот, здесь появится настоящий злодей, большой и сильный, с огромными ручищами - настоящий кинг-конг. И будет бить себя в грудь, и взывать к анархии, и чихать от выхлопных газов, тоннами поднимающихся с улиц.
Окна толщиной в три сантиметра моют два раза в неделю. Ни одного пятна, как на репутации настоятельницы женского монастыря. И ни одного таймаута в демонстрации городского величия, притягивающего эмигрантов. Величия, в котором на этажах, начиная с первого, спекулируют акциями, а в подвалах дохнут, как крысы, мексиканцы за 7 долларов в час.
В кабинете человек покачивается в кресле и рассматривает фотографию в рамке. На фото изображен ребенок с кастрюлей на голове и кривой палкой в руках. Гримаса ребенка смотрит большими глазами, полными дерзких амбиций. Ребенок на фото рвется в бой - в пучину взрослой жизни, отбрыкиваясь от беспечного детства.
Человека зовут Брук Хэнсон. Он владеет этим семидесятиэтажным зданием в центре Нью-Йорка. На вершине которого и восседает в кожаном кресле со своей детской фотографией в руках. В гараже его дома на Лонг Айленд дюжина автомобилей от самых раритетных до самых быстрых в мире. Над гаражом расположилась жена Мэри - самая красивая женщина штата Вирджиния, о чем свидетельствует титул мисс штата 2006.
Это здание на Мэдиссон Авеню Хэнсон заполучил практически по наследству. Тогда ему было 33, и он любил сравнивать себя с Иисусом. Имел все издания библии (не прочитав, правда, из них ни строчки), с особым трепетом подбривал волнистую бородку и хранил в шкафу деревянный крест на случай, если вдруг пожалует Понтий Пилат; каждый вечер он упражнялся в хождении по воде и превращением этой воды в вино. В общем являлся рудиментом и беспринципным паразитом, сосущим кровь общества.
Когда он прознал о приближающейся кончине дяди - владельца нескольких фабрик, то галопом поскакал в больницу в надеждах урвать кусок двухсотмиллионного пирога. И если не урвать кусок, то хотя бы слизать крем, которого по его подсчетам должно было хватить лет на двадцать праздного существования. Он влез в единственный приличный костюм, купленный когда-то на свадьбу двоюродной сестры. Сестру он почти не знал, и честно говоря, на неё ему было плевать, как и на остальных родственников, от которых он не получал ни цента, так как слыл существом маргинальным. Но на свадьбах всегда отменно кормили, водилось много алкоголя и женщин, к коим он испытывал особую слабость, вопреки своим убеждениям о сходстве с Иисусом.
В больничной палате Брук появился первее всех. Внутри пахло медикаментами и похоронной процессией. 83 года жизни, полной взлетов и падений, лежали на койке и держали в руке лист бумаги со словами о наследстве. Брук на секунду представил, как жарким днём четверо вспотевших работяг, вскинув на плечи свежесрубленный и покрытый лаком гроб, несут его по узкой тропинке, окруженной крестами могил в тени печальных и растрепанных ив. Следом представил, как те же четверо гробовщиков звонкими ударами вгоняют новенькие гвозди в крышку гроба и опускают его в землю под общий плач - последнюю дань богатому старику.
Брук попытался понять грустно ли ему от представленного, но всё его нутро содрогалось от желания заиметь часть капитала. И, отложив сантименты на будущее, он встал на колени у кровати и осторожно, словно карманник, заполучил слегка помятый документ.
Черт его знает, кому старик собирался передать свои двести миллионов, но факт в том, что он обнялся с праотцами, так и не вписав имя наследника. И какова была радость Брука, когда тот обнаружил в самом низу листа последнюю и твердую подпись покойника, которую он по неизвестным причинам поставил заранее, чем сделал одолжение своему доходяге-племяннику, хотя о нем, наверняка, даже не вспоминал последний десяток лет.
Конечно, на месте племянника нужно было быть полным идиотом, чтобы не воспользоваться ситуацией и не прыгнуть в лодку, полную денег. Он и вписал свое имя в завещание. Подделать почерк старика было не сложно - в детстве Брук подделывал чеки родителей на небольшие суммы, чтобы покупать папиросы и пиво. Скорректировав волю дяди и уладив назревавший конфликт с остатками совести, Хэнсон удалился. Оставалось ждать и надеяться, что никто и никогда не выведет его на чистую воду.
Нет необходимости объяснять сколько новых бранных оборотов речи появилось в тот вечер в палате, наполнив воздух тяжелыми взрывами гнева и ненависти, боли и скорби по ускользнувшему кошельку. Судебные иски посыпались, как свинец из дробовика. Но адвокат Брука за двойную ставку бился, как лев со стаей кайотов. Защищая в том числе растущий каждый час свой банковский счет. И спустя месяц, в душном зале суда на Ленокс Авеню, судья в пышном и кудрявом парике, выпучив запотевшие маленькие глазки, огласил вердикт в пользу Брука.
Пульсирующие ругательства выкатились из зала суда, и массивные дубовые двери захлопнулись, оставив надежду на справедливость метаться меж пустых столов и кафедр, чтобы в конечном счете затеряться в парике уснувшего за столом судьи, сжимавшего в правой руке деревянный молоток, которым судья в перерывах между сном грозно стучал и вершил правосудие.
Бруку понравилась новая жизнь. Капиталом управляли другие люди, а он только мазал синей ручкой документы и благоговейно осматривал Нью-Йорк из окна.
Следом появился дом на Лонг Айленд, десяток машин, затем еще две, завелась красавица Мэри, которая не скрывала любовь к деньгам, за что среди прислуги получила прозвище меркантильная собачонка. Она стремилась стать актрисой, но даже деньги не могли обеспечить ей статус в кино. Картины проваливались одна за другой, пока совету директоров не надоело финансировать худшее, что могло случиться в кинематографе за все время его существования. “Улитки-убийцы” были встречены холодно, “кровавый январь” оказался проигнорированным критиками, а фильм “Смерть на сеновале” так и не вышел в прокат.
С тех пор прошло около года. Брук привык к креслу, панорамному окну и сорвавшейся с небес власти.
Стук в дверь. Три коротких и жестких удара.
- Входите. - Брук возвращает фотографию на стол и направляет свой взор на протиснутую в дверную щель голову Крамера - его камердинера.
Мистер Крамер - размеренный и рассудительный человек, отличался железным спокойствием и отсутствием эмоций. Например, разорвавшаяся в его руке граната не в силах повергнуть его в панику. Кажется, что даже в такой щепетильной ситуации он без лишних слов здоровой рукой поднимет оторванную руку, завернет её в газету Нью-Йорк Таймс и уверенным шагом отправится в ближайшую больницу.
Крамер служил у дяди Брука без малого 12 лет, и за этот период ни разу его не подвел. Он всегда был безупречно и статно одет, всегда безупречно водил ролс-ройс и всегда безупречно молчал, когда того требовала ситуация. Теперь же он по наследству перешел Бруку.
- Мистер Хэнсон, вы позволите? - заговаривает Крамер. - Нужно уволить одного из двух человек, но все сейчас слишком заняты, чтобы решать вопросы об увольнении. Хэнсон расслабленно откидывается в кресле, как на минутном приёме у стриптизерши и думает, что ему нравится решать судьбы людей. Хочет уволит, хочет выпишет пособие, бонус. Или заставит работать сверхурочно. Власть, сосредоточенная в одной скругленной подписи с дугообразной чертой на конце.
Крамер неторопливо подходит к столу и кладет на него желтую папку, скрепленную красными нитками.
- Здесь данные двоих, что устроились к нам совсем недавно. Джо Боб и …
- Постой, - Хэнсон поднимает руку, - Джо Боб? Джо - это имя, а Боб - фамилия?
- Так точно, мистер Хэнсон, - учтиво кивает Крамер, - он работает у нас месяц, показать себя еще не успел. Его прислали к нам из центра занятости. Второй человек - это миссис..
Хэнсон снова осекает Крамера и с задумчивой расстановкой произносит, - Джо Боб.
И брезгливо трясет щеками. - Тогда увольняй его. Бррр.., не нравится мне его фамилия.
- Но, сэр, вы не хотите узнать..?
- Нет, не хочу. Боб вылетает в трубу, сегодня явно не его день.
2
Сентябрьский вечер. Мистер Хэнсон идёт в дорогих туфлях из черной кожи с подошвой цвета слоновой кости. Он даже не идёт, а скользит по не менее дорогому асфальту пятой авеню - улице с самой высокой арендной ставкой.
Воздух теплый и влажный; ветер с Гудзона треплет газеты в киосках и шевелюры городских щеголей. Пахнет пиццей, выхлопами, мусором и завистью. Но ни один из этих запахов не в силах перебить запах его духов.
Мистер Хэнсон двигается в северном направлении в сторону центрального парка. Где-то внизу яростно громыхает поезд подземки. Сверху скромно шелестят кроны деревьев. А еще выше - звуки города слились в одно невидимое облако, закрепившее свои позиции на уровне третьих этажей. Тысячи разговоров от криков до шепота, телефонные гудки, клаксоны и вой сирен заставляют дребезжать стекла на этих высотах.
Навстречу легкой походкой дефилирует девушка, расталкивая бедрами беспокойные и потерянные рассудки. Она - визитная карточка Нью-Йорка. Одета по последним трендам, загорелые длинные ноги, взгляд холодный, почти мертвый, как у статуи свободы. Стоимость прически приближена к стоимости квадратного метра аренды за год на авеню. За нею следом тянется оркестр, увидеть который невозможно, но можно только почувствовать. Кисейная барышня слегка козыряет бровью и почти незримо улыбается галстуку Брука, сшитый по заказу из тайского шёлка. Галстук в ответ машинально поправляется на шее. И Брук продолжает полного внутреннего торжества путь.
Впереди перекресток. Мистер Хэнсон останавливаетесь у светофора, суёт руки в карманы черных атласных брюк, скроенных лучшим портным на всем западном побережье. Затем достает бумажник из крокодиловой кожи. Пересчитывает хрустящие банкноты. Плоды успеха зелеными оттенками сверкают между пальцев.
Перед Бруком тормозит черный матовый кадиллак 69 года, медленно и с электрическим стоном опускается стекло, и на Хэнсона внимательно смотрят дула двух магнумов. Стволы покачиваются в воздухе, так как держать эти увесистые орудия весьма сложно. Брук хочет сглотнуть слюну, но с удивлением понимает, что во рту все пересохло и глотать уже нечего. Как впрочем и сказать. Уже нечего. Оба уверенно кивающих магнума начинают бескомпромиссный монолог, уговаривая Брука пасть навзничь и начать истекать кровью.
Пулевые ранения в живот и бедро. Кровь ярко-алым пятном быстро расползается вокруг тела, которое судорожно издает прерывистый хрип.
Кадиллак с визгом войдя в поворот, скрывается. К растянувшемуся в нелепой позе телу подлетает бездомный, опрокинув свою тележку, груженую скарбом. Он обливает остатками виски палец и засовывает его в рану, остановив кровь.
Из небольшого кафе не углу струится игра на пианино. Пианист далек от гения, и инструмент издевательски фальшивит.
- До чего приятная музыка, - шепчет мистер Хэнсон.
- Вы совсем не разбираетесь в музыке, - скромно возражает бездомный и вздыхает, - этот пианист фальшивит, а значит и музыка фальшивая. Эх, мистер, я бы вам показал одно место на Вест 4 улице. Там играют отменный джаз, такого вы еще не слышали, даю слово.
- Как вся моя жизнь, - добавляет мистер Хэнсон
- Вы бредите, медики уже едут.
- Нет, я про музыку.. Черт, как же больно. - Он скрипит горлом. - Как же больно.
И откашлявшись, добавляет, - ты сказал, что она фальшивая. А я и думаю, что она фальшивая, как вся моя жизнь.
3
Палата номер 24. Внутри все заставлено цветами. Живыми и мертвыми. Дешевыми и не очень. Желтые, белые, красные, пальмы под потолок и низкие кустарные розы - теплица терпеливого садовника.
На больничной койке лежит Брук с забинтованными ногой и животом. Он блуждает взглядом вокруг телевизора на противоположной стене. Под рукой "файнэншл таймс". У койки в белом халате, накинутом на покатые плечи, стоит мистер Крамер.
Крамер говорит:
- Сэр, бездомный, что спас вам жизнь желал выздоровления. Примечательная деталь, он подкован в медицине. Когда мы приехали, он держал свой палец в ране. А другой рукой сумел перевязать ваше простреленное бедро.
Брук приподнимает голову и вопросительно хмурится.
- Как его имя? Я бы хотел лично и щедро отблагодарить его.
- Он посчитал нужным остаться в тени, сэр. - отвечает Крамер.
- Так узнайте! - огрызается Брук и беспомощно откидывается на подушку. Затем понизив голос добавляет в потолок, - в Нью-Йорке не так много бездомных с медицинским образованием!
- Так точно, сэр, - соглашается камердинер и поворачивается, чтобы выйти. Но у самой двери останавливается и поворачивает голову:
- Сэр, ваша жена…
- Отстань, - обрывает его Брук и глубоко вздыхает. - Отстань.
Дверь закрывается. Потерпевший остаётся один в палате и левой рукой подносит газету ближе к лицу, и не дочитав заголовки, с силой бросает её в угол.
Он безнадежно опускает веки и пытается уснуть, но перед ним бьётся и кидается картинками из прошлого вся его жизнь. От ранней юности, когда он мечтал сформировать личность лидера; пройти путь, набитый сложностями, чтобы в конце концов взойти на олимп и с чувством самоуважения плюхнуться в роскошное кресло победителя под пальмовыми ветвями в руках тех, кто в него не верил. Но потом что-то сломалось. Шаткий, еще не отстроенный, механизм дал сбой. Что-то подкосило сперва одну ногу, затем вторую, и вот, Брук уже хлипко стоял на тоненьких коленках и клянчил 20 долларов у родственников на пакет марихуаны и пару бутылок пива. Мелкое хулиганство, проблемы с законом, демонстративные раскаяния в полицейских участках, общественные работы разжигали в нём неприязнь к социуму. Лень и жадность железной хваткой держали горло и при малейшем поползновении сменить курс саморазрушения стягивали горло еще сильнее, угрожая вырвать кадык.
Брук припомнил, как в его 25 появилась женщина, и ей почти удалось сдвинуть его с мертвой точки. Но она исчезла так же внезапно, как и появилась. А без нее Брук и пальцем шевелить не желал.
Его мысли прерывает сквозняк, пробежавший по лицу. Брук открывает глаза, перед ним стоит камердинер. Белый халат на этот раз перекинут через руку.
- Это ты, Крамер.
- Да, - отзывается Крамер
Брук немного мнётся и подергивает нижними веками.
- Как считаешь, я хороший человек?
Крамер отвечает, не поразмыслив ни секунды, как будто отправляет полученный мяч в ворота соперника.
- Я так не думаю, сэр. При всем моем уважении к вашему покойному дяде, вы редкостный ублюдок, сэр.
- Хм. Я так и предполагал, старина.
Брук смотрит ясно на Крамера.
- Знаешь, Крамер... хм... почему я всегда называю тебя Крамер? У тебя есть имя?
- Конечно, мое имя - Генри. Вы никогда не спрашивали, а я не видел необходимости в том, чтобы вас уведомить.
- Так вот, Крамер, то есть Генри. Я не был хорошим человеком. Неужели нужно было схватить несколько пуль, чтобы понять это, Генри?
Крамер складывает руки на груди и мутно смотрит, как через столб проливного дождя.
- Это риторический вопрос, мистер Хэнсон.
- Да, наверное, ты прав, - доносится от Хэнсона.
Повисает пауза, за время которой с улицы дважды доносится сирена: одна машина выехала на срочный вызов, другая привезла кого-то на неотложную операцию. За дверью шаги, бег, шаги, голоса с французским акцентом и треск колес операционной каталки.
Крамер сдергивает халат с руки и вешает его на стул.
- Мистер Хэнсон, - начинает он.
Хэнсон отклеивает влажный взгляд от потолка и поворачивает голову:
- Постой, может будешь звать меня Брук?
- Как вам угодно, мистер Хэнсон. - Прочищает горло, - Брук. Так вот. Мы нашли того бродягу, что спас вам жизнь.
Лицо Брука вспыхивает, как пороховой запал, и глаза становятся еще более влажными.
- Кто он? Как его зовут?
- Его имя Джо Боб
- Джо Боб? - Брук морщит лоб, как бы решая сложную задачу в уме. - Что за странное имя? Мне кажется, я уже слышал его прежде. Мы с ним встречались?
- Вам лучше знать, - развязно говорит Крамер и добавляет с ироничным акцентом, - Брук. Вам лучше знать.
- Подари ему одну из моих машин, - говорит Хэнсон, - только не корвет.
Крамер кивает и уходит.
Брук Хэнсон засыпает с мыслями о бродяге и о том, как он, Брук Хэнсон, подарит тому парню один из своих автомобилей. Не самый дорогой, конечно. Корвет он никому не отдаст ни при каких обстоятельствах. Да и зачем корвет бездомному, у которого нет ничего кроме тележки из супермаркета?
4
Ветер, прошмыгнув в открытую форточку, дребезжит шторками жалюзи, солнце азбукой морзе скачет по стене слева от спящего миллионера.
- Мистер Хэнсон, мистер Хэнсон!
Женский голос кувалдой бьет Брука по вискам и сгоняет сон, как трусливого пса.
Брук наполовину разлепляет веки - перед ним что-то громоздкое с черной физиономией под белоснежным головным убором. Брук до конца расхлопывает веки, жмурится от яркого солнца и, поморгав, вытаращивается на грузную чернокожую медсестру с дрожащим подбородком. Медсестра большими руками, словно тисками, сжимает Бруку плечи и тихо трясет, называя его по имени.
Скованными движениями он отмахивается от нее:
- Чего тебе?
- Время для укола, мистер Хэнсон.
- Убери от меня руки! - Взвизгивает Брук. - Иди к черту со своими уколами!
Надменно фыркнув, медсестра исчезает за дверью. Через минуту появляется Крамер.
- Мистер Хэнсон, то есть Брук…
- Полегче, Крамер! - Для тебя я Мистер Хэнсон и точка.
Без тени удивления Крамер продолжает, - мы оформили документы на передачу вашего лимузина Джо Бобу. Осталось поставить вашу подпись вот здесь.
Он протягивает Бруку лист бумаги.
- Кому? Какому еще Джо Бобу? - недоуменно вскрикивает Хэнсон. - Мой лимузин? Мой лимузин за пятьдесят тысяч долларов?
- Все верно, сэр. Ваш лимузин за пятьдесят, а точнее за пятьдесят две тысячи долларов. Вчера вы меня об этом сами попросили - отдать Джо Бобу один из ваших автомобилей, но только не корвет. И, кстати говоря, Джо, тот, благодаря которому вы сейчас дышите самостоятельно, а не через аппарат искусственного дыхания и, вообще, живы, ожидает внизу, в приемном покое.
Брук делает несколько глубоких вздохов, и лицо его краснеет, покрывшись капельками пота.
- Ты не в своем уме, Крамер, черт бы тебя побрал! Мой лимузин за 52 тысячи баксов! Дай этому бездельнику двести долларов и пусть проваливает искать работу! И что за имя такое, Джо Боб? Чертовы бродяги, нигде нет от них прохода!
Крамер медленным шагом подходит к двери, изнутри запирает ее и возвращается.
- Сраный ублюдок. И кто говорил, что люди меняются?
- Что ты сказал? - задыхаясь шипит Хэнсон. - Убирайся! Убирайся, ты уволен, никчемный вероломный подонок!
Крамер с отвращением смотрит на дергающегося в бинтах Брука. И со словами, что этим ленивым дебилам на кадиллаке стоило бы делать свою работу наверняка, если они берут за нее десять тысяч, он достает пистолет 14 калибра с прикрученным глушителем и разряжает обойму в Брука Хэнсона.